Недавно умерший Лев Мечников в своей замечательной книге «La civilisation et les grands ilenves historiques»¹ делит всемирную историю на три главных эпохи. В первой — речной — выдвигаются обособленные, более или менее деспотически сплоченные культурные массы, расположенные но большим рекам. Таковы египетская цивилизация, приуроченная к Нилу, ассиро-халдейская, связанная с Тигром и Евфратом, индийская — с Индом и Гангом, китайская — с Желтою и Голубою реками. Вторую всемирно- историческую эпоху — средиземноморскую — открывают великие мореплаватели древнего мира, финикияне, продолжают греки и римляне, заканчивают средневековые европейцы. Здесь мы видим культурные группы, уже гораздо менее обособленные извне и гораздо более расчлененные внутри, с более или менее сложной, но непременно аристократическою или олигархическою организацией, с подвижными и изменчивыми формами наверху, но всегда на основании более или менее полного порабощения низших классов. Наконец со времени великих открытий XV века занялась заря третьей всемирной эпохи — океанической, — когда активная историческая часть человечества, не ограничивая своего культурного движения ни бассейнами великих рек, ни бассейном Средиземного моря, распространяет свою деятельность на весь земной шар по широким путям Атлантического, а потом и Тихого океана. Хотя эта новая эпоха только еще начинается, еще только устанавливает, так сказать, свои внешние рамки, однако главные отличительные черты ее

____________________________

1 Эта книга издана в Париже в 1889 г. известным географом Елисеем (Элизэ) Реклю, с предисловием издателя.

340

могут быть указаны с достоверностью на основании общего хода истории и уже достигнутых результатов. Несомненно, человечество в эту новую эпоху идет (хотя и не прямолинейным путем) с одной стороны к все большему и большему сближению и взаимному проникновению больших групп (племенных, народных и т. д.), некогда совершенно разобщенных, или же исключительно враждебно сталкивавшихся между собою, а с другой стороны, в соответствие этому международному универсализму, внутри каждой национальной группы принудительное единство целого и роковая от внешних условий жизненной борьбы зависящая субординация общественных классов все более н более заменяется свободною солидарностью, добровольною и созидательною взаимопомощью всех и каждого в общем культурном труде и подвиге. Таким образом вместо принудительно-объединительного социального механизма восточных деспотий и вместо принудительного дифференцированного социального организма классической и средневековой жизни должен образоваться истинно-человеческий, на сознательном альтруизме основанный и свободным согласием определяемый союз людей, хоть и не одинаковых по естественным качествам, но равномерно участвующих в общих благах культурного существования².

Со времен аббата Иоахима де Флорис (XIII века) трехчастное деление (трихотомия) всемирной истории в той или другой форме встречается почти у всех мыслителей, пытавшихся выразить историческую жизнь человечества в одной общей формуле. Схема Мечникова, внушенная ему, как он сам признается, некоторыми немецкими географами, но развитая им с несомненною оригинальностью, выгодно отличается от. других подобных трихотомий (наприм., от мнимого исторического «закона трех фазисов» у Авг. Конта) большею определенностью и фактическою бесспорностью своей главной основы. Совершенно несомненно, что четыре древнейшие культуры тесно связаны с соответствующими реками, что финикийское и греческие корабли, бороздившие Средиземное море, открыли новую историческую эру, в которой это море играло ту же роль, как великие реки в эпоху древнейшей культуры, и что, наконец, новейшая цивилизация отличается прежде всего широтою своего распро-

______________________

2 Я передаю главную мысль Мечникова своими словами. Сам он иногда употребляет термины двусмысленные, которые могут напугать и сбить с толку иного читателя.

341

странения, имея весь земной шар своим поприщем, а своими главными путями — океаны. Так же несомненно, вообще говоря, и то, что в древних деспотических монархиях п теократиях общественный союз держался равномерным принудительным подчинением всех одной абсолютной власти; что классическая и средневековая культура основывалась на свободном развитии сложно-организованных высших классов и на рабстве низших, и что эмансипация этих последних и всеобщее уравнение социальной среды составляет в этом порядке идей преобладающую тенденцию новейшей истории. Ясно, однако, что эта бесспорная формула никак не выражает сущности исторического процесса: она относится не к внутренним его двигателям и окончательным целям, а лишь к некоторым внешним условиям и результатам частью географического, частью социально-экономического свойства. С этою односторонностью изложенного взгляда связан один пункт, вызывающий на важные размышления.

В приведенном делении истории, как, вероятно, заметил читатель, появление христианства в мире не играет никакой роли. Но апостолы новой религии, а финикийские купцы-разбойники, объездившие Средиземное море, а потам испанские авантюристы и каторжники³, переехавшие Атлантический океан, — вот (с чисто географической точки зрения) настоящие герои культурного человечества, своими подвигами обозначившие две главные поворотные точки всемирной истории. Они открыли народам новые пути, тогда как апостолы хотя и много путешествовали, но только по избитым римским дорогам. Спешу оговориться, что моя ирония не относится прямо к автору «Великих рек»: при всем своем пристрастии к географии он воздерживается применять эту точку зрения к оценке религий и свое невысокое мнение об историческом значении христианства оправдывает соображениями иного рода. Он ссылается на тот факт, что христианство не произвело существенного улучшения в рабовладельческом строе древних обществ, и что средневековая жизнь под другими именами и в других внешних формах сохранила принудительное разделение социального целого на полноправных граждан и бесправных рабов. Это указание, ко-

_________________________

3 На кораблях Колумба находилось по нескольку преступников, которым смертная казнь была заменена этим принудительным плаванием. Остальной экипаж был немногим лучше.

