Трубецкой Е.Н. Национальный вопрос

I

Среди вопросов, выдвинутых настоящей войной, вопрос о Константинополе имеет для России особый интерес и важность.

Всеми сторонами нашей жизни мы с ним свя­заны. Это для нас — вопрос и о нашем хлебе насущном и обо всем нашем политическом могуществе и о нашей культурной миссии, о самом духовном я России.

Во-первых, едва ли не три четверти вывозимого нами хлеба проходит через проливы; и, стало быть, вопрос о проливах есть вместе с тем вопрос обо всем экономическом настоящем и будущем России, о возможности для нас других кормить и самим этим питаться, зарабатывать себе самые средства существования.

Во-вторых, с экономическим вопросом не­разрывно связан и вопрос обо всем политическом бытии и обо всем политическом могуществе России. Теперь, когда Турция стала чем-то в роде германского швейцара у русского подъезда, вопрос поставлен необыкновенно резко и остро.

Россия должна быть или заперта в проливах враждебной ей силой могущественнейшей мировой державы — Германии и, следовательно, впасть в полную материальную зависимость от нее; или же

3

она должна так или иначе господствовать над проливами, чем создается для нее в свою очередь положение величайшей мировой державы.

Для слабой Турции проливы - непосильное бремя и источник непрестанно возрождающейся внешней опасности. Напротив, для державы могущественной, какою была в древности Византийская империя и каковыми в настоящее время являются Россия и Германия, это - ключ к господству над широкими морями и над еще более обширными землями, их окружающими. Иначе говоря, это — Царьград в полном смысле этого слова. Именно в качестве Царьграда по природе Константинополь был избран в столицы Константином и именно Царьградом он всегда был для России, в течение всего ее исторического существования.

Наконец, в-третьих, Константинополь—та купель, из которой предки наши приняли крещение и место нахождения великой православной святыни, которая оказала могущественное определяющее влияние на духовный облик православной России. Я говорю, разумеется, о храме святой Софии, превращенном турками в мечеть. Волею судеб именно с этим храмом связано самое глубокое и ценное, что есть в нашей душе народной — центральная идея русской религиозности, а по тому самому - и религиозная миссия России — та ее евангельская жемчужина, ради которой она должна быть готова отдать все, что имеет. Обладание проливами может оказаться необходимым России как обеспечение ей хлеба насущного, обладание Царьградом — как условие ее государственного могущества и значения. А храм святой Софии — выражает для нее тот

4

смысл ее народной жизни, без коего ни богатство народное, ни могущество, ни даже существование нашего народа не может иметь ни малейшей цены - то, ради чего стоит жить России, то, что составляет единственно возможное оправдание ее существования и то, во имя чего она ведет теперь борьбу не на жизнь, а на смерть против соединенных сил германо-австрийского Запада и турецкого Востока. Все вопросы русской жизни, поднятые настоящею войною, так или иначе завершаются этим одним, центральным вопросом, - удастся ли России восстановить поруганный храм и вновь явить миру погашенный турками светоч.

Я говорю здесь, разумеется, не об архитектурно археологической реставрации софийского храма, а о всеобъемлющей религиозной и культурной задаче. Чтобы понять, что это за задача, надо отдать себе отчет в значении идеи святой Софии в русской религиозности.

В почитании святой Софии в православном вероучении и в особенности в православной иконописи и богослужении есть две одинаково существенные черты, которые для поверхностного взгляда могут показаться противоречивыми. С одной стороны, София - та вечная Премудрость, которою Бог сотворил мир, и притом не какую-либо часть мира, не какой-либо план бытия, а весь мир горний и земной: в церковном песнопении в начале всенощного бдения так и говорится: «вся Премудростию сотворил еси»; с другой стороны, наше православное благочестие всегда видит Софию в человеческом образе. Человечность Премудрости Божией - вот самое парадоксальное и самое своеобразное, что только

5

есть в идее св. Софии; но вместе с тем это -  и самое глубокое в ней, то самое, что сообщает ей центральное значение в православном и в частности, в русском религиозном понимании.

Бог в Премудрости Своей сотворил весь мир: это значит, что в Премудрости Своей Бог от века провидел и предначертал всю тварь небесную и земную; из этого следует что «София» есть тот мир вечных идей или первообразов, которые были положены Богом в основу творения. Так и понимали «Премудрость» отцы Церкви, напр. Ориген и Августин. Первообразы эти не следует смешивать с тварью, как она есть в своем нынешнем, несовершенном виде: это - тварь в совер­шенной и окончательной своей форме, - тварь, как она должна быть в вечности, - тварь, какой ее хочет Бог. Это - Божья мысль и вместе Божья воля о твари. Над каждым немощным, грешным и страждущим сотворенным существом Бог от века провидит тот прекрасный, со­вершенный его образ, ту идею, которая должнараскрыться в нем. В совокупности своей весь мир идей о сотворенном и есть «София». Это - не отвлеченное понятие или умопредставление, а вечная реальность в Боге. Эти вечные первообразы, в которых Бог от века созерцает все, этот предвечный замысел Божий о твари - бесконечно ярче, красочнее, живее и реальнее всех тех бледных, несовершенных отражений этого замысла, которые мы находим здесь, в нашей действительности и жизни.

