Тареев М. М. Ответ г. «православному» (Версия журнала «Богословский вестник»)

Разбивка страниц настоящей электронной статьи соответствует оригиналу.

Тареев М. М.

ОТВЕТ Г. «ПРАВОСЛАВНОМУ».

Некто, скрывшийся под псевдонимом «православный» в Моск. Вед. № 83 обрушился на мою статью «Дух и плоть» и собственно на третий параграф этой статьи, где речь идет о свободе плоти.

В том виде, в каком г. «православный» приводит выдержки из моей статьи, и в том освещении, в каком он их представляет, получается нечто ужасное... Выходит, что я требую свободы плоти со всеми ее мерзостями. Откровенно говорю—если бы я это написал, я был бы достоин полного порицания. Но в действительности этого не было.

Рецензия г. «православного» представляет из себя ряд взятых без всякой связи отрывков из моей статьи. Таким путем можно Катехизис Филарета и Догматику Макария завинить в еретичестве. Или пример из позднейшего времени. У известного поборника православия еп. Никона встречается выражение: «монахи-свиньи», да еще слова эти влагаются в уста Богоматери. Какой шум по поводу таких выражений мог бы наделать г. православный... Разве не ясно, что необходимо брать общий смысл сочинения и контекстуальную связь выдержек.

Я писал о свободе плоти—с такими ограничениями: «Свободу плотской, или языческой жизни я никак не отожествляю с безнравственностью, распущенностью. Плотская жизнь во всей полноте своего развития, имеет в себе этические основы. Язычники, по словам апостола, не имея закона, по природе законное делают, они сами себе закон, дело закона у них написано в сердцах». Это я

853

854

пишу в самом начале данного параграфа (стр. 148 отд. от. Истина и символы). Мой рецензент выписывает строки непосредственно предшествующие этим словам и непосредственно следующие за ними, а эти слова, существенно важные для понимания моей речи, он опускает. Я говорю о природе в пределах нравственного закона, о плоти в пределах этических. Вот об этом-то рецензент Моск. Вед. и умалчивает,—под название плоти он подсовывает плотские мерзости, о которых у меня нет речи. Сделанное в начале параграфа условие я настойчиво провожу во всей статье. На стр. 161 я пишу: «Будем рассматривать плоть по существу, т. е. будем иметь лучшее во плоти, нормальное... Посмотрим на нормальную, благоустроенную семью». Разве не ясно, что я говорю о целомудренной плоти? А вот заключительные слова моей статьи (стр. 204): «Пред идеей абсолютного неба земля есть только царство целомудренной природы, пред бездною неба человеческое— есть только нравственно-человеческое». Ужели вопреки этой ясной речи меня можно обличать в проповеди разврата, ужели можно называть эту речь декадентщиной? Последний вывод моей статьи «Религия и нравственность» таков: «Совершенная безнравственность как религия есть совершенная нелепость. Без этической культуры нет истинной религии» (стр. 118 и 123). Последний вывод статьи «Дух и плоть», служащей продолжением первой, таков: «Христианство не может сделать ни малейшей уступки в сторону эстетической религии, в сторону эстетизма. Ницшеанство в философии и декадентство, или эстетизм, в искусстве — диаметрально противоположны христианству» (стр. 199).

Чего же еще от меня требуют? Как же можно мою статью назвать декадентщиной, когда она решительно направлена против эстетизма и декадентства?

Судите, читатель, сами!

Но ведь я говорю о свободе радостей брачных, о свободе естественных страстей?! Несомненно. Мой рецензент думает, что все страсти от сатаны и что, говоря о естественных страстях, я становлюсь «прямо вразрез со всем учением отеческим». Это свидетельствует о полном и решительном невежестве г. рецензента Моск. Вед. Святые 

855

отцы не только учат о том, что естественная страсть (о которой я говорю) и греховная страсть, или похоть, две вещи различные, что есть беспорочные естественные страсти, но что таковые даже были восприняты Христом. «Исповедуем, пишет св. Иоанн Дамаскин, что Христос воспринял все естественные и беспорочные страсти человека» (τὰφθσθκακαὶαδιαβληταπαθηDe f. orth. lib.III, 20). И я вместе с св. отцом исповедую естественные беспорочные страсти, хотя бы это не нравилось мнительному и невежественному рецензенту Моск. Вед.

