Тареев М. М. Терновый венок

XIII

ТЕРНОВЫЙ ВЕНОК.

(Христианин 1916 янв.).

Тяжело зрелище, когда темная сила берет не мощью, а своею численностью, своим распространением в обществе, своим насекомовидным размножением. Марк Аврелий сообщает: «Демокрита заели паразиты, Сократа убили тоже своего рода паразиты». Наша былина рисует битву богатыря с дикою ордою: когда он рассекал одного из врагов, на его месте появлялись двое. И поэт, оплакивая судьбу одного из могучих, воскликнул:

Ты всю жизнь

Маял битвами

Не осилили

Тебя сильные,

Так дорезала

Осень черная

Об этой плодовитости темной силы и мне приходилось всю жизнь помнить, и пришлось еще раз вспомнить теперь: моя самозащита «Рабство и свобода», хотя еще не успели высохнуть чернила, уже вызвала взрыв нового озлобления в статье прот. Стеллецкого «По поводу рецен-

295

зентской заметки о нашей книге М. Тареева» (В и Р. 1915 г. № 23).

Моя статья «Рабство и свобода» написана на грустную тему—о господствующей в нашем, некультурном, обществе нетерпимости к религиозно-философскому творчеству, к оригинальной мысли, к личным мнениям 1). И сколько история русского богословия знает жертв этой нетерпимости. Назову в дополнение к указаниям, сделанным там, два имени, которые должны быть вспомянуты первыми в каталоге мучеников русского богословия и опущены мною по непростительной оплошности, объясняющейся разве крайнею спешностью работы: архим. Феодор (А. М. Бухарев) и прот. Павский 2). Едва-ли кто будет спорить против того, что и мое имя стоить среди гонимых, поносимых, отверженных. Это всем известно, а на днях выходит моя книга, в которой я привожу на память, прежде всего для себя самого, а затем и для интересующихся судьбами русского богословия, свой литературный мартиролог.

Статья «Рабство и свобода», один штрих в этом мартирологе, написана мною в самозащиту, как и целый ряд статей моих итого жанра. В ней я обличил прот. Стеллецкого в беззастенчивом плагиате. Я сказал своим гонителям, вы преследуете живую мысль, сами же наполняете книжный рынок жалкой макулатурой. Не в том

1) Параллельно этому издавна у нас было в ходу обвинение в неправославии как средство борьбы с соперниками даже политическими, с личными врагами. Историки называют этот прием борьбы обычным. Напр. Харлампович K. В Малороссийское влияние на великорусскую церковную жизнь стр. 10 о м. Иоасафе: «…он успел завинить своего обвинителя в неправославии (аргумент, которым часто пользовались в интересах самозащиты!)»..

2) О гонениях на А. М. Бухарева см. проф. П. В. Знаменского Печальное двадцатипятилетие, Богословская полемика 60-х годов об отношении православия к современности и А. А. Лебедева Приемы, знание и беспристрастие в критическом деле редактора Домашней Беседы В. И. Аскоченского — О прот. Павском см. в книге: Протоиерея Г. П. Павского Христианское учение в краткой системе—приложение проф. Н. К. Никольского.—На данную тему вообще см. Котовича исследование о духовной цензуре, А. П. Лебедева Слепые вожди и автобиограф. статьи, также H. Н. Глубоковского доклад об Учебном Комитете при Св. Синоде. 

296

дело, что вы правоверны, а в том, что вы афишируете свое правоверие, чтобы прикрыть свою духовную немощь

Теперь прот. Стеллецкий, от лица компании, во главе которой стоит «известный духовный писатель», ответил мне. Его статья служит завершением всего, что писалось против меня. Так как я в данную минуту интересуюсь всем таковым, то она представляет для меня чистую находку. Вместе с тем и будущий историк русского богословия и русских нравов найдет в ней драгоценный материал....