Во образе Софии наше религиозное благочестие видит весь мир - не нынешний, а грядущиймир,

     6

каким он должен быть увековечен в Боге; но в высшей своей форме этот мир - человечен.

В замысле Божием о мире человек есть центр:все создается ради него; все приводится к нему: человек и есть образ Божий в собственном смысле, - и вот почему Премудрость Божия - человечна. В этом и заключается разрешение отмеченного только что парадокса: с одной стороны, в Софии - весь мир, а с другой стороны, высшее религиозное вдохновение воспринимает ее в виде человеческого женственного образа, сидящею на престоле. Именно такою изображает Софию величайший из русских ее поэтов и философов.

И в пурпуре небесного блистанья
Очами, полными лазурного огня,

Глядела ты, как первое сиянье
Всемирного и творческого дня.

* * *

Что есть, что было, что грядет вовеки—

Все обнял тут один недвижный взор;

Синеют передо мной моря и реки

И дальний лес и выси снежных гор.

* * *

Все видел я, и все одно лишь было,

Один лишь образ женской красоты,

Безмерное в его размер входило
Передо мной, во мне—одна лишь ты.

Как вечный замысел Божий София объемлет собою весь мир, связанный как целое единой

    7

мыслью, единым Духом Божиим: поэтому и чело­веческий образ ее выражает собою не какое-либо отдельное человеческое лицо и не внешнюю механическую совокупность. — Мы имеем здесь все чело­вечество, собранное во единое живое существо; и тут находит себе применение вещее слово поэта о Софии: «все видел я и все одно лишь было».

Не первый Соловьев так выразил виденье Софии. Совершенно в том же образе созерцали ее наши отдаленные предки, приявшие от греков христианскую веру. Уже самый факт повсеместного построения храмов святой Софии в древней Руси тотчас по обращении ее из язычества свидетельствует о том, что мы имеем здесь центральное религиозное представление, которое для русского религиозного сознания представляет совершенно исключительную ценность. — Каково содержание этого представления, об этом мы узнаем преимущественно из памятников древней русской иконописи. В особенности яркими и типичными представляются те изображения Софии, которые мы находим в Софийском храме в Новгороде и в Москве— на наружной стенописи Успенского собора.

Об этом да будет мне позволено рассказать красноречивыми словами Владимира Соловьева.

«Посреди главного образа в старом новгородском соборе (времен Ярослава Мудрого) мы видим своеобразную женскую фигуру в царском одеянии. По обе стороны от нее, лицом к ней и в склоненном положении, справа Богородица византийского типа, слева — Иоанн Креститель; над сидящею на престоле поднимается Христос с воз­детыми руками, а над ним виден небесный мир

8

в лице нескольких ангелов, окружающих Слово Божие, представленное под видом книги—Евангелия».

Нельзя не согласиться с Соловьевым, что это великое царственное и женственное существо изображает собою не что иное, как истинное и полное человечество. В самом деле, в изображении оно противополагается и Сыну Божию и ангелам и Богоматери, ибо от него оно приемлет почитание.

Если оно при этом называется «Софией» или Премудростью Божией, то, очевидно, потому, что оно выражает собою замысел Божий о человечестве, а через человечество—и о всем мире.

Человечество, собранное Духом Божиим в одно целое и в этом виде обоженное, — вот высшее выражение замысла Божия о мире, вот что должно царствовать в мире. — Таков смысл этого образа св. Софии, сидящей на престоле.

Отсюда ясно, почему в христианском жизнепонимании наших предков этот образ имел столь центральное, определяющее значение. Человечность божества, вот что им дорого в их представлении о «Софии». Заметим, что эта черта выражается не только в этом представлении: она проникает собою насквозь все религиозное настроение православия и особенно ярко выражается в стенописи пра­вославных храмов. В них молящийся приходит в соприкосновение не с пустым и абстрактным абсолютным, а с целым миром, густо на­селенным живыми образами, с миром Божеским и человеческим в одно и то же время.

Со всех сторон он смотрит на молящихся мириадами человеческих очей. И среди этого бого-

     9

человеческого мира—София—Премудрость—не может не занимать центрального места. Совершенно есте­ственно она определяет самую сущность религиозного настроения. Ибо для религиозного чувства не может быть ничего важнее и ценнее веры в человечность Божественной Премудрости и в возможность для человека стать сосудом Божественного.

Отсюда видно, какой призыв и какой религиозный идеал заключается в этом чудесном имени «София». — Это — призыв к осуществлению вечного первообраза всей твари, а, стало-быть, прежде всего — к осуществлению того совершенного, целостного и чистого человечества, которое древние иконописцы — греческие и русские — видели сидящим на престоле, того человечества, которое достойно быть увековеченным и достойно царствовать над тварью.