342

торое можно распространить и на другие социальные отношения, возбуждает общий вопрос: какое практическое действие оказало христианство на жизнь принявших его народов, и, следовательно, какое действительное значение имеет оно в истории?

Внутренняя абсолютная истина богооткровенной религии, будучи предметом сердечной веры и метафизического умозрения, никак не может ни. окончательно утверждаться, ни окончательно отрицаться на почве исторических фактов. Конечно, как истина религиозная, а не отвлеченная теория, христианство требует своего осуществления в действительности, своего полного воплощения; но, как религия богочеловеческая, оно обусловливает это воплощение не только прямым н всемогущим действием Божиим, но п свободною деятельностью человека, которая не обнаруживается вполне и зараз в одном акте волн, а развивается сложными рядами мотивов и поступков (искушений и возбуждений, падений и подвигов) в порядке времени. Поэтому хотя Евангелие и ручается за окончательное торжество правды и пришествие царствия Божия, и хотя оно обязывает нас работать в этом направлении, но оно не указывает никакого определенного срока для великого кризиса, который, очевидно, должен совпасть с концом истории и нынешнего мира. Таким образом, когда нам указывают, что христианство в данный исторический момент остается неосуществленным, то это не есть возражение против божественной истины, а только обличение человеческого несовершенства. Но именно с человеческой стороны, которая никак не может быть исключена, когда дело идет о христианстве, весьма важно знать, в какой мере начала истинной религии были восприняты и осуществлены в жизни обществ, именующих себя христианскими. Если нельзя, как сказано, оценить истину христианского учения на исторической почве, то на ней, и только на ней, можно оценить состояние христианского человечества, определить степень его духовного роста и указать то, что ему более всего нужно для дальнейшего возрастания.

Устраняя из своих рассуждений всякий религиозно-догматический и богословский элемент, оставаясь в области исторических фактов и философских выводов и ограничиваясь пока ближайшею частью задачи, я намерен исследовать, какое воздействие оказали нравственные начала христианства на государственные законы и общественные нравы в римско-византийской империи.

343

Христианство явилось в мир не только как откровение истинного Божества, но и как откровение истинной человеческой личности и вместе с тем и тем самым истинного человеческого общества. Эти два понятия соотносительны между собою. Христианство, признавши безусловное и бесконечное значение за душой человеческой, как способной к совершенному сочетанию с Божеством, тем самым определило и характер истинного общества, как такого, в котором каждый его член есть цель для всех и никогда не должен служить только средством или орудием общего блага. С христианской точки зрения такое «общее благо», для осуществления которого хотя бы одна душа человеческая ставилась ни во что, — не есть ши действительно общее, ни действительно благо.

Истиннее общество есть опора и восполнение, а не граница личной жизни; а истинная личность, обладающая идеальным содержанием, самостоятельная и самодеятельная, не может быть разлагающим и разрушительным элементом для здорового социального тела; она его образующее начало, живая сила, превращающая людское стадо в истинно-человеческое общество. В идеале общество есть полнота личной жизни, свободное изнутри определяемое единство или совершенная солидарность всех личных элементов. А. в нашей неидеальной действительности общество есть упругая жизненная среда, отливающая в свою данную фактическую форму всякую слабую личность, а всякую сильную вызывающая на противодействие и борьбу, что в свою очередь приводит к видоизменению самой этой среды, к повышению ее уровня, т. е. к общественному прогрессу, к некоторой реализации идеала, и ясно, что внутренняя сила личности определяется здесь не только размерами обнаруженного ею прямого общественного действия, важностью и прочностью перемен, произведенных ею в общественной среде, но также еще величиною и упорством преодолеваемого сопротивления со стороны этой самой среды.

В виду этой неразрывной связи и необходимой соотносительности между личным и общественным элементами, как в идеальном, так и в действительном человечестве, мы знаем, какую цену могут иметь ходячие ныне заявления, что будто христианство имеет своею единственною практическою задачею нравственное со-

344

вершенствование отдельного лица, и что оно вполне равнодушно к общественному прогрессу. Личное совершенствование может быть отделено от общественного прогресса только на словах, а не на деле, а потому все подобные заявления суть лишь бездельные речи. Общественный прогресс есть деяние личности нравственно-сильной, совершенствующей социальную среду, и он же вместе с тем есть благодеяние для личности нравственно-слабой, совершенствуемой и освобождаемой чрез влияние на нее этой улучшенной общественной среды. А прежде всего общественное действие обязательно для нравственной личности по мотиву непосредственной жалости к страданию своих ближних.

