Флоренский П., свящ. Бирюзовое окружение Софии и символика голубого и синего цвета

XXIV. — БИРЮЗОВОЕ ОКРУЖЕНИЕ СОФИИ И СИМВОЛИКА ГОЛУБОГО И СИНЕГО ЦВЕТА (к стр. 375).

Указанное в тексте значение кругов около Софии может быть подтверждено символикою голубого цвета и цветов сродных и близких к голубому. (Заметим тут же, что мы будем употреблять их названия, как синонимичные, ибо  речь идет, собственно, о цвете неба, а небо, в разных странах и в различные времена дня и года, бывает весьма различных оттенков, от темно-синего и до бледно-бирюзового включительно). Голубизна, как известно, символизирует воздух, небо и, отсюда,— присутствие Божества в мире чрез его творчество, чрез его силы. Так, Филон 913) усматривал в голубом одеянии (תְחלֵֶת т_ехелет, небесно-синий, coeruleus, гиацинтовый) первосвященника (Исх. 27:31, Лев 7:7) символ воздуха; Иосиф Флавий 914), обясняя символически цвета, принятые при окраске Скинии и одежд первосвященника, толкует гиацинтовый или голубой цвет как воздух, а гиацинтовую тиару— как небо; бл. Иероним 915) воспроизводит обяснения Флавия. Это натуралистическое толкование естественно связывается с толкованием нравственным. Фома Аквинский 916) видит в гиацинтовом цвете созерцание вещей небесных. Действительно, израильтяне должны были помещать по четырем углам своих покрывал кисточки

552

с гиацинтовыми нитями, чтобы «вы,—говорит Господь—, смотря на них, вспоминали все заповеди Господни, и исполняли их, и не ходили вслед сердца вашего и очей ваших, которые влекут вас к блудодейству; чтобы вы помнили и исполняли все заповеди Мои, и были святы пред Богом вашим» (Чис. 15:38-41; ср. Втор 22:12). Итак, голубой цвет—символ того, что противоположно блудодейству и отпадению от Бога,—символ духовной чистоты и целомудрия. Бл. Иероним 917) говорит, что гиацинтовое одеяние первосвященника, представляя цвет воздуха, символизирует возвышение сердца над земными вещами. Фома Аквинский 918) видит в этом одеянии образ сношения с небом чрез дела усовершенствования. Он добавляет 919, что гиацинтовые полосы на покрывалах были символом устремления небесного,—которое должно возглавлять все действия.

Подобны сему и новейшие толкования.

Так, по О. Вейнннгеру, «голубой цвет есть цвет радости и блаженства высшей жизни. Красный цвет ада — противоположность голубого цвета неба» 920).

В виду такой символики голубого цвета, Cозерцательное Богословие, единственная из семи фигур, олицетворяющих семь небесных наук, на фреске Симона Мемми в Испанской капелле в Santa Maria Novella во Флоренции, представлена в голубых и красных одеждах, тогда как Богословие Практическое—в зеленых, Мистическое в белых, Полемическое, равно как и Гражданское Право, — в красных, a Церковное Право — в золотых и белых 921).

Поэтому же, в той же церкви, на фреске Джотто (1276-1333 гг.), изображающей отречение от мира Франциска Ассизского, «гневный отец одет в красный цвет, изменчивый как страсть, a мантия, которой епископ накрывает св. Франциска, голубого цвета— символ небесного мира». Добавим еще, что это распределение цветов — вовсе не случайность: Джотто—

553

один из величайших красочных символистов и, притом, не просто пользовавшийся условною раскраской традиции, а создававший нoвые символы для каждой картины и, значит, лично переживавший их 922).

Опять же таки поэтому, цвет синей мозаики особенно подходит к украшению храма, приводя душу молящегося в неизъяснимый трепет. «Необычайно и как-то непостижно глубок очень темный синий цвет на потолке мавзолея Галлы Плацидии,—говорит один путешественник 923), описывая равеннские мазанки V-го века—. В зависимости от игры света, проникающего сюда сквозь маленькие оконца, он изумительно и неожиданно переливает то зеленоватыми, то лиловыми, то багряными оттенками. — При виде всего этого великолепия невольно думается, что человечество никогда не создавало лучшего художественного средства для убранства церковных стен. — Сияющий синим огнем воздух, которым окутан саркофаг, достоин быть мечтой пламенно-религиозного воображения. Не к этому ли стремились, другим только путем, художники цветных стекол в готических соборах?»

Наиболее систематическое и подробное изучение символики цветов находим мы у Фр. Порталя 924). Изложим вкратце мысли, им развиваемые. В основе их лежит признание, что религиозное сознание человечества постепенно вырождается и грубеет и что поэтому символы религиозные делаются все более и более плотскими. Принимая, далее, в расчет сообщение св. Климента Александрийского о трех видах письма у египтян и —Варронa— о трех богословиях, Порталь развивает мысль, что и в истории религии имеются три стадии, ознаменованные тремя различающимся между собою языками. Духовный мир распадается в человеческом рассудке на свои атрибуты, а эти последние, вырождаясь далее, получают значение как явления

554

этого мира. Таков процесс духовного вырождения. Ему соответствует последовательность трех языков.

«Язык божественный обращается сперва ко всем людям и открывает им существование Бога; символика—язык всех народов, как религия—достояние каждой семьи; священства еще нет; каждый отец—царь и жрец.

«Священный язык рождается в святилищах, он заведует символикой зодчества, ваяния и живописи, равно как и культовыми обрядами и жреческими одеяниями: это первое оплотянение заключает язык божественный в непроницаемые покровы.

«Тогда мирской язык—profane—, вещественное выражение символов, бывает пищею, брошенною нациям, обратившимся к идолослужению» 925).

Итак, всякий символ тройственен; то же должно сказать в частности и о символах цветовых. «История символических цветов свидетельствует об этом трояком происхождении, каждый оттенок носит различные значения в каждом из трех языков,—божественном, священном и мирском» 926).