Нынешнее человечество разорвано и раздроблено. Собственно единого человечества в нашей действительности нет вовсе: есть оторванные друг от друга, замкнувшиеся в своем эгоизме личности, взаимно-враждебные и пожирающие друг друга народы, разрозненные и проклинающие друг друга исповедания и религиозные общины. Человечество греховно и потому мертво; но духовидцы, писавшие Софию, видели его святым и по тому самому бессмертным, единым и целостным. Восстановление поврежденной целости человечества и всей твари — вот к чему горело у них сердце.

Но восстановление целости распавшегося живого целого есть то же, что преодоление смерти, воскресение, и именно эта благая весть связывается в религиозном почитании с образом Софии. Рас-

     10

падение живого целого на части есть то же, что смерть; напротив—восстановление живой связи распавшегося целого есть то же, что воскрешение. Если София собирает все человечество и весь мир в одно живое целое, это значит, что она воскрешает. Только представив себе конкретно это живое человекообразное существо, сидящее на престоле, — мы проникнем в тот глубокий жизненный смысл, который оно собой олицетворяет. Я повторяю, то, что наша иконопись видит в Софии, не есть отвлеченное понятие; это — не абстрактное единство человеческого рода, а живой духовный организм, — собор существ, связанных Духом Божиим в одно живое существо. У каждого человеческого индивида и у каждого народа в Софии есть своя особая индивидуальная идея, свой особый престол и венец, своя обитель и своя слава. Ведь именно о ней сказано в Евангелии: «в доме отца моего обителей много»; но в этих обителях Премудрости все живы, ибо она выражает собою единую совершенную жизнь, наполняющую всех, и все призваны царствовать: ибо в ее лице восседает на престоле весь собор человеческих существ, напоенных одним и тем же Духом Божиим.

Неудивительно, что с образом св. Софии наша народная душа всегда, исстари связывала величайшую свою надежду и величайшую свою радость. И напрасно было бы думать, что глубина сокрытой в нем мысли доступна только людям развитым и образованным. Как раз наоборот, — именно для людей высокообразованных она чаще всего служит камнем преткновения. Гораздо ближе она к нашему народному жизнепониманию. Доказательством да

      11

послужат следующие мои личные воспоминания. Четыре года тому назад я возвращался в Россию из далекого заграничного путешествия через Константинополь.

Утром в мечети св. Софии мне показывали на стене следы кровавой пятерни султана, залившего христианской кровью этот величайший из православных храмов в день взятия Константинополя. Перебив молящихся, искавших там убежища, он вытер руку о колонну, и этот кровавый след показывается там до сих пор. Тотчас после этого осмотра, я очутился на палубе русского парохода, шедшего в Одессу из Палестины, и сразу почувствовал себя в родной атмосфере.

На той же палубе собралась тысячная толпа русских крестьян — богомольцев, возвращавшихся из святой земли на родину. Истомленные долгим странствованием, плохо одетые и полуголодные, они запивали водою черствый хлеб, проделывали тут же кое-какие будничные подробности незамысловатого туалета и слушали полулежа рассказы про Константинополь, про его храмы слышали, конечно, и про кровавого султана и про реки христианской крови, которые вот уже пять слишком веков периодически льются в этом когда-то христианском царстве.

Не могу передать, до чего я был взволнован этим зрелищем. Я видел родину в Константинополе. Там на горе из глаз моих только что скрылась освещенная солнцем святая София, а теперь передо мной на палубе — русская деревня, И вот, когда пароход наш тихо тронулся вдоль Босфора с его мечетями и минаретами — вся толпа твердо

      12

и торжественно, но почему-то вполголоса запела «Христос воскресе».

Какой глубокий многовековой инстинкт послышался в этом пении, и сколько в нем сказалось душевного такта. Какой другой ответ мог найтись в их душе на то, что они слышали об этом храме, о турках, его осквернивших, и о их многовековом мучительстве по отношению к подвластным племенам — кроме радости всеобщего воскресения для всех людей и для всех народов! Я не знаю, был ли этот ответ сознательным; для меня не важно, думали или не думали при этом крестьяне о самом храме святой Софии: важно то, что в их пении подлинная София выразилась так, как ни один философ или богослов не мог бы ее выразить! Крестьяне, певшие «Христос воскресе», едва ли могли бы толково рассказать о ней или высказать ее сущность в понятиях. Но в их религиозном переживании было то, что неизмеримо больше и глубже всякого понятия: над звериным турецким царством, где льется кровь подвластных народов, их духовный взор провидел единое человечество, собранное вместе любовью в радости светлого Христова Воскресения; но вместе с тем они почувствовали, что эту несбывшуюся еще радость, эту надежду, которая веками живет в душе народной, теперь, в центре турецкого владычества можно выразить только вполголоса. Ибо, доколе не упразднено это владычество и связанные с ним нравы ,— София еще далеко от нас: она — в другой, высшей сфере, в другом плане бытия. Придет время, когда небо сойдет на землю, и предвечный замысел о человечестве осуществится. Тогда громко

      13

и властно прозвучит тот гимн, который пока поется вполголоса.

