Вопрос о самоубийстве в последние дни все настойчивее приковывает к себе внимание науки и публицистики. Количество самоубийств достигает таких ужасающих размеров, при которых уже нет возможности спокойно созерцать это общественное зло. Эта эпидемия самоубийств удручает дух наблюдателя, и сама по себе, как потеря драгоценных человеческих жизней, и как самый яркий симптом общественного нестроения. Поэтому нельзя не приветствовать перевода солидного труда известного французского социолога, посвященного вопросу о самоубийстве. Предлагаемая статья имеет своею задачею ознакомить читателей Богословского Вестника с содержанием книги Дюркгейма.

Самоубийство можно рассматривать с двух точек зрения—индивидуальной и социальной. Труд Дюркгейма построен исключительно с социальной точки зрения.

Индивидуальные условия, которым а priori можно приписать влияние на самоубийство, бывают двух родов. Во-первых, существуют внешние обстоятельства, в которых находится самоубийца: иногда люди, лишающие себя жизни, страдают от семейных огорчений, от оскорбленного самолюбия, иногда они удручены бедностью и болезнью, иногда же их мучать укоры совести и т. д. Но эти индивидуальные особенности не в состоянии объяснить социаль-

451

452

ного процента самоубийств, потому что он довольно существенно изменяется в то время, как различные комбинации обстоятельств, непосредственно предшествующих отдельным самоубийствам, сохраняют почти ту же относительную частоту. Это доказывает, что они не являются решающими причинами того акта, которому они предшествуют. Та выдающаяся роль, которую они иногда играют в решении, не является еще доказательством их силы. Выводы, до которых человек дошел путем сознательного размышления, часто бывают только формальными и не имеют другого результата, кроме укрепления прежнего решения, принятого по причинам, для сознания совершенно неизвестным. Кроме того, обстоятельства, которые кажутся причинами самоубийства потому только, что они часто его сопровождают, насчитываются в неограниченном числе. Один убивает себя, живя в богатстве, другой в бедности; один был несчастлив в семейной жизни, другой при помощи развода разорвал брачные узы, делавшие его несчастным. Здесь лишает себя жизни солдат, который был несправедливо наказан за преступление, которого он не сделал, там преступник убивает себя потому, что его преступление осталось не наказанным. События жизни, самые разнообразные и иногда противоположные, могут явиться поводом к самоубийству, а это значит, что ни одно из них не может быть названо его специфической причиной. Быть может, возможно, по крайней мере, искать эту причину в том общем характере, который свойствен всем им? Но существует ли он в нействительности? Самое большее, что можно сказать,—это то, что общий характер заключается в неприятностях и огорчениях, но совершенно нельзя определить, какой интенсивности должно достигнуть горе, чтобы привести человека к такой трагической развязке. Не существует ни одного самого незначительного недовольства, о котором можно было бы утверждать, что оно не сделается нестерпимым, точно так же, как нет никакой необходимости в том, чтобы оно непременно сделалось нестерпимым. Мы видим иногда, что люди переносят ужасные несчастья в то время, как другие убивают себя из-за незначительной досады. Индивидуумы, жизнь которых особенно тяжела, не

453

принадлежат к числу людей, убивающих себя наиболее часто. Скорее, наоборот, избыток удобств жизни вооружает человека против себя самого. Те классы общества легче расстаются с жизнью, которым свободнее и легче живется, и в те эпохи, когда свободы этой всего больше: если и случается в действительности, что личное состояние самоубийцы является основной причиной принятого им решения, то это бывает чрезвычайно редко и, следовательно, не может служить объяснением социального процента самоубийств.

И даже те исследователи, которые приписывают наибольшее влияние индивидуальным условиям, ищут их не столько во внешних случайностях, сколько во внутренней природе субъекта, т. е. в биологической его конструкции, и той физической среды, от которой она зависит. Самоубийство изображают поэтому, как продукт известного темперамента, как эпизод неврастении, подчиненный действию тех же факторов, как и она. Но при внимательном отношении к вопросу мы не найдем никакого непосредственного и правильного соотношения между неврастенией и социальным процентом самоубийств. Случается, что эти два явления изменяются в обратном смысле и что одно достигает минимума там, где другое находится в апогее. Мы не найдем также никаких определенных соотношений между движением самоубийств и состоянием физической среды, которая, как говорят, оказывает на нервную систему особенно сильное влияние, как, например, раса, климат, температура. И если даже признать, что при известных условиях невропат проявляет некоторое предрасположение к самоубийству, то это еще не значит, что ему предназначено судьбой лишить себя жизни; и воздействие космических факторов не в состоянии сообщить вполне точное и определенное направление этим чрезвычайно общим наклонностям его природы.

Совершенно другие результаты мы получим, когда, оставив в стороне самого индивидуума, станем искать в природе обществ причины того предрасположения к самоубийству, которое наблюдается в каждом из них. Насколько отношения между самоубийством и законами физического и биологического порядка сомнительны и дву-

454

смысленны, настолько непосредственны и постоянны соотношения между самоубийством и известными состояниями социальной среды. Соотношения эти можно даже формулировать в виде законов. Определенные таким образом социологические причины объяснят нам даже те отдельные совпадения, которые часто приписывались влиянию материальных причин и в которых хотели видеть доказательство этого влияния. Если число женщин, покончивших с собою, гораздо меньше, чем число мужчин, то это происходит от того, что первые гораздо меньше соприкасаются с коллективною жизнью и поэтому менее сильно чувствуют ее дурное или хорошее воздействие. То же самое наблюдается по отношению к старикам и детям, хотя по несколько другим причинам. Затем, если число самоубийств увеличивается, начиная с января и кончая июнем, а затем начинает уменьшаться—это происходит потому, что и социальная деятельность испытывает те же сезонные изменения. Вполне естественно, что различные результаты, которые производит эта деятельность, подчинены тому же самому ритму, как и она сама, а, следовательно, наиболее ощутительны в течение первого из указанных периодов: но так как самоубийство есть тоже продукт этой деятельности, то и оно подчиняется тем же законам.