В частности, голубой цвет, лазурь небесного свода означает первоначально, на языке божественном, вечную Божественную истину; затем, на языке священном, он делается символом человеческого бессмертия и, отсюда, цветом смерти, цветом печали и траура. Наконец, на языке мирском он означает верность. «Так, от догмата вечной мудрости человек переходит к созерцанию своего бессмертия; догматы забываются, символ оплотяневает и, в наши дни, имеет только значение верности» 927).

В основе цветовой символики лежит, по Порталю, производство всех цветов от света и тьмы. Красный, цвет божественной любви, и белый, цвет божественной мудрости, непосредственно происходят из Света; желтый, происходящий из красного и белого, есть символ откровения любви и премудрости Божией. Голубой—тоже происхо-

555

дит из красного и белого; он означает божественную премудрость, обнаруженную посредством жизни, духа или дыхания Божия; он есть символ духа истины; он указывает обнаружение любви и премудрости в деянии; он был символом любви и возрождения души подвигами. Другими словами, в основе символики можно заметить три момента:

1⁰, бытие в себе [т. е., по концепции нашей книги — Бог в себе, Отец и Триединица]; тут преобладает цвет красный и белый.

2⁰, обнаружение жизни [т. е., опять таки по мыслям нашей книги—Логос  в мире и София]; тут символами служат цвета желтый и голубой.

3⁰, действие, отсюда получающееся [т. е., в том же цикле мыслей, —Тварь, оживляемая Духом Святым], символом. Которого служит цвет Зеленый 928).

Не касаясь теперь других принципиальных вопросов символики цветов, перейдем прямо к рассмотрению взглядов Порталя на три значения голубого цвета 929).

Прежде всего, у Порталя говорится о значении голубого цвета на языке божественном. Воздух, a потому и Лазурь, цвет воздуха, символизирует Духа Святого,—говорит наш исследователь—, ссылаясь на повествование Св. Писания о сошествии Духа (Деян. 2) и на беседу Господа с Никодимом (Ин. 3:8). Далее, устанавливается значение голубого цвета, как символа творческой божественной мудрости.

Краснорогий голубой овен, на котором восседает y индусов Агни; голубой Юпитер-Аммон с рогами овна; значение огонь в слове azur—лазурь—на языках восточных; Зeвc, как эфирный огонь y греков, по сообщению св. Климента Александрийского и т. д., все это указывает, по Порталю, на соединение в верховной божестве мудрости и любви.

В космогониях творит мир божественная премудрость; потому Бог-Творец всегда голубого цвета. Так, в Индостане, Вишну родился из голубизны, и, когда изображается творящим мир, то пишется с телом небесно-голубым. В Египте, верховное божество, творец вселенной Кнеф, писался небесного цвета. В Греции [?], лазурь—цвет

556

Юпитера, отца богов и людей. В Китае, небо — верховное божество, a в христианской символике лазуревый свод—это мантия, которая покрывает и окутывает божество. Вечная Истина, воплотившаяся на земле, тоже символизируется лазурью,—как спасающая и как бы, заново творящая человечество. У индусов, Кришна, в мифе о котором можно находить некоторые аналогии Евангелию, а, быть может, и прямые заимствования, изображается с голубым телом. Точно также Амона, божественное Слово египтян, по Евсевию 930), представляли лазоревого цвета, и таковым он является на египетских изображениях.

Переходим теперь к языку священному. Тут различаются три голубые цвета; один, происходящий от красного, другой—от белого, и третий — близящийся к черному. Эти цвета то разнятся оттенками, то сливаются в одном. Голубой, происходящий из красного, представляет эфирный огонь; его значение — небесная любовь к истине. В мистериях он относится к крещению огнем.—Голубой, происходящий из белого, указывает истину веры; он относится к библейским водам живым, или к крещению духом. Голубой, близящийся к черному, приводит нас к космогонии, к Духу Божиему, плавающему над хаосом; он относится к крещению естественному.

Эти три вида одного и того же цвета соответствуют трем главным степеням античного посвящения и троякому крещению христианскому: водою, Духом и огнем. Эти же три степени изображались, в большей раздельности, окрасками: красною, голубою и зеленою.

Зеленый, черный и темно-голубой (—все это один символ—) указывают на мир, рождающийся в лоне первобытных вод, и первую степень посвящения.

Лазурь представляет возрождение или духовное образование человека, a красный—освящение. Первобытный хаос, над которым носился Дух, сотворение Адама и освящение субботы—вот эти три ступени в Библии.

Языческие божества были символами атрибутов бога и возрождения человека. Поэтому, когда Вишну представляет последнюю степень возрождения, то он — зеленоватого или темно-голубого цвета. Сатурн, как и Мемнон, как и Озирис-Серaпиc , как и Кнеф-Аммон -Агафодемон -Нил, как и Вишнy-Нарайяна, Кришна, Будда, был черным или темно-голубым; a все эти боги

557

имеют некоторое отношение к воде. Кришна — воплощение божественной истины, и поэтому тело его—лазоревое; но, низойдя в условия человеческого существования, он подвержен искушениям зла, и индийская символика посвящает ему также цвета темно-голубой и черный. Плутарх говорит, что Озирис  был черного цвета, ибо вода делает темными вещества, которые напитывает. Под этим народным обяснением легко схватить основную мысль,—о Боге, приводящем в движение хаос.

Статуя Сатурна была из черного камня, и жрецы его— тоже черные, в голубых одеждах, с железными кольцами.

Когда царь посещал храм этого божества, то свита его была одета в голубое или черное. Противоположение этих двух цветов представлят борьбу жизни и смерти в духовном состоянии и в состоянии материальном, которое обнаруживается во времени; a Сатурн — символ Времени. Храм и статуя Меркурия были из голубых камней; одна из рук его была белою, a другая—черного; Макробий дает ему одно крыло белое, a другое—голубое, или, по другим мифографам, —черное. Присоединённый к черному, голубой цвет—это атрибут посвящающегося, сокрушающего врата духовной смерти могуществом истины; белый цвет свидетельствует о полном возрождении.

