Тареев М. М. Вехи

Разбивка страниц настоящей электронной статьи соответствует оригиналу.

Тареев М. М.

БИБЛИОГРАФИЯ.

«ВЕХИ».

Столь много нашумевший сборник «Вехи» своим содержанием вполне оправдывает возбужденное им внимание. К нему можно относиться с различными чувствами, сочувственно или враждебно, но нельзя пройти мимо него индифферентно: он renovat слишком недавнюю dolorem, бередит слишком свежие раны, касается слишком близких предметов.

Рецензент мог бы указать бегло на содержание каждой из входящих в сборник статей (Н. А. Бердяева Философская истина и интеллигентская правда; С. Н. Булгакова Героизм и подвижничество; М. О. Гершензона Творческое самосознание; А. С. Изгоева Об интеллигентной молодежи; Б. А. Кистяковского В защиту права; П. Б. Струве Интеллигенция и революция и С. Л. Франка Этика нигилизма). Но от такого приема отпугивает опасность крайней сжатости и проистекающей отсюда неясности речи. Поэтому предпочитаем с большим вниманием остановиться на лучшей статье сборника—С. Н. Булгакова Героизм и подвижничество (из размышлений о религиозной природе русской интеллигенции).

I.

Пережитая революция, которая не дала того, чего от нее ожидали, ставит вопрос о нравственных и религиозных устоях нашей интеллигенции. Нашей интеллигенции выпала в последние годы выдающаяся и ответственная роль. Она духовно оформляла инстинктивные стремления масс, зажигала их своим энтузиазмом, была нервами и мозгом

313

314

гигантского тела революции. В этом смысле революция есть духовное детище интеллигенции, а, следовательно, ее история есть исторический суд над этой интеллигенцией.

Самая основная особенность нашей интеллигенции в ее отношении к религии. Нельзя понять также и основных особенностей русской революции, если не держать в центре внимания этого отношения интеллигенции к религии. И историческое будущее России также стягивается к решению вопроса, как самоопределится интеллигенция в отношении к религии.

Многократно указывалось (вслед за Достоевским), что в духовном облике русской интеллигенции имеются черты религиозности, иногда приближающейся даже к христианской. Известная неотмирность, эсхатологическая мечта о Граде Божием, о грядущем царстве правды, чувство виновности пред народом, стремление к спасению человечества и неизменная готовность на всякие жертвы—составляют, как известно, неизменные и отличительные особенности русской интеллигенции, воспитанные в ней церковной традицией. Сюда же нужно присоединить некоторый пуританизм, ригористические нравы, своеобразный аскетизм, вообще, строгость личной жизни. Тем не менее, несмотря на все это, известно, что нет интеллигенции более атеистической, чем русская. Атеизм есть общая вера, в которую крещаются вступающие в лоно церкви интеллигентски-гуманистической, и не только из образованного класса, но и из народа. И так повелось изначала, еще с духовного отца русской интеллигенции Белинского. И как всякая общественная среда вырабатывает свои привычки, свои особые верования, так и традиционный атеизм русской интеллигенции сделался самой собою разумеющеюся ее особенностью, о которой даже не говорят, как бы признаком хорошего тона. Нет более важного факта в истории русского просвещения, чем этот. И вместе с тем приходится признать, что русский атеизм отнюдь не является сознательным отрицанием, плодом сложной, мучительной и продолжительной работы ума, сердца и воли, итогом личной жизни. Нет, он берется чаще всего на веру и сохраняет эти черты наивной религиозной веры, только наизнанку, и это не изменяется вследствие того, что он 

315

принимает воинствующие, догматические, паукообразные формы. Эта вера берет в основу ряд некритических, непроверенных и в своей догматической форме, конечно, неправильных утверждений, именно, что наука компетентна окончательно разрешить и вопросы религии и притом разрешает их в отрицательном смысле; к этому присоединяется еще подозрительное отношение к философии, особенно метафизике, тоже заранее отвергнутой и осужденной.