Что в частности радости брачные—в нормальной благоустроенной семье—не от сатаны, как думает рецензент, а от Бога, не скверны, а непорочны, этому ясно учит слово Божие, учат и св. отцы. По словам апостола, брак честен и ложе непорочно (Евр. ХIII, 4). Людей, воздерживающихся или учащих воздерживаться от брака, как от скверны, апостол называет сожженными в своей совести (1 Тим. IV, 2). Тоже постановили и церковные каноны. «Аще кто, епископ, или пресвитер, или диакон, или вообще из священного чина, удаляется от брака и мяса и вина, не ради подвига воздержания, но по причине гнушения, забыв, что вся добра зело, и что Бог, созидая человека, мужа и жену сотворил их, и таким образом хуля клевещет на создание: или да исправится, или да будет извержен из священного чина, и отвержен от церкви. Такожде и мирянин» (Ап. 51 и другие).

Несомненно я и мой рецензент смотрим на брак противоположно и один из нас достоин анафемы, но кто?!..

Но ведь ударение не на словах естественные страсти, а на слове свобода,—я говорю о свободе естественных страстей, о свободе плоти, о свободе мирской жизни, даже о полной свободе. Это и возмущает моего рецензента.

Объяснюсь.

Свобода плоти может быть или нравственная свобода, т. е. свобода ее от нравственного закона, разгул, распущенность, или свобода религиозная. Очевидно, что я говорю не о первой, так как я разумею целомудренную плоть я нравственную мирскую жизнь. Я различаю нравственность мирскую, земную, утилитарную, и нравственность духовную, 

856

христианскую. Первую я не высоко ставлю, но не называю ее вместе с бл. Августином прикрытым пороком. Это есть подлинная нравственность. Она утверждается на природе. «Язычники по природе законное делают». На каких же природных свойствах утверждается утилитарная мораль—на инстинкте самосохранения, или на социальном инстинкте—семейном, общественном? Я говорю последнее,—и это так просто и невинно, что странно в этом оправдываться. От утилитарной морали я отличаю высокую христианскую нравственность. «Христианство—абсолютная духовная жизнь, вера и деятельность. Оно прежде всего вносит абсолютность в нравственную жизнь, дает абсолютное выражение нравственной заповеди, делает из заповеди благо» (стр. 98).

Итак, я решительно против нравственной свободы плоти,—я говорю только о религиозной свободе плоти. Параграф, столь смутивший моего рецензента, заканчивается у меня такой формулой: «в интересах евангелия нужно желать религиозной свободы для плоти» (стр. 153).

Что же это такое религиозная свобода плоти? Я понимаю евангельские правила жизни весьма высоко, и потому думаю, что по евангелию могут жить только избранные люди, что евангелие—для избранных личностей, а не для определения форм мирской жизни. «Христианство не в плоти, не в ее границах, не в ее формах. Христианство в том и только в том, что над плотью, только в духовной абсолютной любви, только в абсолютном устремлении духа к божественному совершенству» (стр. 155). Религиозная свобода плоти это значит свобода форм мирской жизни от абсолютных требований христианской религии. «Евангельская жизнь не имеет непосредственной связи с формами плотской жизни,—евангелию нет дела до содержания мирской жизни, для него дороги лишь души человеческие» (стр. 150 и 152). Отдельный человек может жить по евангелию, но устроить формы мирской жизни по евангелию нельзя. Может быть христианин-муж, христианин-князь; но вопросы о том, как устроить суд с присяжными заседателями, земское управление, городскую думу, как вести войну, благоустроить государство—для всех этих вопросов в евангелии ответа мы не найдем. Ужели же в 

857

этом мнении—ересь? Я решаю вопрос по существу не церковный, не догматический, а чисто научный и практический. Практическое значение вопроса вот в чем: чего нужно желать, того ли, чтобы священники заседали на мирских сходках, а епископы участвовали в государственном совете, или того, чтобы они воспитывали души христианские? от чего нам ждать христианского спасения—от личного усовершенствования или от хороших законов? Я отвечаю, что христианство ограничивается душою, а мирские дела лучше всего предоставить мирянам. Для общественного устройства нужны хорошие законы, а для войны хорошие пушки. Строго говоря, это так просто, что об этом не стоило бы говорить, если бы не было фанатиков, которые на всякую общественную нужду отвечают повторением одних и тех же слов о распинании плоти со страстьми и похотьми. Хорошие слова полезны, когда они кстати.

