Григорий Богослов, свт. К Виталиану от сыновей.

О отец мой, которого Бог даровал мне здесь в бога, Бог несотворенный в бога сотворенного и нетленный — в тленного, чтобы и земные имели честь и славу! Ибо как Царь Христос, Который по великим советам Своим правит миром, есть общий всех Родитель и наилучший Пастырь, так и отец для своих детей есть бог. Выслушай же с божеским милосердием мое превосходное слово, потому что милосердно выслушивать свойственно великому Богу. Бог не презирает человека, за которого Он умер, которого совоскресил с Собой и к которому придет опять, придет обличить всех в последний день.

За что наложил ты острые зубы на детей своих? Для чего вторглась в дом твой злорадная месть? Какая злобная Эриния изгнала из него счастье? Без сомнения, ты произошел от добрых родителей и сам не последний в людях; и о тебе, конечно, радеет Бог, Который любит любящих Его, ненавидит же злых; ибо такой закон был доселе у Бога. Но не могу понять, отчего ты терпишь бедствия, постигающие людей богоненавистных, и, так сказать, сам себя поражаешь ударами? Для других природа изобрела непредвиденные скорби жизни, и тем и другим тревожа род человеческий. Никто не знает, как прекратится великое треволнение многостраннической жизни, какая пристань укроет в себе мой черный корабль. Беспредельное море погубило иного или и живого бросило на сушу, но бедняком и скитальцем, не имеющим ни покрова, ни одежды, сделало того, кто прежде благоденствовал; а что вез с собой, все то поглотила соленая влага. Другой сражался и пал на войне или пленником достался в убийственные руки врагов. Иной

281

всего, что имел, лишен властелином, который в один день может сделать человека и низким и счастливцем. У того немилосердные разбойники отняли все среди дня, а у этого хитрые воры похитили все во тьме. У других же тлетворная болезнь пожрала члены. Но твоего спокойствия благоволил Бог не возмутить ничем исчисленным мною, и да продолжит Он взирать на тебя благоволительным оком, ограждая и внутреннее и внешнее твое благоденствие! Но тебе, который не знаешь никакого бедствия, дав силы, не соблаговолил Бог даровать одного, именно чтобы ты помогал своим детям, соблюдая их как зеницу под благоокруженными веждами. Не благоволил для того, чтобы никто из совершающих плавание жизни не мог сказать: «Я один избежал всех злополучий и скорбей жизни». Что замыслил некогда ты, самосский царь Поликрат? Убоявшись того, что счастье течет к тебе неудержимо, бросил ты в море любимый свой перстень, желая удовлетворить тем зависти. Однако же перстень получил ты обратно, а смерти не избежал. Но с нас не брала еще никакой дани зависть, потому нимало не удивительно, если навела она какой-то мрак на дом наш. Ибо, действительно, какой-то мрак или какая-то мгла стоит у нас между детьми и превосходнейшим родителем. И какой певец, искусный в сложении песнопений, оплачет сие?

Подумаешь, что мы своими страданиями доставили древним повод к басне. Некто, влюбившись в собственный свой образ, бросился в источник; его погубило зеркало, в котором увидел свою прекрасную наружность. Не бывало человека, который бы возненавидел собственную плоть свою; однако же слышал я и то, что одна матерь в припадке безумия умертвила своего любимого сына. Она убила его как дикого зверя, потому что зверем казался ей сын; но когда пришла в разум, оплакивала уже не зверя, но сраженного руками ее сына. А другая матерь вонзила меч в собственных своих детей, потому что была раздражена любовью их отца к наложницам. И одного зверолова на горах вместо быстроногого оленя растерзали скорые псы, которых любил он. Не попусти же, родитель, чтобы и тебя причислил к сим несчастным какой-нибудь певец, воспоминающий злодеяния родителей и воспевающий бедствия междоусобной брани и вражды между кровными.

Сего боюсь я. Хотя есть и моя вина, однако же виновен и родитель. Даже родитель тем виновнее, что меня с братом пре-

282

восходит и сединой, и честностью нравов. А если и нет его вины, то все же на него падет жалкое бесславие, которое нередко и доброго человека низлагает на землю. Ибо хотя многим известна истина, однако же немало и таких, которые смотрят на людское мнение. О сем прошу тебя размыслить, родитель.