Отбрасывая христианство и установляемые им нормы жизни, вместе с атеизмом или, лучше сказать, вместо атеизма наша интеллигенция воспринимает догматы религии человекобожества, переходит в идолопоклонство этой религии. Основным догматом этой религии является вера в естественное совершенство человека, в бесконечный прогресс, осуществляемый силами человека, но, вместе с тем, механическое его понимание. Так как все зло объясняется внешним неустройством человеческого общежития, и потому нет ни личной вины, ни личной ответственности, то вся задача общественного устроения заключается в преодолении этих внешних неустройств, конечно, внешними же реформами. Отрицая Провидение и какой-либо изначальный план, осуществляющийся в истории, человек ставит себя здесь на место Провидения и в себе видит спасителя своего и своей родины. Интеллигенция стала по отношению к русской истории и современности в позицию героического вызова и героической борьбы. Героизм—вот то слово, которое выражает основную сущность интеллигентского мировоззрения и идеала, притом героизм самообожения. Вся экономия ее душевных сил основана на этом самочувствии. Изолированное положение интеллигента в стране, его оторванность от почвы, суровая историческая среда, отсутствие серьезных знаний и исторического опыта, все это взвинчивало психологию этого героизма. Интеллигент, особенно временами, впадал в состояние героического экстаза, с явно истерическим оттенком. Россия должна быть спасена, и спасителем ее может и должна явиться интеллигенция. Страдания и гонения больше всего канонизируют героя и в его собственных глазах, и для окружающих. И так как вследствие печальных особенностей русской жизни, такая участь пости- 

316

гает его нередко уже в юном возрасте, то и самосознание это тоже появляется рано, и дальнейшая жизнь тогда является лишь последовательным развитием в принятом направлении. Героический интеллигент не довольствуется поэтому ролью скромного работника, его мечта—быть спасителем человечества или, по крайней мере, русского народа. Для него необходим не обеспеченный минимум, но героический максимум. Максимализм есть неотъемлемая черта интеллигентского героизма, с такой поразительной ясностью обнаружившаяся в годину русской революции. Такой максимализм имеет признаки идейной одержимости, самогипноза, он сковывает мысль и вырабатывает фанатизм, глухой к голосу жизни. Этим дается ответ и на тот исторический вопрос, почему в революции торжествовали самые крайние направления.

Далее, психологией героизма объясняется возведение партийных программ на высоту религиозного credo, фанатическая непримиримость враждующих между собою фракций. Героизм, как общераспространенное мироотношение, есть начало не собирающее, но разъединяющее, он создает не сотрудников, но соперников. Вследствие своего максимализма интеллигенция остается малодоступна и доводам исторического реализма и научного знания. Такое мироотношение гораздо более приспособлено к бурям истории, нежели к ее затишью, которое томит героев. Психологии интеллигентского героизма больше всего импонируют такие общественные группы и внешние положения, при которых он наиболее естествен во всей последовательности прямолинейного максимализма. Самую благоприятную комбинацию этих условий представляет у нас учащаяся молодежь. Благодаря молодости с ее физиологией и психологией, недостатку жизненного опыта и научных знаний, заменяемому пылкостью и самоуверенностью, благодаря привилегированности социального положения—наша молодежь выражает с наибольшей полнотой тип героического максимализма. Отсюда духовная педократия (господство детей)— это величайшее зло нашего общества, а вместе и симптоматическое проявление интеллигентского героизма, его основных черт, но в подчеркнутом и утрированном виде. Наконец, с максимализмом целей у интеллигенции со- 

317

единяется и максимализм средств, так прискорбно проявившийся в последние годы,—неразборчивость средств, это героическое «все позволено»...

С этим интеллигентским героизмом С. Н. Булгаков, во второй половине своей статьи, сопоставляет противоположный ему духовный облик—христианского героизма, т. е. христианского подвижничества.