Миф об аргонавтах, имеющий мистериальное значение, повествует о жертвоприношении Юноне и Нептуну в Кианеях, в Синих теснинах. Но Юнона-воздух—символ небесной истины, a Нептун-вода — символ истины естественной. Нептун драпировался в зеленое, и ему приносили в жертву быков черных; голубой был посвящен Юноне. Подобные же символы находим и в христианстве, и y китайцев, y Лао-Дзы.

Лазурь, в своем абсолютном значении, представляет небесную истину; что истинно, что есть в себе— то вечно, как и наоборот, преходящее — ложно. Лазурь была поэтому непременным символом божественной вечности, человеческого бессмертия и, вследствие этого, естественно стала цветом траурным.

Египетский первосвященник носил на груди caпфир, «и это украшение называлось Истиною—καὶ ἐκαλεῖτο τὸ ἄγαλμα Ἀλήθεια»; так сообщает Элиан 931). Но известно, сверх того, что на этом камне было вырезано изображение богини Истины или Справедливости, Тмэ —Thmé—, имя которой תם ТНМ или תמה ТНМЕ означает по-еврейски справедливость и истину. Еврейский первосвященник носил на груди камень, ко-

558

торый имел то же имя: Истина, Справедливость, תמים ТНМIМ 932). Самое название сапфир,  ספר SPR или SPHIR, образовано от корня ספר SPR или SPHR, что значит писать, говорить, прославлять, хвалить, писец, писание, книга. Эти различные наименования указывают на слово, на писанную или изустную речь, на премудрость Божию, содержащуюся в Sepher евреев или Библии 933). В мистериях, египетский первосвященник бывал одет в небесно-голубое одеяние, усеянное звездами и стянутое желтыми поясом. То же—y Аарона. Эта одежда обозначает хранителей вечной истины; в отношении к людям, как сказано, лазурь—символ бессмертия. В египетских могильниках находят большое число фигурок и амулетов голубых. В этом цвете должно видеть символ души, устремляющейся в вечность. В Китае, голубой цвет есть цвет мертвых, символ душ после смерти, a красный означает живых.

В христианской символике Христос во гробе иногда изображался с голубым лицом и окруженным голубыми полосками 934); один из ангелов тоже писался с голубым нимбом. В Миниатюрах некоторых рукописей голубой цвет опять таки символизирует смерть 935).

По Мону, Дева часто, после смерти Христа, является одетою в голубое; поэтому-то,—по замечанию Гиньо (Guigniaut)—, священник в Великом посту часто облачается в голубое и, пред Святой Неделей, изображения Христа покрываются покровами (—y католиков —) того же цвета 936).

В этих обрядах видна первая степень оплотянения: символ божественной вечности и человеческого бессмертия становится эмблемою телесной смерти. «Голубой цвет,—говорит Ля Мот-Левaйе 937) —, считается цветом смерти на большом протяжении Востока, где траур носят только голубой, и где никто не осмелится предстать царям в одежде столь печального признака, равно как, по той же причине, никогда не произносят в их присутствии неприятного слова смерти».

Эти обычаи показывают нам символ вполне оплотяневшим. Но последнюю степень оплотянения выражает язык мирской. Цвет небесного свода, лазурь, была в языке божественном символом вечной истины; в языке священном— бессмертия; a в языке народном она делается символом верности.

Скарабеи из голубого камня украшали кольца египетских воинов; их—множество в коллекциях древостой; эти кольца были символами клятвы верности, которую давали солдаты.

559

По Гораполлону 938), скарабей был символ мужественности. Кольцо, на котором было его изображение, и которое военные обязаны были носить, означало, по Элиaну 939), что все, кто сражался, должны были быть мужчинами, т. е. что они должны были оставаться верными клятве 940). В геральдике голубой цвет означает целомудрие, законность, верность и, как следствие сего,—достойную репутацию 941).

Теория происхождения цветов из света и тьмы у Порталя изложена символически, — как наглядный образ религиозных и философских умопредставлений. Господствовавшая по всей древности, она первоначально и была таковою; но, как это происходило и с другими религиозными символами, наглядный образ горнего стал само-довлеющим, стал схемою дольнего. Другими словами, то, что раньше было знаменуемою реальностью иного мира, теперь стало отвлеченным вспомогательным понятием мира этого, а то, что раньше знаменовало, —т. е. символический язык, самый символ—, то теперь стало знаменуемою реальностью, чувственным представлением. Соотношение высшего и низшего бытия извратилось, и философический символ выродился, таким образом, в физическую или в психо-физическую теорию. Так огрубел и растлился самый символ; а значение его, отделившись от своего тела, стало отвлеченным морализмом, аллегорически, т. е. условно и случайно, присоединенным к тому или другому чувственному языку. Вот пример того как возникла, из развращения науки духовной, наука светская, эта блудная дочь, не ведающая своей матери.

Образчик этой выродившейся религиозной символики находим уже у Платона 942), в его научной теории происхождения цветов из света и тьмы. Правда, вполне допустима и та мысль, что Платон юродствует, ради непосвященных, которым нельзя доверять тайн горнего мира. Но, если и так, то это пристрастие именно к наукообразному юродству характерно для века: значит, по условиям времени требовалось именно оно. A далее,

560

этот наукообразный язык окончательно превращается в науку и теряет всякий аромат своего высшего смысла 943).

Повторяясь в различных видоизменениях множество раз на протяжении истории древности и средневековья, эта теория находит себе отклик у Леонардо да Винчи и тут, как и всегда, возникает в связи с непосредственными наблюдениями изощренного в цветах глаза художника.