Как ни встревожен я, однако же, следуя требованию природы, желаю, чтобы родитель мой во всем и перед всеми имел преимущество и, пользуясь у людей доброй славой, восходил выше и выше. Но как же иной почтет тебя, родитель, человеком снисходительным к чужому, когда столько гневаешься на детей, которых сам родил и некогда просил у Царя Бога, желая держать их на своих коленях, а когда явились мы на свет, почтил пресловутыми именами? Я — Петр, а брат мой — Фока, носим имена учеников Христовых. Но потом гнев, и все забыто. Какой отец подобно тебе, превосходнейший, бывал так милостив к своим детям новорожденным и так жесток к детям, пришедшим в возраст? Если бы позволительно было вступать в состязание человеку с Богом или детям с родителями, то, может быть, нашел бы я какое-нибудь слово в облегчение своих страданий. А теперь дозволю устам своим вымолвить только следующее: худы ли мы или хороши у тебя, отец, — от семени колос. Хорош я или худ — твоя слава и твой же позор. А всякому известно то, что надобно доброго любить, худому же служить подпорой, потому что врачи дают лекарство не здоровым, а изнуренным болезнью. Не о той птице жалеют, которая сидит на ветви или летит по воздуху, но о той, которая выпала из высокого гнезда, или пронзенная кривыми когтями плотоядного коршуна, от сильной боли бьет ногами по воздуху. И негоднейшего сына удостоить своего недра — это милость. А если удостоишь доброго, то вижу в этом закон для отца, потому что добродетельные и у чужих пользуются благосклонностью. И Божеская милость не в том состоит, чтобы приближать к Себе добрых, но в том, чтобы снизойти к худому и, подняв его с земли, вознести высоко.

И Христос, когда приходил на землю и водрузил в Божестве Своего человека, не за непадших умер, но за тех, которые ниспали до земли и умерли в Адаме. Не слышишь ли о сыне юнейшем, как он, оставя отца и живя блудно, расточил все отцовское имение; а когда голод изнурил скитальца, возвратился в дом к родителю и преклонил пред ним колена; и отец

283

немедленно сжалился над негодным сыном, обвил руками его выю, пролил слезы и почтил сына пиршественной вечерей? И добрый пастырь овец, когда одна из них отстала от стада, оставил всех прочих, а пошел по следам заблудшей и, как скоро нашел ее блуждающей на горах или в лесах, взял на свои рамена и с радостью сопричислил к любезным ему десяткам. Таков великий закон моего Христа, Который, отвергая высокомерных, благоволит ко всем униженным.

Одно исповедание греха часто спасало человека, горькими слезами омывало вины и очищало душу, очерненную пороками. Нередко седмижды семь раз умилостивляется Царь к беззаконникам, как слышу в Божием слове (Матф. 18, 22) и как научил меня Дух. Кто из людей хуже царя Манассии? Какой из городов хуже великого Нинова города? Что хуже несытой руки мытаревой? Но Царь Христос умилосердился и над ними, когда восплакались они о грехах своих.

Но что говорить о Христе? Для чего упоминать и о человеческой любви, какую природа насадила в родителях к детям? И звери любят свое порождение, если слыхал ты о рысях, о кабанах, о стаде круглооких волов, как они трепещут за своих детей и выходят на брань со зверями и с неприязненным для них человеком. Ужели же в тебе такой губительный гнев, какого нет ни в людях, ни в зверях? Укроти свое разгневанное сердце; или тебя, любезный родитель, воскормили неприступные утесы и море, и оттого гнев сделался в сердце твоем тверже адаманта.