Существуют народы, у которых людоедство есть законное религиозно-государственное учреждение. Возможно ли при сохранении такого учреждения какое-нибудь нравственное совершенствование отдельных лиц? Самому быть съеденным своими ближними, конечно, нисколько не противоречив самой высокой добродетели; но равнодушное созерцание того, как едят других, несовместимо не только с высокою степенью личного совершенства, но и с самым элементарным нравственным чувством. А потому, если среди людоедов у какого-нибудь отдельного лица явится проблеск этой элементарной нравственности, то первым его делом будет восстать против легального каннибализма, т. е. добиваться общественного прогресса в этом отношении. Само собой разумеется, что он при этом будет и сам воздерживаться от людоедства и, насколько это будет в его власти, избавлять от съедения ту или другую случайную жертву. Но ни этим пассивным воздержанием, ни этою частною помощью он не может ограничиться. Раз сознавши, что людоедство есть зло, он будет стремиться к его общему уничтожению, а не к частичному только ограничению. Ибо хотя этот нравственно пробудившийся дикарь весьма неразвит и необразован сравнительно с нашими противниками общественного прогресса, но все-таки не до такой же степени он прост, чтобы не понимать следующих двух очевидных вещей: во-первых, что гораздо лучше и желательнее навсегда спасти от съедения множество людей, при том не настоящего только, но и будущих поколений, нежели случайно избавить несколько единичных жертв в кратких пределах своей индивидуальной жизни; а во-вторых, он поймет, что людоедство есть зло двоякое — физическое для пожираемых и нрав-

345

ственное в пожирающих, и что с этой стороны, т. е. для исправления людоедов, требуется прежде всего избавить их от необходимости воспитываться в людоедских нравах п понятиях.

Итак, пробудившееся в этом единичном человеке личное нравственное сознание, его опять-таки личное превосходство в этом отношении над окружающею средою, необходимо выразится не в самодовольном квиэтизме и не в каких-нибудь случайных проявлениях доброго чувства, а главным образом в деятельности общественной, в стараниях принести наибольшую пользу своим ближним чрез преобразование бесчеловечных н безнравственных социальных учреждений и порядков. Разумеется, первые попытки такого преобразования не будут иметь внешнего успеха, и противник общественного каннибализма сам сделается его жертвой; по он оставит последователей, которые рано или поздно добьются до целя, упразднят каннибализм в нравах и учреждениях. Измененная таким образом социальная среда перестанет рождать п воспитывать людоедов; следовательно, и личная нравственность большинства станет выше, а меньшинство — передовые или лучшие люди, — не имея необходимости останавливаться на таких вещах, как прямая антропофагия, окажутся чувствительными к другим, менее грубым проявлениям общественного зла и неправды. Явится новая нравственная проповедь, новые попытки социального преобразования, новые жертвы и в результате новый прогресс общественной, а вместе с тем и нераздельно личной нравственности. Итак, повторим еще раз, личная нравственность неразрывно и при том с двух сторон связана с общественным прогрессом, поскольку нравственно-активные лица (лучшие люди, герои, двигатели истории) своею деятельностью необходимо производят этот общественный прогресс, а лица нравственно-пассивные (большинство обыкновенных людей, толпа) восприимчиво сообразуют свою личную нравственность с прогрессивно-изменяемою социальною средою.

Этот двойной процесс усовершенствования предполагает в целом обществе двойную дифференциацию: во-первых, уже указанное различие по личным качествам между активными и пассивными членами общества, между лучшими людьми и толпой, — различие, при всей относительности своих частных проявлений, несомненно существующее и существенное; а во-вторых, как сейчас увидим, различие, обусловленное социальною организацией, — различие между

346

правителями и управляемыми, между государственною властью с ее органами и подчиненным народом. (Сюда же, вообще говоря, относится и различие между высшими и низшими классами, ибо первые всегда так или иначе связаны с государственною властью, как ее самостоятельные носители при аристократическом устройстве, или как ее ближайшие органы в самодержавных монархиях.)

На низших ступенях общественного развития, в группах небольших и несложных два указанные деления (по личному достоинству и по внешнему социальному положению) легко могут совпадать между собою. Лучшие люди, т. е. выдающиеся по своим личным качествам, люди более сильные (хотя весьма мало соответствующие нашему теперешнему идеалу добродетели), естественно распространяют свое непосредственное влияние на все данное общество (вследствие его тесных пределов и простоты отношений) и таким образом приобретают правительственную власть. И на самой высокой ступени общественного развития, при окончательном, идеальном устройстве будущего человечества, иерархия нравственная должка, без сомнения, совпадать с иерархией политико-социальною, т. е. внешнее положение и значение отдельных лиц, степень их постоянного и прямого влияния на общие дела должна определяться не случайными и внешними обстоятельствами, а внутренним достоинством и заслугами. Но между этими двумя крайними⁴ пунктами, лежащими вне пределов истории, в человечестве историческом такого прямого соответствия двух иерархий быть не может. Для того, чтобы от первоначальной простоты (которая не есть простота совершенства, а лишь простота скудости и дикости) человечество могло подняться до идеальной гармонии и солидарности всех общественных элементов, необходимо было образование этих элементов, следовательно, прочное и устойчивое осложнение жизни, твердая кристаллизация общественных форм с одной стороны (как для образования организма высшего порядка необходим скелет), а с другой стороны для той же цели, для более правильного, постоянного и скорого роста усовершенствования человеческой общественности и нравственности требовалось прочное объединение и сосредоточение социальных сил, т. е. могущественная государственность.