«Белый цвет,—говорит Леонардо—, мы уподобим свету, без которого нельзя видеть ни одного цвета, желтый—земле, зеленый—воде, синий—воздуху, красный—огню и черный—темноте, находящейся над элементом огня, ибо  там нет никакой материи или плотного вещества, о которые могли бы ударяться солнечные лучи и освещать их» 944). «Синий и зеленый цвета— не цвета элементарные сами по себе. Первый складывается из света и темноты, подобно синеве воздуха, складывающейся из совершенно черного цвета и совершенно белого» 945).

Но пышнейшее развитие и тщательность обработки она находит, как известно, у Гете 946). Не станем здесь излагать Гетевское обяснение происхождения цветов из участия замутненных сред. Остановимся лишь на Гeтевских  разяснениях касательно психологии цветов, т. е. общих воздействий на психику, которые производятся восприятиями цветов. Другими словами, обратим внимание на психологические основы символики цветов, ибо, конечно, известный цвет становится для нас символом той или другой идеи за то, что возбуждает в нас как бы предчувствие этой идеи, склоняет нас к этой идее, навевая что-то, ей сродное.

Все цвета, как по своему происхождению, так и по психическому воздействию, делятся, согласно Гете, на две группы, положительную и отрицательную.

«Цвета положительной стороны—Plusseie—: желтый, красно-желтый (оранжевый), желто-красный (сурик,

561

киноварь). Они настраивают бодро, оживленно, стремительно» 947). «Цвета отрицательный стороны—Minusseite—: голубой, красно-голубой и голубо-красный. Они настраивают на чувство тревожное, кроткое и созерцательное» 948).

Цвет желтый, по Гете,—это «цвет ближайший к свету» 949), так сказать первое явление света в веществе. Напротив, голубой—это как бы тончайшая мгла,—как бы наиболее просиянное вещество 950).

«Как желтый всегда приводит с собою свет, так же можно сказать, что голубой всегда приводит с собою нечто темное» 951). Голубой цвет—что-то непонятное. «Этот цвет производит на глаз особое и почти несказанное действие. Как цвет, он—энергия; но, только, он стоит на отрицательной стороне и, в своей высшей чистоте, есть вместе с тем возбуждающее Ничто. Это—некое противоречие возбуждения и покоя во взгляде» 952). Он углубляет действительность и, создавая воздушную перспективу, как бы одухотворяет зримое. «Как высокое небо и далекие горы видим мы голубыми, так и голубая поверхность кажется отступающей пред нами» 953). В голубом цвете — душевный отдых. «Как привлекательный предмет, проносящийся пред нами, мы охотно прослеживаем, так же мы охотно всматриваемся в голубое,—не потому, что оно наступает на нас, но потому, что оно нас притягивает к себе» 954).— «Голубое дает нам чувство холода и напоминает нам также о тени. Как оно происходит из черного, нам известно» 955). «Комната, которая оклеена чисто-голубыми обоями, кажется нам, Пожалуй, обширною, но, скорее, —пустой и холодной» 956). «Голубое стекло кажет предметы в печальном свете» 957. «Приятно, если голубое причастно в известной мере плюсу. Зеленый цвет моря скорее ласковый цвет—liebliche» 958).

Гётевская теория цветов содержала в себе два момента: психологическо-физиологический и физическо-философский. В дальнейшем ее развинти оба эти момента 

562

обособляются, однако едва ли на пользу теории. Психологическо-физиологическую сторону ее восприняли физик Томас Зеебек 959), Л. Генниг  960) и, отчасти, знаменитый физиолог Иоганн Мюллер 961); но наиболее последовательно пытался обосновать физиологически Гетевскую теорию Арт. Шопенгауэр 962). С физическо-философской стороны эту же теорию принимали и обосновывали Гегель 963) и, отчасти, Шеллинг 964). Не станем приводить их теорий; заметим только, что цвет «синий соответствует, — по Гегелю—, кротости, выражению исполненного ума и душевной тишины, сантиментальному [—в хорошем, старинном, смысле слова—] направлению, так как он имеет началом мрак, не производящий противоположности» 965). Но, какова бы ни была ценность всех этих обоснований самих по себе, для нашей задачи, a именно для  разяснения природы голубого цвета, как символа, они не дают ничего существенно-нового, и мы смело можем не излагать их.

Обратимся же к некоторым частностям этой символики.

В связи с указанными выше символическими свойствами и непосредственными действиями на человека этих цветов, делается понятною и таинственная сила, приписываемая драгоценным камням—голубым, синим и фиолетовым, — т. е. цветов близких к синему. Ведь, в геммах, древние обращали внимание по преимуществу на цвет их, на что указывает самое название «самоцветные каменья», и в цвете их по преимуществу надо искать их тайную силу 966). Это видна хотя бы из того, что камни тождественные или почти тождественные во всех отношениях, кроме цвета, мистическое и символическое значение имеют весьма различное 967). Из синих и голубых камней наиболее замечателен сапфир. И действительно, за голубым сапфиром  Средние Века признавали свойство охлаждать

563

страсти, и потому его могли носить священники и все лица, посвятившие себя целомудрию 968). Точно также, за фиолетовым аметистом признавалась в древности способность противиться нетрезвости, как физической, от вина, так и духовной; отсюда—и самое название его, ἀμεθύστος, от ἀ и μεθύω, опьяняю 969).

Камень сапфир, אֶבֵן־סַפִּיר ’эвен саппр, и из подобия которому, в видении Иезекииля, был престол славы Господней (Иез. l:26), обозначает в ведении, по всей вероятности, твердь небесную, небо. Но не должно обманываться названием этого камня: саппир или сапфир древних—это вовсе не сапфир современной минералогии или Средних Веков, а, скорее, лазурик или лазуревый камень, ляпис-лазурь—lapis lazuli—, или, по мнению некоторых авторов,—современная бирюза 970). Может быть, в связи с видением Иезекииля, стали употребляться для церковных престолов, с тем же значением, что и сапфир видения, плиты лазурика; глубокая синева этого камня подходит к цвету южного неба, а золотые блестки, рассеянные по всей его массе, напоминают о звездах 971).

