Россия всегда была загадочной страной и для европейцев и для своих собственных сынов. Иностранцы останавливались в недоумении перед ее противоречиями: варварство и утонченная культура, святость и буйный разгул, кротость и жестокость — все уживалось в этом скифском сфинксе. Русские не удивлялись этим противоречиям, они скорее гордились ими, но так же мало подчас понимали их происхождение. Основным их источником, хотя и не единственным, был культурный дуализм, в котором жила Россия с Петра: одновременно и западной культурой в своих общественных верхах и старой, Московской, в средних и низших слоях народа. Московское и европейское начала и боролись друг с другом и вступали в сложнейшие сочетания. Кто, на первый взгляд, угадал бы в православии Достоевского влияния католического гуманизма Франции 40-х годов?

Со времени революции загадочность России еще усилилась. Хотя революция объявила войну н московской Руси и западнической «буржуазной России, тем не менее, они еще существуют. Рядом с ними, или, вернее, на их теле выросла новая «советская» культура, рожденная в духе ленинского большевизма и современной индустриальной техники. Но и она прорезывается густыми прослойками пестрых культур пробужденного в СССР и за его границами – Востока. Россия – кипящий котел противоречий. Родится ли в них новая цельность или они взорвут его еще крепкие стенки – кто может сказать? И что можно сказать, что можно увидеть отсюда, через десять тысяч разделяющих верст?

Газеты, журналы, книги доносят нам отрывочные вести из России. Но как трудно вышелушить зерно истины из-под массивной, все покрывающей лжи. Никогда еще ложь не изготовлялось и не лилась в мир в таких пантагрюэлических количествах, как в современных тоталитарных странах. Ложь стала воздухом, которым там дышат, самой тканью культуры, производимой государством. Может быть, там, в зоне угле-

136

кислоты, вырабатываются дыхательные приспособления организма, вроде способности видеть в темноте, — да и то, вероятно, у немногих. Большинство слепнет. А здесь расшифровка тоталитарных документов требует изощренной научной критики. И всякая эмоциональность, — а она неизбежна, — всякий энтузиазм — а сегодня он так естествен, — даже просто привычка, инерция пассивного чтения делают понимание невозможным.

Кажется, что для оценки России нет хуже положения, чем эмиграция. Но это неверно. Положение иностранца гораздо хуже. Его беспомощность. его беззащитность перед культурой лжи вызывает жалость. Но многим ли лучше положение русских людей в самой России? Там, где нет ни свободного слова, ни свободного общения, люди живут кучками, каждый видит лишь то, что происходит в его углу. Заговорите с приезжим из России – несколько лет тому назад такие разговоры были еще возможны — о религии, например. Если он верующий, он расскажет вам о необычайном подъеме религиозного чувства. Он жил почти исключительно среди своих единоверцев, особенно если прошел сквозь тюрьмы и лагери. Но спросите среднего советского юношу — из вузовцев, – и он скажет вам, что никогда не встречал верующих в своей среде и не слыхал о существовали религиозных кружков.

Сейчас нас, прежде всего, интересует международно-политическая загадка России. Чего хочет она, помимо обороны своей земли от немецких завоевателей? С чем придет в послевоенную Европу, когда будут устанавливаться основы будущего мира? Эти вопросы, волнующие сейчас весь свет, обращены лишь отчасти к настоящему — к мыслям, мечтам и воле России. Главным же образом они относятся к будущему, и здесь почва под ногами становится совсем зыбкой. Знает ли кто-нибудь в самой России, чего она хочет от Европы, с какой программой перейдет, — если вообще перейдет — свои рубежи? Может быть, один человек в России знает об этом, т. е. имеет планы на будущее, но весьма вероятно, что он никого не посвящает в свои планы.

Все мы — без различия взглядов и степени осведомленности — недавно совершили огромную ошибку. Никто не предполагал той изумившей мир способности к сопротивлению, которую обнаружила Россия. Говорили — даже ее друзья — что она будет разбита через три месяца, если ей не придут на помощь. Оказалось, что она, если не сильнее Германии,

137

то равный, или почти равный ей противник. До сих пор она одна почти выносит на себе весь натиск врага. Те дивизии, которые Германия держит на Западе и на африканском фронтах, замещены на русском, хотя и слабейшими дивизиями немецких союзников, Русский солдат не уступает по своей доблести германскому и японскому; и даже военная промышленность России, несомненно, менее развитая, чем в Германии, не поражает опасным несоответствием. Ведь, и техническая помощь Англии и Америки до сих пор покрывала лишь малую часть русского военного потребления.

Да, скажем откровенно: этого мы не ожидали... Ошибившись в этой, самой элементарной, оценке сил и возможностей России, как решиться на другую, гораздо более сложную и трудную, оценку — ее политической воли?

Кажется, единственный открытый сейчас путь это анализ возможностей. Там, где материал наблюдений скуден или обманчив, дедукция получает право на существование. Конечно, при условии скромности. Анализ шансов не дает возможности предвидеть, какое из них осуществятся. Но он может подготовить наблюдателя к более вдумчивому восприятию грядущих событий.

Те политическая категории, в которых определяется наше отношение к России, отличаются упрощенностью. Мы загипнотизированы одним образом, и не хотим видеть ничего, что нарушает четкость его линий. Если ниже следующие строки покажут всю сложность русской проблемы, не принеся никаких ее решений, они не будут совершенно бесполезны.