Из всех этих фактов можно вывести то заключение, что процент самоубийств зависит только от социологических причин и что контингент добровольных смертей определяется моральной организацией общества. У каждого народа существует известная коллективная сила определенной интенсивности, толкающая человека на самоубийство. Те поступки, которые совершает самоубийца и которые на первый взгляд кажутся проявлением личного темперамента, являются на самом деле следствием и продолжением некоторого социального состояния, которое находит себе в них внешнее обнаружение.

Далее мы рассмотрим положительную часть книги Дюркгейма, остановимся с некоторою подробностью на социальных отношениях самоубийства, и прежде всего—на отношении самоубийства к религии.

Самоубийство и религия. Если посмотреть на европейскую

455

карту самоубийств, то с первого уже взгляда бросится в глаза, что в чисто католических странах, как-то в Италии, Португалии и Испании, самоубийства развиты очень мало, тогда как максимум их наблюдается в протестантских странах, в Пруссии, Саксонии и Дании. С этой точки зрения поучительную картину, в частности, представляет Швейцария. В этой стране встречается и немецкое, и французское население, и потому в ней можно наблюдать в отдельности влияние вероисповедания на каждой из этих двух рас. Католические кантоны, независимо от национальности их населения, дают в 4 или в 5 раз меньше самоубийств, чем протестантские. Следовательно, влияние религии так велико, что превышает всякое другое.

Спрашивая о причинах этого различия, Дюркгейм находит объяснение в самой природе религиозных систем католичества и протестантства. Та и другая в одинаковой степени запрещают и осуждают самоубийство; на него не только обрушиваются самые суровые моральные кары, но обе религии учат, что за гробом начинается новая жизнь, где люди будут нести наказания за свои грехи, к числу которых и протестантизм, и католицизм относит самоубийство. Наконец, в том и другом вероисповедании запрещение убивать себя носить божественный характер. Поэтому, если протестантизм благоприятствует большему числу самоубийств, то вовсе не потому, что относится к нему иначе, чем католицизм. Но раз в этом частном случае обе религии выставляют одно и то же нравственное требование, то неодинаковая степень влияния их на число самоубийств должна иметь своей причиной какое-нибудь из более общих свойств, отличающих их друг от друга.

Единственным существенным различием между католицизмом и протестантизмом является тот факт, что второй в гораздо большей степени допускает свободу исследования, чем первый. Уже одним тем, что протестантизм представляет собою идеалистическую религию, он дает гораздо больше места для мысли и размышления, чем греко-латинский политеизм или монотеизм евреев. Он не довольствуется машинальными обрядами, но хочет управлять сознанием людей. Он обращается к че-

456

ловеческому сознанию и даже в тот момент, когда призывает разум к слепому подчинению, сам говорит на языке разума. С другой стороны, не подлежит сомнению, что католик принимает свою веру в готовом виде без всякого критического исследования. Он не может подвергать ее даже исторической проверке, так кап ему запрещено пользоваться оригиналами тех текстов, на которые она опирается. Для того, чтобы религиозное предание осталось неприкосновенным, с поразительным искусством построена целая организованная иерархия авторитетов. Все, что является новизной, внушает ужас правоверной католической мысли.

Протестант в большей степени является творцом своей веры; библия находится в его руках, и ему не запрещено толковать ее в любом направлении. Даже самая структура протестантского культа обнаруживает его религиозный индивидуализм. Нигде, кроме Англии, не существует иерархической организации протестантского духовенства; священник так же, как и каждый верующий, подчинен только самому себе и своей совести; он представляет собою только более осведомленного руководителя, чем все обыкновенные верующие, но не облечен никаким специальным авторитетом в сфере толкования догмы. Но что лучше всего доказывает, что эта свобода мысли, провозглашенная деятелями реформации, не осталась только платоническим утверждением, так это не прекращающийся рост различных сект, являющих собою такой живой контраст по сравнению с нераздельным единством католической церкви.

Таким образом, наклонность протестантов к самоубийству должна находиться в зависимости от того духа свободомыслия, которым проникнута эта религия. Постараемся подробно разобраться в этой зависимости, так как сама свободная мысль есть следствие других причин. Когда протестантство только что появилось на свет, когда люди, после того как они в течение долгих лет воспринимали свою веру в незыблемо традиционном виде, потребовали себе права творить ее самим, то произошло это не в силу преимуществ свободного искания, ибо свобода несет с собой столько же страдания, сколько и ра-

457

дости. И эта потребность в свободе имеет только одну причину: упадок традиционных верований. Если бы традиция действовала с неослабевающей силой, то не было бы повода зародиться критике; если бы авторитет предания оставался непоколебленным, то не явилась бы дерзкая мысль проверить самый его источник. Критика только тогда восстает против общественного мнения, когда оно уже не имеет прежней силы, т. е. не является уже в полной мере общественным.

Поэтому, если можно утверждать, что провозглашенная свобода мысли умножает ереси, то надо прибавить, что сама она порождается ересями, что она может стать желанной и получить фактическое осуществление, лишь как принцип, позволяющий скрытым или полу явным ересям развиться вполне свободно. Следовательно, если протестантизм уделяет больше места индивидуальной мысли, нежели католичество, значит он беднее верованиями и меньше зависит от установленных обычаев. Религиозное общество не может существовать без коллективного credo и оно тем более едино и тем более сильно, чем более распространено это credo. Оно не соединяет людей путем обмена взаимных услуг,—этой временной связи, которая мирится с различиями и даже предполагает последние, но не в состоянии их примирить. Религия объединяет людей, только привязывая их к одной и той же системе учений, и единство это тем сильнее, чем более широкое поле охватывает данная система и чем солиднее она построена. Чем более лежит религиозного отпечатка на образе мыслей и действий данного общества, чем полнее, следовательно, исключена здесь возможность свободного исследования, тем сильнее мысль о Боге проникает во все детали человеческого существования и направляет к одной цели все индивидуальные воли. Наоборот, чем сильнее в группе верующих проявляются частные суждения, тем менее ее роль в жизни людей, тем слабее ее сплоченность и жизненность. Перевес на стороне протестантизма в сфере самоубийств происходит от того, что эта церковь по существу своему менее целостна, нежели католическая. Благотворное влияние религии нельзя приписать—по мнению Дюркгейма—социальной при-