Поэтому же, именно из этого камня выточен шар для мраморной группы Пресвятой Троицы на гробнице св. Игнатия в Риме 972). Голубой шар означает вообще небесную сферу, небо 973). Туш опять мы сталкиваемся с основным значением голубого и синего цветов,—как символов неба, а отсюда—и со всеми производными, о коих было упомянуто ранее. Но все эти производные значения, по-видимому различные у различных авторов и в различные времена, очень определенно обединяются в понятии духовности. Не исключается отсюда и значение сапфира, указываемое Иоанном Геминианом, а именно, что «contemplatio assimilatur saphyro—созерцание уподобляется сапфиру», «a что, по Геминиану, имеется три основания. Во первых, небесно-синий цвет сапфира, color caeruleus (—заметим кстати, что самое слово caeruleus, a первоначально сaеlu1еus, происходит от caelum—), во вто-

564

рых, его редкостность и дороговизна, и, в третьих, отсутствие в нем блеска,—propter defectam fulgoris 974). Созерцание небесного, согласно указанию того же автора, уподобляется еще камню zimeth, и—тоже по трем причинам, из которых первая, опять таки, — его небесно-синий цвет 975).

Итак, голубое окружение Софии означает воздух, небо и горний мир. Однако, это общее указание нуждается в некотором углублении. Ведь иконографические символы—не только эмблемы, но и некоторые местнические реальности; они, ведь,—не голые значки иного мира, не алгебраические формулы мира духовного, но также—одеяния и картины высшей реальности. Например, венчик на изображениях святых—не только живописный титул «св.» или «преп.» но и примерное изображение действительного свойства духоносной личности, ее подлинной осиянности. Точно также, просится на сердце естественный вопрос, для рассудка, впрочем, лишенный не отметаемого достаточного основания: это, именно, вопрос: «Как понимать занимающее нас бирюзовое или зеленовато-бирюзовое окружение Софии?».

Да, после всего сказанного—бесспорно, что это—небо. Но эта лазоревость и эта бирюзовость, присоединены ли они к Софии по отвлеченным соображениям и поверхностным ассоциациям рассудка, или же более принудительная сила живого восприятия сделала голубое естественным символом Софии? Действовало ли тут рассудочное «потому что» или же источником здесь было непосредственное «так есть»? Обычно, ведь, представляют происхождение этого атрибута Софии по схеме:

«Небо означает Софию; небо—голубое; следовательно, Софии можно приписать атрибутом голубое окружение».

565

Но возможно, что дело происходило совсем иначе, и именно по схеме:

«София есть истинное Небо; в софийных переживаниях налично восприятие голубизны; следовательно, голубое—естественный символ Софии, а потому и Небо, — символ Софии—, является нам голубым».

Короче говоря, не потому представляется София с голубым окружением, что небо есть голубое, а потому небо является голубым, что у Софии—голубое окружение. Как солнечный свет—естественный символ Триипостасного, так же и голубое прозрачное покрывало—естественный символ Софии. Иначе и быть не может: мир духовный реальнее мира тленного; и: не высшее определяется низшим, а низшее—высшим, свойства же дольнего—не более как затемненные грехом и огрубленные порчею свойства горнего. Духовное созерцание, «обличая вещи невидимые», не условно облекает их в ту образную оболочку, но воплощает их в символическое тело, сообразное им, хотя и приспособленное к нашей,—земной, затемненной—, способности познания. Софийные созерцания, в их непосредственной, наличной действительности, Характеризуются именно этим, воздушно-голубым, небесным « телом».

Так, имеется подлинное донесение о. Архимандриту Ювеналию, впоследствии Епископу, одного из послушников Курской Коренной Рождества-Богородицкой Пустыни о своем видении. Послушник этот видел рай и там, между прочим, было «великое множество людей, все были в великом восхищении и неизреченной радости. И носился там благоуханный воздух, тонкий и приятный, как бы голубого цвета. И сказал мне,—сообщает самовидец—, один из юношей: «Смотри—это покой мирских людей» 976).

Ж. Г. Буржà 977) рассказывает об одном замечательном случае, когда, в десятилетнем возрасте, ему при-

566

шлось пережить умирание и у него развилось такое ясновидение, что, хотя и с закрытыми глазами, он видел, однако все, что делалось в его комнате и в других комнатах,— видел сквозь стену в 25 сантиметров толщины. В невыразимом страдании душа его томилась около умирающего тела. «Как вдруг,—повествует рассказчик—,как вдруг, как бы спустившись с потолка, с быстротой молнии, предо мной предстал светоносный образ. Этот образ остановился у края Моей кровати, около колонны, поддерживающей драпировки. Я стал различать мало-помалу голову, черты которой вырисовывались с поразительной ясностью, остальные части тела были окутаны голубоватым туманом. Я наблюдал явление скорее изумленный, чем испуганный; напротив того, эта симпатичная и прекрасная личность привлекала меня ----Дух все время стоял предо мной. На его лице все яснее стало выражаться сострадание ко мне, я чувствовал, что меня влечет к нему, но не мог отделиться от моего тела, которое сдерживало меня, парализовало меня, несмотря «a все напряжение моей волн. Прошло несколько минут; вдруг как бы фиолетовое облако окружило видение; затем облако это рассеялось, поднявшись кверху.— Все это происходило при полном свете, но этот свет почти пугал меня». Приблизительно через два месяца после сего случая мальчик поправился и, у одной своей родственницы, увидел написанным во весь рост портрет того, кто явился ему во время болезни. «На лице его было то же выражение кротости и доброты, а сам он был одет в блестящий военный мундир». Оказалось, что это прадед мальчика, Жан Буржа.

