Вейдле В.В. Русская философия и русский «Серебряный век»

Разбивка страниц настоящей электронной статьи сделана по: «Русская религиозно-философская мысль XX века. Сборник статей под редакцией Н. П. Полторацкого. Питтсбург, 1975, США.

В. Вейдле

РУССКАЯ ФИЛОСОФИЯ И РУССКИЙ «СЕРЕБРЯНЫЙ ВЕК»

Философия наша поздно родилась и жила недолго. В ны­нешнем семьдесят четвертом году подобало бы нам справлять столетие со дня ее рождения, а дальнейшая ее жизнь вся умещается в нашем «серебряном веке», который, даже если начинать его засветло, с первых проблесков, — с того самого года и начинать, и кончать ущербленным продлением его за рубежом, все же никак и до куда меньшего числа десятилетий не дотянет. В России пресечением его бодро занялись сразу же после «Октября», а философы наши, почти все, были даже попросту (в 1922 году) из отечества своего высланы. Поделом! За немногими и не очень важными исключениями, все они были, с ленинской грацией выражаясь, заражены «поповщи­ной». Тут-то, однако, и надлежит себя спросить, а что же все прочие — писатели, художники, музыканты, создатели и дея­тели культурного нашего обновления, — точно также оказав­шиеся, хоть и по собственной инициативе, за рубежом, той же порчей были порчены, той же чумой заражены?

Как будто и спрашивать об этом нелепо. Подумав, тем не менее заключаю что на вопрос этот надлежит ответить утвер­дительно. Все они были, или почти все, именно в этом, с фило­софией нашей, пусть и сами того не зная, заодно. «Попов­щина» — термин ёмкий. Для набитых малограмотной идео­логией голов, им всё покрывается, что не есть ни сама эта идеология, ни факты, или знания о фактах. Последний по дате рождения (1892) из наших философов, оставшийся в России А. Ф. Лосев, очень мудро, в одной из ранних своих книг («Философия имени», 1927) положил в основу класси­фикации наук их разделение на науки о фактах и науки о смысле. Конечно, о смысле или смыслах и вся философия, кроме «научной» (т. е. методологии точных наук, неправомерно распространяемой на не-точные), и всяческое искусство (кроме

68

сведенного к изготовлению очищенных от смысла эстетичес­ких объектов), и вся вообще человеческая культура, в отличие от научно-технической цивилизации. Но партийная идеология никакого другого осмысления того, что может осмысляться, не признает, кроме ею диктуемого, зверски простенького, но объявленного единоспасающим, да к тому же еще и единственно научным. Все остальные — «поповщина». С этим не одни только философы, с этим и все другие строители, да и просто сторонники обновления нашего согласиться не могли.

Уже здесь обнаруживается, таким образом, солидарность между нашей философией и всей духовной жизнью нашего — не слишком обдуманно этим именем названного — «серебря­ного века». Необдуманность эта сразу же здесь и становится ясной. Пусть в поэзии и возможно коротенький этот век про­тивопоставлять не более длинному пушкинскому, золотому; обратившись к философии, сразу видишь, что никакого дру­гого «века», кроме этого, недавнего, в России у нее и не было. А как только мы это учтем, легко будет увидеть, что и вооб­ще эти мысли о чем-то упадочном, но не вполне упадочном, хорошем, но не вполне хорошем («серебряная латынь», по мнению пуристов среди филологов) к нашему пресеченному «Октябрем» обновлению и вовсе не подходят; а та солидар­ность с философией, если чуть попристальней в нее всмо­треться, нам покажет, что неприятие идеологии и бегство из- под ее власти, которое осуществили или пытались осущест­вить и многие из тех, кто не покинул своей страны, имело корни еще и гораздо более глубокие, чем отказ объявлять «поповщиной», считать вздорным, устарелым, суеверным всё, что от идеологии этой ускользало и могло противопоставляться ей. «Поповщина» была, в конце концов, если от шутовской этой клички отвлечься, чем-то, хоть и не вполне определен­ным, но положительным, существенным, неотъемлемым, ни от философии нашей, ни от нашего обновления, чем-то, без чего не было бы ни ее, ни его. Философия была почти сплошь религиозной. Обновление было обновлением смыслов, а все высокие смыслы из религии исходят или к религии ведут. Можно об этом не знать, — в искусстве, например; но нез­нание не меняет дела; его меняет лишь отказ, без промаха попавший в свою цель. Но мыслители такое незнание проя­вляют редко. Связь своей философии с религией русские философы, даже не будучи, как некоторые из них, богос­ловами, полностью сознавали. Зато другие наши творческие лица, их современники, связь свою с ними сознавали далеко

69

не всегда. Для выяснения ее потребовалась бы книга. Но быть может и самые внешние, да к тому же и кратчайшие хроно­логические сопоставления наведут кого-нибудь на мысль такую книгу написать.