458

роде религиозных идей; если она охраняет человека от самоуничтожения, то это происходит не потому, что она внушает путем аргументов sui generis уважение к человеческой личности, но в силу того, что она является обществом; сущность этого общества состоит в известных общих верованиях и обычаях, признаваемых всеми верующими, освященных традицией и потому обязательных. Чем более существует таких коллективных состояний сознания, чем они сильнее, тем крепче связана религиозная община, тем больше в ней содержится предохраняющих начал. Детали догматов и обрядов в данном случае имеют второстепенное значение. Суть в том, чтобы они по природе своей были способны с достаточною интенсивностью питать коллективную жизнь; и именно потому, что протестантская церковь не так тесно спаяна, как все остальные, она и не оказывает на самоубийство такого же умеряющего влияния.

Семья и самоубийство. Если религия предохраняет от самоубийства постольку, поскольку она создает общество, — то вполне вероятно, что и другие общественные союзы вызывают те же результаты. Дюргкгейм рассматривает с этой точки зрения политическое общество и семью.

Дюркгейм устанавливает следующие законы, определяющие отношение семьи к самоубийству:

1. Слишком ранний брак увеличивает наклонность к самоубийству, в особенности у мужчин.

2. Начиная с 20-ти лет, люди, состоящие в браке, по отношению к холостым и незамужним обладают коэффициентом предохранения, превышающим единицу. (Коэффициентом предохранения Дюркгейм обозначает число, указывающее, во сколько раз в одной группе лишают себя жизни меньше, чем в другой в одном и том же возрасте).

3. Коэффициент предохранения супругов по отношению к холостым и незамужним изменяется в зависимости от пола. Во Франции преимущество на стороне мужчин, а разница между полами довольно значительная. Можно сказать, что пол, которому наиболее благоприятствует брачное состояние, изменяется в зависимости от страны, и что величина отклонения между процентом самоубийств у обо-

459

их полов изменяется в зависимости от того, какой именно пол оказывается наиболее благоприятствуемым.

4. Вдовство уменьшает коэффициент предохранения супругов обоего пола, но обыкновенно не уничтожает его совершенно. Вдовцы убивают себя чаще, чем люди, состоящие в браке, но в общем менее, нежели совсем безбрачные. Совершенно так же, как и у супругов, коэффициент предохранения вдовцов по отношению к безбрачным изменяется в зависимости от пола. Наиболее благоприятствуемый пол у вдовых изменяется в зависимости от страны, и величина отклонения между процентом самоубийств у обоих полов изменяется в зависимости от того, какой пол оказывается наиболее благоприятствуемым.

Преимущества, которыми пользуются люди, находящиеся в брачном состоянии, можно приписать только одной из двух нижеследующих причин.

Либо мы имеем здесь влияние домашней среды; в таком случае именно семья нейтрализует наклонность к самоубийству и мешает ей развиваться.

Либо же этот факт объясняется тем, что можно назвать «брачным подбором». Брак, действительно, механически производит в общей массе населения некоторого рода сортировку. Не всякий желающий женится. Мало шансов создать себе семью у человека, который не обладает известным здоровьем, средствами к жизни и определенными нравственными достоинствами и т. д. При такой гипотезе уже не семья предохраняет человека от самоубийства, преступлений или болезни, а, наоборот, преимущество людей, находящихся в брачном состоянии, зависит от того, что только тем доступна семейная жизнь, кто представляет собою серьезные гарантии физического и нравственного здоровья.

Дюркгейм отвергает вторую гипотезу. Если бы взаимоотношение брачных и холостых определялось брачным подбором, то проявляться оно должно было бы с того момента, когда подбор начинает входить в силу, т. е. когда молодые люди и девушки вступают в брак. В это время впервые должно было бы обозначиться некоторое уклонение, которое затем мало-по-малу увеличивалось бы по мере

460

дальнейшего действия подбора, т. е. по мере вступления в брак более зрелых людей, обособления их от той группы, которая по натуре своей предназначена образовать класс неисправимых холостяков. В действительности оказывается, что коэффициент предохранения изменяется по совершенно другому закону. В исходной своей точке он очень часто уступает место обратному коэффициенту, т. е. усилению случаев самоубийства. Очень молодые супруги более склонны к самоубийству, нежели холостые люди. Этого не могло бы быть, если бы они от рождения в самих себе заключали условия, предохраняющие от самоубийства. Затем максимум различия наступает почти сразу. Начиная с того момента, когда привилегированное положение женатых начинает обнаруживаться (между 20—25 годами), коэффициент уже достигает цифры, выше которой он впоследствии не поднимается. Напротив, между 30—40 годами, когда разделение на две группы окончательно завершилось и класс супругов почти заполнил все свои кадры, коэффициент предохранения вместо того, чтобы достичь своего апогея и обозначить таким образом тот факт, что супружеский подбор дошел до своего предела, внезапно и резко падает.

Еще более убедительным является то обстоятельство, что положение обоих полов по отношению к предохранению от самоубийства, которым пользуются люди, состоящие в браке, в различных странах неодинаково. Невозможно, следовательно, допустить, чтобы брачный подбор был существенным фактором того преимущества, которым пользуются женатые люди по отношению к самоубийству, ибо иначе было бы необъяснимо, почему этот подбор производит в различных странах различные результаты. Напротив, вполне возможно, что семья в двух различных странах сложилась таким образом, что она различно действует на оба ноля; поэтому в самом строении семейной группы и должно искать главную причину интересующего нас явления.