Другие, и чужеземцы, и соотечественники, и люди богобоязненные, и безумцы, получают себе утешение из твоего имущества. Дом твой служит общим пристанищем для всех нуждающихся; трапеза твоя приятнее Алкиноевой рощи; много за ней друзей, много на ней и снедей, много всего, что живет в воздухе и на земле и что плавает в водах. А мы, не омытые, не одетые, окоченевшие от стужи, изо дня в день скитаемся здесь и там по чужим дверям; и нет никакого облегчения нашему бедствию. С того самого времени, как ты прогневался на нас, родитель, сколько ни желаем, не видим лица твоего; и что особенно тягостно, в этом не отказываешь ты часто рабам своим, хотя и бываешь на них прогневан. Мы, злосчастные, сидим за скудной трапезой и даже, подобно Лазарю, не похищаем малых крупиц с роскошного стола, не пользуемся и тем, чем пи-

284

таются псы. По твоей милости многие нами гнушаются, немногие же уважают. Странное дело! Отец хвалится бесславием сыновей, которых одна небольшая горсть утешила бы в горести. Помощники для нас обоих хуже самой скорби; а иные и не знают, кто мы и чьи дети, ибо стыжусь и объявить о родителе. Двое, правда, благорасположены к нам; хотят ли они через это сами избежать несчастья или найти облегчение в своих бедствиях, какие наведет на них злобный демон, и чужими напастями надеются искупить собственную свою беду.

Скажу еще более сильное слово; только будь милосерд, родитель, дай нам, по крайней мере, эту отраду в страданиях — не отринь нашего слова. К другим своим детям, родитель, ты столько благосклонен, сколько свойственно человеку, который Бога исповедует своим Отцом. Это не зависть; единоутробным и не естественно завидовать. Дома в теремах воспитал ты нежных дочерей, обучил рукодельям перед вступлением в замужество, с помощью одной благородной женщины — этого Хирона в женском поле — образовал в них добрые нравы, дал им добрых мужей — людей именитых в гражданском кругу, богатой рукой отделил им часть своего имущества. А нас, которых произвела на свет тебе та же и наилучшая матерь — эта благочестивая жена, достойная удивления всех земнородных, о которой, представляю себе, и доселе ты, любезный родитель, часто проливаешь слезы, — нас, своих первородных (что весьма важно для отцов), гонишь из своего дома и столько же ненавидишь, сколько дочерям показал свое благорасположенное сердце.

Скажу, и не желал бы, правда, однако же выведу слово наружу, чтобы не разрывало оно меня, затаившись в сердце. Был брак и брачная вечеря; все было полно веселья; там были брачные дары, приветственные речи, приятные забавы. Много было родных, немало соседей, люди высоких чинов при царском дворе украшали собой брачную трапезу, были и досточестные иереи, которые соединяли чету молитвами своими и венцами. Вокруг прекрасного юноши толпились товарищи и величали жениха, уподобляя его красивой леторасли; а жены наряжали черноокую деву к священному браку; отец восхищался детьми. А нас, как будто мы походим на диких зверей или на вепрей или по действию жестокого демона погубили человеческий вид, нас заперли в доме вдали от сестры, и там мы оплакивали свое вступление в скорбные воды жизни.

285

Лучше бы мне не зачинаться в матерней утробе или умереть недоношенным в муках рождающей! А если вступил уже я во врата жизни и привлек в себя роковой дух, то лучше было бы, если бы первый мой плач стал слезой смерти и не встретил я таких бедствий! Всего же более огорчило меня одно. Я, искусный певец, желал воспеть брак и брачное ложе родной сестры и своими брачными песнями утолить гнев отца, но, всегубительный демон! и это не было мне дозволено, как человеку ни к чему не годному. Другой воспевал мою красу, эту черную ночь, из-под золотистых кудрей восходящую на серебряных ланитах; другой славил мою вечернюю звезду, другой величал мою зарницу; и еще какой-то недобрый певец. А я лежал безмолвный, презренный, покрытый облаком сетования, не мог быть и эхом, которое последние слоги разносит по высоким утесам, когда Пан поет на горах пастушеские песни. Оплачу кончину моих первородных песнопений и не буду больше петь. Прощайте, многозвучные книги! Прощайте, музы! Что за радость, если песнь моя не касается родительского слуха, если и Орфеево какое-нибудь песнопение не привлекает к себе издали ни камней, ни зверей, ни птиц на одризских утесах? Воспользуйся от меня и этим, злобная зависть; пусть прекратятся мои песни! А тебе, превосходный родитель, да не воздаст за сие ни Бог, ни кто-либо из друзей!

