Истинная сущность церкви связана с ее вселенским или кафолическим характером. А вселенский этот характер с двух сторон проявляется: во-первых, во внешней целости церкви, свободной ото всяких ограниченностей племенных, местных и временных, а во-вторых, во внутренней целости церковных основ, обнимающих собою все существо человека и всемирной жизни. Нарушая эту двоякую цельность, подчиняя церковь каким-нибудь местным или временным ограниченностям, или же посягая на самые основы церкви (в иерархии, в догмате, в таинствах), мы тем самым отделяем себя от единой вселенской церкви, становимся сектантами. Будучи отрицанием церкви по существу, сектантство уясняет нам сущность церкви. Уже ради этого одного полезно нам будет рассмотреть и наш русский раскол как простонародный, возникший в XVII столетии, так и тот, который появился в наши времена среди образованного общества.

Наш народный раскол, хотя вначале выступает в защиту божественных и неизменных форм церкви против всяких человеческих нововведений, но подменивая истинный признав божественности — кафоличность — другим внешним, условным и неопределенным признаком старины или отеческого предание, раскол постепенно удаляется от божественного содержание церкви, растворяя широкие врата всякому человеческому произволу и личному мудрованию.

Исходя из совершенно верного и православного убеждение, что церковь свята и божественна не только в сокровенном начале, но и в самых видимых формах своих, раскол в своей нацио-

245

нальной исключительности, лишенный истинного понятие о божественном как вселенском, не мог распознать, какие именно видимые формы церкви и в чем именно они божественны, а поэтому смешал божеское с человеческим, вечное с временным, частное с всеобщим. Не останавливаясь на всех пунктах первоначального раскола, упомяну о двух главнейших: об имени Христовом и о разности в чтении Символа веры.

Имя Христово, величайшее и могущественнейшее всех имен на небе и на земле, не есть что-нибудь случайное и маловажное, а воистину божественное; но может ли это его божественное значение быть связано с особенностью произношение и начертание этого имени и при том с такою особенностью, которая не соответствует ни первоначальному виду этого имени на языке еврейском, ни греческому его видоизменению, в котором оно нам передано Евангелием? То произношение Христова имени, за которое стоят староверы, как за единственно православное — Исус — несвойственно никому из известных языков, кроме русского простонародного; следовательно, видеть в этом произношении отличительный признак православие значит утверждать, что никто кроме русского простонародья не может быть православным, — что истинная церковь должна ограничиваться необразованною частью русского народа и что до X века, когда впервые могло прозвучать русское произношение имени Христова, совсем не было истинного православия; а такие положение, если устранить их грубую оболочку, сводятся к решительному отрицанию вселенского кафолического свойства церкви во имя местной и временной исключительности, что прямо обращается против самого божественного основание церкви; ибо этим связывают действие Божие и хотят подчинить его такому ограниченному явлению, как звуки какого-нибудь народного просторечья.

Подобное же значение имеет и другой пункт раскола — разночтение Символа. Когда староверы утверждают, что «господствующая» церковь, выкинув будто бы из члена о Духе Святом слово «истинного», отступила от православия и даже погрешила хулой на Духа Святого, то важно здесь не фактическое заблуждение староверов, основанное на простом неведении, а то заключение, к которому они приходят. Хотя «господствующая» церковь и не выкидывала из сказанного члена Символа такое слово, которое не могло находиться в его подлинном тексте, а лишь попало в наши позд-

246

нейшие списки как сомнительный вариант славянского перевода¹, но допуская даже, что раскольники фактически были бы и правы, остается вопросом, правильно ли их заключение. Вопрос принципиальный: вставка иди исключение каких-нибудь слов в соборном Символе веры со стороны какой-нибудь местной церкви (т. е. в какой-нибудь части церкви) есть ли само по себе отступление от православия? Отцы вселенских соборов, утвердившие Никео-Константинопольский Символ, запретили что-нибудь изменять в нем, что-нибудь вставлять или исключать; но спрашивается: к чему собственно относится это запрещение, — относится ли оно к словам Символа со стороны их смысла, как к выражающим некоторые понятия (λόγος = слово = понятие), служащие к определению и точнейшему формулированию православного вероучения; — или же запрещение имеет в виду неприкосновенность самого звука и числа слов, как речений (а не как понятий), независимо от того, что этими речениями выражается? Если бы последнее предположение было верно, то этим осуждался бы, как отступление от православия, всякий перевод Символа с первоначального языка на другие, а такое утверждение в особенности не может быть допущено староверами, которые стоят именно за один из переводов Символа — славянский². Если же скажут, что, не возбраняя точного и дословного перевода па другой язык, соборное постановление запрещает только вставку новых слов или исключение находящихся в тексте, то должно

_______________________

1 Именно греческое слово τὸ κύριον одни переводили «Господа», другие «истинного», а третьи, соединяя оба чтение — «Господа истинного».

2 Без сомнения, к Символу на славянском языке Символ на греческом языке относится как подлинник к переводу. Но с точки зрение вселенской церкви едва ли возможно отдавать и греческому языку безусловное преимущество; ибо во времена составление Символа, т. е. задолго до разделения церквей, латинский язык для всей церкви во всяком случае имел такое же значение, как и греческий. Тот факт, что вселенские соборы созывались на Востоке и что их определение составлялись первоначально на греческом языке, никак не может давать этому последнему какого-либо преимущества de jure, ибо этот факт имел лишь ту простую и естественную причину, что все главные ереси (против коих и созывались вселенские соборы) появились на Востоке и все главные еретики говорили и писали по-гречески, а не по-латыни.