В обоих приведенных выше случаях видение голубой духовной атмосферы,— этого мистического воздуха загробного мира—, давалось при исключительном состоянии всего организма. Но, при повышенной естественной сензитивности, или в связи с особою психометрической трени-

567

ровкою, «астральный план» делается зримым постоянно. Не станем сейчас рассуждать о нежелательности этого преждевременного «отверзения чувств» 978); факт тот, что оно бывает, и тогда делаются видимы световые оболочки или «ауры», окружающие все тела. Особенно развитою бывает эта оболочка около человеческого тела, и тут цвет ее определяется духовным состоянием носителя данной ауры. По исследованиям Лидбитера, в его книге «Видимый и невидимый человек», голубой цвет ауры обнаруживает религиозность, а фиолетовый — духовность 979). «Голубые тона цветов выступают,—говорит Р. Штейнер 980) —, у благоговейных, преданных натур. Чем больше человек жертвует своим «Я» для служения какому-нибудь делу, тем значительнее становятся голубые оттенки. И здесь тоже встречаются два совсем различные рода людей. Есть натуры с ограниченной силой мышления, пассивные души, которые не имеют за собой ничего, что бы они могли бросить в поток мировых событий, кромке своего «доброго нрава». Их аура сияет красивым голубым цветом. Такова же она и у многих самоотверженных религиозных натур. Сострадательные души и те, кто охотно проводит свою жизнь в благотворительности, имеют подобную ауру. Если же эти люди сверх того еще и интеллигентны, тогда чередуются голубые и зеленые излучения, или же голубое принимает тогда зеленую окраску. Отличительное свойство активных душ, в противовес пассивным, состоит в том, что их голубизна изнутри просвечивает светлыми цветами. Изобретательные натуры, те, которые имеют плодотворные мысли, излучают как бы из какого-то внутреннего центра светлые цвета. Это наблюдается в высокой степени у тех личностей, которые называются «мудрыми», и именно у тех, которые исполнены плодотворных идей. --- Изобретательный человек, употребляющий все свои мысли на удовлетворение своих чувственных страстей, являет изсиня-темно-

568

красные оттенки; у того же, кто отдает свои плодотворные мысли бескорыстно существенным интересам, преобладают светло-красно-синие цвета. Жизнь в духе, сопутствуемая благородной преданностью и самопожертвованием,—сказывается оттенками розово-красными, или светло-фиолетовыми».

Более внимательное изучение позволяет различить, по учению теософов, в общей массе ауры собственно три ауры. Первая аура отражает влияние тела на душу; вторая—самостоятельную жизнь души, которая поднялась над чувственностью; третья—«ту власть, которую приобрел вечный дух над преходящим человеком». В первой ауре «боязливость, страх пред чувственными впечатлениями проявляются коричнево-синими или изсеро-синеватыми красками». Во второй ауре «голубой цвет—знак благочестивого настроения. Чем больше это последнее приближается к религиозному восторгу, тем больше голубое переходит в фиолетовый цвет. Идеализм и серьезное отношение к жизни, в высшем значении этого слова, видим как индиго-синий цвет». В третьей ауре «голубое есть знак самоотверженности и желания приносить себя в жертву за всех. Если эта склонность к самопожертвованию крепнет настолько, что претворяется в сильный акт волн, выражающийся в деятельном служении миру, тогда голубое просветляется до светло-фиолетового» 981).

Это же восприятие Софийного мира, сильное, но не отчетливое и не расчлененное для неустроенного сознания, дается иногда поэтам и тем, чья душа,—без само-упорства и гостеприимно открытая для всего, как чистого, так и нечистого—, способна иногда, как случайный дар, получить, несмотря на свою греховность, созерцание иного мира. Так, дословное совпадение с приведенным выше описанием рая находим в изображении Олимпа,—жилища богов:

«светлоокая Зевсова дочь полетела

вновь на Олимп, где обитель свою, говорят, основали 

569

боги, где ветры не дуют, где дождь не шумит хладоносн и

где не подемлет метелей зима, где безоблачный воздух

легкой лазурью разлит и сладчайшим сияньем проникнут—

там для богов в несказанных утехах все дни пробегают» 982).

Но наиболее замечательно в данном случае то обстоятельство, что эта «легкая лазурь, разлитая в безоблачном воздухе» и его «проникающее сладчайшее сияние»—творческое добавление софийного переводчика-поэта,—очевидно по личному опыту. По крайней мере, греческий подлинник говорит просто:

«----ἀλλὰ μάλ’ αἴθρη

πέπταται ἀνέφελος, λευκὴ ἐπιδέδρομεν αἴγλη

τῷ ἔνι τέρπονται μάκαρες θεοὶ ἤματα πάντα» 983).

Таково же удивительное по реалистичности и по проникновенности стихотворение, помеченное 28-м июнем и описывающее с величайшей точностью ,—несомненно!—, жнивой опыт Поэта:

«Твоя ль голубая завеса,

Жена, чье дыханье—Отрада,

вершины зеленого леса,

яблони сада

застлала пред взором, омытым

в эфире молитв светорунном,

и полдень явила повитым

ладаном лунным!

Уж близилось солнце к притину,

когда отворилися вежды,

забывшие мир, на долину

слез и надежды.

Еще окрылиться робело

души несказанное слово,—

a юным очам голубела

Радость Покрова.

И долго незримого храма

дымилось явленное чудо,

и застила синь фимиама

блеск изумруда» 984).

570

Стихотворение, приводимое ниже,—подобно по содержанию, но «небо на земле» является в восприятии, в нем описанном, чрез фиалковую дымку. Вот это стихотворение:

Глубокие ýтра          холодного лета!

Пол-неба одето                      огнем перламутра.

Чуть мглисты и сини     бодрящие дали.

Гдé горечь печали?            Гдé тяжесть полыни?

И к сердцу безвольно        ласкаются руки.

Над-мирные звуки              звенят богомольно.

Как в винном потире,—               во влаге огнистой

на дне аметисты;             в небесном эфире

разлита отрада               фиалковой мутью.