_________________________

4 Крайними относительно, ибо в безусловно диком, равно как и в безусловно идеальном состоянии человечества нет места никакому различию в социальном положении лиц.

347

Анархия в смысле отрицательном, т. е. простое упразднение принудительного порядка и власти среди людей, руководимых злыми страстями и эгоизмом, есть гибель общественности и возвращение к дикому состоянию. Анархия в смысле положительном, т. е. порядок, свободно вытекающий из внутренней солидарности людей, одушевленных альтруизмом и добровольно стоящих и работающих заодно для всеобщего блага, не нуждаясь ни в каком понуждении п управлении, — такая анархия или лучше сказать свободная синергия требует ото всех без исключения членов общества такой крепкой добродетели и такого высокого просвещения, какие ныне доступны лишь немногим. Следовательно, это есть идеал, для которого человечество должно быть воспитываемо, как состоящее в большинстве своем из нравственно и умственно несовершеннолетних. А воспитание предполагает дисциплину, главным носителем которой для крупных общественных групп и служит государство. Без принудительного ограничения дикого произвола и без принудительного соединения людей в общей работе человечество не могло бы стать культурным, т. е. выйти из того первобытного состояния, которое в сфере общественной нравственности выражается в людоедстве. Следовательно, отрицать государство, как необходимое историческое условие для всего того, что выше государства, — в сущности все равно, что отрицать это высшее, т. е. все те умственные и нравственные блага, до которых человечество должно было довоспитаться и доработаться, — которые были ему недоступны в диком догосударственном состоянии. Без государства не было бы культуры, без культуры не было бы общественной нравственности, а без нравственности общественной высокая личная добродетель, если бы и явилась каким-то чудом, то не могла бы осуществиться, осталась бы только случайным и бесплодным порывом.

Если бы государство имело своею исключительною целью сохранять и упрочивать, во что бы то ни стало, существующий порядок в обществе, достигнутое равновесие общественных сил и элементов, тогда лучшие люди, во имя деятельной любви стремящиеся к осуществлению высших требований правды и солидарности, должны были бы всегда и непременно сталкиваться с государством и вступать с ним в неравную борьбу. Но представители и орудия государственной власти не суть какие-то охранительные машины, а живые человеческие существа, которым свойственно стремление к

348

лучшему. Самый тот порядок, который они призваны охранять, есть следствие предыдущего прогресса, и никто, разумейся, не может считать его безусловно законченным. Таким образом, хотя сложная государственная машина в силу инерции представляет значительное сопротивление для всякого коренного и быстрого преобразования в области общественной нравственности, но, с другой стороны, могущественное сосредоточение общественных сил и их прочная организация в форме государства позволяет прогрессивным нравственным идеям действовать из общего центра за раз на все общественное тело и производить в нем цельные и окончательные преобразования, не дожидаясь улучшения каждого индивидуального элемента в отдельности, а напротив производя такое улучшение чрез воздействие целого на части. Разумеется, даже в наилучшем случае государство самое благонамеренное и при самых благоприятных условиях никак не может нравственно перерождать отдельные души, — преследование такой задачи привело бы только к бесполезному мучительству. Но государство может и должно, улучшая свои законы и учреждения в смысле высших нравственных требований (под ближайшим или отдаленным влиянием «лучших людей», личных двигателей истории, или истинных пророков), поднимать общий нравственный уровень и воспитательно действовать на души пассивные, восприимчивые к влиянию социальной среды, т. е. на огромное большинство людей. Понятно само собой, что государство, которое берет свой личный состав из того же общества, не может быть только орудием общественного прогресса, а необходимо есть и субъект этого прогресса, что оно само прогрессирует, улучшается морально, постепенно возводя свою принудительную власть до высоты нравственного авторитета. Таким образом, государство должно служить и христианству, как необходимое орудие его коллективного действия на человеческий род.

II.

Христианство явилось не в конце, а в середине истории; возвещенное им царствие Божие не было и не могло быть для людей готовым совершенным порядком вещей, к которому им оставалось только пассивно присоединиться: оно было дано, как нравственно-историческая задача, разрешимая только свободными уси-

349

лиями человечества, ибо это царство сынов Божиих, а не рабов. Если бы человечество представляло собою простую арифметическую сумму отдельных изолированных лиц, то все препятствия к полному осуществлению царствия Божия сводились бы собственно к одному: к злой личной воле. Все действие Божие в человечестве было бы в таком случае прямо и исключительно обращено на каждую отдельную душу, которая или воспринимала бы это действие и входила в царствие Божие, или отвергала бы его. Решение этого вопроса, безусловно отдельное для каждой души, могло бы произойти вне пространства и времени, всемирная история была бы совершенно не нужна, и жизнь — бессмысленна. К счастью, человечество не есть куча психической пыли, а живое одушевленное тело, образующееся и преобразуемое, последовательно и закономерно развивающееся, многоразлично расчленяемое и объединяемое, разнообразно связанное с прочим миром и всесторонне воспринимающее дух Божий — не только периферически, но п центрально, не только в единицах, но и в группах, не только частями своими, но и целым. Это социальное тело существенно отличается от тел биологических (животных и растительных) тем, что его крайние элементы суть моральные единицы, свободные (в принципе) личные существа, имеющие сами по себе безусловную внутреннюю ценность. Но такое значение может принадлежать каждому из них именно потому, что каждый неразрывно связан со всеми, и задача всемирной истории состоит в том, чтобы эта связь сделалась вполне сознательной и свободной, чтобы всемирная солидарность не только механически тяготела над лицом, и не только органически определяла его место и назначение в целом, но еще и нравственно им самим утверждалась, как его собственная цель, — чтобы он хотел и чувствовал ее, как свое истинное благо.