* * *

Первая русская проблема, перед которой стоит сейчас мир, не задержит нас, несмотря на очевидную ее важность. Слишком мало элементов для ее решения в наших руках. Это проблема военная. Предоставим ее исследование специалистам, хотя, по существу, не специалистам ее решить. Чтобы решить ее, нужно располагать таким исчерпывающим знанием всех сил и возможностей обоих противников — России и Германии — каким никто не обладает. Вопрос может быть поставлен так: в каком положении будет русский фронт к тому моменту, когда произойдет, наконец, вторжение союзников в Европу — в условиях, означающих разгром Германии?

Ограниченность нашего знания обязывает серьезно считаться со всеми возможностями, даже допуская не одинаковую их вероятность, Эти три возможности суть: поражение

138

России Германией, поражение Германии Россией и равновесие сил, означающее стабилизацию фронта, или медленное его передвижение в ту или другую сторону. Сейчас, когда мы наблюдаем именно эту третью ситуацию, она нам кажется наиболее вероятной и длительной. Это не помешает ей круто измениться в один прекрасный день.

Важно помнить, что стабилизация на русском фронте, даже маловероятное поражение России не означают проигрыша войны. Они, несомненно, затянули бы ее, отягчили бы и без того не легкое положение западных демократии, но едва ли отвратили бы поражение Германии. Восстановление России было бы одним из первых результатов этого поражения. Даже сепаратный мир, который вынуждена была бы подписать Россия, не помешал бы ей воспользоваться, хотя и в более ограниченной мере, плодами демократической победы. Одно время, следя за русскими успехами, западная печать спрашивала себя: остановится ли русская армия, гнавшая немцев, на границах России или будет продолжать войну на германской территории? Указывали на то, что в речах Сталина постоянно звучит мотив отечественной войны: изгнание врага за пределы родины, и ни слоном не упоминалось об общем задании - освобождении и организации Европы. И в этой возможности, которая кое-кого пугала, нет ничего страшного. Германия, разбитая до отхода за свои рубежи, не сможет долго сопротивляться ударам с Запада. Быть может, такой исход был бы лучшим и для Европы и для России.

Все эти военные возможности не ставят перед нами особо трудных политических проблем. Политические проблемы связаны с последней возможностью: русской победы. Недаром, один намек на нее, счастливая зимняя кампания в России высыпала, как из рога изобилия, ряд чрезвычайно щекотливых вопросов, связанных с будущим Восточной Европы. И, что всего важнее, все эти вопросы поставлены самой Россией, а не ее подозрительными критиками. Окрыленный успехом — или опьяненный им — Сталин изменяет своей обычной сдержанности, и делает ряд шагов и заявлений которые торопятся предрешить ряд восточно-европейских проблем. В свете этих актов, заявлений — и воздержаний Сталина ставится теперь мучительный вопрос: что несет Россия освобожденной Европе? В данной исторической ситуации это вопрос равносилен другому: чего хочет в Европе Сталин?

Пробегая последние акты и волеизлияния Москвы —

139

русского правительства и русской печати, — трудно найти в них единую политическую мысль. Москва требует от Польши белорусских и украинских земель, из которых первые вошли в ее состав по Рижскому миру 1921 года, а последние отчасти в 14-м столетии. Москва считает окончательной аннексию трех лимитрофных республик: Эстонии, Латвии и Литвы. Москва протестует против образования польско-чешской федерации, и по слухам добилась от Бенеша отказа от нее. Москва отклоняет возможность мирных переговоров с Финляндией, заявляя о том, что она считает финское правительство не правомочным говорить от имени своего народа. Такие же намеки делаются и относительно польского правительства в Лондоне. Всем памятно «кукольное» правительство Куусинена, выдвинутое в последней финляндской войне. Организация польской коммунистической группы в Москве, издающей газету “Voina Polska», указывает на угрозы в том же направлении. В Москве действует и новое, преимущественно коммунистическое, объединение славянских народов, с их органом «Славяне». И, наконец, в. Югославии уже с лета прошлого года организовались коммунистические «партизаны» в противовес «буржуазному» и англофильскому четническому движению Дражи Михайловича, с которым они уже ведут братоубийственную гражданскую войну. В Польше тоже действуют русские партизанские отряды, образованные против желания польского правительства, но эти, по счастью, дерутся пока против немцев. Как распутать весь этот клубок противоречий? Одни из требований Москвы мотивируются интересами русского или украинского национализма; другие — стратегическими соображениями. В предъявлении «национальных» требований останавливает их поспешность и односторонность: Москва не хочет делать их предметом мирных переговоров. Тем самым она выражает недоверие к будущим строителям Европы и хочет защищать сама свои интересы. Стратегическая защита ее границ на Балтийском море неизвестно против кого направлена. Если Германия исчезнет после войны как великая держава, то обороняться Москва думает, вероятно, не от нее, а от новых хозяев Европы. Запрет федераций в Восточной Европе явно стремится к разъединению и ослаблению соседей, из которых каждый порознь легко может стать в политическую зависимость от Москвы. Наконец, гражданская война в Югославии может иметь только одну цель: установление в стране коммунистическая правительства после победы. Может быть,

140

эта цель имеется и в отношении Финляндии и Польши, хотя там слова и даже акты могут иметь значение простой угрозы.

Во всяком случай, мы видим огромную политическую активность, простирающуюся на всю территорию Восточной Европы — особенно на славянские земли. Если цели русской отечественной войны, в самом деле, являются только оборонительными, то эта оборона явно требует политического закрепления в форме господства на всей территории В. Европы.

Вся эта активность не случайно совпала с периодом успехов Красной Армии. Вероятно, в Москве царило настроение, которое можно было бы охарактеризовать, выражаясь по-сталински, как «головокружение от успехов». Переоценка собственных сил связана с недооценкой военных сил или политической серьезности союзников. Только этим можно объяснить неожиданную дипломатическую откровенность Москвы. Она принадлежит к той же категории политических ошибок, как и убийство Эрлиха и Альтера: “hybris» говорили древние греки; «головокружение» говорит Сталин.

