Тареев М. М. По живому вопросу о живом слове

II.

ПО ЖИВОМУ ВОПРОСУ О ЖИВОМ СЛОВЕ — (НРАВСТВЕННАЯ СВЕТОБОЯЗНЬ СВЯЩЕННИКА БАБУРЫ).

(Бог. Вестн. 1903 май)

В прошлом году я выступил в печати сторонником той мысли, что истинная проповедь может быть только живым словом, что проповедь не есть искусство, что она есть простое учительное слово, что поэтому возможность живого проповеднического слова менее всего следует ставить в зависимость от особых талантов, что оно доступно всякому призванному и духовно-опытному пастырю, что говорение в церкви по тетрадкам есть явление ненормальное (Стран. 1902 г. Янв.).

В качестве моего противника высказался священ. Бабура. «Импровизирование, писал он, или говорение с церковной кафедры изустно, не по тетрадке — дело весьма нелегкое... К беседе частной с народом, хотя бы и с оттенком назидания, наставления, способен не только всякий пастырь, даже малообразованный, но и каждый благонастроенный и благомыслящий человек простой; а к живому проповедническому слову способен далеко не всякий пастырь, даже и образованный... Для не имеющих к сему таланта остается способ проповедования по заранее составленным ими проповедям. А так как не всегда пастырю достанет времени для составления дельной проповеди, то к его услугам сборники печатных поучений» (ib. март).

158

Свящ. Бабура был мною вразумлен (ib. октябрь).

Как бы то ни было, под воздействием ли моих статей или под каким иным влиянием, Бабура в Пр. р. сл. (ноябрь) уже пишет так: «Речь проповедника должна быть народною, т. е. проповедник должен говорить всегда (курсив наш) языком живым, речью разговорною, простосердечною. Проповедь не должна быть выражением искусства упражняться в слове, нет—проповедь должна быть делом жизни... ««Мы не за книжные проповеди стоим, которые написаны ритором сухо, тяжело и темно. Нужны беседы»».

Читая эти строки Бабуры, я вполне порадовался за него и увидел в них решительный конец нашего спора 1).

Но к моему удивлению в Странн. 1903 г. янв. Бабура вторично выступает против меня... Если спор принципиально окончен, то, о чем же еще толковать?.. А для Бабуры осталась еще возможность бросить в меня несколько комков грязи. Делает он это при посредстве самых недобросовестных подтасовок.

Это обстоятельство вынуждает меня энергично изобличить своего литературного противника и чрез то отнять у него охоту к подобным приемам.

Бабура выставляет меня бессердечным хулителем и строгим судьей духовного образования и церкви, а себя видит в роли хулимого и гонимого. Впадая в тон плача Иеремии, он так заканчивает свою статью: «Мы не отказываемся от добрых советов и все уместное принимаем с благодарностью. А незаслуженных обид довольно наслушались и из чужого лагеря... Хотите в чем помочь беде, снизойдите до положения дела, войдите в положение пастыря и взвесьте все беспристрастно. Побольше сердечности, участливости, любви; а безосновательные укоризны— в одно ухо войдут, а в другое выйдут, хотя, впрочем, оставят осадок горечи в сердце. Мы держимся правила: «хулими—утешаемся; гоними—терпим».

Бабура хочет подействовать на чувство читателя. Известное дело, симпатия публики всегда на стороне гонимых...

1) Разве только Бабура, пишущий в Пр. р. сл., не тот Бабура, который пишет в Страннике?..

159

Но позвольте и хулителю защитить себя. При этом обращаюсь не к чувству читателей, а к разуму и логике.

Прежде всего отметим, как наш критик противоречит сам себе. По вопросу о семинариях он пишет:

К чему же эти рассуждения о духовной школе? По словам Бабуры я «упрекал духовную школу в том, что у нее нет нормы в системе подготовления и избрания наших пастырей» (стр. 60). Такой дикой сугубой нелепости я никогда и нигде не говорил и не писал. Во-первых я не говорил, что школа наша духовная избирает пастырей. Во-вторых, я не говорил, что духовная школа не имеет нормы в системе подготовления пастырей. Я писал так: «...в -том беда, что у нас единственным ручательством за подготовленность к пастырской деятельности служит семинарский аттестат» (Стран. 1902 г. Окт. 543). Сравните эти слова с тем, что приведено выше во втором столбце из статьи Бабуры... Ужели требуются комментарии?! Приведенная выдержка у меня продолжается: «(в том беда)... что громадное большинство наших семинаристов идет во священники только ради куска хлеба, что все наши пастыри суть пришельцы в своих приходах, живущие исключительно на счет пастырских доходов, что они не подготовлены к живой проповеди ни схоластическим семинарским упражнением в письменном составлении проповедей, ни случайностью (т. е. без призвания) своего избрания во священники, ни своею жизнью». Это я называю «ненор-