Солидарность в человечестве существовала и развивалась раньше христианства и не только у евреев, но и у язычников. Существовал союз семейный, основанный не на одной физиологической и экономической необходимости, но и на внутреннем душевном влечении; существовали гражданские общины с их патриотизмом, существовали великие монархии, в которых единство народа воплощалось в обоготворенном властелине; существовала наконец pax romana, осуществляемая чрез imperium romanum, и это единство не было только порождением грубого насилия и про-

350

извола; за неприглядным и иногда чудовищным фактом скрывалась идея, и в то время, как римские императоры объединяли историческое человечество силою оружия и законов, римские философы вроде Сенеки на основании единства природы и разума утверждали естественную солидарность всех людей и ничтожество всяких искусственных и случайных перегородок между ними.

Но существовавшая до христианства солидарность, развивавшаяся естественным историческим путем, имела лишь относительный характер: с одной стороны, это было единство более или менее частное и внешнее (в древнем государстве), а с другой стороны, более или менее отвлеченное (в философских идеях). В эпоху Августа и внешнее единство Римской империи охватило собою почти все историческое человечество, и отвлеченная идея единства человеческого рода была сознана с полною ясностью, — и то, и другое не удовлетворило человеческой души, требующей абсолютного всецелого совершенства, Оно открылось и в индивидуальном воплощении Божества — в Христе, и в идее возвещенного Им царства Божия, т. е. совершенного, абсолютного единства и солидарности человечества (см. «первосвященническую» молитву Христову: «Да будут все едино: как ты, Отче, во мне, и я в тебе, так и они да будут в нас едино» (Ев. Иоанна XVII, 21).

До христианства человечество хотя и шло вперед, но шло ощупью, его развитие было слепым естественным процессом; не то, чтобы слепыми, бессознательными силами производился самый процесс: нельзя этого допустить в виду его целесообразности и определенного направления, — но дело в том, что силы, сами по себе зрячие и сознательные, не были сознаваемы и видимы человечеством, они были, так сказать, за ним и вели его, не открывая ему ни себя, ни цели пути. Христианство прямо поставило перед человечеством его абсолютный идеал, дало ему окончательную задачу для его собственной работы.

Но именно потому, что христианство дало человечеству свою полноту как идеал и как задачу, а не как готовую реальность, естественный ход исторического развития не прекращается с откровением Нового Завета, а принимает только более сознательный и определенный характер, становится более зрячим. И как хромоногий слепец, прозревши, не бросает своих костылей, а пользуется ими лучше, чем прежде, и вернее ходит, пока не выздоровеют

351

у него и ноги, точно так же и человечество, раскрывшее глаза благодаря христианскому откровению, но еще немощное и неокрепшее во всем своем теле, не могло и не должно было бросить все то, чем держалась и улучшалась его несовершенная жизнь. Если Христос сказал евреям, что Он пришел не разрушить их закон и пророков, а исполнить их, — то подобное же положение должно было занят христианство и в языческом мире: и у язычников были свой закон и свои пророки, право и государство, доведенные до своего относительного совершенства Римом, философия, поэзия и искусство, оставленные миру греками.⁵ И действительно, христианство не отрицает ни римской справедливости, ни эллинской мудрости, а пользуется ими, как человеческими орудиями и формами Божьего дела и Божьей истины. Тем не менее ожесточенная и долголетняя борьба христианства с государственным и философским язычеством — с романизмом и эллинизмом — была совершенно естественна и необходима, — не потому, чтобы христианство хотело уничтожить эти главные элементы человеческой культуры, а потому, что оно отводило им их настоящее место, соответствующее их относительному характеру, тогда как сами они, будучи до появления христианства самыми высшими добытками истории, притязали на абсолютное значение и не хотели без боя уступить христианству свое первенства Римское государство со своею апофеозою кесарей признавало себя абсолютною формой людского единства, окончательным воплощением объективного разума в мире, и свой закон, свое право — безусловною нормою человеческой жизни; могла ли эта самодовлеющая громада без отчаянного сопротивления преклониться перед высшим началом и отказаться от своей ложной абсолютности, чтобы приобрести истинную — чрез свободное служение делу Божию, чрез солидарное участие в созидании царствия Божия? — Подобным образом и греческая философия, увенчавшая свое развитие (в Александрийской школе) великолепным синтезом эллинской и варварской мудрости, естественно сочла себя за единственный безусловный путь к совершенному познанию истины и духовному

_________________________

5 Для невежественных ревнителей, которым эта аналогия могла бы показаться соблазнительною, спешу напомнить, что она в сущности была высказана древними церковными учителями (Климентом Александрийским и Иустином Философом), а мною здесь лишь несколько обобщена.

