Соловьев В.С. Против исполнительного листа

1899.

_______

25 августа сего года предъявлен мне был исполнительный лист от редакции журнала «Мир Искусства». Как исходящий от органа наших «сверхчеловеков», этот исполнительный лист был, разумеется, предъявлен мне в сверхполицейском и в сверхсудебном порядке; составлен же он был в порядке сверхлогическом. Это был корректурный оттиск статьи, подписанной Д. Философовым и озаглавленной: «Серьезный разговор с ницшеанцами» («Ответь Вл. Соловьеву»). Сверхлогичность начинается с заглавия. Что значит ответ Д. Философова Вл. Соловьеву, когда, последний к первому никогда не обращался ни с каким вопросом, кроме разве с вопросом о добром здоровье? При том, будучи по существу и назначению своему исполнительным листом, требующим меня к ответу, статья Д. Философова никак не может быть его ответом мне. Дело же вот в чем: на основании того, что в 9-м «Мира Искусства», в статье «Идея сверхчеловека» 1, я сказал, между прочим, что с ницшеанцами логически возможен и требуется серьезный разговор, и при том о делах сверхчеловеческих. — г. Философов, усмотрев в этом прямое обещание, требует от меня его исполнения. Он думал было, что я начал исполнять это обещание письмом в редакцию «Вестника Европы» об особом чествовании Пушкина². Почему он мог думать, что разговор с ницшеанцами может происходить в форме письма в редакцию «Вестника Европы», которая не только не состоит из ницшеанцев, но самым существованием такого народа едва ли особенно интересуется. — это остается тайной сверх-

____________

¹ См. выше, стр. 265.

² См. выше, стр. 277.

288

логичного автора. Как бы то ни было, по его словам, увидав это, ни к нему и ни к кому из ницшеанцев не адресованное, письмо, он почему-то невольно подумал: «Вот он, серьезный-то разговор!» ...

Но, прочтя мою заметку, он убедился, что «в сущности весь серьезный разговор г. Соловьева сводится к вышучиванию статьи Розанова и к двум-трем небрежным щелчкам по адресу Мережковского и Минского».

Вот что верно, то верно. Но вольно же было г. Философову шутку, обращенную к людям, шутки понимающим, принять, без малейшего основания и повода, за серьезный разговор, да еще с ницшеанцами. Насколько моя заметка могла быть серьезным разговором, видно уже из того, что она более, чем наполовину, представляет выписку подлинных слов г. Розанова.

Да, я позволил себе вышучивать таким способом этого писателя, а если г. Философову угодно несколько моих слов о статьях Мережковского и Минского называть «щелчками», то я и против этого по существу спорить не буду. — Ну, так что же? Г-н Философов, очевидно, ставит мне это в укор. Наставительным, менторским тоном, столь идущим этому маститому писателю по отношению к такому птенцу, как я, он как будто внушает мне: «Нехорошо, нехорошо вышучивать ближнего своего и давать щелчки искреннему своему».

Позвольте, почтеннейший ментор, почему нехорошо? И опять мне слышится назидательно-внушительный голос г. Философова: «Так как вы сами, конечно, не желаете, чтобы вас вышучивали и давали вам щелчки, то не должны этого делать и другим».

Ну, такого странного применения нравственной истины я и от этого своего досточтимого ментора вынести не в состоянии. Неправда и тысячу раз неправда! Решительно и торжественно заявляю: если бы в прочие дни живота моего случилось мне напечатать что-нибудь столь непроницаемо-туманное, как статья Мережковского, или столь нелепое по содержанию, как статья Минского, то я от .души желаю и убедительнейше прошу всякого меня вышучивать и давать мне щелчки, по мере сил своих, чтобы не пропадал здравый смысл и не глохло чувство писательского долга в русской литературе.

И не признал бы я за собой смягчающего обстоятельства даже

289

в том случае, если бы такое мое писание заключало в себе, подобно статье Розанова, крупицу истины, или отличалось бы таким грустно-возвышенным тоном, как статья Мережковского, или было бы так красиво в литературном смысле, как статья Минского.

Итак обвинение в недолжном отношении к этим трем писателям я решительно отвергаю, — но как быть с исполнительным листом?

Ведь я действительно обещал что-то относительно ницшеанцев.

Чтобы вы видели, что именно и в каком смысле обещал, нужно вас познакомить с основанием предъявленного мне требования. В статье «Идея сверхчеловека» я говорю, в сущности, следующее.

Между различными течениями мысли в русской литературе и обществе за последнее время выделяются три более заметных: экономический материализм, связанный с именем Маркса, отрицательный морализм, обозначаемый именем Толстого, и третье — еще только определяющееся направление, которому можно пока дать условное название ницшеанства. Первое делает из человека ничтожное колесо огромной экономической машины; для второго — человек есть инструмент, предназначенный к осуществлению отрицательных нравственных правил, каковы: не кури, не пей вина, не женись или женись как можно меньше, а главное — не поступай на военную службу.

Что касается до третьего умственного течения, то, при своем еще неопределившемся характере, оно оставляет открытою логическую возможность настоящей нравственной свободы, как пути к истинному человеческому назначению. При том, некоторое, хотя и очень общее, указание на это назначение уже заключается здесь, в идее сверхчеловека. Об этой идее наши «ницшеанцы» говорили и говорят без ясного сознания ее смысла, в роде того, как афиняне первого века по Рождестве Христове говорили, по свидетельству книги Деяний, о неведомом боге, которому посвятили алтарь.

Мне захотелось указать на те логические условия, при которых идея сверхчеловека может иметь определенный смысл.