На фоне этой экспансивности особенно выразительным является воздержание, молчание, уклонение во всем, что касается общей с союзниками политики войны и мира. Москва так и не послала своих представителей в Касабланку. Она не хочет себя связывать общими решениями. Она ведет свою собственную политику, свою собственную войну. Мы не сомневаемся, что эта политика есть то, что называется по-английски power policy, чисто «реалистическая» политика силы, которая может использовать любые средства, любые мотивы и фикции мотивов для достижения своих целей. Но здесь и встает главный вопрос, решение которого не дается изучением текущих политических событий: каковы последние цели московской политики? где подлинная цель, где средства к ней, и где защитная дымовая завеса? В поисках этой подлинной цели приходится исходить от старой дилеммы: интернациональный коммунизм или национальная государственность? Спешу заранее оговориться, что я считаю эту дилемму грубой, неточной, для России 1943 г. устарелой. Но логически от нее неизбежно отправляться. Она все еще определяет мысль большинства людей — русских и иностранцев — которые пишут и говорят о России. Итак: интернационализм или национализм?

В пользу интернационального коммунизма говорит старая революционная традиция большевизма, существование во всех странах коммунистических партий, поддерживаемых Москвой,

141

— наконец, марксизм как официальная догма, все еще царящая в России; Сотни миллионов — вероятно, большинство человечества, видят в Москве символ социальной революции, миллионы работают активно для этой революции, получая из Москвы деньги, литературу и политические директивы. До самого прихода Гитлера к власти Сталин поднимал немецкий пролетариат к восстанию против Веймарской республики. Третий Интернационал не распущен. Его резиденция в Москве, его цели не подвергались пересмотру, при всей изменчивости его тактики. Русская интеллигенция по-прежнему обязана клясться Марксом, каким бы делом она ни занималась. Книги, изданные в начале 40-х годов по истории и литературе, даже авторами, не имеющими ничего общего с марксизмом, носят на себе марксистское клеймо. Старый русский профессор, защищая свои взгляды на характер социального строя древней Руси, должен ссылаться на какие-то заметки Маркса по русской истории, найденные в его черновиках.

Есть много серьезных и осведомленных людей, не ослепленных политическими страстями, которые разделяют этот взгляд. Для них Сталин все еще ученик Ленина, хотя и потерявший окончательно веру в революционную самодеятельность масс. Война для него есть лучили метод революции — не в ленинском только смысле дезорганизации старого мира, но и в прямом смысле завоевания ради организации коммунизма победоносным СССР.

Сторонники национальной гипотезы видят в Сталине прежде всего самодержавного хозяина России. Национализация русской революции началась еще в ленинскую эпоху. Долгое время ее основой была крестьянская и бунтарская стихия, сильно проступившая в гражданской войне. С крестьянством и его русским духом покончила первая пятилетка. Но она же вызвала к жизни новый правящий класс, не столько партийный, сколько хозяйственно-организаторский. Сталин стал во главе новой индустриальной революции, которая должна была укрепить «социализм в одной стране». Для этой новой конструктивной революции понадобились другие учителя, чем Маркс и Энгельс. Алексей Толстой в «Петре I» рисовал портрет Сталина, каким тот хотел бы войти в историю. С пришествием Гитлера к власти умирают надежды на революционное движение в Европе. Растущая опасность со стороны Германии заставляет сосредоточить все силы на обороне страны. Начинается реабилитация русского патриотизма, русской истории. Один за

142

другим князья, цари, полководцы, — строители государства Российского — поднимаются из мусорной кучи, в которую их сбросила революция, и возводятся на старый карамзинский пьедестал. Трактовка русской истории в учебниках порывает с либеральной традицией 19 и 20 веков. Экспансия государства и строительство самодержавия становятся в центре изучения как факты положительные. Наряду с этим сохраняется еще культ народных бунтов и их вождей. На скрещении этих линий стоит образ царя Пугачева, который, очевидно, и призван завершить историческое развитие России. Коммунизм остается как высшее достижение русской истории — конечно, в новом, сталинском его понимании. В России под коммунизмом понимают национализацию всей хозяйственной жизни в рамках тоталитарного государства. Если Ленин говорил полу-шутя: «социализм есть советская (= партийная) власть + электрификация», то Сталин мог бы сказать: коммунизм есть самодержавие с полным уничтожением личной собственности.

Всякая великая революция, в каких бы универсальных идеях она ни родилась, завершается национализмом. Люди, отбившие родину от классовых врагов, начинают по-настоящему чувствовать ее своей. Нельзя — даже чужестранцу — безнаказанно управлять двадцать лет страной, не срастаясь с ней — по крайней мере, чувствами хозяина, собственника. В 18 веке даже немка на русском престоле вела русскую политику. И корсиканец, возглавивший французскую революцию, при всех своих универсальных планах, был прежде всего императором французов. Сталин из всех учеников Ленина больше всего годился для национализации русской революции Он никогда не принимал участия в международном социалистическом движении, никогда не интересовался и теоретическими проблемами марксизма. Практик и организатор, он целиком вложился в дело русской революции, предоставив своим более культурным и ненавистным ему товарищам работу в Интернационале. Ныне он ликвидировал почти всех сподвижников Ленина. Вместе с ними расстреляны или удалены из партии тысячи настоящих ленинистов, места которых заняты новыми людьми, ничем не связанными с интернациональным движением. Случайны ли все эти чистки, московские процессы, смена почти всех дипломатов — в конце 30-х годов? Вряд ли они объясняются только личными столкновениями между Сталиным, и Ленинской гвардией. Если же за ними

143

стоят идеологические разногласия, то всего естественнее искать их в смене вех: в торжестве нового национализма.