Едва ли нужны другие доказательства того, что София живет и действует в нашей народной душе. Мы, мыслящие люди, много читаем о Софии, много о ней пишем и размышляем. Но чтобы видеть и осязать ее действие, нужно переживать то, что переживали, и о чем пели те крестьяне на пароходе.

II.

Таков религиозный смысл воздвигнутого в Константинополе храма. Он делает понятной как историческую судьбу этой святыни, так и связь ее с судьбами России.

Не случайно то, что храм св. Софии выстроен именно в Константинополе: по мысли Константина, этот город олицетворяет собою второй — христианский Рим в противоположность первому — языческому. Если первый, языческий Рим властвовал над народами во имя свое, то, «город Константина», по мысли его основателя, должен был положить в основу своего владычества объединение народов во Христе и через церковь. В таком городе человечество, собранное воедино Премудростью во Христе и во имя Христово царствующее, выражает собою самый смысл и оправдание властвования. В этом центре, где скрещиваются пути многих племен и народов, София выражает именно то, что должно их объединять и служить началом их общего царства. Неудивительно, что здесь идея святой Софии органически срослась с местностью. Идея эта — то самое, во имя чего дол-

       14 

жен был владычествовать Константинополь. Повидимому, так и понимал смысл храма св. Софии его строитель — Юстиниан: известно, что этот храм был построен в 532 — 537 гг. в память об усмирении бунта, во время которого этот император едва не лишился престола. Сооружением этого храма и его посвящением Юстиниан, очевидно, хотел показать, что именно в Софии он видит незыблемое основание своего царствования. Это делает в высокой степени вероятным, что оригинальное греческое изображение Софии было весьма похоже на новгородскую престольную икону. Царственный облик Софии, сидящей на престоле с камнем под ногами, как нельзя более ясно выражает собою эту мысль о твердом христианском основании и о христианском принципе царства.

В действительности Византийская империя, христианская только по имени, языческая по своей жизни, — не только не осуществляла этого христианского своего начала, исповеданного Юстинианом, но находилась в полном с ним противоречии. И в этом заключается объяснение дальнейшей исторической судьбы константинопольской святыни — утраты ее греками и завоевания ее турками.

Если бы в пятнадцатом веке у христианских народов горело сердце к св. Софии, народы, собранные ею во Христе, конечно, составляли бы одно живое и великое целое. Плотным кольцом они окружили бы Константинополь и не допустили бы туда турецкие рати. Храм св. Софии мог превратиться в турецкую мечеть только потому, что христианская империя утратила свое духовное оправдание и подлинная София не жила в христиан-

15

ских душах. Тут утрата материальная была лишь внешним выражением утраты идейной, духовной.

Когда в растленной Византии

Угас Божественный алтарь,

И отреклися от Мессии

Народ и князь, иерей и царь,

* * *

Тогда поднялся от востока

Народ безвестный и чужой,

И под ударом тяжким рока

Во прах склонился Рим второй.

Дальнейшая судьба софийского храма также полна глубокого символического смысла. Завладевши хри­стианской святыней, турки, разумеется, не могли упразднить той вечный правды, которую она собою выражала: подлинная св. София-Премудрость Божия осталась все та же, ибо не изменил Бог Своего замысла о человечестве и твари; но только этот замысел на время скрылся от недостойных че­ловеческих глаз. София ушла от них в какую-то запредельную область, в какой-то невидимый нам план бытия, откуда она вновь явится и заблистает на земле вечной своею славою, когда народится в мире новое человечество, достойное стать ее выразителем и носителем. Символически эта судьба религиозной идеи выразилась в заме­чательном внешнем факте: иконоборцы-турки не разрушили софийского храма, а только покрыли тонким слоем штукатурки христианские мозаичные изображения на его стенах. — И в числе этих изображений лик св. Софии остается замазанным, доколе не завладеет Константинополем новый

16

христианский народ, который снимет с нее эту турецкую замазку. Но этот подвиг станет возможным только тогда, когда у христиан вновь возгорится сердце к св. Софии; соответственно с этим он налагает великую обязанность и великую историческую ответственность на того, кто его совершит. Христианский народ, который завладеет Царьградом, должен иметь в душе своей то, во имя чего с лика св. Софии может быть снята турецкая замазка; тем самым он берет на себя обязательство вновь возжечь погашенный турками светильник. Ему недостаточно вновь сделать доступным созерцанию лик св. Софии: он должен явить ее в своих делах: только тот имеет право завладеть Константинополем, кто предварительно овладеет этим духовным его смыслом.

Сознание этой связи между внешним фактом господства над Царьградом и внутренним его смыслом выразилось в очень древнем нашем национальном и церковном предании. Есть известное сказание о нападении на Царьград языческой Руси при Аскольде и Дире. Тогда патриарх с молитвой погрузил в волны ризу Богоматери, и Владычица защитила город: поднялась буря и разметала по морю русские ладьи. Замечательно, что это событие, на ряду с отражением других языче­ских орд от Царьграда, увековечено особым церковным песнопением — «Избранной Воеводе победительная» — самым радостным изо всех; какие поются у нас на всенощном бдении. — Признаюсь, что смысл этого песнопения был для меня долго непонятен: я недоумевал, как может русская Церковь, которая непрестанно молится о ниспослании

17

победы нашему христолюбивому воинству, радоваться о том, что некогда русская рать, направлявшаяся к Константинополю, была потоплена. И только недавно я почувствовал, какая возвышенная любовь к России выражается в этой молитве.