352

слиянию человека с абсолютным; могла ли она без борьбы признать себя лишь просветительным средством, умственною дисциплиною для лучшего понимания, углубления и развития истин другого порядка, сверхфилософских, которых действительность и сила открываются даром всякому невежде?

Борьба языческого государства и языческой мудрости против христианства продолжаются доныне. Открытая борьба, окончившаяся в IV веке, представляет сравнительно мало интереса с точки зрения философии истории. Общие причины, по которым христианство должно было восторжествовать, не требуют особых объяснений: как человек своею духовною силою подчиняет себе животных, сильнейших его физически, так духовное царство Сына Человеческого должно было покорить Левиафана Римской империи. Здесь я считаю нужным указать ближайшие условия, определившие исторический момент этой победы.

Христианские апологеты в своих протестах против гонений и петициях к римским императорам ссылались на те принципы справедливости, которые выработаны были самим Римом в лице его философов и юристов.⁶ Насилие над людьми единственно из-за их религиозных верований несомненно противоречило простой человеческой справедливости; вступая на этот путь, Римская империя переставала быть воплощением правды на земле, т. е. теряла внутреннюю глубочайшую причину своего бытия. В этих жестоких преследованиях, покидая свой высший принцип — справедливость, римская власть могла ссылаться только на так называемую государственную необходимость — на интерес государственного единства, которое казалось несовместимым с существованием христианской церкви, как самостоятельного общества, как status in statu. Стремление христианства объединить всех людей истинною верою и совершенным идеалом жизни могло казаться лишь опасною претензией, разрушительною для действительного, уже данного единства государственного. В самом деде, при начале Римской империи она могла представляться не только чем-то единым и цельным в

_____________________

6 Впрочем, сознавая с полною ясностью принципы общечеловеческой справедливости, римские писатели не делали из них всех необходимых выводов: так и идея свободы религиозного убеждения была впервые explicite выражена христианскими апологетами, но лишь как естественное заключение из общепринятого правового начала.

353

себе, но и единственною социальною связью, обнимающею все историческое человечество. Если бы это единство осталось выражением разума и права — принципа по существу единого и единящего, — то оно не могло бы распасться; но в таком случае оно не могло бы и отрицать христианство; ибо тот же разум, который дает и оправдывает наше господство над низшими силами природы и натурального человечества, — он же требует нашего подчинения высшей богочеловеческой силе. Рим, в силу разума покоривший прочие народы, в силу того же разума должен был подчиниться христианам, как народу Божию. А не делая этого, он терял свой человеческий образ, заменял разум дикою силою и вместо того, чтобы быть единым всемирным государством, становился одним из тех звероподобных царств, которые возвышались и рушились на Бостоне от Навуходоносора до Антиоха. И вот действительно в то время, как Римская империя, преследуя христианство и тем как бы объявляя себя несовместимою с истиной, теряет свое внутреннее оправдание. — и внешнее ее единство оказывается случайным и непрочным. С одной стороны, являются народы, противопоставляющие силе римского порядка новую силу свободной доблести, а с другой стороны, преемники одного из тех звероподобных царств восточных восстановляют его и возводят почти на степень прежнего могущества. Рядом с Римскою империей и против нее является другая империя — Парфяно-Персидская. Поклонникам земного бога предоставляется выбирать между кесарем и Шахинь шахом, и нет никакого основания предпочесть одного другому. Конечно, новая Персидская империя, как и старая, есть только царство силы, но ведь и Рим, травящий зверями своих лучших людей, не есть уже царство разума. А как сила, он не имеет преимущества перед другими и действительно оказывается несостоятельным и против подновленной силы восточных деспотов (плен императора Валериана) и против свежих сил западных варваров.

Император Диоклетиан, — одно из самых трагичных лиц всемирной истории, — более всех своих предшественников проникнутый интересом государственного единства и ради него решившийся совсем покончить с христианством, должен был торжественно отказаться от сохранения даже видимого образа этого единства. В виду невозможности направлять из Рима защиту государства против персов на Евфрате и Тигре и против германцев на

354

Рейне и Дунае, он вынужден был разделить империю на две и на четыре части, после чего ее прежнее единство никогда уже прочно не восстановлялось.

Это распадение империи по распоряжению императора было вдвойне выгодно для христиан: во-первых, оно с очевидностью показывало внутреннее бессилие и несостоятельность того начала единства, в силу которого их мучили, а во-вторых — дробление государственной власти по отдельным странам подрывало единство внутренней политики, и в то время, как в одной части империи христианство подвергалось искоренению, в другой оно могло пользоваться относительною свободою и спокойствием, как это действительно и случилось в уделе Констанция Хлора, обнимавшем весь западный край Европы от Гибралтара до Шотландии. И в то время, как ни легионы, ни палачи не могли поддержать единства империи, единство церкви оказывалось несокрушимым, и оставалось только ждать императора, достаточно понятливого и достаточно смелого, чтобы переставить распавшееся здание римского государства на этот новый, более крепкий фундамент.