Но домашняя среда слагается из самых различных элементов. Для каждого супруга семья состоит 1) из другого супруга и 2) из детей. Первому или второму из

461

этих элементов принадлежит благотворное влияние на наклонность к самоубийству?

Имеются доказательства того, что брак оказывает незначительное влияние на коэффициент предохранения от самоубийств. Ограниченное и незначительное влияние самого брака видно наиболее ясно из того, что вдовцы, оставшиеся с детьми, находятся в более благоприятном положении, нежели бездетные супруги.

Преимущество в смысле смертности от самоубийства, которым, вообще говоря, пользуются люди, состоящие в браке, обязано не влиянию самого супружеского союза, а влиянию союза семейного. Существенным фактором предохранения от самоубийства людей, состоящих в браке, является семья, т. е. сплоченная группа, образуемая родителями и детьми. Конечно, поскольку супруги входят в состав этой группы в качестве ее членов, они тоже оказывают друг на друга свою долю влияния, но только не как муж и жена, а как отец и мать, как органы семейного союза. Семейный союз точно так же, как и религиозный, является могучим предохраняющим средством от самоубийства.

Это предохранение тем полнее, чем больше семья, т. е. чем более число ее членов. При сравнении разных местностей мы найдем: по мере того, как уменьшается число самоубийств, размеры семьи правильно увеличиваются.

Итак, факты далеко не подтверждают обыденного мнения, что самоубийства вызываются главным образом тяготами жизни; наоборот, число их уменьшается по мере того, как существование становится тяжелее. Вот неожиданное последствие мальтузианизма, которого автор его, конечно, не предполагал. Когда Мальтус рекомендовал воздержание от деторождения, то он думал, что, по крайней мере, в известных случаях это ограничение необходимо ради общего блага. В действительности оказывается, что воздержание это является настолько сильным злом, что убивает в человеке самое желание жить. Большие семьи вовсе не роскошь, без которой можно обойтись и которую может себе позволить только богатый; это насущный хлеб, без которого нельзя жить. Как бы ни был беден человек, во всяком случае самое худшее помещение капи-

462

тала—и притом с точки зрения личного интереса,—это капитализация части своего потомства.

Чем объясняется влияние размеров семьи на число самоубийств?

В данном случае нельзя прибегнуть, для объяснения итого явления, к помощи органического фактора, потому что, если совершенное бесплодие является главным образом последствием физиологических причин, то нельзя сказать того же про недостаточную плодовитость, которая чаще всего носит добровольный характер и диктуется известным настроением умов. Больше того, размер семьи зависит не исключительно от рождаемости; там, где мало детей, могут играть роль иные факторы, и наоборот, большое число детей может оказаться безрезультатным, если дети фактически и последовательно не принимают участия в жизни семейной группы. Поэтому данное предохраняющее свойство можно скорее приписать чувствам sui generis родителей к своим непосредственным потомкам. Наконец, эти чувства сами по себе нуждаются в некотором определенном состоянии семейной обстановки для того, чтобы проявить себя вполне; они не могут быть сильными, если семья лишена внутреннего единства. Следовательно, именно в силу того, что характер семьи меняется в зависимости от ее размеров, число составляющих ее элементов оказывает влияние на наклонность к самоубийству.

Сплоченность какой-либо группы не может уменьшиться без того, чтобы не изменилась ее жизненная сила. Вели коллективные чувства обладают исключительной энергией, то это происходит потому, что та сила, с которой каждое индивидуальное сознание переживает их, отражается на всех остальных членах; Интенсивность этих чувств находится в прямой зависимости от числа переживающих их совместно индивидуальных сознаний. В небольшой семье общие чувства и воспоминания не могут, быть особенно интенсивны, ибо здесь нет достаточного числа сознаний для того, чтобы представить их себе и усилить их путем совместного переживания. Внутри такой семьи не могут создаться твердые традиции, служащие связующей цепью для членов одной и той же семейной группы: по-

463

добные традиции переживают первоначальную семью и передаются от поколения к поколению. Кроме того, небольшая семья неизбежно отличается недолговечностью, а никакой, лишенный длительности, союз не может быть прочен. В нем не только слабо развиты коллективные состояния сознания, но самое число этих состояний очень ограничено, потому что существование их обусловливается тою живостью и энергией, с которою передаются различные взгляды и впечатления от одного субъекта к другому: с другой стороны, самый обмен мыслей тем быстрее совершается, чем большее число людей в нем участвует. Когда семья ограничена по своему объему, то в каждый данный момент вместе оказываются только очень немногие члены, семейная жизнь едва влачит свое существование и бывают моменты, когда домашний очаг совсем пуст. Итак, поскольку семья является мощным предохранителем от самоубийства, она тем лучше оказывает свое воздействие, чем сильнее ее сплоченность.

Самоубийство и развод. В виду важного предохранительного значения семьи, нас нисколько не удивит то наблюдение, что количество самоубийств изменяется прямо пропорционально числу разводов и раздельных жительств супругов. Самый институт развода своим влиянием на брак склоняет человека к самоубийству.

Что представляет из себя брак? Регламентацию отношений между полами, охватывающую не только сферу физиологических инстинктов, но всевозможных чувств, привитых цивилизацией на почве материальных интересов. Ибо любовь в наше время—в гораздо большей степени духовное, чем органическое чувство. Мужчина ищет в женщине не только одного удовлетворения потребности деторождения. Если это естественное стремление и послужило зародышем всей половой эволюция,—то оно прогрессивно усложнялось множеством различных эстетических и моральных чувств, и в настоящее время оно является только ничтожным элементом того многосложного процесса, которому оно когда-то положило начало. Под влиянием этих интеллектуальных элементов, половое чувство как бы одухотворилось и отчасти освободилось от оков тела. Оно в равной мере питается как моральными

464

исканиями, так и физическими побуждениями, и потому в нем уже нет той автоматической регулярной периодичности, которая проявляется у животного. Но именно в силу того, что эти различные склонности преобразовались под влиянием времени и не находятся уже более в непосредственном подчинении органической необходимости, для них и нужна социальная регламентация. Если организм внутри себя не находит ничего сдерживающего подобные чувства, то эту обязанность должно взять на себя общество. В этом заключается функция брака. Брак, особенно в своей моногамической форме, регулирует всю эту жизнь страстей. Возлагая на мужчину обязанность вечно любить одну и ту же женщину, единобрачие указывает чувству любви совершенно определенный предмет и тем самым закрывает дальнейшие горизонты.