Пойду к перепутью         любезного сада.

Заросшие кашкой                  пурпурные пятна!

Тут гибель приятна,—     бессмертье не тяжко.

Кик пахнет цветами               и мёдом душистым!

К устам розво-листым,                смиренно устами

прильну я; и знаю,               Ктò в душу глядится:

взирает Царица                    фиалковой далью.

Это же представление о синеве блаженной страны Xораи свойственно японцам, и они даже изображают Хораи красками на шелковых какéмоно. В ниже-следующих строках знатока Японии, английского писателя Лафкадио Xёрна, дается описание этой синей страны блаженства, а затем Хёрн пытается самую Японию,— древнюю Японию—, истолковать как Хораи. Сделавшись совершенным японцем и по образу жизни, и по образу мыслей и чувств, Хёрн умеет выражать религиозно-мистическую суть японских переживаний. И мы видим с глубочайшим интересом, как идея синевы сплетается у него с ощущением атмосферы душ, т. е. чего-то вроде «Великого Существа»,—соотношение уже оказывавшееся нами ранее. Но дадим слово Хёрну: 

571

«Синее видение: выси, утопающие в глубинах, море и небо, сливающиеся в сияющем аромате. Весеннее утро.

 Только море и небо—синяя бесконечность... Спереди серебристые искры, пляшущие по ряби морской, и кружащиеся, пенистые волокна.

Дальше движения нет, только краски—нежная, теплая лазурь, воздушная синева, сливающаяся с синевой моря. Нет горизонта, есть только даль, стремящаяся другим далям...

Разверзаются бездонные глубины, возносятся беспредельные выси, и чем выше, тем глубже становятся краски. А в самой дальней синеве парит легкое, как дымка, видение: дворцы с высокими, серповидно выгнутыми крышами,—силуэт, полный далекой и чуждой нам красоты озаренной солнцем, прекрасный как воспоминание...»

Эта картина называется «Шинкиро», т. е. Мираж. «Это вход в Хораи, мирную обитель, страну божества.---Есть в Хораи много чудес, много чар, но о самом чудесном ни один китайский писатель не говорит: это—воздух Хораи. Такой воздух только в этой блаженной стране» И солнечный свет там белый чем где-либо, — опаловый свет, не ослепляющий, удивительно-ясный и нежный... Это не воздух нашего тленного мира, — он изумительно стар, так стар, что я содрогаюсь, когда стараюсь представить себе, как он стар.

Это не смесь азота и кислорода,—это даже не воздух, a дух, совокупность душ триллионов и квинтиллионов поколений, мысливших, чувствовавших иначе, отлично от нас. Каждый, хоть раз вдохнувший воздух Хораи, проникается трепетом этих душ, и они превращают чувства его, преобразовывают его представление о времени и пространстве, заставляют посмотреть так, как смотрят они, чувствовать их чувствами, мыслить их мыслями. Преображение это окутывает нас, как нежная греза ---» 985).

Так воспринимается София и софийность при естественной мистике, сознанием, хотя и чутким и гостеприимным, однако не духовным или почти не духовным. В переживаниях же очищенного и устроенного ума эта софийная голубизна, эта аметистовая прозрачность, эта синяя благоуханная радость выступает с полною определенностью.

572

Позволю себе, в качестве темы для дальнейшего исследования, сделать одно утверждение, одну догадку, еще нуждающуюся в проверке, a именно, что сугубая честь Пречистой Девы Марии,—т. е. когда Она чтится Сама в Себе, как Приснодева, и когда — в отношении ко Христу, как Богородительница—,знаменуется и при явлениях Ея,—разного цвета покровами и одеяниями Ея. Когда Она является как Приснодева, как первая Инокиня 986), как Покровительница девственности, т. е. как Сущая Дева, то имеет на себе голубой или синий покров. Когда же Она является как Богородительница, т. е. как Сущая Матерь, то покров ее бывает пурпуровый,—цвет царственного величия духовности—, или красный,— цвет страдания и пламенной любви.

По крайней мере, в житии одного из замечательнейших представителей этой органической девственности,—того, который жизнеописателем нелестно именуется «небесным человеком» и «земным ангелом» 987), — в житии преподобного и богоносного отца нашего Афанасия Афонского, подвизавшегося в Х-м веке, читаем, как от голода разбежалась братия игумена Афанасия и как, оставшись один, он, превозмогаемый голодом и без куска хлеба, решил оставить обезлюдевшую Лавру и идти куда-нибудь в другое место. «На утро же св. Афанасий,—говорит Житие—, со своим железным жезлом, в смутном расположении духа, уныло шел по пути в Карен. Два часа он прошел этим путем, наконец утомился, и только было хотел присесть отдохнуть, как некая жена под голубым воздушным покрывалом показалась идущею к нему навстречу. Св. Афанасий смутился, и, не веря собственным глазам, перекрестился. «Откуда взяться здесь женщине?—сказал он сам себе —. Вход женщине сюда невозможен». Удивляясь видению, св. Афанасий пошел нaвстречу незнакомке.

— Куда ты, Старец?—скромно спросила незнакомка

573

св. Афанасия, повстречавшись с ним. Св. Афанасий осмотрел с ног до головы незнакомку, заглянул ей в глаза, и, в невольном чувстве почтительности, потупился. Скромность одежды, тихий девственный взор незнакомки, ее трогательный голос—все это показывало в ней не случайную женщину». Как затем выяснилось, это была Сама Приснодева Мария, которая обещала отныне навсегда остаться домостроительницей,—экономиссою—, Лавры 988).

