Почтенный профессор зажрет, что вовсе не намерен входить по существу в разбор того ответа (на вопрос о смысле жизни), который составляет содержание моей книги; задача его критической статьи состоит только в том, чтобы вынуть несколько кирпичей из «стройного здания» моей нравственной философии, при чем он любезно выражает уверенность, что «такому. искусному архитектору», как я, «ничего не стоит зачинить» поврежденные места. Благодарю, но недоумеваю. Если, как совершенно справедливо замечает сам Г. Ф. Шершеневич, в философском сочинении все построено на логической преемственности и связности, то ясно, что в подлинном своем смысле и значении отдельные места книги могут быть поняты и оценены только по их внутренней связи с целым умственным построением. Каким же образом можно разбирать в отдельности «некоторые доказательства и приложения» данного воззрения, или идеи, не касаясь самой этой идеи по существу, т. е. не касаясь того, что доказывается и что прилагается? Такой разбор будет не только лишен серьезного интереса, но рискует прямо впасть в неверности и несообразности, когда, напр., критик, останавливаясь на отдельных местах вне их общей связи, примет за положительное доказательство простой диалектический переход от одной мысли к другой, или такому суждению, которое в целом мысленном ряду имеет лишь гипотетическое и служебное

_______________________

* Статья проф. Г. Ф. Шершеневича: «По поводу книги Вл. С. Соловьева — «Оправдание добра» была напечатана в «Вопросах Философии и Психологии» за 1897 год. Г. Р.

659

значение, припишет самостоятельный и категорический характер. Собственный элемент философии, особенно на той высоте, на которую она возведена в Германии после Канта, есть конструктивно-диалектическое мышление, где, строго говоря, нет места «некоторым доказательствам», т. е. имеющим силу отдельно от целого в своей отвлеченности, а если такие «доказательства» встречаются и в чисто-философском развитии мысли, то лишь ради общедоступности изложения, как уступка популярным требованиям. Не касаясь психологической убедительности, которой основания слишком сложны и неопределенны, должно признать, что логическая доказательность в области чисто-философской приобретается только чрез нарастающий ряд мыслей в совокупности рассуждений, взаимно друг друга поддерживающих и оправдывающих.

Так как проф. Шершеневич прямо признает эту особенность философии, то его решение, не касаясь содержания философского сочинения по существу, разбирать в нем некоторые отдельные «доказательства и приложения», вызывает удивление и, — говоря словами почтенного профессора, — «порождает сомнение в правильности выводов».

Это впечатление не устраняется, а, напротив, усугубляется тем сравнением, которым критик хочет пояснить свое намерение. В самом деле, ради чего, с какою целью можно заниматься выламыванием отдельных кирпичей из «стройного здания»? Дальнейшие слова почтенного профессора позволяют заключить только, что он это делал с единственною целью доставить мне честь и удовольствие зачинить попорченные места. При всей странности такого чересчур альтруистического приема, любезность почтенного критика обязывала меня исполнить его желание. Но, решившись на это, я должен был — к огорчению, или, вернее, к утешению почтенного критика — убедиться, что все в целости, что вынутых кирпичей в отмеченных им местах вовсе нет, и что никаких, причиненных им, изъянов мне зачинивать не приходится. Говоря без аллегорий, возражения почтенного профессора, как это и можно было предвидеть по странной постановке у него критической задачи, никакого внутреннего отношения к моим действительным мыслям не имеют, и каковы бы ни были недостатки моей «нравственной философии» (а их, конечно, не мало, и весьма важных), это во всяком случае не те, на которые он указывает.

660

Уже е первых возражений читатель введен в заблуждение. Он имеет право заключить из слов критика, что в моей книге есть целый трактат о пессимизме и самоубийстве. Между тем дело идет о нескольких беглых замечаниях в начале предисловия. Возвращаясь к сравнению критика, это даже не крыльцо здания, а разве только тротуар, к нему ведущий. Не хорошо, конечно, если и тротуару нанесены серьезные повреждения. Посмотрим, однако, что сделал тут почтенный критик.