В этой смене, происходящей по указке сверху, проводимой невежественными людьми, много безвкусия; господствует полное смешение стилей. Отрывки из Коммунистического Манифеста подаются в одной окрошке со славянофильством черносотенной окраски. Маркс и Александр Невский в одной галерее предков? Общее между ними пока найдено только в том, что Маркс назвал где-то собаками немецких рыцарей, противников Александра.

В этом синкретизме Марксу явно отведено почетное, но безвластное место учителя науки. Учителем жизни ставится Александр или его московские потомки. Сталин, вероятно, марксист в его собственном сознании. Это значит, у него не было ни времени, ни сил производить теоретическую ревизию Маркса. Маркс, рядом с Дарвином, остается висеть, как икона, в красном углу.

Коммунистически партии Запада? Они поставлены на службу государственных интересов СССР. В зависимости от изменчивой конъюнктуры московской международной политики, они меняют фронт с поразительной легкостью: сегодня они революционны, завтра поддерживают национальные правительства, сегодня борются против войны, завтра — первые среди оборонцев. Они покорно подчиняются противоречивым директивам Москвы, потому что за сменой тактики верят в постоянство цели: мировой революции. С их точки зрения, русская государственность — вещь очень ценная, но служебная. Русская армия выполнит свое назначение, когда принесет миру коммунизм на своих штыках.

Кто-нибудь здесь обманут: иностранные коммунисты или русский народ. Чьи-то интересы приносятся в жертву.

На наших глазах Сталин разыграл и предал революционную Испанию, когда поддержка ее стала грозить военной опасностью России. Как будто обмануть России труднее, чем далеких и наивных товарищей. Партия в России давно уже срослась с населением. Обманывать пришлось бы не одних подвластных, но и правителей. Новый национализм, вливаемый в массы лошадиными порциями, воспитывающий целое поколение, может ли быть убран в один прекрасный день по манию Сталинской руки? Марксистов, воспитанных Лениным, пришлось перестрелять, — но их были тысячи. Как перестрелять миллионы новых сталинцев, молодых, крепких, уверенных в

144

себе, строящих с такой жестокостью новую жизнь и с таким героизмом защищающих теперь свою России?

Признаемся, нам труднее осмыслить интернационалистическую концепцию сталинизма, чем националистическую. Но как, в действительности, велико расхождение между ними? Находятся ли они в настоящем противоречии?

Почти всякий национальный режим живет запасом сверх национальных идей и принципов. Во всяком случай, это верно в отношении народов христианской культуры. Голый национальный интерес чрезвычайно редко осмеливается утверждать свое единовластие. Он любит облекаться в идеальные одежды: то это защита церкви, католичества, православия, протестантизма; то защита свободы, демократии или, наоборот, монархии, тронов и алтарей, порядка и собственности, наконец цивилизации как таковой. Все это, конечно, не простой обман или самообман. Иногда идеалистические мотивы в политике на краткий срок — получают даже преобладание. Говоря вообще, они становятся мощными, когда получают подкрепление со стороны национальных интересов. В наши дни Англия и Америка сражаются не только за свое существование (которому пока еще не угрожает непосредственная опасность), но, в самом деле — как это ни удивительно для циников — за торжество свободы. Англия серьезно увлекалась освобождением угнетенных народов в Европе 19 столетия, а императорская Россия действительно принимала к сердцу судьбу турецких христиан, а не одни свои военные и экономические интересы на Черном море. Солдаты Наполеона, даже порабощая народы, были уверены, что несут им освобождение, в чем, со своей стороны, был уверен и Александр I, добивая Наполеона за рубежами России. С точки зрения русских национальных интересов кампания 1813-1814 годов была бесцельной — мнение, кажется, разделяемое Тарле в наши дни. Но Александр освобождал Францию восстановлял старый порядок в Европе не потому, что он был русским императором, а потому, что был добрым европейцем.

Почему же с революционной Россией это должно быть иначе? Она создала для себя строй, который она, или ее правящий слой, считает идеальным. Осуществленный — или осуществляемый — коммунизм наполняет ее чувством национальной гордости, заставляет смотреть свысока на весь мир. Но она готова предложить всему миру свои «достижения». Коммунизм — продукт русского исторического процесса, но

145

он сверх национален по своей форме. Советский человек хотел бы видеть его повсюду в мире, как англо-сакс — начала личной свободы и демократии. Он, вероятно, готов принести для торжества коммунизма в мире известные жертвы своей — и чужой — кровью. Но жертвовать для него своей родиной, только что открытой и любимой страстно и ревниво, — этого от него трудно ждать.

Таково как будто намечающееся решение первой русской загадки: Россия готова нести миру коммунизм — добровольно или насильственно — но лишь постольку, поскольку это допускается ее национальными интересами. Здесь, как и выше, мы употребляем слово «национальный» в смысле государственном. Совпадает ли «национальное» для СССР с «русским», это вопрос дальнейшего рассмотрения.

Но первая проблема — коммунизма, который несет Россия — при национальном ее решении, принимает новую форму: является ли внешняя политика Советской России агрессивной или оборонительной? Конечно, оборонительный характер политики отнюдь не вытекает из национализма. Германия, Япония, Италия тому свидетели. Но о мировой опасности коммунизма можно говорить только при агрессивности России. Вопрос о мере этой агрессивности для Европы сейчас важнее вопроса о том, насколько серьезно Россия принимает к сердцу дело коммунистической революции.