Церковь радуется тому, что высшая чудодейственная сила не допустила нас завладеть Царьградом, пока Русь- была языческою ордою: этим Россия была спасена от осквернения той сапой святыни, которой она призвана служить.

Впоследствии та же самая святыня иначе защитила столицу Византии от русских нападений: она прикрепила к ней Русь внутренними духовными узами. После принятия крещения связь России со святой Софией выразилась в повсеместном сооружении храмов св. Софии в древних русских городах. Впоследствии идейная преемственная связь между нами и греками выразилась, между прочим, в том, что только русское благочестие сохранило в целости высшее создание греческого религиозного гения. О том внутреннем духовном содержании, которое некогда выражал собой софийский храм в Константинополе, можно судить почти исключительно по русским его воспроизведениям. В особенности образ св. Софии в новгородском соборе, наружная стенопись Успенского собора в Москве и еще некоторые древне-русские изображения дают возможность догадываться о том, что скрывается под турецкою штукатуркою в Софийской мечети. Духовно и материально заслуга России выразилась в самом сохранении образа св. Софии в религиозном сознании и в живописи. В связи с этим в русском народном сознании сохранился и образ

18

христианского царства, каким оно должно быть. Эта религиозно-политическая идея, как известно, пережила падение Константинополя и сочеталась с мечтою о московском третьем Риме, который должен заменить собою павший второй Рим. Тут образовалось то смешение истинного и ложного, вселенского христианства и языческого национализма, которое еще и до сих пор можно наблюдать в русском религиозном сознании.

С одной стороны, падение Константинополя дало сильный толчок русской религиозной мысли: оно пробудило в русских людях сознание выпавшей на долю России религиозной миссии, унаследованной от Византии. С другой стороны, оно же вызвало в русском обществе то самомнение, ту национальную гордость, которая является наиболее опасным врагом всякого религиозного призвания и подвига.

Сознание религиозного призвания выразилось в глубокомысленных и поэтических сказаниях о бегстве святых и святынь из павших центров древнего благочестия в Москву. Таковы, напр., сложившиеся в XV—XVI вв. сказания о приплытии преподобного Антония римлянина на камне со святынями в Новгород и о чудесном переселении чудотворной Тихвинской иконы Божией Матери с византийского Востока на Русь ¹). Само собою разумеется, что подобные сказания будили веру в русский народ и звучали для него как бодрящий призыв к подвигу — к деятельному служению святыням, отныне нашедшим себе убежище в Рос-

___________

1) См. В. О. Ключевский. „Курс русской истории", т. ΙΙΙ, 377 —378.

19

сии. Но, к сожалению, это сознание близости свя­тыни, которое должно было прежде всего побуждать к усовершенствованию, затмевалось горделивою меч­тою о совершенстве, уже достигнутом Россией, и о превосходстве ее над другими народами. По словам В. 0. Ключевского, «органический порок древне-русского церковного общества состоял в том, что оно считало себя единственным истинно-правоверным в мире, свое понимание Божества исключительно правильным, Творца вселенной представляло своим собственным русским Богом, никому более не принадлежащим и неведомым, свою поместную Церковь ставило на место вселенской» ¹).

Борьба этих двух противоположных течений — вселенски-христианского и националистического-языческого продолжается в нашем народном сознании до сего времени. И от того, какое из этих двух начал победит в русской душе, всецело зависит осуществление Россией той миссии, которая выражается в идее св. Софии.

Национализм не только противоположен этой идее в корне и в существе: он представляет собою прямое восстание против нее, деятельное ее отрицание. В самом деле, в Софии все племена земные собраны в одно целое человечество: в ней не только все люди—все народы призваны совместно царствовать. В образе Софии открывается тот самый замысел Божий о человечестве, который обнаружился в Пятидесятнице: там собрались в Иерусалиме все народы под небесами, и каждый

___________

1) Там же, 383.

20

из них воспринимал язык апостолов, как свой собственный, родной. Это самое единство всех языков в замысле Божием воспринимается религиозным сознанием и в Софии. Как раз наоборот, национализм представляет собою именно отрицание этого всеединства человечества, ибо он утверждает один народ против всех. Совершен­ное осуществление св. Софии на земле есть то же, что полное преображение всего земного, окончательная победа над грехом и смертью и всеобщее светлое воскресение во Христе. Ясно, что полное раскрытие этой святыни не вмещается в пределы нашего здешнего земного существования. Стало-быть, в здешнем человечестве возможно лишь несовершенное, частичное обнаружение «Софии» — лишь некоторый отблеск будущей ее славы. Но даже для осуществления этого несовершенного ее отблеска в жизни народов от них требуется великий подвиг и высокий подъем духовный. В особен­ности одно непременное условие должен выполнить народ, который в «Софии» утверждает свое религиозное служение и миссию. Он должен делом показать, что он действительно носит в душе своей единое, царствующее во Христе человечество, — ибо в этом и заключается то первое, основное, о чем говорит нам образ Софии.