Модему замечанию о несерьезности тех людей, которые отрицают жизнь на словах, пользуясь ею на деле, г. Шершеневич противопоставляет пример человека, совершенно расположенного к самоубийству, но остающегося жить из жалости к жене и детям, не разделяющим его взглядов. Такого семьянина, по мнению моего критика, нельзя считать несерьезным пессимистом. Да какой, же это пессимист? Ведь всякий пессимист считает жизнь злом не для себя только, а для всех без исключения, как чужих, так и своих и, разумеется, совершенно независимо от чьего бы то ни было мнения на этот счет. Но пусть г. Шершеневич не обижается за своего примерного семьянина; хотя он в высшей степени несерьезный пессимист, но ведь его вообще можно только по недоразумению причислить к пессимистам, по крайней мере, в том значении, о котором я говорю, именно к людям, отрицающим смысл жизни. Ведь он не только признает смысл жизни, но и находить его там, где следует, именно в исполнении нравственного долга. Жизнь ему лично в тягость, ему хотелось бы убить себя, но он не считает себя в праве это сделать, он признает за другими, за женою и детьми, право на свою жизнь; естественное чувство жалости, которое не имеет никакого смысла с пессимистической точки зрения, и которое во всяком случае легко уступило бы чувству отвращения от жизни, понимается этим человеком как нечто большее, чем чувство, — как нравственный долг, который и является верховным решителен дела. Одним словом, наш семьянин, будучи совсем плохим пессимистом, оказывается хорошим последователем нравственной философии. Почему же теперь понадобилось г. Шершеневичу, чтобы этого единомышленного и сочувственного мне человека, поступающего сообразно смыслу жизни, я причислил к осужденным мною отрицателям этого смысла и поместил его между безумными самоубийцами, с одной стороны, и лицемерны™ брюзгами — с дру-

661

гой? В примере г. Шершеневича пессимизм имеет значение лишь психологического настроения, зависящего частью от внешних случайностей, частью же от так называемого «меланхолического темперамента», который встречается нередко и у самых религиозных людей. Когда такой темперамент подчиняется требованиям долга согласно нравственному смыслу жизни, то он только возвышает внутреннюю дену деятельности. Ясно, что здесь нет ничего общего с тем отрицанием жизненного смысла, о котором говорится в моем предисловии.

Столь же неуместен и вопрос г. Шершеневича, «в которую группу» отнесу я самоубийц, прекративших свою жизнь не в силу слепой страсти и житейского уныния, как Ромео, а вследствие глубокого убеждения в бессмысленности существования вообще. Согласно своей критической методе, обращая внимание на отдельные места вне их контекста, почтенный профессор за частными примерами, приведенными только ради их яркости, не заметил главной мысли, выраженной в следующих словах: «смысл, жизни только подтверждается роковою несостоятельностью тех, кто его отрицает: это отрицание принуждает одних (пессимистов-теоретиков) жить недостойно в противоречии с их проповедью, а для других (пессимистов-практиков или самоубийц) отрицание жизненного смысла совпадает с действительным отрицанием самого их существования. Ясно, что есть смысл в жизни, когда отрицатели его неизбежно сами себя отрицают, одни своим недостойным существованием, другие — своею насильственною смертью» («Оправдание добра», предисл.). Эта мысль может казаться почтенному критику неясною, или неверною, но он во всяком случае должен согласиться, что насколько она касается самоубийства, она относится ко всем самоубийцам вообще, а не к таким только, как Ромео (да и в качестве примера я приводил не его одного). Без сомнения, бывают самоубийцы более рассудительные и менее стремительные, чем шекспировский герой, но уверен ли г. Шершеневич, что бывают и такие, которые кончают с жизнью единственно только по глубокому убеждению в ее бессмысленности, — убеждению, приобретенному разумным мышлением, а не внушенному страстью? Хотя onus probandi, «бремя доказательства», лежит на моем противнике, но чтобы избавить его от напрасных усилий, я охотно скажу, почему такие случаи самоубийства должны быть a priori признаны не-