Прот. Стеллецкий начинает, по старинной традиции самооправдания, констатированием моего еретичества. Он повторяет значительную часть из того, что писалось другими 1). Для меня этот прием прот. Стеллецкого служит оправданием того, что я смотрю на него как на одного из стаи своих недругов: он присоединился к их компании. Но я не понимаю, каким образом мое еретичество может служить оправданием необузданного плагиаторства о. Стеллецкого.

О. Стеллецкий указует на резкость моей рецензии о его книге. Конечно, в моей статье обнаруживается чувство. Скажу словами А. С. Хомякова: «без некоторой обличительной смелости едва ли может выходить истина на поприще мировое». Однако ужас, каким веет от моей статьи, заключается не в моих словах, не в моей характеристике литературных приемов Стеллецкого, а в самом факте его необузданного плагиаторства и безграничного невежества: мои слова—лишь вывод из этого факта. Не мог же я так писать: «Вот это место голубчик отец Стеллецкий соблаговолил списать у такого-то писателя, а вот это место миленький батюшка изволил заимствовать у такого-то». Всему свой тон, всему свое время: есть время нежности, есть время негодованию и омерзению.

Прот. Стеллецкий называет мой отзыв о его компиляции грубым, дерзким. Но если выдавание чужого за свое, если плагиат не есть фальшь, обман, афера, то что же назвать фальшью и обманом? Изобличенный плагиатор—стыдился бы на свет Божий взглянуть, каялся бы смиренно, а он же

1) Мои враги уже повторяются цикл обвинений уже исчерпан.

297

хает своего изобличителя! Это в духе бессмертного Ноздрева 1).

Стеллецкий приписывает мне дикую нетерпимость: мы называем дикою нетерпимость к идеям, верованиям, мнениям, в нетерпимости же к плагиату нет дикости. Здесь мы обязаны быть нетерпимыми.

Стеллецкий представляет меня озлобленным рецензентом, склонным всех обвинять в плагиате, и в пример указывает на мой отзыв о догматике прот. Малиновского. Однако в деле Малиновского я один из всех членов академического совета, склонившихся к отрицательному заключению архим. Илариона, стоял за снисходительное присуждение о. Малиновскому степени доктора богословия: его история плохое свидетельство о моей озлобленности.

Желая дискредитировать меня, о. Стеллецкий сообщает, что даже ж. Христианин, в котором помещена моя статья, «будучи допущен ранее к чтению нижних чинов, в настоящее время признан безусловно нежелательным для распространения среди этих чинов, как проводящий взгляды религиозной секты евангельских христиан». Нужно ли говорить о том, что это клевета, достойная Ноздрева? Это такая же выдумка, как и то, что я бывший профессор-как продолжает, по непостижимому упорству, называть меня, вслед за Светловым, Стеллецкий.

Желая меня унизит, «известный духовный писатель» и агент его о Стеллецкий пишут, что я в рецензии

1) Ноздрев на границу своих владений смотрел так:

—        Вот граница! сказал Ноздрев: все, что ни видишь по эту сторону.—все это мое, и даже по ту сторону—все мое

Когда партнер изобличал Ноздрева в мошенничестве и отказывался с них играть, Ноздрев кричал:

—        А! так ты не можешь, подлец! Когда увидел, что не твоя берет, так и не можешь! Бейте его!

Когда Ноздрева за нечистую игру поколачивали сапогами, или же задавали передержку его бакенбардам, он—что всего страннее, что может только на одной Руси случиться—через несколько времени уже встречался опять с теми приятелями, которые его тузили, и встречался, как ни в чем не бывало.

«Ноздрев, писал Гоголь, долго еще не выведется из мира. Он везде между нами»... 

298

на книгу Стеллецкого держусь «приема базарных торговок». Признаюсь: впервые слышу, что харьковские базарные торговки изобличают университетских профессоров богословия в плагиате. Доселе думал, что это привилегия—компетенция и священный долг профессоров академии.