Но вот еще какой тревожит меня страх. Если не любишь нас, добрейший, то не любишь и дочерей, хотя и носишь их теперь на руках и стараешься возвысить. Нас лишил ты своего дома и любезного лицезрения, а их сделал для всех ненавистными. Ибо Царю родителей — Христу не угодно, чтобы отец к одному был благосклонен, а к другому худо расположен; и Сын Безначального нередко превращает весы, гнев Свой с отца переносит на детей и обременяет несчастьями любимых. Но да падет сие в глубину моря, да не коснется нашего дома, за настоящими скорбями да не последует новая скорбь! Довольно и того, что старших детей твоих гонит Эриния.

Но против тебя, родитель, раздражены все, и родители и дети, за то, что имеешь неумолимое сердце. Ибо убивает жизнь негодование отца, которого соединили с детьми и естественный союз и любовь, разделила же злая вражда. Конечно, великое к нам сожаление питают в сердце все те, которые сделали или потерпели что-нибудь достойное Бога; особливо же скорбят

286

иереи, которых ты ущедряешь дарами и чествуешь в своем доме, но бесчестишь заочно, а иногда и в лицо, как скоро обращаются они к тебе не с одними ласковыми советами и не с благосклонным только взором, но и с жесткими словами. Таковы, во-первых, Григорий, который жизнью соответствует своему имени и проповедует устами сочетанное Божество, а потом Воспорий и Амфилохий, которые одарены великой душой. У них и мучительное чувство болезней уступает молитвам, чествованию Троицы и жертвам; а у тебя ни мольбы, ни жертвы не преклоняют сердца. Ты не приносишь сего в дар и добропобедным мученикам. Хотя из года в год ущедряешь их богатой и не знающей счета рукой, созидаешь в честь их алтари, приносишь дары, устрояешь пиршества, лики, предлагаешь многие чаши усладительного пития и мягкие ложа, однако же в этом нарушаешь Божий закон. Ибо лучше, принося малость, посвящать Богу сердце, нежели чествовать Его всеми жертвами, но иметь оскверненный ум. Нет дара, который был бы достоин Бога, хотя соберешь все, что приносят людям земля, небо и море, потому что все это Божие. А что же смертный найдет кроме сего? Одна душа есть чистая жертва; а в этом и бедный часто идет наряду и даже упреждает изобилующего всем.

Уважаю, родитель, и это великодушное намерение, которым ты по Божию внушению поставил себя выше многих. Для жалких смертных не то одно рождение, которое ведет начало от плоти и крови и по которому люди являются на земле и исчезают вскоре. Правда, что оно самое первое, но потом есть еще рождение чистого Духа, когда нисходит озарение на омытых водой. Но есть и третье рождение, которое слезами и скорбями очищает в нас образ Божий, очерненный грехом. Первое из сих рождений имеешь ты от отцов, другое — от Бога, а в третьем сам ты себе родитель и служишь для мира прекрасным светилом, потому что расторг мирские узы, вне брения поставил свою ногу, избег огня, угрожающего Содому, с низких равнин укрылся в возлюбленный Сигор, не озираешься на испепеленные города, на все свои стяжания приобрел одну добрую жемчужину, поселясь в пустыне, совокупив воедино Христа и чистый свой ум, распростер облако над земным миром, от которого сам отрешился, воздвиг стену между ним и собой, прекратил наглость чрева — этой ненаполнимой пропасти, презрел высокие седалища, надмевающие человека, поверг долу кичливую гордость

287

и тщеславие высокомерия. Одна для тебя слава — великий Бог и благочестивые, которые для тебя дороже кровных во плоти. Все уступило кресту, к которому пригвоздил ты разбойника, то есть мир. Всенощными гимнами и дневными песнопениями славословишь ты Трисиянное озарение небесного Духа. Все это прекрасно, родитель, и близко уже к совершеннейшему пределу; предел же сей, по моему мнению, умосозерцаемый, а не в зерцале видимый Бог.