Константин Великий имеет, конечно, много прав на такое название. Он был первоклассный полководец, всегда побеждавший и варваров и своих соперников по власти; он восстановил величие и единство империи, собрав все ее распавшиеся части под свою руку, после ряда блестящих побед; беспристрастные историки признают у него большой государственный ум и хвалят изданные им законы; окончательное прекращение кровавых гонений есть, без сомнения, истинная заслуга; не малое также дело создать такой культурный центр, как Константинополь, — уже это одно ставит Константина на равную высоту с Александром Великим и Петром Великим; наконец, с его именем неразрывно связано первое видимое и торжественное проявление вселенской церкви — великий Никейский собор. Но главное и в своем роде единственное отличие Константина Великого состоит в том, что с ним появляется в истории новая идея — христианского государства, и если эта идея доселе остается каким-то парадоксом и камнем преткновения для политиков и для мыслителей, то это лишь свидетельствует о ее глубокой содержательности и о трудности ее осуществления. Внутренние основания этой идеи коренятся в самом христианстве, она есть вывод из главной евангельской идеи царствия Божия.

355

III.

Христос открыл человечеству истину и дал ему задачу — преобразовать свою жизнь согласно истине. Поистине все — едино, и Бог — абсолютное единство — есть все во всех. Но наличная жизнь человечества не находится в истине, и божественное всеобъемлющее единство, как некая тайна, закрыто от нас явным распадением мирового целого на пространственные части и временные события, а еще более эгоистическим уединением нашей собственной души. Само человечество, которое, по своей высшей природе будучи образом и подобием Божиим, должно было представлять для материального мира единящий и правящий разум, на деле оказалось раздробленным и рассеянным по земле, и после долгих усилий и тяжких трудов сложным историческим процессом достигло только формального и внешнего объединения — во всемирной монархии Рима. Неполное даже с внешней стороны, это римское единство было совершенно недостаточно со стороны внутренней. Настоящее начало мирского разъединения — человеческий эгоизм со всеми вытекающими из него страстями и пороками — есть сила действительная, реальный факт: мог ли он быть подорван одним формальным принципом права и закона? Совершенное бессилие государственной правды, как внешнего блага, над внутренним злом человеческой души наглядно выразилось в том факте, что самыми яркими образцами всякого зла и безумия оказались именно представители этой внешней всемирной правды — римские императоры.

Для того чтобы всемирное единство было не пустою формою, не гробом повапленным, а живою формою, наполненною соответствующим содержанием, необходимо было прежде всего заложить повое единящее основание для самой человеческой жизни, восстановить ее связь с абсолютным началом истинного единства. Эта связь, чтобы противодействовать действительному злу, должна сама быть больше, чем отвлеченною мыслью или смутным чувством, она должна быть объективною реальностью. Итак, прежде всего нужен богочеловеческий факт. Такой факт дан и дается в историческом явлении воплощенного Сына Божия и в том, что прямо вытекает из Его воплощения, — в благодати таинств, в церкви как святыне и как святилище, как реально-мистическом теле Христовом. Но истинная связь человека с Богом, достойная

356

совершенной благости Божией, есть связь свободная или обоюдная; она требует не уничтожения человеческой действительности, а ее сообразования с божественною истиною. Настоящее единство не полагается извне, а достигается свободными усилиями, последовательною и всестороннею деятельностью самого человечества, которое таким образом связывается с Божеством не только в своем таинственном существе, но и в своей явной действительности, не только в начале, но и в средине своей жизни. Христос пришел не погубить мир, а спасти его, и социально-политический организм человечества — мир в тесном смысле — должен быть де уничтожен святынею христианства, а спасен ею, т. е. обращен, преобразован, одухотворен. Богочеловеческая связь должна выражаться не только в том, что дается людям — догматы веры, непрерывность благодати в таинствах и иерархии, но и в том, что делается самими людьми, — это есть второе, актуальное единство, без которого наша текущая действительность и исторический процесс оставались бы вне христианства, а тогда и цель самого христианства не была бы достигнута. Цель эта — третий и окончательный вид богочеловеческого единства, обусловленный двумя первыми — полное соответствие всей внешней действительности внутреннему началу истинной жизни. Поскольку мы, являясь в этот мир, реально отделены наследственным злом от Божественного единства, это единство должно нам быть дано сначала как реальный предмет, от нас не зависящий — царство Божие, приходящее к нам, церковь внешняя и объективная. Но, принявши это данное соединение с Богом, человечество должно его усвоить собственным трудом, ввести его во всю свою действительную жизнь, как преобразующее ее начало, — это — царство Божие, которое силою- берется, и только после этого деятельного процесса может открыться окончательно, как явная действительность, — то царствие Божие, которое в качестве тайной потенции вечно существует внутри нас. Данное сначала для нас, как священный факт, производимое потом чрез нас, как живая действительность, оно может наконец открыться в нас и во всем, как совершенное состояние ненарушимой любви, мира и радости о Духе Святом.

