Соловьев В.С. Некролог. В. П. Преображенский

(11 апреля 1900 г.)

_______

Среди томительного дневного пути, далеко от ночлега, разбилось благородное сердце; краткостью, и раннею тягостью жизни заплатил этот труженик за право избранников подниматься на царственные высоты мысли и созерцания. Сознание пробудилось в нем у могилы матери, которая умерла, когда ему было пять лет. Но он вышел на жизненную дорогу с большим запасом душевной бодрости. Как теперь помню бойкого мальчика с живыми глазами и умною усмешкою, ходившего ко мне с корректурами от своего отца, редактора „Православного Обозрения", — лучшего из русских духовных журналов. Священник Петр Алексеевич Преображенский, ученый переводчик Иринея, Иустина Философа и других христианских писателей первых веков, был человек от природы богато одаренный, но с неуравновешенным характером. Сердечно религиозный, с проницательным умом и глубокою преданностью науке и образованию, деятельный, предприимчивый и трудолюбивый, он не успел освободиться от многих черт бытовой первобытности. Идеальные стремления слишком легко мирились у него и с проявлениями узкой практичности, и с необузданными порывами „широкой натуры". Лучшая лицевая сторона его души особенно выражалась в отношении к богослужению. Редко где можно было найти такое осмысленное и согретое душевным огнем исполнение литургии, или всенощной, как в церкви Феодора Студита, что у Никитских ворот. Этот луч высшего идеализма светился до самых последних лет его жизни. К идеальным страстям нужно отнести и его увлечение пчеловодством. Хотя возникшие на почве практической (воск для епархиальных свечных заводов), занятия пчелами приняли у старика характер сердечной любви и трогательной заботливости. Приобретя себе подмосковную дачу в Пушкине, он с ранней весны по целым месяцам весь отдавался любимому делу... Кто посещал его в это время и не находил ни дома, ни в саду, мог встретить приехавшего из Москвы по делам причетника, с одобрительною улыбкою говорившего: „Теперь, сударь, придется подождать: отец протоиерей над 

428

маткой сидит". — К душе Преображенского-отца можно было в полной мере применить стихи Хомякова:

Она небес не забывала,

Но и земное все познала,

И пыль земли на ней легла

Разумеется, для подрастающего сына последняя сторона была чувствительнее первой в опустелом со смертью матери отцовском доме. Он его покинул, когда стал студентом, тяжелым трудом корректорства добывая себе средства для самостоятельного существования. С этим трудом он, впрочем, освоился еще будучи гимназистом, когда помогал отцу в ведении журнала, всецело помещавшегося в тесной московской квартире приходского священника с довольно злою дворовою собакой вместо швейцара. В университете, рядом с принудительною работою для добывания насущного хлеба, В. П. неустанно трудился по внутреннему влечению над своим умственным и эстетическим образованием, которому он дал обширный и прочный фундамент филологический, литературный и философский. Кандидатское его сочинение, „Реализм Герберта Спенсера", обратило на себя внимание профессоров, и он был оставлен при университете, но без содержания, а став, через несколько лет, отцом семейства, он должен был поступить на службу в московской городской думе. После краткого счастливого брака жена его умерла, оставив ему двух младенцев и нравственную обязанность напряженного труда.

Ни сердечное горе, ни житейская каторга не повлияли на этот сильный созерцательный ум, не отняли у него способности и мерила для объективной оценки вещей. В. П. был скептик лишь в том смысле, что, как настоящий философ но призванию, он ничего не допускал безотчетно, без критики. В чем бы и заключалось достоинство философии, если бы она позволяла быть рабом чужой мысли? Философское призвание требует одинаково свободного отношения ко всякой чужой мысли, — будь то мысль веры, или мысль отрицания, или хотя бы только мысль сомнения, которое ведь тоже может быть пустым и незаслуживающим внимания: философия требует скептически относиться и к самому скептицизму, не быть рабом чужой скептической мысли. Преображенский был скептик в этом полном смысле слова, и тем доказывал свое настоящее философское призвание. А в ходячем смысле безразличного, равнодушного сомнения в началах добра и истины — он, конечно, менее всего был скептиком — он, горячий поклонник истинной красоты, тонкий ценитель всего истинно-хорошего и в искусстве, и в жизни. Правда, он любил и ценил добро и истину, главным образом, в их ощутительном явлении — в форме красоты. Но ведь это могло бы быть дурно лишь в том случае, если бы он по принципу отделял форму от содержания, — а от

429

этого модного заблуждения он был совсем далек. В частности, преобладание эстетического мерила приводило его иногда к ошибочным суждениям (например, преувеличенная оценка Ницше, ради прекрасной литературной формы его произведений). Но намеренного отрицания нравственных и логических норм, или хотя бы только невольного пренебрежения к ним ради мнимой красоты — об этом у него не было и помину. Вообще он не только ясно понимал, но и органически чувствовал, что достойно любви только истинно-прекрасное, а истинно-прекрасное есть прежде всего истинно-доброе. Я имею основание думать, что окончательным мерилом суждения этот „эстет" все-таки признавал этическое, — иногда он в этом и проговаривался. Два-три года тому назад, обсуждая со мною полемическую статью, которую я приготовил против одного почтенного ученого, В. П., бывший вообще на моей стороне, решительно восстал против одного замечания, которое, повидимому, не было более резким, чем все прочее. „Этого нельзя!" — говорил он. — „Да почему же? Ведь я указываю на действительный взгляд X. Y. Z., высказанный им там-то и там-то, и довольно знаменательный для всего образа мыслей этого человека". — „Положим так, но ведь это может быть только головной взгляд, а твои слова, в сущности, сводятся к упреку в бессердечности, а это есть самое оскорбительное, что только можно кому-нибудь сказать, особенно когда упрек имеет правдоподобие".

Преображенский умер на 36 году (род. 5 окт. 1864 г.).

То видимое, что так добросовестно и тщательно он делал— его обширные редакционные работы для издании „Московского Философского Общества", многие рецензии и заметки, два образцовые — основательно и тонко продуманные и прекрасно написанные философские очерка (о теории знания Шопенгауэра и о морали Ницше) и т. д., — все это заставляет людей, и не знавших его лично, жалеть о его смерти, как об очень чувствительной и, безвременной потере для дела философского образования в России. А близко знавшие его потеряли человека, который достаточно характеризуется тем его замечанием, которое я сейчас привел. За краткую и тяжелую твою жизнь, дорогой и несчастный друг, за все, что ты успел претерпеть, и за все, чего не успел сделать, — пусть будет тебе хоть одно утешение: ты-то уж, конечно, не подвергался и не подвергнешься тому упреку, который считал самым тяжким — упреку в бессердечности, — ты, благородное, разбитое жизнью сердце!

_____________

430