Христианский подвижник верит в Бога-Промыслителя. Поэтому история и единичная человеческая жизнь представляются в его глазах осуществлением строительства Божия. Его внимание сосредоточивается на сознании личного долга и его исполнения, на самоконтроле, и это перенесение центра внимания на себя и свои обязанности, освобождение от фальшивого самочувствия непризванного спасителя мира— оздоровляет душу, наполняя ее чувством здорового христианского смирения.—Тогда как героический максимализм целиком относится к достижению внешних целей, а относительно личной жизни, самодисциплины, он оказывается минимализмом; напротив, христианское подвижничество есть прежде всего максимализм в личной жизни, в требованиях, предъявляемых к самому себе. Христианский герой, или подвижник, не связывая с чьим бы то ни было индивидуальным усилием судеб истории и человечества, в своей деятельности видит прежде всего исполнение своего долга пред Богом, Божьей заповеди, к нему обращенной.—Христианское подвижничество есть непрерывный самоконтроль, борьба с низшими, греховными сторонами своего я, аскеза духа. Если для героизма характерны вспышки, искание великих деяний, то здесь, напротив, нормой является ровность течения, «мерность», выдержка, неослабная самодисциплина, терпение и выносливость, делание по чувству послушания (промыслу, совести). Эта дисциплина «послушания» должна содействовать выработке исторической трезвости, самообладания, выдержки; она учит нести историческое тягло, ярем исторического послушания, она воспитывает чувство связи с прошлым, тогда как гуманистический прогресс есть презрение к отцам, отвращение к своему прошлому и его полное осуждение.

Как между мучениками первохристианства и революции нет никакого внутреннего сходства при всем внешнем 

318

тожестве их подвига, так и между интеллигентским героизмом и христианским подвижничеством, даже при внешнем сходстве их проявлений, остается пропасть, и нельзя одновременно находиться на обеих ее сторонах. Одно должно умереть, чтобы родилось другое. Для русской интеллигенции предстоит медленный и трудный путь перевоспитания личности, на котором нет скачков, нет катаклизмов и побеждает лишь упорная самодисциплина. Россия нуждается в новых деятелях на всех поприщах жизни: государственной—для осуществления «реформ», экономической—для поднятия народного хозяйства, культурной—для работы на пользу русского просвещения, церковной—для поднятия сил учащей церкви, ее клира и иерархии. Новые люди, если дождется их Россия, будут искать и новых практических путей для своего служения и помимо существующих программ, и они откроются их самоотверженному исканию.

В своем отношении к народу, служение которому своею задачею ставит интеллигенция, она постоянно и неизбежно колеблется между двумя крайностями—народопоклонничества и духовного аристократизма. Известен также и космополитизм русской интеллигенции. Интеллигенция еще не продумала национальной проблемы, которая занимала умы только славянофилов, довольствуясь «естественными» объяснениями народности. Национальная идея опирается не только на этнографические и исторические основания, но прежде всего на религиозно-культурные, она основывается на религиозно-культурном мессианизме, в который с необходимостью отливается всякое сознательное национальное чувство. Так это было у величайшего носителя религиозно-мессианской идеи—у древнего Израиля, так это остается и у всякого великого исторического народа. Стремление к национальной автономии, к сохранению национальности, ее защите—есть только отрицательное выражение этой идеи, имеющее цену лишь в связи с подразумеваемым положительным ее содержанием. Так именно понимали национальную идею крупнейшие выразители нашего народного самосознания — Достоевский, славянофилы, Вл. Соловьев, связывавшие ее с мировыми задачами русской церкви или русской культуры. Церковная интеллигенция, которая под- 

319

линное христианство соединяла бы с просвещенным и ясным пониманием культурных и исторических задач, если бы таковая народилась, ответила бы насущной исторической и национальной необходимости. Вместо того мы ныне видим, с одной стороны, освободительно-просветительное движение, неразрывно связанное с религиозно-отрицательным мировоззрением, и, с другой стороны, традиционное православие, которому недостает понимания культурных и исторических задач. Поголовный почти уход интеллигенции из церкви создал для последней печальную культурную изолированность. Отрываясь от народной веры, интеллигенция неизбежно отрывается от народа, а защита народной веры с столь же печальной неизбежностью все более принимает характер борьбы не только против интеллигенции, но и против просвещения, раз оно в действительности распространяется только чрез интеллигенцию,—обскурантизм становится средством религии. Это противоестественное для обеих сторон положение, обострившееся именно за последние годы, делает современное состояние наше особенно мучительным.