Итак, соответственно трем служениям и властям Христа, и мир христианский (или вселенская церковь в широком смысле слова) развивается как троякое богочеловеческое соединение: есть

357

соединение священное, где преобладает божественный элемент в традиционной неизменной форме, образуя церковь в тесном смысле — храм Божий; есть соединение царское, где господствует (относительно) человеческий элемент, образуя христианское государство (посредством которого церковь должна реализоваться в живом теле человечества), и есть, наконец, единство пророческое, еще недостигнутое, где божественный и человеческий элемент должны вполне проникать друг друга, в свободном и обоюдном тетании образуя совершенное христианское общество (церковь, как невеста Божия).

Христианская церковь, христианское государство и христианское общество, как три нераздельные модификации царства Божия (в его земной стадии), имеют одну и ту же общую сущность — правду Божию: церковь верит в нее и служит ей, как абсолютной истине, государство в своей относительной сфере практически осуществляет ее, как справедливость, а общества христианское должно развивать ее в себе, как полноту свободы и любви. Справедливость есть истина во внешнем действии, так же как свободная любовь есть та же истина во внутреннем состоянии. Ибо что есть истина, как не бытие всех в единстве или всеобщая солидарность, она же ощущается, как любовь, и осуществляется, как справедливость.

Всякое частное существо единичное или собирательное, — народ, общественный класс, отдельное лицо, — утверждая себя исключительно дли себя и отъединяясь от богочеловеческого целого, действует против истины, и истина, как живая сила, должна воздействовать, обнаруживаться, как справедливость.

Поскольку церковь в смысле священного учреждения есть уже совершившийся факт, а свободнее братство всех в любви — еще только пророческий идеал, наиболее практическое н жизненное значение имеет для нас средний термин — государство, отношением которого к христианству и определяются ближайшим образом исторические судьбы человечества.

Вообще назначение государства состоит в том, чтобы защищать человеческое общество от несправедливости или зла наиболее реального и несомненно обнаруженного — зла явного или публичного. Так как истинное общественное благо есть солидарность всех, то общественное зло есть не что иное как нарушение этой солидар-

358

ности. Действительная жизнь человечества представляет три рода явных и реальных нарушений всеобщей солидарности: она нарушается, во-первых, когда какой-нибудь народ отнимает у другого существование или национальную независимость; во-вторых, когда какой-нибудь общественный класс или учреждение притесняет другие, и в-третьих, когда отдельное лицо открыто восстает против общего порядка, совершая преступление. Предотвращать такие нарушения и противодействовать им, когда они обнаружились, есть прямая задача государства. Но, исполняя ее, само государство, представляемое грешными людьми, может нарушать справедливость относительно нарушителей и не только вследствие возможной злонамеренности, но и вследствие грубо-механического понимания самой справедливости или всеобщей солидарности, как интереса большинства. Такое непонимание, естественное в государстве языческом, не должно бы было допускаться государством христианским.

Истинная солидарность не есть благо большинства, а благо всех и каждого без исключения. Она предполагает, что всякий элемент великого целого — собирательный или индивидуальный — не только имеет право на существование, но обладает собственною внутреннею ценностью, не позволяющею делать из него простое средство или орудие общего благополучия. Лишь по неведению этой истинной справедливости древнее государство защищалось и охраняло общественный порядок тем, что истребляло врагов, обращало в рабство трудящийся класс, мучило и убивало преступников. Христианство, признавши бесконечную ценность за всяким человеческим существом, должно было совершенно изменить образ действия государства. Социальное зло оставалось как и прежде в своем тройном обнаружении — международном, гражданском и уголовном; государство по-прежнему должно было бороться со злом в этих трех сферах, но окончательная цель, а также и средства борьбы не могли остаться теми же: приняв христианство, т. е. признав истину абсолютной солидарности всех, государство должно быть верным этой истине и при исполнении своей прямой задачи, т. е. противодействуя нарушениям социальной правды, оно должно быть справедливо и к нарушителям, не нарушая и их человеческого права. Языческое государство имело дело с врагом, с рабом, с преступником. Враг, раб, преступник не имели никаких прав. Христианское государство, неотделимое от церкви, имеет

359

дело с членами тела Христова — страдающими, униженными, порочными; оно должно умиротворять национальную ненависть, уравновешивать общественные неправды, исправлять индивидуальные пороки. Здесь чужеземец не теряет своих гражданских прав, раб приобретает право на свободу, преступник пользуется правом на нравственное исцеление и перевоспитание.

Отсюда явствует, что в христианском государстве при исполнении его прямой задачи безусловно недопустимо следующее: во-первых, войны, внушаемые национальным эгоизмом, завоевания, возвышающие один народ на развалинах другого; далее, гражданское и экономическое рабство, делающее один класс общества пассивным орудием для обогащения другого; и наконец, такие уголовные наказания, которые не имеют своею окончательною целью исправление самого преступника, а смотрят на него исключительно со стороны общественной безопасности.

__________________

Государство, торжественно принявши имя христианского, приняло на себя и связанные с этим именем обязанности. Прежде всего оно должно было упразднить или переменить все то, что в римском государственном строе противоречило указанным основным требованиям христианской справедливости. Посмотрим, насколько оно исполнило эту обязанность.¹

_______________________

1 Продолжения настоящей статьи в печати не появлялось, она осталась незаконченной.

360

Страница сгенерирована за 0.14 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона

Храм прор. Илии

Храм свт. Николая д. Дарьино