Братоубийственный раздор народов, живущих по закону звериному, — вот что делает невозможным это видение единого человечества, объединенного в Боге. Национализм есть то первое и основное, что препятствует Софии явиться в жизни народов. Поэтому отрешение от национализма есть то необходимое отрицательное условие, без коего

21

 служение народа Софии представляется совершенно невозможным.

С этой точки зрения получают яркое освещение судьбы св. Софии в Константинополе и связанные с нею исторические судьбы России: исторически несомненно, что разрешение вопроса о проливах для России неразрывно связано с двумя другими вопросами: с разрешением ее освободительной задачи по отношению к другим народам и с разрешением целого ряда национальных вопросов в ее собственных пределах. Замечательно, что эти вопросы ставятся перед нами всегда одновременно и всегда в связи один с другим. Наши освободительные войны с Турцией всегда ставят вопрос о завладении Константинополем, так как, только завладев им, можно окончательно сокрушить господство турок над христианскими народами; поэтому, как только жизнь навязывает нам какую-либо освободительную за­дачу, перед нами, как отдаленная цель, уже мелькает купол святой Софии; но с другой стороны, и то окончательное сокрушение турецкого владычества, которое выражается во взятии Константинополя, возможно лишь через освобождение христианских народов. Связь вопроса о Константинополе с такими национальными вопросами, как болгарский, сербский, греческий и армянский слишком очевидна и чтобы о ней нужно было здесь распространяться. Но этого мало, — мировые события второй половины девятнадцатого века и первой половины двадцатого столетия обнаружили связь вопроса о Константинополе с национальным вопросом в мировом его объеме и значении.

22

В 1878 году наш путь в Константинополь лежал через Болгарию. Почему же нам не было дано его довершить? Ведь русская армия стояла у ворот Константинополя! Что же помешало ей туда войти? Если мы вникнем в природу тех препятствий, которые задержали нам победоносное шествие, мы убедимся, что они сводятся, главным образом, к одному, — к недостаточно широкой постановке нами национального вопроса.

Нас остановила, конечно, не угроза английского флота, прорвавшегося в Дарданеллы: ведь тогда Англия не обладала достаточной армией для борьбы с нами; угроза австрийского движения в тыл нашей армии, — без сомнения единственная, которая в то время могла представлять для нас действительную опасность. Но, если мы вглядимся в природу этой опасности, мы без труда убедимся в том, что она создана всецело нашими роковыми ошибками и в особенности — нашим участием в разделе Польши. Если бы Россия была центром тяготения всего славянского мира, если бы в 1877 году все славяне, как южные, так и западные, ждали вместе с болгарами от России освобождения, то ни о какой австрийской опасности для нас не могло бы быть речи; никакое сопротивление со стороны Австрии не было бы возможно. Вся сила Австрии держится единственно расколом и раздором среди славянских народов; прекращение этого раздора для Австрии — смертный приговор.

И отсюда ясно, что наше соучастие в разделе Польши, — одно из главных препятствий, помешавших России вступить в Константинополь.

23

В 1878 году, после берлинского трактата, стало очевидно, что наш путь в Константинополь лежит через Австрию и Германию, и что для нане­сения Австрии смертельного удара Россия должна восстановить национальное единство Польши и примириться с нею.

Таким образом, между такими, казалось бы, отдаленными друг от друга и с первого взгляда несродными друг с другом целями, как взятие Константинополя и возрождение Польши, существует несомненно логическая и жизненная, историческая связь.

Но вопрос польский в данном случае является не более как отдельным штрихом в величественной мировой картине. События настоящей войны доказали как нельзя более ясно, что теперь вопрос о Константинополе может быть поставлен лишь в связи с широкой поста­новкой национального вопроса в его общеевропейском объеме. Как в 1877 году на нашем пути к Константинополю лежала Болгария, так же точно теперь на этом пути нам не миновать Армении, которая также не может быть оставлена под турецким владычеством: ибо для армян это владычество означает периодически повторяющуюся резню. Но этого мало: Константинополь в настоящее время является одним из мировых центров союза тех народов - хищников, которые живут эксплуатацией и поглощением других народов.

