Григорий Богослов, свт. На безмолвие во время поста.

Умолкни, любезный язык; и ты, перо мое, пиши слова безмолвия, рассказывай глазам вещания сердца!

Когда, принося таинственную жертву человеческим страданиям Бога, чтобы и самому мне умереть для жизни, связал я плоть на сорок дней, по законам Христа Царя, так как исцеление дается телам очищенным: тогда, во-первых, привел в неколебимость ум, живя один вдали от всех, обложившись облаком сетования, собравшись весь в себя и не развлекаемый мыслями, и потом, следуя правилам святых мужей, приложил дверь к устам. Причина сему та, чтобы, воздерживаясь от всякого слова, научиться соблюдать меру в словах.

Кто против многих подъемлет разящее копье, тот удобно усмиряет немногих. Кто издали бросает верно в цель крылатые стрелы, у того на близком расстоянии никогда не пролетит стрела мимо цели. И корабль мореходный, который переплывал обширные моря, смело можно посылать в плавание не дальнее от пристани. Кто одержит верх в малом, о том еще сомнительно, преуспеет ли и в великом, хотя и сильно желает. Но кто производит великое, о том нет сомнения, что, если захочет, легко превзойдет других и в малом. Посему-то и я совершенно связал у себя силу слова, ибо надеялся, что после из уст моих уже не выльется лишнего слова.

Язык всего пагубнее для людей. — Это конь, всегда убегающий вперед, это — самое уготованное оружие. Иный все видит; но руки у него достают очень немногое, именно то, что под ногами, ноги же его не обходили целой земли. И убийце нужно бороться с трудом; прелюбодей трепещет своей бешенной страсти; ворам всего страшнее день. И богатство обременительно; одним обладаю, а другое уже потерял; столько удерживаю у себя в руках, сколько можно удержать жидкости горстью. Корабль, дальний путь, разбойники, несытый человек, который простирает жадные взоры на чужое достояние, — вот сколько противников у всякого златолюбца! И худым не без труда, не без труда и добрым. Но ничто не удерживало языка, скорого на слово, — ни человек, ни снег, ни поток, ни каменный утес. Стрелок уже близко; немилосердная

92

стрела вложена уже в лук, и на раздвоенном ее конце в дугу изогнулась тетива; мысль спустила стрелу; она понеслась, и все низлагает — небесных и земных, живых и еще не родившихся, остерегающихся и неосторожных, добрых и злых, неприятелей и друзей, дальних и близких. Для этой стрелы везде цель; и кто мечет ее, тому первое место между мудрецами.

Много срамного излагает язык похотливых. Достойный смеха, чтобы ему возбудить в людях неудержимый смех, позволяет в себя метать, и сам мечет словами, бесчестит образ Божий, и много сокровенного извергает в уши других, и часто по всем направлениям рассыпает клубящуюся пену бурного гнева; нередко же из злоумышляющего  внутренне сердца выносит привет, и одно имеет в душе, а другое на устах, именно — ложь, ласковые слова и убийства. Кто исчислит все те огорчения, какие причиняет язык? Если захочет, без всякого труда, в одну минуту заставит враждовать дом с домом, город с городом, народ с властелином, царя с подданными, как искра, мгновенно воспламеняющая солому. Плывущих на одном корабле, сына, родителя, брата, друга, супругу, супруга, — всех удобно вооружает он одного против другого. Злого делает добрым, а доброго, напротив того, погубит, и все это опять переиначит. Кто переможет слово? Язык мал; но ничто не имеет такого могущества. О если бы он тотчас омертвел у людей злых!

У всякого неразумного язык есть зло, но особенно может быть злом у таинников небесной жертвы. Я орган Божий, и в благозвучных песнопениях приношу славословие Царю, пред Которым все трепещет. Пою же не Трою, не счастливое плавание какого-нибудь корабля Арго, не свиную голову, не могучего Иракла, не обширный круг земли, как он опоясан морями, не блеск камней, не пути небесных светил. Пою не неистовство страстей, не красоту юношей, в честь которых бряцала изнеженная лира древних. Нет, я воспеваю царствующего  в горних великого Бога, или же сияние пресветлой моей, во-едино сочетаваемой Троицы. Воспеваю высокие громогласные песни Ангельских ликов, какие они, предстоя Богу, возглашают попеременно. Воспеваю стройность мира, еще более совершенную, нежели какова настоящая, — стройность, которой я ожидаю, потому что все поспешает к единому. Вос-

93

певаю нетленную славу Христовых страданий, которыми Христос обожил меня, срастворив человеческий образ с небесным. Воспеваю смешение, усматриваемое во мне; ибо я не какое-либо легко изъяснимое произведение; я — произведение, в котором смертный сопряжен с небесными. Воспеваю закон Божий, данный человекам, и все дела мира, также намерения и конец того и другого, чтобы ты одно соблюдал в сердце своем, а от другого бежал дальше прочь и трепетал грядущего  дня. Для всего этого язык мой должен быть как гусли.

Но остерегайтесь, иереи, чтобы он не прозвучал чего-нибудь нестройного. Буду хранить язык чистым и для чистых жертв, посредством которых великого Царя привожу в общение с земнородными. И не чуждым языком, не оскверненным умом буду воссылать Чистому животворящую жертву. Один источник не дает сладкой и горькой струи. Пурпуровой одежде всего неприличнее грязь. Необычайный огнь погубил древле сынов жреца, которые прикасались к жертве нечисто. О священном же кивоте великого Бога слышу, что он некогда и наклоненный к падению убил прикоснувшагося. Сего-то я сильно трепещу и боюсь, чтобы не потерпеть мне чего-нибудь, нечисто прикоснувшись к чистой Троице.