В 1874-ом году — вот оно, то «сто лет назад», о котором я подумал, приступая к этим моим очень предварительным, но не излишним, смею думать, рассужденьям — Владимир Соловьев напечатал и защитил свою диссертацию «Критика западной философии. Против позитивистов». Ему был 21 год. Критиковал он (в его источниках, но и напрямик) мировоз­зрение, господствовавшее тогда на Западе, но еще безраздельной и нетерпимей господствовавшее у нас. Критика эта была необходимой основой всего дальнейшего; не отвергнув шестидесятничества, Россия обновиться и по-новому расцвесть не могла. Юный философ такую горячую и яркую речь произ­нес на диспуте, что, как известно, Бестужев-Рюмин сказал: «Россию можно поздравить с гениальным человеком». Человек этот, и как мыслитель, и как поэт, и как литературный критик, и как автор «Трех разговоров» и «Легенды об Антихристе», положил начало обновлению творческой и мыслящей России. Блок и Белый чувствовали себя глубоко с ним связанными; тому и другому было двадцать лет, когда он умер. Но и в своем поколении он уже не был одинок. Через три года после него родились Розанов, Анненский и Врубель. В начале и середине шестидесятых годов родились (считаю их уже при­надлежащими к следующему поколению) братья С. Н. и Е. Н. Трубецкие (1862 и 63), философствующие богословы Несмелов (1863) и Тареев (1866), Шестов (1866), и тогда же Сологуб, Станиславский (1863), Серов, Мережковский (1865), Вячеслав Иванов (1866), Бальмонт (1867), а чуть позже Лосский (1870), Булгаков, Аскольдов (1871), Бердяев (1874) и одновременно с ними Зинаида Гиппиус (1869), Бунин (1870), Скрябин (1871), Брюсов (1873), Мейерхольд (1874), Кузмин (1875); далее Франк и Вышеславцев (1877), в том же году, что Ремизов, Волошин, Коневской; наконец о. Павел Флорен­ский (1882), в том же году, что Карсавин и Эрн, но и в том же, что Стравинский, — через два года после Белого и Блока. Сопоставления эти — наиповерхностнейшие из всех возмож­ных, но все же любопытно отметить, что линия религиозных философов на Флоренском обрывается, если не считать запоз­далого Лосева, принадлежность которого к поколению Ахма­товой (1889), Пастернака (1890), Мандельштама (1891), Цве­таевой (1892) представляется более случайной, чем близость

70

других «философских» дат рождения к датам рождения поэ­тов, художников и музыкантов. И конечно нигде такая бли­зость не предрешает реальной близости между ровесниками, а лишь обращает мысль к усмотрению некоторых очень общих черт, либо характеризующих «малые» поколенья, самых близких сверстников, и нередко противополагающих их друг другу, либо напротив объединяющих несколько «малых» в одно «большое», — в данном случае, например, всех рож­денных от начала пятидесятых до начала восьмидесятых годов. И вот все это тридцатилетие, от Соловьева до Флорен­ского, или — при растянутом слегка сроке, от «Чтений о Богочеловечестве» (1878) до «Столпа и утверждения истины» (1914) было временем не только соприкосновения, но и пос­тоянного «обмена веществ» между философией — религиозной, христианской философией — и поэзией, литературой, а сквозь нее и всей духовной жизнью нашей страны.