Первое из этих условий заключается в победе человека, желающего быть сверхчеловеком, над владычеством смерти. Если человек фактически есть смертный, то сверхчеловек логически

290

должен быть бессмертным. И вот точка зрения, с которой открывается поле для того серьезного разговора с ницшеанцами, о котором твердит г. Философов. Но он слово «серьезный разговор» запомнил, а о чем разговор — забыл. Это не клевета и не шутка: в самом деле, г. Философов предлагает мне говорить о разных предметах — о происхождении трагедии по Ницше, о древне-греческих мистериях, о судьбе Пушкина и т. д. Не спорю, что обо всем этом можно вести серьезные разговоры с разными лицами, но с ницшеанцами я ведь намеревался говорить не об этих предметах, в которых они, конечно, не более сведущи, чем всякий другой, а о том, что по-моему прямо их касается: о связи между фактом смерти и идеею сверхчеловека. Чтобы не оставлять никакого сомнения насчет того, что именно такова была моя мысль, позвольте привести буквально мои заключительные слова.

«Если бы даже и не вставал в нашем воспоминании образ подлинного «сверхчеловека», действительного победителя смерти и «первенца из мертвых» (а не слишком ли это было бы большая забывчивость с нашей стороны), или если бы даже этот образ был так затемнен и запутан разными наслоениями, что уж не мог бы ничего сказать нашему сознанию о своем значении для нашей жизненной задачи (почему же бы, однако, нам не распутать и не прояснить его?), — если бы и не было перед нами действительного сверхчеловека, то во всяком случае есть сверхчеловеческий путь, которым шли, идут и будут идти многие на благо всех, и конечно, важнейший наш жизненный интерес — в том, чтобы побольше людей на этот путь вступали, прямее и дальше по нем проходили, потому что на конце его — полная и решительная победа над смертью.»

«И вот настоящее мерило для оценки всех дел и явлений в этом мире: насколько каждый из них соответствует условиям, необходимым для перерождения смертного и страдающего человека в бессмертного и блаженного сверхчеловека? И если старая традиционная оболочка сверхчеловеческой идеи, окаменевшая в школьных умах, заслонила для множества людей живую сущность самой этой идеи, что привело в ее забвению, — к забвению человеком его истинного, высокого назначения, к примирению его с участью прочих тварей, — то не следует ли радоваться уже и простому факту, что это забвение и это малодушное примирение с

291

действительностью как будто приходит к концу, что раздаются, — хотя бы и голословные пока, — заявления: «я — сверхчеловек; мы — сверхчеловеки». Такие заявления, с первого раза возбуждающие досаду, в сущности должны радовать уж потому, что они открывают возможность интересного разговора, чего никак нельзя сказать о некоторых иных точках зрения.

«В ту пору, когда я резал пиявок бритвою и зоолога Геккеля предпочитал философу Гегелю, мой отец рассказал мне однажды довольно известный анекдот, как отсталый московский купец сразил передового естественника, обращавшего его в дарвинизм. Это учение, по тогдашней моде, и к некоторому несчастью для самого Дарвина, понималось как существенное приравнение человека к прочим животным. Наговорив очень много на эту тему, передовой просветитель спрашивает слушателя: «Понял?» — «Понял». — «Что же скажешь?» — «Да что сказать? Ежели, значит, я — пес и ты, значит, — пес, так у пса со псом какой же будет разговор?

«Ныне, благодаря Ницше, передовые люди заявляют себя, напротив, так, что с ними логически возможен и требуется серьезный разговор — и при том о делах сверхчеловеческих»...

Ясно теперь, что я был в заблуждении, предполагая в своих будущих собеседниках открытую возможность и склонность к обсуждению таких вопросов по существу.

Пушкинский № «Мира Искусства» открыл мне глаза. Никакого вопроса для них нет, все уже решено и подписано, и требуется только пропаганда. Есть в человеке и мире нечто кажущееся таинственным, но все более и более раскрывающее свою тайну. Это нечто, под разными именами — оргиазма, пифизма, демонизма и т. д., ужасно как нравится этим людям, они делают из него свое божество, свою религию и за свое посильное служение этому «нечто» считают себя избранниками и сверхчеловеками. Хотя служение этому божеству прямо ведет к немощи и безобразию, хотя его реальный символ есть разлагающийся труп, они сговорились называть это «новой красотой», которая должна заменить устарелые идеи истины и добра. Они знают, что логически это бессмыслица, но, объявив себя здорово-живешь сверхчеловеками, они тем самым признали себя существами и сверх-разумными и сверх-логическими.

292

Никакого общего принципиального вопроса для них не существует, а разве только такие частные вопросы, как, например: был ли Пушкин оргиастом, представителем пифизма, как утверждает Минский, или вовсе этим не был, как думает Розанов? А что пифизм, или оргиазм, или все то, что они под этим разумеют, есть нечто в высочайшей степени прекрасное и желательное, — это для них уже давно решено. Они уже отдались ему, принадлежат ему всецело... А, может быть, я и тут о них слишком высокого мнения? Я думал прежде (до Пушкинского №), что имею дело с пытливыми и открытыми для истины умами, и несомненно в этом ошибался. Теперь я говорю о них, как о душах, преданных... «пифизму». Но, может быть, и это слишком «серьезно»... да и можно ли говорить о наших декадентах (это, кажется, будет самое подходящее по своей неопределенности общее название), как об одном, солидарном в себе целом? Ведь Мережковский очень не похож на Минского, оба они не похожи на Волынского, и еще меньше, я думаю, сходства между Д. Филоновым и В. Розановым. Итак, чтобы никого не обидеть, воздержусь от всякого общего суждения и ограничусь необходимым и совершенно серьезным заявлением: так как исполнительный лист от редакции «Мира Искусства» основан на явной ошибке, то я его не принимаю, обещание же свое исполню непременно, как только встречу серьезных ницшеанцев...

_____________

293