По вопросу об агрессивности или миролюбии России не мешает заглянуть в ее прошлое. Так как СССР географически совпадает с императорской Россией (за вычетом западной полосы), то в своей внешней политике Союз является ее преемником. Один факт поражает нас на протяжении всей русской истории: это отсутствие у России четких границ. Она не имеет ни определенных географических рубежей (рек, гор), ни рубежей этнографических. В этом отношении она совершенно не похожа на национальные государства Запада — Францию, Германию, Италию, где границы государства приблизительно совпадают с пределом этнографических национальностей. Россия с 15 века перестала быть чисто национальным государством. Прежде, чем соединиться со своими южными и западными братьями, она перелилась через границу русской народности и потекла по необозримым равнинам Востока. Экспансия Российской Империи продолжалась непрерывно до последних ее дней, несмотря на тяжкий удар, нанесенный ей Японией.

146

Но до столкновения с Японией Россия не встречала на Востоке почти никакого отпора. Ее завоевания носили поэтому характер колонизации. На Западе Пруссия и Австрия стояли крепкой стеной, и здесь, со времени разделов Польши, русская граница была более или менее неподвижной. Единственный пролом в этой стене находился на юге, где слабость Турции открывала сравнительно легкую дорогу на Балканы. Таким образом русская экспансия шла по линии наименьшего сопротивления (за исключением героических завоеваний Петра). Войны России не требовали поэтому (кроме Отечественной) напряжения всех ее сил — а главное, всего политического внимания. Народ не должен был вкладывать в них своей души, и оставался одним из самых миролюбивых народов Европы. В этом заключался главный парадокс русской империи. Она была агрессивной, не будучи воинственной, не бряцая оружием и не имея большого вкуса к военному делу. Образ России для внешнего мира и ее же образ для русского общества были совершенно различны. Общество почти не замечало военного характера государства. Этот парадокс может быть сопоставлен только с экспансией Британской Империи, не нарушавшей глубоко цивильного характера нации.

Русская революция не могла не усилить империалистических тенденций, государства. Мы говорили выше о националистическом исходе всякой «великой» революции. Но революционный национализм неизбежно принимает характер империализма. Взрыв насильственных чувств, направленных против внутренних врагов, не расходится бесследно после победы. Он перерождается, обращаясь на врагов внешних. Ненависть к русским помещикам и буржуям переходит в ненависть к панам и лордам, к буржуям вообще. Любовь к революционным символам, к демонстрациям, к жестам находит свое выражение в культе Красной Армии, ее парадах, ее марсовых играх. Через сто лет после Пушкина Россия снова приучилась бряцать оружием и грозить всему «капиталистическому», т. е. западному миру.

Вместе с тем новая государственная форма России, т. е. псевдо-федеративный СССР, оказывается чрезвычайно удобной для внешней экспансии. СССР в принципе не имеет никаких национальных границ. Любой народ, любое государство, совершив социальную революцию русского типа, может войти в состав этой «федерации». Больше того, экспансия, при этих условиях, перестает быть империалистическим грехом, а ста-

147

новится революционной добродетелью. Завоевание считается освобождением. Как это происходит на практике, мы видели на примере трех балтийских республик.

В том же направлении влияет и принципиальный аморализм, положенный Лениным в основу коммунистической политики. Нравственные и правовые моменты всегда были слабой сдержкой для насилия в международных отношениях. Но все-таки они существовали. Международное право развивалось, под его покровительством находилось место в Европе не одним великим державам, но и малым независимым народам. Макиавеллизм не означает непременно политики агрессии, но он развязывает ее, когда она диктуется империалистическими интересами, «Война дворцам, мир хижинам», провозглашали идеалисты Французской революции. «Мир сильным, война слабым» - таковы не лозунги, но принципы современного революционного макиавеллизма.

И тем не менее, несмотря на все благоприятные условия для империалистической агрессии, Советская Россия, с 1920 по 1939 год, отличалась бесспорным миролюбием. Россия непрестанно ковала оружие, она подчинила военным задачам всю свою хозяйственную жизнь, истребила в голодовках миллионы своего населения, но оружия не обнажала. 1920 год, показавший военную слабость Красной Армии, тогда еще слишком юной, не был забыт. Несмотря на обиды, нанесенные России Польшей, Румынией — сравнительно слабыми ее соседями, она не решалась на реванш. Конечно, она выжидала новой мировой войны, когда возможно будет свести все счеты со старым миром. Москва страстно ждала этой войны, в то же время боялась, чтобы первый удар с Запада не поразил ее. Отсюда все ее усилия остаться в стороне от конфликта. Сначала отсрочить его (женевский — Литвиновский период), потом выйти сухой из воды, хотя бы в качестве союзника Гитлера. Это говорит о чрезвычайной осторожности кремлевских вождей. Они легко играют с оружием, любят грозить, но не любят риска. Они хотят играть наверняка (в 1939-40 годах им показалось, что время беспроигрышной игры наступило; в этом, правда, они жестоко ошиблись).

В осторожности и медлительности Москвы есть много общего с политикой Петербурга («северный медведь»). Агрессивный или оборонительный характер ее зависит всецело от силы или слабости сопротивления. Пока мощная Германия и Япония стерегли советские рубежи, СССР не решался

148

на войну по своему почину. Поражение Германии и Японии неизбежно открывает двери русской экспансии. Никакие естественные или национальные границы не остановят этой экспансии, пока она не встретит новой силы, заменяющей давление старых империй. Но, встретив эту силу, она, возможно, с большой легкостью войдет в свои берега. В противоположность Германии, ее экспансия не слишком дерзка и не знает жестов отчаяния. Героическая оборона Сталинграда и Ленинский Брест- Литовск — оба вмещаются в линию одной и той же большевистской игры: всегда трезвой и чуждой самоубийственного мистицизма германских нибелунгов.

