Предисловие

Я долго думал, прикидывал, как мне озаглавить свою кни­гу. Удачно только то название, которое является как бы портретом книги, указанием на ее сущность. Такого, вполне меня удовлетворяющего названия, я найти не мог. Причина этого, конечно, в том, что предлагаемые читателю страни­цы представляют собой если не обычный сборник разноха­рактерных, мало чем друг с другом связанных статей, то все же и не целостно задуманную и в сравнительно корот­кое время написанную работу, а ряд тематически перекли­кающихся друг с другом статей, которые писались на про­тяжении почти что сорока лет. Литературоведам может быть будет интересно проследить разницу стиля и словаря меж­ду самой ранней статьей, которой заканчивается сборник, и самой последней, к восьмидесятилетию Б. К. Зайцева. Ста­тьи писались по разным поводам, перепечатываю я их со­знательно почти без изменений. Вычеркнуто только несколь­ко мест из первой статьи о Достоевском, которые встре­чаются и во второй — о «Бесах».

Все эти статьи, кроме посвященной Б. К. Зайцеву, вы­шли и по-немецки. Статья о Вячеславе Иванове — также и по-итальянски.

После долгих исканий я решил назвать свою книгу «Встречи». Встречи бывают весьма разные: мимолетные и

5

вековечные. Бывают и такие мимоленые, что остаются на всю жизнь незабвенными. В моей памяти, уже давно немо­лодого человека, много самых разнообразных встреч. В предлагаемую вниманию читателя книгу я включил толь­ко наиболее для меня важные. Среди них и две встречи с великими тенями прошлого — с Достоевским и Толстым.

Обоих писателей я, конечно, читал еще на школьной ска­мье. И чуть даже не был исключен из школы за то, что от­казался отвечать учителю зоологии на вопрос: правильно ли мой товарищ описывает коровий желудок, мотивируя свой отказ тем, что мне некогда слушать неверные ответы, так как я читаю «Анну Каренину». Настоящие углубленные встречи с обоими писателями произошли, однако, позднее, уже после революции, когда я в качестве немецкого про­фессора готовил курс по социологии русской литературы. Этим объясняется тематика и окрашенность моих обеих ста­тей о Достоевском: первая говорит об отношении Достоев­ского к России и Европе, вторая — о революционном бес­новании России. По-новому увидал я после революции и Толстого. Читая его раньше, я еще не чувствовал устрашаю­щей глубины его отрицания церкви и двусмысленной пере­клички между его анархической этикой и большевистским отрицанием всякой этики.

С творчеством Бунина я познакомился весьма рано; ве­роятно, в зиму 1912-1913 года я читал о нем доклад в лите­ратурно-художественном кружке, — доклад был впослед­ствии, если не ошибаюсь, напечатан в «Северных записках». Когда мы уже крепко дружили с Иваном Алексеевичем, он как-то вспомнил мою статью и погрозил мне пальцем. Очевидно, в ней было что-то, что ему не понравилось. Потом он считал меня своим лучшим читателем и критиком. В моем дрезденском архиве сгорело его письмо, в нем он бла­годарил меня за анализ «Митиной любви»: он писал, что я

6

вскрыл глубины, о которых он и не думал, когда писал свой роман.

В эмиграции мы встречались с Буниным одно время поч­ти каждый год, в Грасе на французской Ривьере. Встре­чаясь, мы часто и много спорили, прежде всего, о Достоев­ском, которого он не любил и безоговорочно отрицал, как и Блока, которого ни ухом, ни духом не слышал. В искрен­ность его отрицания мне все не верилось, но, в конце концов, пришлось поверить. Повторять его суждения об обоих писателях не хочется, да и не стоит: уж очень они были не­лепы. Но сам он, даже и тогда, когда отрицал своих вра­гов, был минутами великолепен.

Хорошо помню, как однажды, уже после полуночи, я шел мимо его дачи. Увидав в окне свет, я посвистел. Он быстро сбежал по лестнице, еще полный той жизни, которую тво­рил, и словно не отрываясь от рукописи, продолжал писать вслух. Это была непередаваемая ворожба: он исходил светом вдохновения, был, как облаком охвачен им.

Последний раз я видел Ивана Алексеевича незадолго до смерти. Это было страшно. Смерть уже явно молчала, до­жидаясь, в нем, а он все еще жил в привычной для него жизненной суете. Зорко говорил о литературе и зло о товарищах-писателях.

Личное знакомство с Борисом Константиновичем Зайце­вым началось раньше, чем с Буниным. Несколько раз мы встречались в Москве, но, правда, всегда мимолетно. При­езжая из Германии в Париж, мы с женой неизменно за­ходили к Зайцевым, в их скромную, по-интеллигентски рус­скую, но исполненную какой-то сверхинтеллигентной ду­ховности квартиру. Уходя, после тихих бесед, уносили с со­бой радость, что, вот, есть в Париже что-то свое.