Прот. Стеллецкий, издавший жалкую компиляцию, изобличенную мною, выставляет себя в трогательном виде невинно гонимого. Он—и тут беспомощно компилируя Зарина—применяет к себе целый ряд текстов о невинных страданиях, причем, разумеется, роль гонителя усвояется мне. Но о. Стеллецкий подбирает тексты неудачно. Он забывает единственный текст, который к нему подходит. Ап. Петр, призывая христиан к невинным страданиям, пишет: «только бы не пострадал кто из вас, как убийца, или вор, или злодей, или как посягающий на чужое» (1 П. IV, 15). Вот текст, который к лицу опозоренным плагиаторам.

На предъявленное, документально аргументированное, обвинение в плагиате, Стеллецкий ответил упорнейшим запирательством, а отповедь свою заканчивает словами: «на все дальнейшие инсинуации по нашему адресу, если бы таковые последовали, буду отвечать полнейшим молчанием». Стеллецкий недостаточно оценивает то обстоятельство, что моя, убийственная для него, рецензия продолжает существовать и ее указания доступны проверке каждого. Теперь уже дело не в запирательстве Стеллецкого и не в моих повторениях, а во всяком третьем лице, которое возьмет на себя задачу проверить мои указания.

Вполне уверенный в нравственной расшатанности общества и в полной надежде, что верх в мнении такого общества остается за ноздревскою наглостью, Стеллецкий позволяет себе изумительные приемы самооправдания. 1) Он оправдывает свой плагиат тем, что, в противоположность моему еретическому субъективизму, держится объективного метода. Т. е. объективность отождествляет с плагиатом! 2) Он хочет обесценить мои разоблачения указанием на то, что я не привожу полностью заимствованных им мест. Но вот, для примера, одно только место. Параграф шестой «Исторический очерк нравственного бо-

299

гостовия» в 11 страниц списан страница в страницу, отрока в строку, слово в слово из статьи Гренкова, и если бы я полностью выписал одно это место с параллельным текстом подлинника, то мне пришлось бы написать 22 страницы! И это—одно только место, мог ли я полностью выписать плагиат в 500 страниц? Поэтому-то я и назвал книгу Стеллецкого грандиозной аферой. 3). Он называет мой отзыв легкомысленным и поверхностным, потому что я ограничиваюсь формальною стороною дела. Но ужели можно плагиат обсуждать со стороны содержания?! 4) Он пишет, что заимствованного из моей книги места он не процитировал случайно. Стеллецкий хочет сказать, что после слов: «(считаем долгом совести заявить» и т. д.—он мог поставить цитат: см «Тареева стр. 2». Вышло бы клятвенное заверение чужими словами: чудовищно! Не явное ли дето, что у Стеллецкого был умысел выдать чужие слова: «(считаем долгом совести заявить, что) мы не смотрели на свои цитаты, как на украшение своей книги», за свои? Или, может быть, Стеллецкий и детей своих ласкает с цитатами: «Милый Петруша, как говорит Пушкин на стр. 73, я тебя очень люблю, по словам Лермонтова в поэме Кавказский пленник»?

И все это еще мелочи в «отповеди» Стеллецкого по сравнению с последующим. Стеллецкий хочет уверить, что его изобличают в плагиате только по личным мотивам. И он оповещает о «закулисной стороне» своих отношений к рецензентам. Так об о. Светлове он сообщает, что тот когда-то, в тяжелую годину своей жизни, был вынужден обратиться к нему, о Стеллецкому, с «предложением поменяться» служебными местами... Что же это такое? Ведь, будто, не принято вносить в научную полемику разоблачения из интимной жизни?! Стеллецкий не задумывается переступить «по ту сторону» науки: стыдно за него 1)!