Время интеллигенции возвратиться в ограду церкви. И есть в ее облике черты, которые облегчат для нее этот возврат. Рядом с антихристовым началом в этой интеллигенции чувствуются и высшие религиозные потенции, новая историческая плоть, ждущая своего одухотворения. Эго напряженное искание Града Божия, стремление к исполнению воли Божией на земле, как на небе, глубоко отличаются от влечения мещанской культуры к прочному земному благополучию. Уродливый интеллигентский максимализм с его практической непригодностью есть следствие религиозного извращения, но он может быть побежден религиозным оздоровлением.

Религиозна природа русской интеллигенции. Достоевский в «Бесах» сравнивал Россию и, прежде всего, ее интеллигенцию с евангельским бесноватым, который был исцелен только Христом и мог найти здоровье и восстановление сил лишь у ног Спасителя. Это сравнение остается в силе и теперь. Легион бесов вошел в гигантское тело России и сотрясает его в конвульсиях, мучит и калечит. Только религиозным подвигом, незримым, но 

320

великим возможно излечить ее, освободить от этого легиона. Интеллигенция отвергла Христа, она отвернулась от Его лика, исторгла из сердца своего Его образ, лишила себя внутреннего света жизни и платится, вместе с своею родиной, за эту измену, за это религиозное самоубийство. Но странно,—она не в силах забыть об этой сердечной ране, восстановить душевное равновесие, успокоиться после произведенного над собой опустошения. Отказавшись от Христа, она носит печать Его на сердце своем и мечется в бессознательной тоске по Нем, не зная утоления своей жажде духовной. И эта мятущаяся тревога, эта нездешняя мечта о нездешней правде кладет на нее свой особый отпечаток, делает ее такой странной, исступленной, неуравновешенной, как бы одержимой. А между тем Возлюбленный, Тот, о Ком тоскует душа ее, близок. Он стоит и стучится в это сердце, гордое, непокорное интеллигентское сердце... Будет ли когда-нибудь услышан стук Его?...

II.

Таково содержание статьи С. Н. Булгакова. По ней читатель может составить себе представление и о всем сборнике, хотя вне сомнения индивидуальные особенности каждой статьи, дающие критикам даже возможность «отметить многочисленные, то смешные, то нелепые противоречия отдельных статей». Я назвал статью С. Н. Булгакова лучшею в сборнике. И следует, прежде всего, оценить то обстоятельство, что тот «сенсационный» шум, который создался около «Вех» и в котором крики—пошлость», «тупость», «нелепость»—еще не покрывают других голосов,—этот шум, как только критика начинает различать между отдельными статьями сборника, менее всего возникает по поводу статьи г. Булгакова, которому никто не отказывает в серьезности мысли и глубокой религиозности. Затем важно, что именно г. Булгаков не затрагивает тех вопросов, которые наиболее способны вызвать уличный шум и дальше всего отстоят от задач нашего журнала,—напротив, он преимущественно останавливается на близком нам религиозном вопросе. И в этом отношении статья г. Булгакова вызывает на многие размышления. 