Для меня это чувство своего после прочтения автобио­графических вещей Бориса Константиновича усилилось

7

общими воспоминаниями о Калужской губернии, в которой мы провели наше детство и юность, о городе Калуге, об Оке, о пароме через нее. Солдатское слово «земляк» при­обрело для меня вдруг какое-то новое содержание. Несмот­ря на эту душевно-бытовую близость, мое общение с Зай­цевым, не было столь близким, как с Буниным. Это прежде всего объясняется тем, что, приезжая из Германии во Фран­цию, мы после краткого пребывания в Париже уезжали на Ривьеру, к главе «Современных записок» И. И. Фондаминскому.

Первая встреча с Вячеславом Ивановым была исключи­тельно интересна, глубока и тепла. Приехав из Москвы в Петербург читать доклад в религиозно-философском обще­стве, я зашел к знаменитому поэту и ученому, чтобы по­знакомиться, и по его предложению сразу же остался по­гостить в его знаменитой башне, где и познакомился с це­лым рядом поэтов.

Навсегда остался я благодарен Вячеславу Иванову за на­ши глубокие ночные беседы. Он только что выпустил в «Мусагете» свой «Суд огня» (Cor ardens), посвященный па­мяти его жены Зиновьевой-Аннибал, — а я познакомился с ним спустя два года после неожиданной смерти моей пер­вой жены.

Последним грустным свиданием с Вячеславом Ивановым была встреча в Москве. Мы с женой работали, вместе с ее братьями и сестрами, на остатках имения ее родителей. Вя­чеслав Иванов с семьей почти, что голодал в большевистской Москве. Приезжая из деревни, мы привозили ему мешочки с самосаженным и самосжатым овсом и. ячменем и немного картофеля. Он был бледен, худ и грустен. Взор его был еще пронзительнее и острее, чем раньше.

О встречах с Белым все нужное уже сказано в моей статье. Хочу только еще раз подчеркнуть, что он был един-

8

ственным из всех, с кем мне довелось встретиться в жизни, в ком непосредственно чувствовалась гениальность. Я был им заворожен. Но чтобы я его любил, я, пожалуй, не ска­жу. Любить его было трудно, потому что, быть может, по- человечеству, его и не было, он всегда ощущался каким-то недовоплощенным фантомам.

С Леонидом Леоновым я познакомился, вероятно, в зи­му 20-21 года. Было это на Садовой Кудринской в простор­ном особняке, стоявшем посреди одного из тех больших мо­сковских дворов, о которых, сравнивая Москву с Петербур­гом, писал еще Герцен. Встретились мы, на каком-то до­машнем празднестве, в богатой квартире Булышкина, вы­пустившего впоследствии в Чеховском издательстве кни­гу о московском купечестве. Народу было очень много. Сре­ди гостей мне сразу же бросился в глаза Леонов, совсем еще молодой человек с внешне простоватым, но очень живым и милым лицом. Достаточно было поговорить с ним, чтобы по­чувствовать его большой и какой-то неожиданно новый по своему звуку талант. Я сразу же заинтересовался им и при­гласил зайти к нам попить чаю и что-нибудь прочесть. Он охотно пришел и прочел свой изумительный, неизвестно от­куда взятый рассказ «Бурыга», который я и напечатал в сборнике «Шиповник». Уже в эмиграции я прочел второй большой роман Леонова — «Вор», который произвел на ме­ня гораздо большее впечатление, чем более ранние «Барсу­ки». «Вор», написанный, видимо, под влиянием Достоевского, по своему нравственному весу и по глубине защиты человека от революции, не отрицаемой Леоновым, вещь совершенно замечательная. Я разбирал ее с моими студентами и охотно свидетельствую, что это был один из самых живых и увле­кательных моих семинаров.

За всем, что впоследствии писал Леонов, я внимательно следил — с любовью и надеждой, что он отстоит себя. В том,

9

что это ему не удалось, сомневаться не приходится. Осуж­дать его, обвинять я не смею, но не скорбеть, что он пере­делал своего «Вора», все же не могу.

Хотя все мои встречи, за исключением одной, с Леоновым, были встречами со старыми писателями, хочется все же ду­мать, что это мое «как бы введение» в книжку с некоторым интересом прочтут и более молодые эмигранты, а Бог даст и живущие в советской России «собратья по перу», как гово­рилось в старые времена.

Все, что я написал, в естественной для меня лирически-психологической плоскости, может быть, как мне кажется, легко переведено в плоскость более объективную, можно сказать, социологическую — и этим раскрыть молодым пи­сателям то, как жили, писали, читали друг друга и относи­лись друг к другу их старшие собратья.

Федор Степун