Встретив устойчивые границы и военную силу, стоящую на страже их, Россия, по всей вероятности, вернется к задачам внутреннего строительства, среди которых организация армии и вооружение ее будет занимать по-прежнему первое место.

Если же этого не произойдет, если крушение Германии и Японии оставит после себя хаос и безвластие на обеих окраинах России, то для ее экспансии открываются широкие перспективы. Следующий вопрос, встающий перед нами, это именно вопрос о возможных направлениях этой экспансии: на Запад или на Восток?

Почему вопрос ставится в форме дилеммы, это тоже вытекает из всей русской истории. При чудовищности расстояния между германским и китайским рубежами Россия не может вести одновременно войны на западе и на востоке и, следовательно, не может вести одинаково активной политики в Европе и в Азии. Она должна выбирать.

Представим себе, что она выбирает Запад, на что как будто указывают уже аннексии 1939-40 годов. При идеократическом строе СССР всякие аннексии возможны только в виде полной советизации по русскому образцу. Оставляя в неприкосновенности язык и национальную внешность культуры, Москва добивается полной унификации своих провинций – республик. Никакая финляндская конституция не мыслима в новом советском самодержавии. Вдумаемся конкретно, что означала бы при таких условиях советизации Германии или Франции. Коммунистические революции в этих странах после войны вполне возможны. Естественна была бы и тяга их коммунистических правительств к соединению с Москвой. С точки зрения национально-русской, аннексия Германии или Франции, конечно, абсурд. Но при гипотезе коммунистической экспан-

149

сии, в Москве многие ощущали бы соблазн расширения СССР на всю Европу. Мечта Ленина, наконец, была бы осуществлена.

Может быть, для Ленина эта мечта и была бы осуществимой. Она не осуществима для Сталина с его концепцией коммунизма как абсолютного самодержавия. Что понадобилось бы для превращения, например, Франции в советскую республику? Отрицательная часть программы хорошо известна. Расстрелять несколько миллионов буржуазии и интеллигенции, выдержать огромное множество людей в тюрьмах и лагерях, это вполне мыслимая вещь. Но положительная часть — перевоспитание масс — встретит огромные препятствия. Начала личной свободы, как и личной собственности, во Франции уходят в глубину веков. Буржуазный дух (в обоих смыслах) пропитывает глубоко и крестьянство и рабочий класс. В Москве это знают и потому глубоко презирают западный пролетариат. На кого же, на какую «бедноту» будет опираться Марат новой Франции в деле создания новой расы рабов? Как ни велико могущество государственного насилия (мы то теперь это слишком хорошо знаем), оно нуждается в чем-то другом: в ответном энтузиазме меньшинства — по крайней мере. В России новое самодержавие удалось потому, что оно пришло на смену старого. В России коммунизм строят внуки крепостных рабов и дети отцов, которые сами пороли себя в волостных судах. Это необходимое условие успеха. Какой пролетарий во Франции добровольно вернется в крепостной серваж?

В Германии, где Гитлер расчистил наполовину дорогу коммунизму, другие трудности. Уровень ее технической культуры настолько превышает русский, что ее спецы, военные и гражданств, в общем коммунистическом отечестве должны будут занять первые места. При необыкновенной способности Германии к организации, ее коммунисты (вчерашние наци) примутся за организацию СССР. Это было бы настоящим реваншем побежденных. Колонизация России, предположенная Гитлером, осуществилась бы в форме иной идеологии. Эту опасность тоже должны понимать в Москве, где к тому же горячая ненависть к врагу не позволит признать его «товарищем». Месть, вероятно, слаще строительства мирового рабства.

Иное дело — восточная Европа. Мелкие народы, особенно славянские, воспитанные в вековом турецком или мадьярском

150

гнете, представляют прекрасный материал для коммунизма. Буржуазия немногочисленна и легко может быть истреблена. Интеллигенция в значительной части теперь не окажет сопротивления в России видят освободительницу, — крестьянство потеряет не много. По всей видимости, Югославии эта участь уже готовится. Коммунистическое панславянское движение как будто говорит об общей судьбе, ожидающей славянские народы. Едва ли для Румынии будет сделано исключение. В ожидании будущего, скромная Молдавская автономная республика, входившая в состав Украины, теперь, расширенная Бессарабией, стала республикой федеративной. Для советской Румынии уже готовы административный рамки. Зато славянские страны западной культурной традиции, Чехословакия и Польша, представляют трудности того же порядка, что и Франция. В Польше Москва еще может надеяться на исконную классовую рознь между шляхтой и крестьянством. Но необычайная сила польского национального. чувства, опыт царской России, не сумевшей справиться с ним, как будто должны предостеречь от нового поглощения Польши.

Государства, которые не войдут в состав СССР, могут сделаться его вассалами. Чехословакия уже как будто примирилась заранее с этим положением. Москве выгоднее иметь послушного соседа, чем подданного-саботажника. За линией вассалов начинается область народов чуждых и враждебных. Запад и север Европы не годятся для коммунизма. Они должны быть обезврежены, ослаблены, минированы внутри классовой борьбой и вовне международным соперничеством. Здесь братские коммунистические партии могут продолжать свою почтенную роль — пятой колонны Москвы.