662

возможными. В пределах разумного мышления отрицательный взгляд на жизнь может выражаться так: я, NN, в том личном опыте, который я имел доселе, а также в своих сведениях и понятиях о доселешнем опыте других людей, не нашел смысла жизни. К этому факту разумный человек может прибавить лишь следующее пояснение: отрицательный результат моего опыта и моих понятий может иметь различные причины; возможно, что жизнь и впрямь не имеет смысла, но не менее возможно и то, что я искал этого смысла не там, где следует, и не так, как следует, что у меня были о нем неверные предварительные понятия, которые и навели меня на ложный путь. Но какой же разум, какая логика позволяет из того, что я не нашел до сих пер смысла жизни, заключит к действительной бессмысленности бытия, к тому, что жить вообще не стоит и что лучше всего покончить самоубийством? А если от субъективного и относительного пессимизма переход в безусловному и объективному с его серьезным практическим выводом — самоубийством — не может быть сделан силою разума, запрещающего такие логические скачки, то чем же совершается этот переход, как не силою страсти? Ведь страсти бывают не только чувственные, но и духовные, каковы гордость, самолюбие и самомнение. Овладевая человеком, они заставляют его все сводить к самому себе и под конец собственное недомыслие и бессилие принимать за бессмысленность и негодность целой вселенной. «Уж если я не нашел смысла в жизни, то значит его и нет совсем, уж если я чувствую себя несчастным, то значит бытие есть зло». Такова скрытая логика этих самоубийц. Ясно, что это логика слепой страсти, а не разума.

Не только всякое самоубийство, но и всякое принципиальное отрицание жизни вообще (всякий пессимизм), не допуская по существу дела разумного оправдания, имеет в своем последнем основании какую-нибудь неудовлетворенную страсть, плотскую или духовную. Если эта страсть глубока и сильна, то она вызывает серьезное ослепление, и дело кончается самоубийством; если же страсть, затмевающая жизненный смысл, мелка или мало-интенсивна, или если ее неудовлетворенность уравновешивается удовлетворением других страстей, то отрицание жизни ограничивается разговорами и рассуждениями, оживлением книжной торговли, возрастанием авторского благосостояния и, наконец, трогательным синтезом крайнего теорети-

663

ческого пессимизма и полного практического оптимизма. В обоих случаях все совершается на субъективных психологических основаниях, и разум блистает своим отсутствием. Требовать от нравственной философии, чтобы она занималась бесстрастными пессимистами и самоубийцами, поступающими по чистому разуму, которые будто бы особенно опасны, это вое равно, что в курсе зоологии искать особого отдела о птице Финике, или о звере Индрике, который всем зверям голова и который, конечно, тоже считался весьма опасным. Почтенный г. Шершеневич ставит мне в образец систему этики Паульсена, где есть большой трактат о пессимистических финиках и индриках. Не могу признать этот пример обязательным, несмотря на стол авторитетную рекомендацию¹. Как бы то ни было, выломанных кирпичей я пока не вижу.

Переходя с тротуара на крыльцо, т. е. от предисловия к введению, г. Шершеневич, верный своему методу отрывочной и не касающейся существа дела критики, передает отдельные мои мысли в таком виде, в каком я их решительно не могу признать за свои, и ни защищать их, ни оспаривать не вижу никакой причины. Единственное же цитируемое им здесь рассуждение, действительно мне принадлежащее, дает ему повод в такому совершенно невероятному возражению: «Я думаю, что г. Соловьев просто не точно выразился, утверждая, что злая водя, хотя бы и не выраженная ни в деле, ни в слове, подлежит уже осуждению нравственному: невыраженная воля не может быт осуждена моралистом, как ему неизвестная. Только со времени выражения воли, хотя бы в движении глаз, можно говорить об осуждении ея»². Неужели? А. внутреннее осуждение, а голос совести? II зачем понадобился г. Шершеневичу какой-то посторонний моралист, судящий по движению рук, языка и глаз, когда сам субъект злой воли прежде всякого внешнего движения может и должен осудить внутренние дурные движения в себе? Ведь только это самоосуждение и разумелось в настоящем случае.