Вопрос о Константинополе ставится теперь в связи со всеобщим восстанием народов против этого союза угнетателей — Германии, Австро-Венгрии

24

и Турции; и только успех этого восстания может открыть России дорогу в Константинополь; не только возрождение Польши, не только освобождение Армении и защита Сербии ставится нам теперь как условие. Возможно, что для той же цели нам придется содействовать национальным стремлениям Румынии, Греции и Италии, способствовать восстановлению национальной целости Болгарии. А со стороны наших союзников нам ставится как непременное условие — содействие освобождению Бельгии, без чего самое заключение мира с Германией не представляется возможным, а также, по всей вероятности, восстановление национального единства Франции через воссоединение с нею Эльзаса и Лотарингии. Едва ли найдется теперь одна такая европейская нация, которая не была бы прямо или косвенно задета вопросом о Константинополе. И теперь, когда решение этого вопроса поставлено на очередь, — весь мир предъявляет нам свои условия, которые в общем сводятся к одному — единственному. Народам порабощенным мы должны возвратить их родину; другие, которым угрожает порабощение, требуют от нас заступления и помощи.

• Только в качестве всеобщей освободительницы малых народов и заступницы за них Россия может завладеть Константинополем и проливами. Этот акт мыслим лишь как завершение всеобщего освободительного движения народов: только во имя этого всемирного освобождения Россия имеет право венчаться венцом Царьграда: иначе народы не примирятся с ее владычеством в Константинополе- и тотчас восстанут против него, если он хотя бы временно осуществится.

25

Оно и понятно! В руках слабой Турции Константинополь перестал быть угрозой безопасности соседей; но в руках могущественной державы он открывает возможность господства на мировой арене столь широкой, как никакой другой географический центр в мире. Город, обладание коим может превратить Черное море в русское озеро, сделать Россию великой средиземной державой, дать ей господствующее положение по отношению к Балканскому полуострову, Малой Азии и всей вообще восточной части средиземного моря, есть воистину Царьград. Понятно, что такое могущество в руках России внушает страх народам; понятно поэтому и то, что народы могут примириться с ним только при одном условии. Россия должна сделать что-нибудь, чтобы страх сменился доверием.

От русской империи, утвердившейся в Константинополе, они не должны опасаться порабощения и поглощения: наоборот, она должна представляться им силою дружественною, могущественной покро­вительницей и защитницей их независимости. Воистину ужасна и для всех невыносима мысль о том, что Константинополь может очутиться в руках народа-хищника, который напомнит Германию, а, может-быть, и превзойдет ее своими деспотическими наклонностями по отношению к другим народам. Одной этой мысли было бы достаточно, чтобы вызвать против такого народа не только всеобщее возмущение, но и всеобщее восстание, всемирную коалицию, к которой примкнули бы и малые и великие державы. В этом и заключается основание отмеченной мною истерической связи между

26

вопросом о Константинополе и постановкой национального вопроса в его мировом значении. Одно из двух, — или наше владычество в Константинополе действительно будет служить великому делу освобождения народов, или оно вовсе не осуществится. Россия может прийти в Константинополь только во главе всемирного освободительного движения народов. И только в качестве державы освободительницы она может в нем оставаться.

Тут мы имеем разительное доказательство значения идей в истории. Не для узко-национальной эгоистической цели, а только во имя сверхнародного, общечеловеческого смысла Россия может по­лучить в свое обладание Царьград и проливы. Для этого она должна победить в себе свой национальный эгоизм и явить в себе духовную силу высшую по сравнению с теми народами, против которых она борется: ибо Царьград неотделим от идеи христианского царства; в силу своего центрального, господствующего положения он служит средоточием разнообразных страхов и надежд народов. Так или иначе, он должен послужить не деспотическому господству одного народа над другими, а всему миру, всему человечеству. Русский Царьград мыслим лишь как, центр, вокруг которого группируются свободные народы: иначе он обречен на гибель. Ибо с того момента, когда он начнет угрожать независимости своих соседей, общая для всех опасность вызовет и всеобщую коалицию, которая может привести к роковому, трагическому для нас концу.

27

Такова связь вопроса о Царьграде с освободительной миссией России. Но эта освободительная миссия представляет собой одну лишь сторону той более широкой культурной и общественной задачи, которая в русском религиозном сознании связывается с образом Софии. Сама по себе свобода человека или народа не есть цель, а средство; только вера в безусловное, царственное достоинство человека сообщает смысл освободительной борьбе и в частности — освободительным войнам. — Но именно этот царственный венец чело­века и человечества и есть то, что наше религиозное сознание находит и утверждает в Софии. Этот вечный замысел Божий о человеке и о че­ловечестве и есть то самое, во имя чего человек достоин быть свободным.

Осуществление свободы во взаимных отношениях людей и народов еще не есть осуществление Софии: ибо освободить еще не значит внутренне объединить. Освобожденные народы могут оста­ваться внутренне чужды друг другу; они могут пользоваться своей свободой как для добра, так и для зла. И, стало-быть, в своей жизни они могут быть бесконечно далеки от того первообраза единого, целостного и совершенного человечества, который носится перед религиозным сознанием во образе Софии

И тем не менее нетрудно понять — почему в народном служении Софии борьба за освобождение народов является непременным условием, необходимой, хотя бы и низшей, предварительной ступенью.