1) Даже более, чем стыдно, у него и простого такта нет. Припоминаю из своего детства в деревне: бывало назовут мальчишку старшие «дураком», он непременно ответит «ты, сам-то дурак». Но ведь то мальчишка! Попался Стеллецкий в плагиате, изобличен, опозорен, что же он? «Ты ... сам-то поменяться со мной местом хотел». Ну, скажите, при чем тут места? «А! Меня изобличили 

300

С моей стороны харьковский плагиатор ничего личного указать не смог. И он с своей компанией прибег к другому средству «заграждения моих уст». Исстари практикуемое «заграждение уст»!

Гонима, Русь, ты беспощадным роком.

Как некогда неверный Валаам

Заграждены уста твоим пророкам

И слово вольное дано твоим ослам.

Известный духовный писатель, не посмевший открыть своего имени, в письме к Стеллецкому, а Стеллецкий ссылаясь на это письмо, эти двое, прячась друг за друга, как гнусные злоумышленники 1), обозвали (в духовном журнале Вера и Разум 1915 г. № 23 стр. 508) мою статью «Рабство и свобода» хулиганской выходкой.

— ?!!

Вот это в стиле «харьковских базарных торговок». Теперь уже настала моя очередь сказать о своих противниках: «дальше идти некуда»! Дошли до предела! Сказано неслыханное, небывалое в литературной полемике!

У Бунина в рассказе Будни семинарист на кладбище разговорился с видавшим виды мужиком, у которого путались представления о театре, саде, «зверильнице» и «цырульной». Семинарист интересовался этой путаницей в голове мужика и старался его образумить. Разговор прервался неожиданным восклицанием мужика:

—      Вот подойду, измордую тебя в лучшем виде,—тогда судись со мной!

Ошеломленный таким неожиданным концом беседы, семинарист думал:

—      Странно, странно! Без револьвера, собственно, и выходить бы не следовало.

Я оказался в положения этого семинариста! Долго я по-

в плагиате, так я расскажу, кто женился без приданого, у кого жена сбежала. Всем достанется. Узнают, как меня трогать». Какая литературная безвкусица!

1) Они не только знают, что я—ординарный профессор академии, но и сами приписывают мне «недюжинный ум и несомненную одаренность» (стр. 514) и лишь отказываются назвать меня «общепризнанным авторитетом» (473) и «гениальным творцом в области богословской» (стр. 507). Даже проклинают они меня проклятием Валаама! 

301

доминировал с своими оппонентами. Сильно ругали меня, «бессмыслица», «нелепость», «неметчина», ницшеанство», «толстовщина». В тон отвечал и я. Но доселе и я, и мои оппоненты—держались в сфере науки. Бились с темпераментом, но оставались в пределах литературных суждений. И вот раздался из Харькова площадной выкрик, осязательный даже для судебной квалификации.

О, я не оскорбился! И если известный духовный писатель и его подголосок протоиерей Стеллецкий думают, что они унизили и оскорбили меня, то я отвечу им словами Сократа: «Анитий и Мелит могут меня умертвить, но оскорбить меня—они не в силах»! Я не оскорбился, но я не могу не страдать от той бездны ненависти, которою меня преследуют.

Не могу не страдать, и, однако понимаю свое положение, не удивляюсь и покорно склоняю шею пред «дикою враждой и злым безумием». Мне ли, одинокому, отверженному и со всех сторон беззащитному, ожидать иного, выступая обличителем общества в нравственном маразме? Кто поражает гадину в голову, тот всегда подвергается опасности быть ужаленным в пяту. И не слишком ли поздно раскаиваться мне в долгом пройденном пути? Близок вечер. Слабеет зрение. Падают силы. И уже тяжел для усталых рук плуг Божий. Но столь же грозно, как и в дни юности, раздается в душе Небесное повеление—не беречь души своей, не дорожить своей репутацией, не прятаться от людской злобы.

Безумец! Нет тебе покоя,

Нет отдыха, вперед, вперед!