160

мальностью в системе подготовления и избрания наших пастырей» (ib. стр. 543. 544). Я называю ненормальною существующую систему приготовления и избрания пастырей т. е. то, что наши пастыри исключительно приготовляются школой. О характере самой школы я не говорю почти ничего, —я касаюсь только преподавания гомилетики, и то не всего преподавания, а только «схоластического семинарского упражнения в письменном составлении проповедей». Напротив, мой критик, будучи согласен (во-втором столбце) со мною в том, что одна школа не делает (т. е. не приготовляет) пастыря, ничего не возражает мне по вопросу о семинарском упражнении в письменном составлении проповедей, но за то пространно защищает вообще семинарское образование. — «Нынешняя духовная школа—со стороны принципа и цели образования, даваемого ею питомцам своим, при наличной постановке учебного дела, с обширным составом учебного курса и большими программами по каждой науке с несомненным успехом способна отвечать просветительным и образовательным запросам нашего времени». Говорит Бабура и о том, что наши «семинарии приготовляют деятелей не только на специальном поприще служения делу пастырскому, но и в иных областях, что они не угасили в себе идеально художественных стремлений, что заслуги семинаристов на всех поприщах велики».... К чему об этом речь? Если бы наши семинарии стояли на высоте академий и университетов, если бы из них каждый год выходило по пяти министров и по два десятка Пушкиных, то все же осталось бы несомненным, что одна школа не может приготовить пастыря и что школьное упражнение в письменном составлении проповедей схоластично по существу. К чему же это отвиливание от прямого предмета спора, к чему эти рассуждения «о нападках по адресу семинарской богословской науки»?.... Мало того, Бабура даже так выражается: «Довольно забрасывать клеветами тех, которые по характеру приобретаемого образования наиболее приближаются к идеалу... после этого как же срывается с уст слово укора против тех, которые не даром едят хлеб свой»?.. Что на это ответить? Отвечу так: о характере семинарского образования у меня не было речи и потому клеветником оказывается тот, кто первый заговорил о клевете.

161

В выражениях необычайно резких Бабура укоряет меня как бессердечного хульника наших пастырей. «Зачем, пишет он, делать такой пессимистический вывод: ««и все наши пастыри суть пришельцы в своих приходах»»? Разве так? Неужели автор (т. е. я) уверен и имеет нравственное основание, хотя и косвенно, утверждать, что между духовенством нет добрых и честных тружеников, нет людей, которые бы сознавали высоту своего призвания и служили бы своему делу по совести?! (стр. 62).

Видите, он даже обращается к моей совести, он заклинает меня. И в самом деле, ужели я написал столь страшные слова, что между нашим духовенством нет добрых и честных тружеников? нет ни одного?..

Само собою понятно, что таких слов я не писал и мне их Бабура приписывает несправедливо.

Я писал буквально так: «...что громадное большинство наших семинаристов идет во священники только ради куска хлеба, что все наши пастыри суть пришельцы в своих приходах, живущие исключительно на счет пастырских доходов»...

Почему это на двух рядом стоящих строках я говорю—то громадное большинство, то все?...

Что громадное большинство семинаристов принимает священство только ради куска хлеба—этим набрасывается сильная тень на нравственные мотивы избрания священства, а что все наши пастыри суть пришельцы в своих приходах, живущие исключительно на счет пастырских доходов—это относится только к способу избрания и содержания нашего духовенства. И я теперь решительно повторяю, что все наши пастыри суть пришельцы в своих приходах, живущие исключительно на счет своих пастырских доходов,—и вполне уверен, что против этого нельзя спорить. И моему противнику, вместо того, чтобы обращаться к моему нравственному сознанию, было бы гораздо целесообразнее привести хоть один пример избрания во священники какого-нибудь прихода члена этого же прихода, так чтобы избранный продолжал содержаться своим ремеслом, или занятием. Но такого примера привести невозможно, потому что у нас все священники присылаются в приход и живут исключительно пастырскими доходами.

162

Я вполне согласен, что «не виноват же семинарист, идущий во священники, что он, как и другие, нуждается в материальном содержании для себя и семьи, хочет есть, и что существующий способ добывания себе пропитания не вполне удобен». Но ведь неизбежность или нужда не делает неудобства удобством. Семинарист не виноват, но что существующий способ избрания священников и их содержания не благоприятствует развитию живой проповеди, это, несомненно. Доказательство нам представляет сам наш противник, который пишет (на стр. 64): «...не делает ли тебя твое бесправие против твоей собственной воли не хозяином, не отцом прихода, не господином в своей сфере деятельности, но чем-то безличным, придавленным, со связанными руками и ногами, с замазанным ртом. И сколько под час труда, огорчений, внутренней и даже внешней борьбы придется перенести, пока в сердце и сознание окружающих войдешь как пастырь душ, как желанный гость, как уважаемое лицо, а не как наемник и слуга, обязанный только за грош или за два сделать по заказу то или другое». Совершенно верно.