До крайности возмутился рецензент Моск. Вед. моими словами, что евангелие нельзя проповедовать детям. Он торжественно указывает на преподобных Сергия и Серафима, от юности Христа возлюбивших, от непорочного младенчества за Ним духом последовавших.

На это отвечу следующие. Везмужное зачатие Христа не отменяет общего закона человеческого рождения. Так равным образом и то обстоятельство, что некоторые люди Духом Святым уготовляются в сосуд Божий от чрева матернего, не отменяет общего закона распространения евангелия. Один святой дитятей не брал материнской груди,—ужели отсюда вывести правило—запретить питать детей материнским молоком? Не в том дело, что выходит из детей, а в том, что можно сделать из детей. Вот настоящий вопрос: если того пли этого ребенка с детства воспитать в монашестве, то можно ли заранее ручаться, что из него непременно выйдет истинный христианин? Такой опыт был однажды проделан на виду у всего мира: Юлиан был предоставлен с детства исключительно монахам и из него вышел отъявленный гонитель христианства. Сам Христос благословил детей, но не учил их. Взрослым нужно учиться быть детьми, а дети—их царство небесное.

Мой рецензент, выписав мои слова: «свобода духа не- 

858

обходимую точку опоры может иметь только в свободе плоти», делает от себя вывод: «следовательно, свобода духа в свободе плоти». Вот образчик совершенно нелепой логики. «Православный» опирается на землю, следовательно он—земля....

Далее, он выписывает мои слова: я в том то соглашаюсь с Мережковским,—умалчивая о следующих: но в том то не соглашаюсь (стр. 157). Таким образом мою критику новопутейского учения рецензент Моск. Вед. представляет как мое последование ему. Это приемы нечестные. Я соглашаюсь с Мережковским (только) в словах: «кто никогда не был язычником, тот никогда не будет христианином», т. е. не сильный в пороке не силен и в добродетели. А вот что пишет Григорий Богослов: «души слабые в отношении и к добродетели и к пороку равно медлительны и неподвижны; они не склоняются много ни на ту, ни на другую сторону; у них такие же движения, как у людей страждущих оцепенением» (ч. III, стр. 112). Т. е. это—уродцы. Припомним слова апокалипсиса: «о, если бы ты был горяч или холоден»...

Я соглашаюсь с этими словами Мережковского и употребляю его выражение «плоть» вместо «мирская жизнь», потому, что я с ним полемизирую. Самые элементарные правила полемики требуют говорить на одном языке с противником и отмечать предел, с которого начинается несогласие с ним.

Понадергав несколько бессвязных выдержек из моей статьи, рецензент продолжает: «строки эти напечатаны в журнале издаваемом одною духовною Академией, пропущены в печати епископом православной церкви—ректором одной Академии, а принадлежат профессору нравственного богословия, доктору богословских наук и, в добавок, как мы слышали, признаны Советом Академии достойными премии»...

Посудите, читатель: редакция академического журнала, цензура Преосвященного ректора Академии, профессорское звание и докторская степень автора, премирование Советом Академии—какой сонм честных свидетелей в пользу моей статьи! И кто же этот скрывающийся под псевдонимом православного, если для него все это не имеет значения? 

859

Поистине, «куда мы идем»? Моск. Вед. зовут своих читателей от света богословской науки и авторитета церковных органов во мрак темных доносчиков, произносящих свое мрачное «слово и дело».

Рецензент заканчивает: «Вот какие ныне ученые профессора водятся в духовных академиях. И если они открыто печатают такие вещи, то что же они говорят на своих лекциях будущим пастырям православной церкви? какую нравственность они там культивируют»?

О, господин православный, мы не скрываемся под псевдонимами, не бросаем камней из-за угла, мы не боимся света, мы боимся только анонимных доносов.

М. Тареев.