321

Неясным у г. Булгакова является его суждение о религиозности нашей интеллигенции: с одной стороны, несомненны некоторые черты глубокой религиозности интеллигенции, с другой стороны, нет интеллигенции более атеистической, чем русская. Как примирить одно с другим? И именно примирить, так как и то и другое, в частности, соответствует действительности. Верно то, что, напр., социализм, который входит составным элементом в mixtum compositum нашего освободительного движения, не есть только политико-экономическая программа, но имеет религиозный характер. Укажу по этому вопросу на статью г. Бердяева «Социализм как религия» (в его книге «Новое религиозное сознание и общественность»). И в самой революции некоторые из наших писателей, как-то г. Мережковский, видели или хотели бы видеть религиозное дело. И теперь все еще он утверждает: «Освобождение если еще не есть, то будет религией; и религия если еще не есть, то будет освобождением». Но также верно и то, что первый догмат интеллигентской веры—атеизм, вернее сказать— борьба с религией. Интеллигенция—религиозно-атеистична. И если бы мы спросили ответа на вопрос о таком характере нашей интеллигенции, о таком характере нашей революции—у самой революционной интеллигенции, то она нам ответила бы: ее политическая революция была вместе с тем религиозной революцией потому, что у нас религия издавна связала себя с определенными политическими формами, что у нас не было ни политической свободы религиозной жизни, ни религиозной свободы политической жизни. Корень религиозно-атеистического характера революции в стародавней привычке религиозного отношения к политике и политического отношения к религии.

Теперь спросим—доходит ли до этого корня г. Булгаков? Становится ли он на радикально новую точку зрения, или его ладья плывет по старому течению, по привычному шаблону? «Революция—говорит он—не удалась. Поэтому нужно лучше молиться Богу». Но—позвольте—какой же переход от революции к религии? Если вы с такою легкостью от политического строительства переходите к религии, то, конечно, вы также легко перейдете от религии к политическому строительству, т. е. вы на религию по 

322

старому смотрите с утилитарно-общественной точки зрения? Это чрезвычайно слабая сторона в мировоззрении «Вех». Было бы странно, если бы критика не направила сюда свои неотразимые удары. И действительно критика не дремала.

«Мысль положить в основание книги, претендующей на философское значение, берущейся решать спор о религиозном и не религиозном мировоззрении, суммарный вывод об успехе или неуспехе революции и о виновниках такого исхода вообще нелепа и по существу недобросовестна. Если о столь сложных явлениях, как «революция», «удача революции», «неудача революции», говорить как о чем-то простом, односложном и однозначном, то ничего вообще ни доказать, ни опровергнуть, ни даже пояснить нельзя; а от «революции» к «религии» уже подавно прямыми путями не дойдешь. Но, усевшись именно на неудаче революции, обличители выдали себя головою. Они расписались этим во всех тех грехах, за которые так яростно нападают на интеллигенцию; они показали этим, что «портреты они пишут» раньше всего с себя. Максимализм, историческое непонимание, политическая неделовитость—все это ведь собрано, как в фокусе, в исторически неверном, политически вредном, поверхностном и легкомысленном утверждении: «революция провалилась». И какое значение мы можем после этого придавать всем разговорам этих людей о политическом воспитании, об историческом опыте, об исторической трезвости, самообладании, выдержке, противопоставляемых исторической нетерпеливости, если они в оценке нашей родной действительности, важнейших сторон ее, выказывают себя ребячески— наивными, детски — невежественными? Очевидно, все это только слова, взятые на прокат из душеспасительных книжек» 1).

Так пишет один из оппонентов «Вех». А вот что мы читаем у другого 2), который как бы продолжает речь первого. «Обратитесь к статье г. Булгакова. ...«Христианское подвижничество,—говорит он,—есть непрерывный

1) «В защиту интеллигенции» стр. 55—56.

2) Ibid. 96—97. 