Такова была бы политика Москвы, если бы она пожелала руководиться национальными интересами в их грубом и агрессивном понимании. Если же правы сторонники коммунистической гипотезы (Сталин ученик Ленина), то попытка полной советизации Европы, после первых удач, может привести к* разложению России. СССР является живым и жизненным как продолжение России. СССР, включивший всю Европу, перестает быть Россией. Он вбирает в себя такие центробежные силы, которые должны будут привести к его распаду.

Иной характер имеет экспансия на Восток. Революционизировать Восток — материк угнетенных рас — чтобы бросить его, вместе с пролетариатом, на разрушение западного капитализма — было одной из любимых идей Ленина. Но в его

151

схеме Восток играл служебную роль. Позже соотношение переменилось. Опыт насаждения коммунизма среди азиатских народов самой России оказался очень удачен. В общем, восточные народы принимают советскую культуру с гораздо большей легкостью, чем массы русского народа. Они никогда не знали свободы. Абсолютная власть и даже ее террористические методы кажутся им вполне естественными. Они легко принимали и старую русскую власть в эпоху завоеваний. Теперь же Москва несет им нечто весьма привлекательное: опьяняющее чувство национального и расового равенства с белым человечеством и легкое приобщение к современной технической цивилизации. Через советскую политику неподвижно спавшие массы Востока впервые проснулись, увидели свет, получили книгу, приобщились через нее к мировой культуре. Восток — это единственное место, куда советская культура несет с собой нечто прогрессивное.

Осуществляется даже некоторое подлинное не политическое - освобождение: женщины от власти мужа, рабочего человека от власти родовых старейшин, беков или ханов. Правда, одновременно происходит убийство старых традиций, уклада жизни, нравственных понятий, прежде всего религии. Это по необходимости повлечет за собой оскудение национальных культур, который, утратив живописность фольклора и глубину духовной жизни, получают взамен лишь механические продукты цивилизации. Но до этого еще далеко. Пока Восток живет старыми запасами духовных сил, пробужденных к новой активности.

Народы тех же культур, часто тех же рас и языков, живут и за восточными рубежами России. И среди них пропаганда коммунизма в его восточном издании — как национально-расового освобождения — находила всегда благодарную почву. Здесь коммунистический агитатор идет по следам царского дипломата. Скрытая экспансия России в Персии, Монголии, Китае продолжается с большим успехом СССР. Монголия почти совсем советская республика. Северо-западные провинции Китая сильно обрусели. Глубокое проникновение в Китай было остановлено только Японией и национальным сопротивлением Чан-Кай-Ши. Как и на Западе, русская экспансия останавливается перед угрозой настоящей, рискованной войны.

Возможный разгром Японии открывает новые перспективы. Уход англичан из Индии, которая не в силах защищать

152

себя и даже не нашла своего национального единства, делает вполне реальной фантастическую сказку русской Индии. Огромные пустыни средней Азии естественно продолжают русско-евразийские пространства и не представляют для русской экспансий никаких преград, кроме чисто технических.

Единственно серьезная сила в Азии (после гибели Японии) это Китай. Но Китаю понадобится немало лет, чтобы организовать свои огромные возможности.

Что отличает восточную экспансию России, это присутствие в ней положительных и бескорыстных мотивов. Современная Россия любит Восток, увлекается им и хочет содействовать его освобождению. Для нее это не почва для насаждения своей русской культуры, не «жизненное пространство» для вытеснения чужих, низших рас. Это естественное расширение своего организма, не за счет иных, а в слиянии с ними. Братание с народами Востока происходит на каждом шагу, в каждой политической и культурной демонстрации советской России. В России представителям меньшинств оголятся всюду почетные места. А меньшинства в России почти все на Востоке,

Какая огромная разница в отношении к Западу! Запад силен и опасен. От него СССР отгородился глухой стеной. Двадцать пять лет стена разделяет новые русская поколения от Западной Европы. Путешествие туда для рядовою гражданина невозможно. Общение с иностранцами опасно. Опасна даже переписка с заграницей. Двадцать пять лет печать окутывает Запад густым покровом лжи. Там капитализм и фашизм, там голод и вечная эксплуатация. Давно уже ничего не осталось от свободы. Над этим разлагающимся варварством СССР возвышается, как страна культуры и свободы. Вероятно, массы верят в этот миф. У них нет других источников осведомления. Этот миф к тому же тешит их молодую национальную гордость. Запад перестал быть «страной святых чудес», местом паломничеств, второй родиной. Он стал дантовским адом. Только далекая Америка, страна технических чудес, вызывает внимание и сочувствие. Но в Америке ищут лишь второе издание советской России.

Иное дело Восток. Чтобы видеть его, нет надобности хлопотать о паспорте. Достаточно поехать в заволжские губернии (виноват, республики). Туркестан стал поэтической землей советских писателей и художников — тем же, чем был Кавказ в эпоху романтизма. Никогда ещё в России так не

153

изучали Восток, научно и художественно, основательно и любовно. Востоку прощают и его средневековые суеверия и варварские пережитки. Он не чужой, а свой. Он самое прекрасное, что есть в России.

Быть может, не случайно, что во главе России стоит не русский, а кавказец. Марксизм не убил в нем национальные грузинские чувства. Свои личные вкусы и национальные пристрастия он в силах навязать всей России: грузинскую поэзию, грузинскую оперу. Не случайно, что учебники русской истории начинают ее с Урарту (Ванского царства), и отмечает судьбу Тифлиса при монгольском завоевании,

Сталин сам типичный человек Востока, который чувствовал бы себя не плохо на троне персидских шахов или преемников Чингисхана. Он почти не бывал в Европе, явно не любит ее, презирает ее революционное движение, даже ее коммунистические партии. Сейчас его Россия ведет свою вторую отечественную войну и, может быть, объективно, спасает Европу от германского завоевания. Но можно ли представить себе, Сталина новым Александром, освободителем и организатором Европы? Для Александра Европа была настоящей родиной (чужой была Россия), Александр читал даже Евангелие по-французски. Для него спасение Европы было своим насущным делом. Но то же самое и для его преемников даже для Николая I, даже для двух последних славянофильствующих царей. Никто из них не мог представить себе России вне круга европейских народов. Дело Петра Великого оспариванию не подлежало.