28

«София» есть образ Божий в человеке и в человечестве. Кто носит в душе своей этот царственный образ, кто видит его в каждом человеке и в каждом народе, — тот не выносит никакого умаления человеческого достоинства: всякое глумление и издевательство над человеком или над народом, всякое порабощение его и всякая жестокость, изобличающая непризнание его духовной личности, вызывает в душе, преданной Софии, праведный гнев и великую любовь, — великую готовность жертвовать собою для других. Если в нас живут эти два чувства, если ради них Россия терпит великие страдания и совершает великие подвиги, — в этом первый признак того, что в душе своей она воздвигла алтарь Софии, и в этом — неко­торое основание надеяться, что ее усилия — восстановить этот алтарь и сделать его явным перед лицом всего мира в Царьграде — увенчаются успехом.

Для овладения Константинополем и его святыней от русского народа требуются не только великие подвиги и жертвы: для этого нужно еще и некоторое внутреннее духовное очищение. Полное устранение противоречий между нашей жизнью и тем образом Божиим, которому мы служим, разумеется, невозможно. Но для того, чтобы России было дано прославить лик св. Софии, — явить его не только самой себе, но и другим, — от нее требуется некоторый внутренний сдвиг, направленный к устранению противоречия. Совершается ли он в нашей жизни?

Говорить об очищении уже совершившемся было бы безумною и преступной гордостью; но есть некоторые указания на то, что оно начинает совер-

29

шаться. Во всяком случае — в некоторых отношениях есть заметная разница между Россией современной и той, которая в 1878 году остановилась у ворот Царьграда. Та Россия находилась во власти двух смертельных врагов образа Божия в человеке — зверообразного национализма и кабака. Теперь, слава Богу, мы находимся на пути к освобождению от этих двух тираннов.

В прошлом году у нас было одно хорошее душевное движение. Устами присяжных заседателей русская народная совесть смыла с себя тяжкий грех человеконенавистничества. Не даром весть об этом великом акте правосудия вызывала радостные слезы; не даром знакомые, сообщая радостную весть один другому, — целовались и поздравляли друг друга. Россия торжественно признала человеческое достоинство народа, родившего Христа, почувствовала его человеческую душу. И вот почему приговор присяжных для нее самой прозвучал как оправдание: в нем она нашла свое духовное омовение.

Прошел год, и мы совершили еще шаг в том же направлении. Русская народная совесть осудила свой исторический грех по отношению к братскому народу: в дни духовного подъема осво­бодительной войны раздались вдохновенные слова Верховного Главнокомандующего, призвавшего Россию воскресить растерзанное на части тело Польши. В 1878 году мы упустили это сделать: принеся дар свой к алтарю св. Софии, мы забыли, что возлагающий дар свой на алтарь должен сначала примириться с братом своим, и дар наш был отвергнут. И вот теперь, когда мы сделали шаг

30

к примирению и пролили нашу кровь за Польшу, будем надеяться, что он будет принят.

И наконец, еще третий, великий сдвиг в народной жизни. Россия перестала пить. Прежде в праздничные дни на площадях и улицах господствовал образ звериный: слышались дикие, нечеловеческие крики, совершались оргии, из коих рождались преступления, и на пьянстве народном основывался самый наш бюджет. Как могла пьяная Россия взяться за великий подвиг религиозного служения!

К великому нашему счастью и от этого зла избавил Бог Россию. Пьяных мы поприбрали, кабаки мы закрыли, а пьяный бюджет, осужденный с высоты престола, провалился навсегда!

Но все это, конечно, лишь капля в море по сравнению с тем, к чему обязывает Россию ее великое служение. Кто созерцает хоть издали Софию, как цель своего странствования, тот естественно смотрит на нее с чувством человека, который не имеет одежды, чтобы войти в чертог брачный.

И все-таки душа полна надежды, что рано или поздно мы овладеем нашей святыней. И в этой надежде утверждает нас все то, что мы слышим о великих подвигах на поле брани. Один видный общественный деятель, недавно вернувшийся в Москву из Галиции и Польши, так передавал мне свои впечатления. «Если вы сомневаетесь в России, уезжайте из тыла армии и ступайте в окопы. Там не сомневаются. Там нет ни генералов, ни офицеров, ни солдат. Там есть только серая толпа мужиков, одинаково одетых, одинаково бодрых и одинаково готовых умереть за то, что свято».

31

Мой собеседник был прав. Перед лицом смерти люди, конечно, бесконечно глубже нас чувствуют все то, за что стоить жить и умереть. И то великое, что объединяет в одно целое народную Россию, там выступает бесконечно живее, ярче и нагляднее, чем у нас. Там становится явною для всех та святыня, ради которой люди могут не есть, не пить, переходить по горло в воде обледеневшие реки, жертвовать жизнью и одерживать победы духа над германской техникой. И мы знаем, какова та святыня, которая совершает эти чудеса. Когда представляешь себе эту многомиллионную серую массу, становится ясным, что святыня эта у всех одна — та самая, о которой пели русские крестьяне в Босфоре у преддверия св. Софии.

Рано или поздно эта песнь раздастся в самом ‘ храме. Сама святая София, живая в душе народной, приведет туда русские рати. Тогда гимн светлого Христова воскресенья возвестит великий праздник освобождения народов.

32

______________