Остался в тебе только один гнев — эта приятная для тебя отрава, и снедает душу твою, как неприметная ржа — твердое железо. Такое несчастье постигло тебя по злобе вероломного змия; он и прародителей через малое вкушение изринул из рая и отдалил от Бога, от Которого сам отпал. Но укроти страшный гнев свой, родитель! И у нас есть Царь Христос, в благоволении Которого сам ты имеешь нужду. Будь неразумным детям своим таким же отцом, каким желаешь иметь к себе Бога во время скорбей, если бы когда-нибудь встретилась с тобой нелегкая печаль.

Не ты один, родитель, произвел на свет подобных себе, не тебя одного печалят непокорные дети. Случалось нередко видеть, что отец снисходит и к грубым порокам непутного сына. Иной, не зная меры в игре, а иной, предавшись пагубному пьянству и позорной любви, расхитили дом; другой дошел и до того, что обращается к отцу с укоризненным словом, и даже руки у него поднимает Эриния. Однако же добрый отец оставил гнев и на таких детей, потому что владычица нужда не училась писаным законам. И она без труда врачует в родителях гнев на сыновей. Многое, видя, не видят, потому что не желают видеть; многое падает им в уши, но они не слышат, чтобы обличением не вызвать детей на страшную дерзость и не заглушить в них стыда — этого доброго помощника родителям. Ибо от оскорбления рождается дерзость, а от благосклонности — осмотрительность, особенно же в детях, которые имеют в виду близкую славу, покоряются не насилию руки, но узам убеждения.

Как огонь в соломе, так и досада в отце на детей держится недолго. Гнев воспламенит язык, а жалость еще прежде его угасит. Язык вымолвил укоризненное слово, а ум изрекает уже утешение, подает руку, чтобы поддерживать бремя, и сам оплакивает причиненную скорбь. Давид, один из знаменитейших царей в Авраамовом потомстве, ко всем был ми-

288

лостив, а к детям своим до того снисходителен, что подавлял в себе гнев и досаду даже на отцеубийц. Вот доказательство! Когда возмутившийся против царя в тенистом лесу погиб от сучка и лошака, Давид не только слезно оплакал его, как доброго сына, но наказал, как убийцу, возвестившего о смерти.

А ты, увлекшийся недобрым советом, что видел или что потерпел от нас худого, и питаешь в сердце своем неукротимый гнев? Мы не отнимали у тебя, государь, отцовской власти, не похищали ни колосьев с твоего поля, ни волов, или овец, или коней из твоих стад; мы не доходили до такого безумия, чтобы осквернить твое ложе (это ненавистно!) или вступить в коварные замыслы с людьми, тебе неприязненными. Если отец гневается за что-либо подобное сему, нечего и сказать напротив; но в твоих сыновьях один порок: мы оказались хуже тебя — совершеннейшего родителя, а ты никому не уступаешь первенства ни в наружном виде, ни в величии. У нас не свободно течет слово и на языке лежат узы. Или мы погрешили в этом, или ты, наилучший, не захотел дать детям совершеннейшей природы.

Здесь положим конец слову. Царь Отец и Всевышний Сын, подай руку и благоволи соделать милостивым ко мне родителя! Вот касаемся брады твоей, родитель, объемлем у тебя колена, как у Бога; да узрим же и лицо твое, как Божие. Не супружества, не приличного богатства, не высокого дома просим у тебя: дай только руку и воззри благосклонно.

И ты, матерь моя, которая, как видал я во сне, и отцу моему, являясь в сонных видениях, утоляешь гнев его своими молениями, напоминаешь ему о своей любви и согласном супружестве! Упроси своего супруга стать милостивым к детям твоим. Есть мера в наслаждении пением, есть мера и в жестокой брани.

И если убедил я тебя, родитель, то довольно для нас понесенных бедствий. А если не внемлешь мне, то и у детей есть Бог. Будем скитаться, как и прежде. Твоя постраждет слава, если останемся непризренными, если умрем. О, если бы хотя по смерти нашей пролиты были о нас слезы благосклонного отца!

289