О если бы непотребный и непостоянный ум, который мечется туда и сюда во многих суетных порывах, мог я, хотя цепною уздою, привести ближе к цели и удержать в сердце совершенно свободным от обольщения! Лучше же сказать, если он ближе будет к великославному Христу, то озарится лучами великого Света. Да и теперь, будучи заключен внутрь, менее делает зла, хотя бы и стал несколько блуждать вдали от Бога. Когда пламень, или поток, загражден твердыми камнями; хотя клокочет внутри, но не губит частого кустарника или нивы, и скрываясь в камнях, живет полумертвый. Но слово, как скоро сорвется с многозвучного языка, неудержимо буйствует и не возвращается назад. Впрочем, если кривую ветвь, понемногу разгибая руками, согнешь в противную сторону; то она, освободившись от насилия руки, делается прямою и не принимает на себя прежней кривизны. Так и я, приметив, что стремительность беглого слова не знает ни веса, ни меры (тогда только была для меня и жизнь, когда было слово), изобрел наилучшее врачевство, совершенно удержал слово в высокоумном сердце, чтобы язык мой научился на-

94

блюдать, что ему можно говорить, и чего нельзя. Усвоив себе совершенное молчание, он усвоит доброречие. Я лишил его всего, и он не будет презирать меры. Да обратится сие во всегдашний закон для неумеренных!

И то великое приобретение, если сдерживаешь слово готовое разразиться, когда со-вне ударяют в твое сердце. Укрощая слово, ты укрощаешь и волнение гнева; и хотя не без труда, однако укротишь его. Если не даешь свободы языку, когда он кичится и приходит в дикую ярость, но держишь его в узде, то отвратишь обиду. С покорением вождя покорится царь страстей, и ты отдохнешь от мучительного треволнения.

Для всего этого нужно руководство великого Царя Христа, но потом нужно и кормило нашего ума. Если не Христос у тебя правителем; то ни к чему не полезны и молчание твое и даже еще большее терпение. Если узкий исток озера, зажав руками, откроем опять, оно тотчас потечет. Напротив того, пресветлое слово повелевает тебе, добрый мой, начав с сего, удерживать ток всех зол.

Таковы, любезнейший, поучения моего безмолвия; так говорит тебе моя рука, выражающая мысли. Это — мое плавание; а ты поспешай к другому плаванию. Всякий носится своим направлением ветра.

Но если кому, или из врагов моих, или из доброжелателей, угодно слышать другую причину моего молчания; вот она.

Было время, когда имел я очень много твердости в нравах. Христос Царь вел меня на противника, а в сердце у меня была вера тверже адаманта; отовсюду ограждался я крепкими стенами, не оскверненный ум свой назидал Божиим словом, извлекая дух из священной буквы; а с тем вместе извергал из себя соленую горечь книг, читанных мною и прежде, эту красоту, блестящую накладными прикрасами, кипучую же плоть свою, пока цвела она юностью, изнурял многими и частыми трудами. Отнял у чрева наглость пресыщения и неразрывное с ним неистовство, утвердил око в веждах целомудрием, переселил гнев, связал члены, заградил смех. Все тогда покорилось Слову, все во мне умерло. Голая земля была у меня ложем; боль в боках, жесткие одежды служили пособием к бдению и извлекали у меня слезы; днем сгибал я свой хребет, и во всенощных песнопениях стоял в прямом положении, не зная свойственной людям привязанности к удобствам жизни. Так было тогда; потому что кипела еще во мне

95

плоть, которая обыкновенно усиливается остановить великий свет в небесном его восхождении. Сверг я с себя и тяжелое бремя земных стяжаний, чтобы, стряхнув всякую тяжесть, облегченному возноситься к Богу.

А теперь, когда постигла меня жестокая болезнь и изнурила старость, впал я в новое злострадание. У меня неукротимый и доброречивый язык; он-то всегда предавал меня множеству напастей руками завистника. Я не делал нашествий ни на чьи престолы, никого не изгонял из отечественной страны, не строил козней, не поражал злоречием, ничего не делал противного закону наших жертв (сие известно Слову), не оскорблял ни Епископа, ни кого-либо другого; потому что негодую на всякого народного вождя, о котором идет подобная молва (а таких вождей, к сокрушению моего сердца, полны ныне море и широкие пределы земли). Но мне повредило недоброе слово. Я не думал сего прежде, однако ж оно повредило; ибо возбудило ко мне зависть во всех друзьях.

А для того, чтобы попользоваться чем-нибудь от меня и тебе, зависть, умолкни, любезный язык, умолкни не надолго. Я не свяжу тебя навсегда; этого не получит от меня ненавистник слова.

Сказывают об одном Самосском царе 1), который во всем имел успех, что он, в угождение зависти, сам себе причинил огорчение, и любимое отцовское кольцо бросил в море. Но рыба, проглотившая его, попалась в сеть; рыболов принес рыбу к царю, царь отдал служителю с кольцом, которое было в ее внутренности; и рыбу приняло в себя чрево, а кольцо получила рука. Удивительное дело! Царь хотел огорчения, но не нашел его.

Так и со мною. Зависть всегда смотрит на мое слово дикими глазами; потому избрал я для себя глубину молчания, и доселе подражаю Самосцу. Но не знаю ясно, что будет завтра, худой или добрый встретит меня конец.

Ты, Врачевство человеков, останови зависть, и освободив меня от жестоких языков, введи во светлость Свою, где бы я, величая Тебя с присноживущими светами, мог возглашать устами стройную песнь.

Прими же сии безгласные вещания руки моей, чтобы был вещий памятник моего безмолвия.

1) Поликрат.

96