Революция с этим покончила. Сталин не станет плакать о гибели Европы. Напротив, гибель, или упадок Европы, сняли бы с него тяжелое бремя тревоги, развязали бы руки для иного, куда более интересная дела — на Востоке. Конечно, политика дело извилистое. Война с Германией вовлекает Россию в целый ряд европейских проблем. Так как русская экспансия ищет места наименьшая сопротивления, то и западное направление ее нельзя считать исключенным. В своем развитии она может снова перевернуть сложившееся в СССР равновесие сил. Уже Балтийские республики с Галицией представляют для СССР серьезную политическую проблему. Но такая, какой она является сейчас, Россия мало заинтересована в судьбе Запада. Вернее, заинтересована отрицательно. По существу ее политика на Западе оборонительная, что не мешает ей быть во многих случаях разрушительной. Так древние гер-

154

манцы, по Тациту, видели самую надежную защиту своих границ в пустых пространствах, их окружающих. На Востоке Россия готова к иной экспансии — завоевательной, агрессивной и в то же время культурно-творческой.

Это-подводит нас к четвертой, последней загадке России — уже не столько политической, сколько культурной и духовной. Что такое теперь сама Россия — с точки зрения вечной тяжбы Запада и Востока. Россия родилась на свет со своей особой, греческо-византийско-славянской темой, поставленная историей между христианским Западом — и магометанским Востоком. В Киевское время она дышала легко и свободно обоими легкими, не изменяя себе и участвуя в культурном общении с Западом и Востоком. Ее дальнейшая история есть колебание между двумя мерами. В Москве она создает восточное царство, наглухо отрезав себя от Запада. В Петербурге она возвращается на Запад не без забвения своей собственной исторической темы, которую она мучительно ищет и находит в середине 19 века. Революция снова бросает ее на Восток. Падает даже та преграда от него, которая в старой Москве дана была православной верой. Сейчас измена России ее исторической — греческой и христианской — миссии очевиднее, чем когда-либо в эпоху московских и петербургских ее блужданий.

Сотни тысяч людей западного воспитания, отчасти и крови, убиты или выброшены вон из России. На смену им Восток шлет своих пробудившихся сынов, которые занимают все новые культурные позиции. Сам русский человек глубоко меняется — психологически и даже физически. В его сложном, славяно-восточном типе все больше проступают монгольская черты. Достаточно взглянуть на лица красноармейцев, на портреты военных вождей. Конечно, перемена в русском типе, прежде всего, духовная порядка. Погас религиозный свет, который некогда одухотворял и некрасивое русское лицо. Выросло поколение, которое никогда не молилось, никогда не думало о вечности. Занятое звериной борьбой за существование, в лучшем случае вопросами политики и материалистической науки, привыкшее считать злобу и безжалостность за добродетель воина и революционера, это поколение страшно огрубело. Преобладание физической природы сказалось внешне монголизацией. Для этого поколения Восток — не Индия и Китай с их древними утонченными культурами — а ближний туранский Восток оказывается своим, родным, более

155

притягательным даже, чем великорусский, почти вымерший фольклор.

И здесь Блок оказался пророком. В своих «Скифах» он дал новый образ России, уже не славянской, а евразийской. Он верно уловил отличие русско-скифского типа от монгольского. Ложь его поэмы в другом. Идея скифов, открывающих путь монголам для разрушения Европы, не соответствует никакой реальности. Вне России уже нет никаких монголов, способных грозить христианскому Западу. Все боеспособные монголы — в рядах Красной Армии.

Тенденция этого развитая явно указывают на перерождение русского национального сознания в евразийское. Может быть, на наших глазах возникает новая нация, связанная с русским языком и территорий, но столь же отличная от нее, как Византия от классической Греции. Однако этого может и не случиться. Резкий оборот русского колеса на 90 градусов к Востоку еще может выпрямиться. Это зависит прежде всего от работы подсознательных духовных сил, действующих в самой России, но зависит также, не в малой степени, и от Запада.

Сумеет ли Запад заградиться (с очень малым напряжением) от русской (не очень энергичной) экспансии в Восточной Европе? Сумеет ли он сам решить свои собственные — социальные и национальные проблемы, и, собрав воедино свои, еще не малые, духовные силы, поверив опять в свою тысячелетнюю правду, начать новый культурный расцвет? Если да, то для него открыта возможность дружеских взаимоотношений с Россией, обмена культурными ценностями, которые мало-помалу способны будут преодолеть русский суеверный страх перед Западом и вывести России из ее вольной изоляции. Тогда, видя, как Запад решает свою социальную проблему без попрания личности и свободы, может быть, пошатнулась бы и русская вера в спасительность самодержавия. Открылись бы пути для эволюции советского строя в направления к новым формам демократии.

Если же нет, если Европа не в состоянии преодолеть своего хаоса или малодушия, тогда будущее ее мрачно. В гражданских и национальных войнах она быстро скатывается к своему упадку и становится окраиной материковой Евразийской Империи.

156

Страница сгенерирована за 0.05 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона

Храм прор. Илии

Храм свт. Николая д. Дарьино

Правообладателям

Контактный e-mail: odinblag@gmail.com