323

контроль, борьба с низкими, греховными сторонами своего я, аскеза духа... Христианский герой в своей деятельности видит прежде всего исполнение своего долга пред Богом, Божией заповеди, к нему обращенной... Нужно покаяться, т. е. пересмотреть, передумать и осудить свою прежнюю душевную жизнь в ее глуби пах и изгибах, чтобы возродиться к повой жизни»»... Все это понятно, это —проповедь религиозного человека, требующего подвига ради душевного спасения, вне земных выгод, вне требований внешнего благоустройства. Но когда рядом с христианской проповедью и как бы в оправдание ее и в логической связи с нею вы читаете: ««Россия нуждается в новых деятелях на всех поприщах жизни: государственной, экономической, церковной; новые люди, если дождется их Россия, будут искать и новых практических путей для своего служения и помимо существующих программ, и—я верю—они откроются их самоотверженному исканию»»,—когда вы читаете такие строки, вы видите, что «вселенская истина» становится рабой практических целей, что между утилитарными стремлениями интеллигенции и практическими вожделениями тех, кто утилитарность ставит интеллигенции в вину, большой разницы в этом отношении нет. Эту амальгаму душевного спасения, вселенской истины, спасения в монастыре и кружечного сбора вы откроете не в одной только указанной статье. Вот почему нет большой охоты разбирать учение авторов «Вех» по существу. В самом деле, если, преследуя известные пороки, новое учение само делает эти пороки необходимой своею частью, то не будем ли мы близки к истине, если скажем, что без этих пороков, по-видимому, нельзя обойтись, что даже мысль о лучшем строе души неизбежно соприкасается с вопросом о «реформах», о «клире» и «иерархии» церковной, т. е. о внешнем устроительстве общественной жизни»...

Особенно печально это старое смешение разных сфер в отношении г. Булгакова к национальному вопросу. Нельзя колебаться ни одной минуты, чтобы признать с ним величайшим нашим злом педократию и космополитизм. Обращение интеллигенции к народной мудрости и национальной традиции—факт чрезвычайной важности. Все мы были свидетелями недавней беспочвенной, отвлеченной притяза-

324

телыюсти нашей молодежи, пред которой умолкла осмеянная мудрость, и космополитической безудержности, глумившейся над народными святынями. Время стать твердою ногою на национальную почву, без которой не совершится никакое великое народное дело. И мы от души, с восторгом приветствуем обращение нашей интеллигенции к национальной идее, которую у нас до сего времени лишь позорили эксцессы «истинно-русских людей». Но чем же в рецензируемом нами сборнике утверждается национальная идея? на чем она основывается? На религиозном мессианизме, который процветал «у древнего Израиля»... Можно ли не пожалеть, что столь высокая идея утверждается на таком непрочном основании? Ибо кому же не известно, что взлелеянная Достоевским, славянофилами, Вл. Соловьевым идея русского мессианизма совершенно не состоятельна с христианской точки зрения и никогда не вносила никакого примирения в русское общество? Участники сборника вынули для защиты своей идеи из арсенала старое, заржавленное, никуда негодное оружие. Религиозно несостоятельная, эта идея и крайне непрактична. В самом деле, ведь вопрос о нашем космополитизме есть именно вопрос об участии в нашем освободительном движении и в нашей литературе евреев: это не с точки зрения «крайних правых», а по существу дела 1). Не кто другой (уж не поляки же), как евреи вносят в нашу атмосферу космополитизм. И вот участники «Вех» не находят ничего лучшего, как заговорить о мессианизме, процветавшем «у древнего Израиля». Не значит ли это подливать масла в огонь,—будить мессианизм евреев?...

III.

Обо всем этом можно было бы долго говорить. Но мне хотелось бы громко заговорить о другом.

В лице участников сборника «Вехи» и, ближе всего, в лице С. Н. Булгакова наша интеллигенция обращается к православной церкви. Это факт, переоценить который невозможно. Возникшая со времени Петра пропасть между нашей интеллигенцией и церковью впервые начинает за-

1) См. сборник «По вехам». 

325

сыпаться,—делаются первые шаги к этому, первый опыт. Как же к нему отнесется наша церковь? Внимательно, одобрительно, может быть. Дай Бог. Но это далеко не все, что требуется в данную минуту от представителей нашей церкви. Участники «Вех» на своем пути от марксизма, с которого почти все они начали, до религии и национальной идеи значительно поправели. Но как бы они ни поправели в (политическом и) религиозном отношении, они никогда не откажутся от одного—от свободы богословской мысли. И единственно чем церковь наша может плодотворно отозваться на это движение интеллигенции к православию, это—дух свободы религиозной мысли, предоставление ею своим членам права свободного религиозного искания... Это слишком ясно...