Благодаря этой определенности и устанавливается то моральное равновесие, которым пользуется супруг. Не нарушая своего долга верности, он не может искать других удовлетворений, кроме тех, которые ему разрешены браком, а потому ограничивает себя в своих желаниях. Спасительная дисциплина, которой подвергается супруг, заставляет его искать счастья в том положении, которое выпало ему на долю, и тем самым дает ему для этого средства. К тому же, если чувство одного супруга не склонно к перемене, то объект его отвечает ему тем же: ведь обязательство верности носит взаимный характер. Радости его определены, они обеспечены, и все это действует самым положительным образом на направление его ума. Совершенно иное представляет собою положение холостяка. Для него нет никаких ограничений в его привязанностях, он хватается за все, и ничто его не удовлетворяет. Внутренний яд беспредельных стремлений проникает и эту область нашего сознания, как и во всякую другую. Трудно удержать самого себя, если извне ничто не сдерживает. Испытав одни наслаждения, человек уже рисует в своем воображении новые удовольствия, и как скоро он проходит весь круг возможного, то, мучимый постоянною жаждою новизны, он будет мечтать о несбыточном. Как же не впасть в отчаяние при такой нескончаемой погоне за неуловимым счастьем?

465

Без конца родится и вслед за тем разбиваются жизнью всевозможный надежды, и в душе непрерывно растет чувство усталости и разочарования. И как может укрепиться в уме человека то или иное желание, если нет никакой уверенности в том, что объект желания может быть сохранен? Ведь аномия двустороння: если человек не может вполне отдаться, он не может и вполне овладеть. Неверность будущего вместе с своею собственною половинчатостью лишают его навсегда покоя. Из всего итого вытекает беспокойство, возбужденное состояние и недовольство, неминуемо несущее с собою большую степень наклонности к самоубийству.

Но развод предполагает ослабление брачной регламентации; там, где он практикуется, в особенности же там, где право и нравы усиливают его практику, брак является только слабым намеком на то. чем он должен быть. Это брак второго сорта, и поэтому он не может иметь присущих ему благоприятных результатов. Границы, которые он ставит для чувства, теряют свою определенность; они лишаются устойчивости и только в слабой степени могут сдерживать страсти, которые принимают самые широкие размеры. Чувство уже. не так легко подчиняется тем условиям, которые ему предписаны. Исчезает спокойствие, моральная уравновешенность, составлявшие преимущество человека, состоящего в браке; на их место появляется известное состояние беспокойства, мешающее человеку дорожить тем, что у него есть. Он тем менее обращает внимания на настоящее, что благосостояние его кажется ему неустойчивым, будущее менее определенным. Нельзя прочно держаться за ту позицию, на которой находишься, если она в любой момент может быть разрушена с той или другой стороны. В силу этих причин, в странах, где влияние брака в сильной степени умеряется разводами, неизбежно ослабляется иммунитет женатого человека. Так как, вследствие этого, состояние его приближается к состоянию холостяка, он не может не потерять части своих преимуществ. Таким образом увеличивается общее число самоубийств.

Самоубийство и эгоизм. Что, в частности, сказано о значении семейного союза, то же следует сказать о всяком

466

социальном союзе, включая политическое общество: число самоубийств обратно пропорциально степени интеграции тех социальных групп, в которые входит индивидуум.

Сплоченность общества не может ослабиться бел того, чтобы индивидуум в той же мере не отставал от социальной жизни, чтобы его личные цели не перевешивали стремления к общему благу,—словом, бен того, чтобы единичная личность не стремилась стать выше коллективной. Чем сильнее ослабевают внутренние связи той группы, к которой принадлежит индивидуум, тем меньше он от нее зависит, и тем больше в своем поведении он будет руководиться соображениями своего личного интереса. Если условиться навивать эгоизмом такое состояние индивидуума, когда индивидуальное «я» резко противополагает себя социальному «я» и в ущерб этому последнему, то мы можем назвать эгоистичным тот частный вид самоубийства, который вызывается чрезмерной индивидуализацией.

Когда общество тесно сплочено, то индивидуальная воля находится как бы в его власти, занимает по отношению к нему чисто-служебное положение, и, конечно, индивидуум при таких условиях не может по своему усмотрению располагать собою. Добровольная смерть является здесь изменой общему долгу. Но когда люди отказываются признать законность такого подчинения, то какой силой обладает общество для того, чтобы утвердить по отношению к нему свое верховенство? В его распоряжении нет достаточного авторитета для того, чтобы удержать людей на их посту в тот момент, когда они хотят дезертировать, и, сознавая свою слабость, общество доходит до признания за индивидуумом права делать то, чему оно бессильно воспрепятствовать. Раз человек признается хозяином своей жизни, он в праве положить ей конец. С другой стороны, у индивидуумов отпадает один из мотивов к тому, чтобы безропотно терпеть жестокие жизненные лишения. Когда люди объединены и связаны любовью с той группой, к которой они принадлежат, то они легко жертвуют своими интересами ради общей цели и с большим упорством борются за свое существование. Одно и тоже чувство побуждает их преклоняться пред стремлением к

467

общему благу и дорожить своею жизнью, а создание великой цели, стоящей пред ними, заставляет их забыть о личных страданиях.