Наладилось это взаимодействие и взаимопроникновение не сразу, и разлаживаться начало за несколько лет до «Столпа», чья литературная стилизованность, нарочитая, даже на шрифт и книжную графику простирающаяся архаичность сигнали­зировала опасность, а тем самым и предвещала конец этого сближения. Девяностые годы и первое десятилетие нового века были временем его расцвета, после чего религиозно-фило­софской мысли почти всех наших мыслителей еще предстояло (часто за пределами России) вырастить наиболее зрелые свои плоды, уже вне прямой связи с другими явлениями духовной жизни, в России к тому же и разгромленной, а затем удушае­мой все более успешно. А со стороны литературы глядя, можно заметить, что поэты младшего поколения, акмеисты — не говоря уже о футуристах, всяческой «поповщине» резко враж­дебных, да и неспособных философскую книгу с пониманием прочесть — Соловьевым, как и преемниками его, не интере­совались, и философы наши точно также этим поэтам не уде­ляли внимания. Взаимного равнодушия было тут достаточно и в другие времена, но у нас его было все-таки меньше в те два десятилетия, 1890-1910, чем когда-либо, позже или раньше. Раньше к этому шло; позже от этого ушло. Но «это» было, и незначительной счесть никак нельзя ту близость поэтичес­кой мысли к религиозно-философской, что так часто проявля­лась у нас от Мережковского и Вячеслава Иванова до Белого и Блока. Недаром Зинаида Гиппиус, в предисловии к первому своему сборнику, писание стихов приравнивала молитве; недаром «новое религиозное сознание» увлекло на время и

71

Бердяева, не философской будучи, а литераторской идеей; недаром и весь наш символизм от французского, при всей тяге к нему на ранних ступенях, именно этой своей стороной, к религии обращенной, резче всего и отличался. Тут и Религиозно-Философское общество упоминания требует, и журнал «Новый путь»; но я эту цепь размышлений обрываю. Обо всем этом, как уже сказано, следовало бы книгу написать. Но еще важней самый общий аспект родства религиозной философии с обновленной культурою тех десятилетий. Без его учета и книга была бы написана впустую. К нему в заклю­чение перехожу.

Между Революцией и Революцией, те годы были, для мысли и для творчества, годами отдыха и расцвета. Настоя­щая революция с большой буквы не та, что насильственно овладевает государством и принудительно властвует затем над его и своими подданными. Эта лишь вытекает из настоя­щей, которая состоит во внутренней (душевной и умственной) отмене всех препятствий к своеволию человека и к его «по разуму», как ему кажется, устройству своей жизни на земле. Отменяется этой отменой не только господствующая в данной стране с помощью Церкви религия, и не только религиозное мышление, какой бы источник его ни питал, но и — за пре­делами идеологии — всякое превышающее доводы чистого рассудка, проверяемые индукцией (экспериментом) или де­дуктивным вычислением. Отменяя мышление, которым живут все искусства и все науки о человеке (или о смысле), Рево­люция их (не зная того или зная лишь смутно) обрекает на смерть, — на голодную смерть, несъедобной идеологией их пичкая. У нас она воцарилась было над интеллигенцией и учащейся молодежью в царствование Александра П-го, но государственного переворота не произвела и лучшими нашими умами и талантами тоже не завладела. «Чтения о Богочеловечестве» слушал Достоевский, на одном из них присутствовал и Толстой. В последовавшие затем годы, интеллигенция наша стала от Революции отходить и передавать ее полуинтеллигенции. Интеллигентный человек переставал быть интелли­гентом. Чехов был еще и тем и другим (род. 1860); Сологуб, Мережковский, Вячеслав Иванов (1863, 65, 67) были уже только интеллигентными людьми. Уже Розанов распрощался с «жестоким талантом», принял Достоевского всерьез, но больше всех сделал для уразумения настоящих размеров его и Толстого Мережковский, писавший не только о их жизни и творчестве, но и о их религии. Уже его книга 1893-го года

72

«О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы», во всех главных утверждениях и отрицаниях своих, опирается на высказанную в конце ее восторженную аксиому: «Без веры в божественное начало мира нет на земле красоты, нет справедливости, нет поэзии, нет свободы!»

Революция вернулась; выкорчевала всё, чем Россия после освобождения от нее жила. Но с тех пор, как идеология ее стала фразеологией, да и фразеология поизносилась, все чаще живые души у нас в стране к тому времени доступа ищут, ког­да она была побеждена — религией, культурой, несводимым к рассудку разумом — и когда, при всех изъянах, было у нас больше свободы, больше справедливости и больше поэзии, чем теперь.

73