Итак, вот к чему относится мое «все пастыри» — к способу их избрания и содержания. А к нравственным мотивам поступления во священники у меня относится выражение: «громадное большинство наших семинаристов идет во священники только ради куска хлеба». Посему не ясно ли, что мой противник свой вопрос: («неужели между духовенством нет добрых и честных тружеников»?) должен поставить не против моего «все пастыри», а против моего: «громадное большинство» и в этом случае его вопрос теряет всякий смысл. Утверждая, что у нас все священники присылаются на приход и что громадное большинство семинаристов идет на приход только ради куска хлеба, я не отрицаю, что между духовенством есть честные и добрые труженики. У меня количественные определения «все» и «громадное большинство»—стоят каждое на своем месте и перетасовка их дает искажение в том и другом случае. Такую перетасовку и делает мой противник.

Это еще не все и даже не самое главное.

Бабура выставляет меня хулителем нашей церкви, иду-

163

щим против своего сознания. «Не строг ли очень наш судья? сказано по моему адресу. — Впрочем он (т. е. я) оговаривается, предупреждая: кто поставил нас обличать недостатки нашей церковной жизни»? (стр. 65).

В этом случае Бабура замалчивает одно обстоятельство громаднейшей важности, — и только это недобросовестное замалчивание дает ему возможность говорить о моих хулениях и гонениях.

Против моей статьи «Проповедь как живое слово» возразили свящ. Бабура и свящ. Зеленев. Ответил я им вместе обоим. В своем ответе я между прочим писал следующее (Стран. 1902. Окт. 544): «Вот что мы написали в ответ своему рецензенту (т. е. Бабуре), но ответа в редакцию не послали. Мы рассуждали в этом случае так: кто поставил нас обличать недостатки нашей церковной жизни, если сами пастыри признают ее нормальной. Но вот прошел месяц; вышла апрельская книжка Странника и здесь мы видим другую рецензию на нашу статью, свящ. В. Зеленева. И странное дело,—этот рецензент против нашей статьи ставит такое возражение: ««Многие ли пастыри пасут по призванию? Не чаще ли, сообразуясь веку сему, пастыри, поступая на приход, имеют в виду верный кусок хлеба, любви к пастве имеют мало, а тяготеют более к материальным благам и удобствам жизни? Глубокого знания учения веры, достигаемого самообразованием, тоже весьма часто не замечается».

Теперь Бабура, выставляя меня хулителем и судьей церковной жизни, умалчивает о содержании статьи свящ. Зеленева, умалчивает о том, что я в суждениях о церковной жизни основываюсь на признании священника Зеленева, что, по ясным моим словам, я не выступил бы с своим ответом Бабуре, если бы не было этого признания священника Зеленева. Все это мой противник замалчивает: как, читатель, назвать этот прием?!

Мало того. Он вырывает из контекста мои слова: «кто поставил нас обличать недостатки нашей церковной жизни», умалчивая о следующем условии: «если» и т. д.

Представьте себе, читатель, Вы написали где-нибудь: «если нет воскресения мертвых, то нет Бога». Ваш про-

164

тивник, умалчивая о «если», возражает вам: «вы пишите: нет Бога. Вы атеист».

Но ведь это наглые кунштюки!

В полемическом азарте мой противник совершенно забывает о том, что я писал, и совершенно не соображает, что служит против меня возражением и что меня подтверждает.

Что это за кошмар? что за вавилонское смешение языков? Говоришь: «вправо». Возражают с пеной у рта: «нет, не влево, а вправо»!...

Бабура рассуждает со мною о проповеди как живом слове. При чем тут, по-видимому, моя Философия евангельской истории? Но он очень остроумно проехался и на счет этого моего сочинения: «никакая философия отвлеченных умозрений, даже философия евангельской истории (как игриво!) не в состоянии создать из человека пастыря», при этом делается ехидное уничтожающее подстрочное примечание: «скажем чужими словами: «Евангелие уж ни в каком случае не история» Пр. р. сл. № 17, стр. 500 (стр. 1903 г. Янв. стр. 60).

На стр. 500 № 17 Пр. р. сл. ничего не говорится о моей философии евангельской истории...

В § 1 моего названного сочинения можно читать сле-

165

дующее: «евангелия, столь важные в качестве источника для истории жизни Иисуса Христа, не представляют собою ни истории, в строго научном смысле этого слова, ни материала для нее: они не могут быть рассматриваемы ни в качестве научной истории, ни в смысле летописных повествований. Евангелия имеют идейно практическую цель»...

Какой же смысл имеет подстрочное возражение Бабуры?

Говоришь: «вправо». Возражают с пеною у рта: «нет, не влево, а вправо».

«Приидите, и сошедше смесим тамо язык их, да не услышат кийждо гласа ближнего своего».

В заключение скажу: почему мой противник так боится принимать мои слова в их прямом и буквальном смысле, почему он не смеет взглянуть в глаза действительности, почему у него такая светобоязнь? Ужели он находит возможным защищать свое дело только с помощью недобросовестных подтасовок, искажений и замалчиваний?

Обращаю к нему его собственный совет mutatis mutandis: «побольше» литературной честности.