Но крайний индивидуализм не только устраняет препятствия, сдерживающие стремление людей убивать себя, но сам возбуждает это стремление и дает место специальному виду самоубийств, которые носят на себе его отпечаток.

Уже в силу того, что высшие формы человеческой деятельности имеют коллективное происхождение, они преследуют коллективную же цель, поскольку они зарождаются под влиянием общественности, поскольку к ней же относятся и все их стремления: можно сказать, что эти формы являются самим обществом, воплощенным и индивидуализированным в каждом из нас. Но для того, чтобы подобная деятельность имела в наших глазах разумное основание, самый объект, которому она служит, не должен быть для нас безразличным. Мы можем быть привязаны к первой лишь в той мере, в какой мы привязаны и ко второму, т. е. к обществу. Наоборот, чем сильнее мы оторвались от общества, тем более мы удалились от той жизни, для которой оно одновременно является и источником, и целью. К чему эти правила морали, нормы права, принуждающие нас ко всякого рода жертвам, эти стесняющие нас догмы, если вне нас нет существа, которому все это служит и с которым мы были бы солидарны? Зачем тогда существует наука? Если она не приносит никакой другой пользы, кроме той, что увеличивает наши шансы в борьбе за жизнь, то она не стоит затрачиваемого на нее труда. Инстинкт лучше исполняет эту роль; доказательством служат животные. И в особенности, чем оправдать переносимые нами страдания? Испытываемое индивидуумом зло ничем не может быть оправдано и становится совершению бессмысленным, раз ценность всего существующего определяется с точки зрения отдельного человека. Для человека твердо религиозного, для того, кто тесными узами связан с семьей или определенным политическим обществом, подобная проблема даже не существует. Добровольно и свободно, без всякого размышления, такие люди отдают все свое существо, все

468

свои силы: один—своей церкви, другой—своей семье, третий—своей родине или партии. В самых своих страданиях эти люди видят только средства послужить прославлению группы, к которой они принадлежат. Таким образом христианин достигает того, что преклоняется пред страданием и ищет его, чтобы лучше доказать свое презрение к плоти и приблизиться к своему божественному образцу. Но поскольку верующий начинает сомневаться, т. е. поскольку он эмансипируется и чувствует себя менее солидарным с той вероисповедной средой, к которой он принадлежит, поскольку семья и общество становятся для индивидуума чужими, постольку он сам для себя делается тайной и никуда не может уйти от назойливого вопроса; «зачем все это нужно»?

Как только социальное начало, заложенное внутри нас, теряет свое объективное существование, остается только искусственная комбинация призрачных образов, фантасмагория, рассеивающаяся от первого легкого прикосновения мысли; нет ничего такого, что бы могло дать смысл нашим действиям, цену нашему существованию. Вместе с тем мы утрачиваем всякое основание дорожить своею жизнью: та жизнь, которая могла бы нас удовлетворить, не соответствует более ничему в действительности, а та, которая соответствует действительности, не удовлетворяет больше нашим потребностям. Так как мы были приобщены к высшим формам существования, то жизнь, которая удовлетворяет требованиям ребенка и животного, уже не в силах больше удовлетворить нас. Но раз эти высшие формы ускользают от нас, мы остаемся совершенно в беспомощном состоянии: нас охватывает ощущение трагической пустоты, и нам не к чему больше применить свои силы. Совершенно лишнее доказывать, что притоком состоянии психической дисгармонии незначительные неудачи легко приводят к отчаянным решениям. Если жизнь теряет всякий смысл, то в любой момент можно найти предлог покончить с нею счеты.

Самоубийство и экономические кризисы. Из указанного дисциплинирующего значения общества следует, что каждое потрясение общества, каждый общественный кризис сопровождается возрастанием числа самоубийств. Под это по-

469

нятие кризиса не подходят такие народные движения, которые—напр. популярная воина—охватывают весь народ, объединяют его и поднимают его дух и энергию. Под это понятие подходят прежде всего экономические кризисы, которые имеют усиливающее влияние на число самоубийств, как в том случае, когда они несут с собою бедности и разорение, так и в том, когда они бывают кризисами расцвета. Промышленный и финансовый кризисы имеют это влияние именно как кризисы, т. е. потрясения коллективного строя. И это легко понять.

Человек тем отличается от животных, что над ним теряют власть инстинктивные сдержки, и его стремления могут стать беспредельными. Ни в органическом, ни в психическом строении человека нельзя найти ничего такого, что могло бы служить пределом для его аппетитов. Поскольку потребности зависят только от индивида, они безграничны. Наша восприимчивость, если отвлечься от всякой регулирующей ее внешней силы, представить собою бездонную пропасть, которую ничто не может наполнить. Если извне не приходит никакого сдерживающего начала, наша восприимчивость становится для самой себя источником вечных мучений, потому что безграничные желании ненасытны по своему существу, а ненасытность справедливо считается признаком болезненного состоянии. При отсутствии внешних препон, желания не знают для себя никаких границ и потому далеко переходят за пределы данных пм средств и, конечно, никогда не находят покоя. Неутомимая жажда превращается в сплошную пытку. Изменить это положение вещей можно лишь при том условии, если человеческие страсти найдут для себя определенный предел. Только в этом случае можно говорить о гармонии между стремлениями и потребностями человека, и только тогда последние могут быть удовлетворены. Но так как внутри индивидуума нет никакого сдерживающего начала, то оно может истекать только от какой-либо внешней силы. Духовные потребности нуждаются в каком-нибудь регулирующем начале, играющем по отношению к ним ту же роль, какую организм выполняет в сфере физических потребностей. Эта регулирующая сила, конечно, должна быть, в свою очередь, морального характера. Про-

470

буждение сознания нарушило то состояние равновесия, в котором дремало животное, и потому только одно сознание может дать средство к восстановлению этого равновесия. Материальное принуждение в данном случае не может иметь никакого значения; сердца людей, нельзя изменить посредством физико-химических сил. Поскольку стремления не задерживаются автоматически с помощью физиологических механизмов, постольку они могут остановиться только пред такой границей, которая будет ими признана справедливой. Закон справедливости должен исходить от лица, авторитет которого люди уважают и пред которым добровольно преклоняются. Одно только общество— либо непосредственно, как целое, либо чрез посредство одного из своих органов—способно играть эту умеряющую роль: только оно обладает той моральной силой, которая возвышается над индивидуумом и превосходство которой последний принужден признать. Никому другому, кроме общества, не принадлежит право намечать для человеческих желаний тот крайний предел, дальше которого они не должны идти.