Трудно себе представить, чтобы виденное преп. Афанасием «прозрачное голубое покрывало» Пречистой Девы,—или, скорее, голубое окружение, голубой нимб, голубое прозрачное облачко—, чтобы оно было случайностью; в ведениях горнего мира нет случайностей, нет ни лишнего, ни недостающего, но—все знаменательно. Да, кроме того, эта подробность и не попала бы в Житие, если бы сам Афанасий на ней не остановился бы вниманием. Можно, в подтверждение этой присущности Богородице голубого цвета, указать еще и на то, что обычаем принято, а для непосредственного вкуса кажется естественным и неотменным, церковные службы в дни, посвященные памяти Пречистой, совершать именно в голубых облачениях. На основании весьма древнего предания, Сама Пречистая Дева тоже изображается в голубой одежде. Так, стенопись «поклонения волхвов» в катакомбе свв. Петра и Марцеллины на Via Libicana, в Риме, относящаяся к III-му веку, представляет Богоматерь в белой тунике с голубыми клавами 989). В усыпальнице св. Агнии, относящейся к IV-му веку, она представлена в виде Невесты Неневестной. Лицо Ее—невыразимого благородства и чистоты, глаза—карие, как свидетельствует и предание. Нижняя одежда ее—коричневатая (вероятно, пурпурная краска выцвела от времени), а верхняя—светло-голубая 990). Подобно сему, на стенописи усыпальницы св. Сикста, Божия Матерь представлена в нижней одежде, красного цвета, а верхней—темно-голубого 991). Оста-

574

тoк мoзаики, изoбражавшeй «пoклoнeниe вoлхвoв» из сакристии цeркви S-ta Maria in Cosmodemin в Римe, пeрeнeсeнный из дрeвнeй базилики св. Пeтра и oтнoсящийся к самoму началу VII-гo стoлeтия, прeдставляeт Бoгoматeрь в тeмнo-лилoвoм oдeянии, прикрытoм свeрху тeмнo-синим плащoм, oкутывающим гoлoву, плeчи и руки 992). На крeстe финифтянoй рабoты IX-гo вeка Бoгoматeрь изoбражeна в синeй туникe и кoрoткoм краснoм плащe 993). В oднoй из фрeсoк в катакoмбe св. Сириаки Бoгoматeрь написана в видe Oранты. Нижнee платьe ee—лилoвoгo цвeта, вeрхнee—краснoe; гoлoва oкутана бeлым платoм, пoвeрх кoтoрoгo имeeтся втoрoй, синий. Этo изoбражeниe, пo д’Ажeнкуру, oтнoсится к IX-XI-му стoлeтию 994). Мoзаичнoe изoбражeниe Бoгoматeри-Oранты в капeллe S. Pietro Crisologo в Равeннe, пeрeнeсeннoe туда пoслe рeставрации базилики Урса и oтнoсимoe к X-му стoлeтию, прeдставляeт Бoгoматeрь oдeтoю в гoлубoй хитoн и мафoрий 995). На миниатюрe «пoклoнeниe вoлхвoв» из мeнoлoгия Импeратoра Василия II, oтнoсящeгoся к XI-му вeку, Бoгoматeрь укутана в тeмнo-синюю тунику, oхватывающую Ee с гoлoвы дo нoг 996). Мoлящаяся Бoгoматeрь, изoбражeнная мoзаикoю над правoй аркoй главнoгo фасада базилики св. Марка в Вeнeции, oдeта в синюю тунику и в зeлeный плащ; этo изoбражeниe oтнoсится к XI-му вeку 997). Пoдoбную жe тунику на Бoжиeй Матeри, нo с фиoлeтoвым плащoм изoбражаeт и мoзаичeская Нeрушимая Стeна Киeвo-Сoфийскoгo Сoбoра, oтнoсящаяся тoжe к XI-му вeку 998). Тeмнo-синиe жe туника и мафoрий на Бoгoматeри—в изoбражeнин Благoвeщeния в тoм жe Сoбoрe 999). Эта симвoлика сoхранилась и в пoзднeйшeй итальянскoй икoнoписи. Так, в икoнах-картинах Чимабуэ (XIV-ый в.) и в мoзаикe Тафи Мадoнну пнсали в гoлубoм платьe 1000). В сoврeмeннoй икoнoграфии, как извeстнo, этo прeданиe тoжe сoблюдаeтся. 

575

Неудивительно, что и в других аспектах Богоматери может отчасти сохраняться та же символика; не входя в подробности, укажу хотя бы на темно-синие одежды Скорбящей Матери—Mater dolorosa—1001) и т. д.

Во многих древних миниатюрах Богоматерь опять-таки изображена в голубом одеянии 1002), или в голубой тоге сверх пурпурной туники и тогда, кажется преднамеренно, сближается с Иисусом Христом, или, наоборот,—в голубой тунике под пурпурной тогой и в этом отношении, опять-таки едва ли без намерения, походит на Бога Отца 1003). —В западной иконографии, в тех случаях, когда желают ознаменовать в Деве Марии Царицу духовного Неба, этот тонкий намек,—воздушно-голубое одеяние—, усиливают иногда до явного изображения неба видимого. Ее представляют тогда, как Жену облеченную в солнце, с месяцем под ногами и с венцом из двенадцати звезд на голове. В XVI-м и XVII-м столетиях ее облеченность в солнце изображалась овалом из пламени, пламенной gloria, окружающей Деву. Позднейшие живописцы очень часто присоединяют к двенадцати звездам на голове еще темно-синюю мантию, усеянную звездами. Иногда это одеяние пишется зеленым, но опять таки с желтыми звездами 1004). Наконец, встречаются изображения Богоматери и в розовой мантии, напоминающей своим цветом о заре. Понятно, что и этот символ знаменует Царицу Небесную 1005).

Но и православной иконографии раскрытие занимающего нас символа, — голубизны Богородичного одеяния—, не чуждо. Иногда и на православных иконах Божия Матерь пишется в испещренном звездами одеянии. Так, на иконе явления Божией Матери преп. Сергию Радонежскому Царица Небесная представлена в пурпурной мантии и в алых сапожках, туника же у Нее темно-синяя, в золотых звездах. Достойно внимания и то, что Божия Матерь окружена яйцевидною золотою «славою» 1006).

576