Различие между этическим и уголовно-правовым взглядом

________________________

1 Позволю себе заметить, что некогда по молодости лет, приняв теоретический пессимизм в серьез, я посвятил ему целую диссертацию. А теперь считаю себя в праве быть пессимистом по отношению к пессимизму.

2 Курсив мой.

664

определяется мною так: первый смотрит на злую волю самое по себе, хотя бы и не выраженную, а второй имеет в виду также злую волю, но только в том или другом ее объективном проявлении. А г. Шершеневич возражает таким примером: «фальшивого монетчика накрывают за приготовлением монет, которых он не пускал еще в обращение; хотя реального вреда еще нет, тем не менее криминалист осудит злую волю». В каком же, однако, смысле? Самоё ли по себе, или осязательно воплощенную в приготовленных фальшивых монетах? Если даже прямо отождествлять, как делает здесь критик, понятие проявленной, или выраженной злой воли е понятием вреда, то и тогда ясно, что вред подготовленный есть уже некоторый вид вреда.

Почтенный критик так мало вникает в сущность моих мыслей, что находит возможным опровергать основное нравственное значение стыда указанием на примеры бесстыдства как у отдельных лиц, так и у целых групп. При всей странности такого недоразумения оно было, однако, мною предусмотрено (см. «Оправдание добра», стр.51—52); но, как видно, проф. Шершеневич хотя вообще останавливает свое внимание в разбираемой книге лишь на отдельных местах, однако и между ними почему-то обходить такие, которые могли бы предостерегать его от критических ошибок.

Свое рассуждение о стыде почтенный профессор достойно заканчивает следующим замечанием: «Есть весьма порядочные женщины, которые без всякого стыда позируют в качестве натурщиц перед художниками». Если так поступают весьма порядочные женщины, то что же должны делать женщины просто порядочные?

Кроме этого рода «порядочных женщин», у меня с почтенным критиком есть разногласие также и относительно других сомнительных профессий, которые, по моему мнению, при обязательной евангельской снисходительности к лицам, подлежать, как занятие, безусловному осуждению.

У г. Шершеневича, невидимому, юрист заслоняет моралиста, и забывая, что дело идет об этике, а не об уголовном и гражданском праве, он готов одобрить все занятия, не запрещенные законом. Так, он оправдывает и за себя и даже за Милля (кажется, без достаточного полномочия со стороны этого пуританина) занятие ростовщичеством в известных законных пределах, осу-

665

ждая это занятие лишь тогда, когда оно имеет прямою и заведомою целью разорение ближних. По уверению почтенного профессора, не всякий, отдающий деньги в рост, есть ростовщик, и он даже заподозривает меня в злоупотребление одиозным термином. С точки зрения нравственной, высшее историческое выражение которой мы находим в христианской религии, всякая ссуда денег со взиманием особой платы за самый факт ссуды, есть делю предосудительное — грех ростовщичества (peccatum usuriae), и юридическое понятие «законного процента» не входит в круг идей нравственных.