Взгляни на ниву: пашни много

А дня немного впереди

Поздно оглядываться назад. Положение дела уже таково, что «чем ночь темней, тем ярче звезды, чем глубже скорбь, тем ближе Бог», чем сильнее озлобление врагов, тем более свидетельств моей верности Вышнему званию. И я уповаю, что и этот последний острый шип в том терновом венке, который воля Отца Небесного возложила на мою голову к двадцатипятилетию моего восторженного служения Христовой Истине, засияет, силою Иисуса Сладчайшего, радостным светом в моей душе.

302 

Я оказался бы виновным пред читателями и неблагодарным к своим друзьям, если бы не вспомнил здесь о многочисленных и разнообразных проявлениях сочувствия, встреченного моими писаниями. Не одни враги удостаивали меня своего внимания 1) длинный ряд библиографических сообщений, дающих положительные отзывы о моих книгах. 2) множество сочувственных перепечаток и изложений и. наконец, 3) обстоятельные идейные рекомендации моей системы—всего этого более, чем достаточно, чтобы я признал свои труды не тщетными. Не повторяя уже названных в разных местах этой книги более или менее дружественных созвучий, я укажу следующие отклики в журналах и газетах:

1 и 2) Церк. Вестн. 1892, № 43. стр. 761—762, 1905, № 37, стр. 1172; 1908, № 8, 244—246; № 13, 405—406; № 46. 1437—1438; 1909, № 24, 736— 737; Христ. Чт. 1901, № 8, 461—464: № 10. 614—618; Бог Вестн. 1902. № 1; В. и Р. 1907. № 7. 108—113, 1913, № 8, 206—219; В. и Ц. 1901. № 1. 173—177: Стран. 1902. 2, 1, стр. 786—799; 1903. 1. 2. 654—661; 901—917; 969—973; ib 2, I, 427—431; Мис. Обозр. 1904. № 6, 715—716; 1910, № 1. 148—199; Рад. Христ. 1893, III, 90—92; Палом. 1909, № 8; Бог. Библ.. Л. 1908. 1, 9—11; Церк. Вед. 1901, 35 приб. 1277—1280; Еп. Вед. Ворон. 1902, 18 и 19; Вят. 1905. 3, 168—171; Енис. №№ 1, 2, 5, 6, 7, 9, 13; Орл. 1904. 34. 806—809; Ставр. 1907; Яросл. 1907, 12, 177—181; Моск. Вед. 1901. № 291, Рус. Вед. 1909 № 118, Моск. Ежен. 1909. № 32, 55—58; Студ. Ж. 1910, № 31 (7). Также Ампелонского Сборник Законоучителя 105—106; 110—111; 177—180; Палицкого На запросы духа 211—223 3) Моск. Вед. 1903.   № 348; 1908, № 74; Рус. Сл. 1908, № 32; Нов. Вр. 1909, № 11786; Бирж. Вед 1909 (2 изд.) № 42 и 46; Утро Р. 1910, № 193 и 194.

Эпилог.

Ἔχομεν τόν θησαυρὸν ἐν ὀστρακίνοις σκεύεσιν, ἴνα ἦ ὐπερβολὴ τῆς δυνάμεως ᾖ τοῦ θεοῦ καὶ μὴ ἐξ ἡμῶν, ἐν παντὶ θλιβόμενοι ἀλλ’ οὐ στενοχωρούμενοι, ἀπορούμενοι ἀλλ’ οὐκ ἐξαπορούμενοι, διωκόμενοι ἀλλ’ οὐκ ἐγκαταλειπόμενοι, καταβαλλόμενοι ἀλλ’ οὐκ ἀπολλύμενοι... ὡς ἀγνοούμενοι καὶ ἐπιγινωσκόμενοι, ὡς ἀποθνήσκοντες καὶ ἰδοὺ ζῶμεν, ὠς παιδευόμενοι καὶ μὴ θανατούμενοι, ὠς λυπούμενοι ἀεἰ δὲ χαίροντες.