Итак, ошибается тот, кто утверждает, что человеческая деятельность может быть освобождена от всякой узды. Подобною привилегией на этом свете не может пользоваться никто и ничто, потому что всякое существо, как часть вселенной, связано с ее остальною частью: природа каждого существа и то, как она проявляется, зависят не только от этого существа, но и от всех остальных существ. Которые и являются таким образом для него сдерживающей и регулирующей силой. Но в момент общественной дезорганизации, будет ли она происходить в силу болезненного кризиса или, наоборот, в период благоприятных, но слишком внезапных социальных преобразований,—общество оказывается временно неспособным проявлять нужное действие на человека, и в этом дается объяснение резких повышений кривой самоубийств во времена общественных кризисов.

И, действительно, в момент экономических бедствий мы можем наблюдать, как разразившийся кризис влечет за собой известное смешение классов,—в силу которого целый класс людей оказывается отброшенным в разряд

471

низших социальных категорий. Многие принуждены урезать свои требования, сократить свои привычки и, вообще, приучиться себя сдерживать. По отношению к этим людям вся работа, все плоды социального воздействия пропадают даром, и их моральное воспитание долито начать сызнова. Само собою разумеется, что общество не в состоянии единым взмахом приучить этих людей к новой жизни, к добавочному самоограничению. В результате, все они не могут примириться со своим ухудшимся положением: и даже одна перспектива ухудшения становится для них невыносимой: страдания, заставляющие их насильственно прорвать изменившуюся жизнь, наступают раньше, чем они успели изведать эту жизнь на опыте.

Но то же самое происходит в том случае, если социальный кризис имеет своим последствием внезапное увеличение общего благосостояния и богатства. Здесь опять-таки меняются условия жизни, и та шкала, которою определялись потребности людей, оказывается устаревшей; она передвигается вместе с возрастанием общественного богатства,—поскольку она определяет в общем и целом долю каждой категории производителей. Прежняя иерархия нарушена, а новая не может сразу установиться. Для того, чтобы люди и вещи заняли в общественном сознании подобающее им место, нужен большой промежуток времени. Пока социальные силы, предоставленные самим себе, не придут в состояние равновесия, относительная ценность их не поддается учету и, следовательно, на некоторое время всякая регламентация оказывается несостоятельной. Никто не знает в точности, что возможно и что невозможно, что справедливо и что несправедливо: нельзя указать границы между законными и чрезмерными требованиями и надеждами, а потому все считают себя в праве, претендовать на все. Как бы поверхностно ни было это общественное потрясение, все равно, те принципы, на основании которых члены общества распределяются между различными функциями, оказываются поколебленными. Поскольку видоизменяются взаимоотношения различных частей общества, постольку и выражающие эти взаимоотношения идеи не могут остаться непоколебимыми. Тот социальный класс, который особенно много выиграл от кризиса, не расположен

472

больше мириться со своим прежним уровнем жизни, а его новое, исключительно благоприятное положение неизбежно вызывает целый ряд завистливых желаний в окружающей среде. Общественное мнение не в силах своим авторитетом одержать индивидуальных аппетитов; эти последние не знают более такой границы, пред которой они вынуждены бы были остановиться. Кроме того, умы людей уже потому находятся в состоянии естественного возбуждения, что самый пульс жизни в такие моменты бьется интенсивнее, чем раньше. Вполне естественно, что, вместе с увеличением благосостояния, растут и человеческие желания: на жизненном пиру их ждет более богатая добыча, а под влиянием этого люди становятся требовательнее, нетерпеливее, не мирятся более с теми рамками, которые ставил ныне ослабевший авторитет традиции. Общее состояние дезорганизации, или аномии, усугубляется тем фактом, что страсти менее всего согласны подчиниться дисциплине именно в тот момент, когда это всего нужнее. При таком положении вещей действительность не может удовлетворить предъявляемых людьми требовании. Необузданные претензии каждого неизбежно будут идти дальше всякого достижимого результата, ибо ничто не препятствует им разрастаться безгранично. Это общее возбуждение будет непрерывно поддерживать само себя, не находя себе ни в чем успокоения. А так как такая погоня за недостижимой целью не может дать другого удовлетворения, кроме ощущения самой погони, то стоит лишь этому стремлению встретить на своем пути какое-либо препятствие, чтобы человек почувствовал себя совершенно выбитым из колеи. Одновременно с этим самая борьба становится более ожесточенной и мучительной, как потому, что она менее урегулирована, так и потому, что борцы особенно, разгорячены. Все социальные классы выходят из привычных рамок, так что определенного классового деления более не существует. Общие усилия в борьбе за существование достигают высшей точки напряжения именно в тот момент, когда это менее всего продуктивно. Как же при таких условиях может не ослабеть желание жить?

Самоубийство и торгово-промышленный мир. Если бы аномия проявлялась всегда, как в предыдущих случаях,

473

в виде перемежающихся приступов и острых кризисов, то, конечно, время от времени, она могла бы заставить колебаться социальный процент самоубийств, но не была бы его постоянным и регулярным фактором. Существует, между тем, определенная сфера социальной жизни, в которой аномия является хроническим явлением; это коммерческий и промышленный мир.