Кажется, я представил достаточно образчиков того, как проф. Шершеневич выламывал кирпичи в здании моей нравственной философии. Не считаю нужным заниматься здесь всеми непонятыми или неверно понятыми местами в разбираемой книге. Уважу еще только два примера, из которых один курьезен, а другой, при обыкновенной критической методе, был бы даже неблаговиден. В замечаниях об эвдемонизме я говорю, между прочим, что умственные и эстетические удовольствия доступны лишь для немногих, тогда как высшее благо должно быть всеобщим. Критик вообразил, что здесь говорится о доступности материальной, т. е., что лишь немногие достаточно богаты, чтобы доставлять себе духовные удовольствия, и что я будто бы считаю этот факт нормальным. Не только общие мои воззрения, но и прямые заявления в особой главе об экономическом вопросе с нравственной точки зрения должны бы, кажется, устранить такое грубое недоразумение. Критик, нападая на эту главу, не вычитал в ней даже той главной мысли, что обеспечить для всех без исключения возможность духовного развития составляет, по-моему, непременную нравственную обязанность общества и государства. Ясно, что в критике эвдемонизма разумелась никак не экономическая недоступность духовных благ большинству, а природная неспособность большинства людей (без всякого различия социальных классов) к высшим умственным и эстетическим наслаждениям.

Не без удивления узнал я от почтенного критика, будто я определяю право как минимальную нравственность. Нельзя одну часть, одну сторону, или один элемент определения выдавать за целое определение. Очевидно, главу «Право и нравственность» критик читал лишь до следующих моих слов: «Таким образом, по этому первому пункту (который в некоторых нравственных уче-

666

пиях ошибочно принимается за единственно важный) отношение между двумя началами практической жизни может быть выражено только так, что право есть низший предел или определенный минимум нравственности» («Оправдание добра», стр. 407). Несмотря на предупреждение относительно ошибочных мнений, критик остановился на последних словах и не читал далее. А, между тем, далее за первым пунктом следуют у меня еще два, и окончательная формула положительного права дается такая: «Право есть исторически подвижное определение принудительного равновесия двух нравственных интересов — личной свободы и общего блага» (стр. 412). Вообще, полный ответ на критику проф. Г. Ф. Шершеневича состоял бы в простой выписке длинного ряда страниц из моей книги, что̀ однако едва ли было бы удобно.

В заключение почтенный критик объявляет, что моя книга не дает никакого ответа на вопрос о смысле жизни. Если это заключение сопоставить с первоначальным заявлением критика, что он вовсе не намерен входить по существу в рассмотрение того «ответа», который составляет содержание моей книги, то противоречие сразу может поразить читателя. Но, в сущности, г. Шершеневич в этом пункте прав и даже прав вдвойне. Тот вопрос о смысле жизни, на который нет никакого ответа в моей книге по заключению критика, определяется им (еще в начале статьи) таким образом: «Известное животное, лежащее в грязи, имеет при единице потребностей единицу средств удовлетворения. Культурный человек со сложными физическими, эстетическими, умственными, нравственными потребностями при 1,000 потребностей располагает 675 средствами удовлетворения. Есть ли смысл, с точки зрения счастья, переходит от низшего культурного состояния к высшему?»

Так как ни с точки зрения известного животного, лежащего в грязи, ни с точки зрения удовлетворения потребностей или счастья вообще я никаких вопросов не ставил и даже самую эту точку зрения в области этики считаю весьма элементарным заблуждением, то ясно, что почтенный профессор не мог бы найти никакого ответа на свои вопросы в моей книге, даже если бы не воздерживался от ее рассмотрения по существу. Но кроме того он прав не только со своей, но отчасти и с моей точки зрения. При всей независимости собственного содержания нравственной фи-

667

лософии, лишь развивающей идею добра, заложенную в нашей природе в виде основных чувств стыда, жалости и благоговения, эта философия приходит в конце к реальному вопросу о причинах зла в мире, и окончательный ответ на этот вопрос не находится уже в области ее и требует обращения к исследованиям метафизическим, как указано в моем заключении.

Теперь я должен только благодарить почтенного порфессора Г. Ф. Шершеневича за его внимание к моей книге, — внимание, тем более для меня лестное, что по своей главной мысли и по большей части своего содержания эта книга лежит вне круга воззрений и симпатий уважаемого критика.

___________

668

Страница сгенерирована за 0.13 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона

Храм прор. Илии

Храм свт. Николая д. Дарьино

Правообладателям

Контактный e-mail: odinblag@gmail.com