В течение целого века экономический прогресс стремился главным образом к тому, чтобы освободить промышленное развитие от всякой регламентации. Вплоть до настоящего времени целая система моральных сил имела своей задачей дисциплинировать промышленные отношения. Сначала влияние это оказывала религия, которая в равной степени обращалась и к рабочим, и к хозяевам, к беднякам и к богатым. С своей стороны, светская власть, занимая главенствующее положение в экономической области, подчиняя себе до известной степени хозяйственную деятельность, регулировала ее проявления. Наконец, внутри самого делового мира ремесленная корпорация, регламентируя заработную плату, цены на продукты и даже самое производство, косвенным образом фиксировала средний уровень дохода, которым, естественно, определяется в значительной мере и самый размерь потребностей.

Не то ныне. Религия, можно сказать, потеряла громадную долю своей власти. Правительственная власть, вместо того, чтобы быть регулятором экономической жизни, сделалась ее слугою и орудием. Самые противоположные школы, ортодоксальные экономисты, с одной стороны, и крайние социалисты, с другой, согласны с тем, что правительство должно занять более или менее пассивную роль посредника между различными социальными функциями. Все эти теории только отражают господствующее общественное мнение: фактически промышленность, вместо того, чтобы служить средством к достижению высшей цели, уже сделалась сама по себе центром конечных стремлений, как индивидуумов, так и общества. В силу этого, индивидуальные аппетиты разрастаются беспредельно и выходят из-под влияния какого-бы то ни было сдерживающего их авторитета. Этот апофеоз материального благополучия их освятил и поставил, так сказать, надь всяким чело-

474

веческим законом, законом на этом пути какие-либо препятствия считается в настоящее время оскорблением святыни, и поэтому даже та чисто утилитарная регламентация промышленности, которую мог бы осуществить сам промышленный мир при помощи своих корпораций, не в состоянии пустить корни. Самое развитие промышленности и беспредельное расширение рынков неизбежно благоприятствует в свою очередь безудержному росту человеческих желаний.

Вот откуда происходит это крайнее возбуждение, которое от одной части общества передалось и всем остальным. В промышленном мире кризис и состояние аномии суть явления не только постоянные, но, можно даже сказать, нормальные. Алчные вожделения охватывают людей всех слоев и не могут найти себе определенной точки приложения. Ничто не может успокоить их, потому что цель, к которой они стремятся, бесконечно превышает все то, чего они могут действительно достигнуть. Лихорадочная ненасытная погоняла воображаемым обесценивает наличную действительность и заставляет пренебрегать ею; как только удается достигнуть ближайшей цели, и что-нибудь раньше только возможное и желанное станет совершившимся фактом, тотчас ясе неудержимая страсть к новым возможностям влечет человека еще и еще дальше. Люди мучатся жаждой новых, еще не изведанных наслаждений, не испытанных ощущений: но последние тотчас же теряют свою соль, как только станут известны. И достаточно какой-нибудь превратности судьбы для того, чтобы человек оказался бессильным перенести это испытание. Лихорадочное возбуждение надает, и человек видит, как бесплодно было все его смятение, и как все это море без предельных желаний не оставляет после себя никакого солидного запаса благополучия, который можно было бы использовать в годы тяжелых испытаний. Кто всю свою жизнь жил только будущим, отдавал ему все силы души» тот не может найти на страницах своего прошлого ничего такого, что бы помогло ему перенести горечь настоящего, ибо вся прошлая его жизнь была только одним нетерпеливым ожиданием будущих благ. Ослепленный этим ожиданием, он искал далекого счастья, все время

475

только ускользавшего от него. Когда какое-либо препятствие остановит такого человека, то все планы его окажутся разрушенными, и ни позади себя, ни перед собою ему не на чем будет остановить своего взора. В конце концов, даже ощущение усталости способно породить безнадежное разочарование, ибо трудно не почувствовать всей бессмысленности погони за недостижимым.

Практические выводы. Так самоубийство, рассмотренное статистически, становится в руках социолога зеркалом, отражающим последовательно все стороны социальной жизни. Статистика самоубийств получает значение всемирного суда, заставляет нас внимательно переглядеть все мотивы и цели нашей деятельности. Она становится масштабом переоценки всех путей жизни. Речь социолога невольно становится с первого слова до последнего воодушевленною проповедью. Всякий путь, в конце которого зияет страшная бездна добровольных смертей, признается недолжным. Таким образом создается целая система социальной жизни, и социология самоубийств сливается с нравственной философией. Еще раз убеждаемся мы, что нравственность, как conditio sine qua non человеческой жизни и, особенно, жизни социальной, опирается на естественную необходимость.

Из обширной (541 стр.) книги проф. Дюркгейма следуют практические выводы в ближайшем смысле слова. Выводы эти делает и сам Дюркгейм, однако мы не последуем за ним. Он все свои надежды возлагает на профессиональные корпорации. На будущее религии он смотрит пессимистически. Могло бы иметь социальную силу лишь католичество, не дающее места свободе исследования и потому не приемлемое для «людей науки», протестантство же, так легко примиряющееся с наукой, в рассматриваемом отношении бессильно. Получается заколдованный круг. А что же православие? Говоря о католичестве и протестантстве», Дюркгейм бегло упоминает греко-восточную церковь. «Низкий уровень самоубийств у греко-католиков не может быть с уверенностью приписан влиянию религии, так как цивилизация этих стран резко отличается от цивилизации других европейских наций, а, следовательно, эти культурные различия и могут оказаться причи-

476

ной неодинаково выраженной наклонности к самоубийству». Обычное для западных ученых невнимание к православию, которое, однако указывает единственный выход из этого заколдованного круга и на которое мы возлагаем наши надежды в борьбе с современной эпидемией самоубийств.

М. Тареев.

Страница сгенерирована за 0.2 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона

Храм прор. Илии

Храм свт. Николая д. Дарьино

Правообладателям

Контактный e-mail: odinblag@gmail.com