247

заметить, что без таких вставок и исключений совершенно невозможен вразумительный перевод с одного языка на другой. Так, уже одно существование в греческом языке грамматического члена и некоторых особенных частиц, не существующих, например, в латинском языке, делает невозможным, чтобы латинская версия дословно соответствовала греческому тексту; но если даже не считать этих частиц за слова, то при переводе на другие менее близкие языки разница должна коснуться других, уже весьма существенных в грамматическом отношении слов. Так, например, в самом начале Символа, там, где грек, латинянин и славянин употребляет один только глагол: «πιστεύμαι», «credo», «верую», там немец, англичанин, француз, должен употреблять два слова — глагол и местоимение «Ich glaube», «I believe», «je crois»; и однако же никому не придет в голову такое прибавление целого слова считать искажением Символа и отступлением от православие и именно потому, что, изменяя не только звуки, но и число слов, такое прибавление нисколько не изменяет выражаемого ими смысла. Итак, соборное запрещение изменять Символ веры может относиться только к смыслу и понятиям, а никак не к звукам и числу слов самим по себе. Поэтому неудивительно и вполне справедливо, что церковные отцы и учители IV века так горячо спорили за ὁμοουσιος против ὁμοιούσιος, т. е., по-видимому, буквально против одной только йоты, но здесь эта иота, почти незаметно изменяя звук, существенно изменяла смысл определение, так как ὁμοουσιος (единосущный или тождесущный) значит совсем не то, что ὁμοιούσιος (подобносущий), ибо совсем не одно и то же сказать, что двое имеют одно существо, или что они только похожи друг на друга. Здесь, следовательно, спор шел не о иоте самой по себе, а о смысле основного христианского догмата³. Точно так же и разность в чтении Символа между господствующею церковью и старообрядцами могла бы иметь значение для веры и благочестие толь-

_________________________

3 Еще более разительный факт в пользу нашего утверждения: то самое слово ὁμοουσιος, которое так решительно было принято великим Никейским собором, это же самое слово в предшествовавшем столетии было отвергнуто и осуждено на православном соборе Антиохийском против Павла Самосатского, который при выражении своей ереси употреблял также слово ὁμοουσιος, но только в другом смысле.

248

ко в том случае, если бы ею затрагивался догматический смысл Символа, т. е. если бы ею изменялось выражаемое в сказанном члене Символа понятие и определение о Духе Святом. Но не трудно видеть, что, исповедуя Духа святым, Господом, животворящим, от Отца исходящим, со Отцем и Сыном спокланяемым и славимым, глаголавшим пророки, мы тем самым исповедуем Его и истинным, ибо к неистинному все эти атрибуты совсем неприложимы. Поэтому если бы даже и правду говорили раскольники, что господствующая церковь исключила из Символа слово «истинного», то исключен был бы лишь плеоназм и, следовательно, такое исключение имело бы лишь грамматическое, а не догматическое значение. Догматичны и общеобязательны определение Символа лишь в силу их смысла, ибо этот смысл может быть одинаков для всех народов и времен, может иметь вселенское, кафолическое значение, которое никак не принадлежит отдельным речениям и звукам. Таков взгляд, заявленный русскою церковью самим делом, ибо, принимая в свое церковное общение старообрядцев на правилах единоверие, она не возбраняет им читать Символ со вставкою «истинного», очевидно потому, что эта вставка, хотя формально и лишенная достаточного основание, не заключает однако по смыслу своему ничего противного православной вере.

Если бы все подобные вопросы были так поставлены на полтора века раньше, чем учреждено единоверие, тогда, без сомнения, лучшая часть раскольников осталась бы в церкви, а ушедшие не имели бы извинения. К несчастью, с самого начала раскола мученический венец покрыл неправду раскольников, а внутренняя правота всей церкви осталась невидимою за несправедливыми и насильственными действиями некоторых церковных людей, и болезнь раскола сделалась тем опаснее, что получила некоторую видимость духовного здравия. Дело, испорченное в начале, трудно было поправить впоследствии при самых лучших желаниях; даже такое правильное действие церковной власти, как учреждение единоверие, оказалось запоздавшим и не могло упразднить ненормальное отделение старообрядцев от церкви. Единственный здесь выход и исцеление раскола — в новом обнаружении истинной целости церковной: оставляя все односторонние пристрастие и интересы, должно нам решительно стать на почву самого вселенского кафолического христианства, иметь в виду единственно только самую святыню

249

Божией церкви. Для признающих вечно действенную истину, для верующих в присутствие божественного на земле в видимых формах, непростительно основываться на одних человеческих действиях и отношениях. Если мы умеем различать между божеским и человеческим, то свое законное сочувствие к страданиям заблуждающихся мы не станем переносить на самое заблуждение и не будем из человеколюбия любить человеческое зло; справедливо осуждая тех, кто во имя благодати и истины творит насилие и неправду, мы из-за этого не отречемся от самой благодати и истины. Когда призванные в тяжко больному врачи, обладающие целительным и животворным средством, по неумению или лености оставляют его без употребление, прибегая в другим, более легким, но совершенно непригодным способам, — и тем только усугубляют болезнь, мы, видя это и порицая такое плохое лечение, из-за него не отвергнем настоящего благотворного лекарства, а также не станем уверять себя и других, что и самой болезни вовсе не существует, что все выдумано неискусными врачами, что, напротив, этот видимый недуг и есть самое настоящее здоровье. Нет, воистину церковный раскол есть тяжкая и сложная болезнь народного духа, и здесь прежде всего нужна верная и точная диагноза.

Правда, здесь, как и везде, характер болезни не-сразу определился, и некоторые патологические явление могли быть смешаны с признаками здоровой жизни. С одной стороны, в пользу первых двигателей раскола говорит их полная искренность, их непоколебимая уверенность, что, защищая подробности старого обряда, они стоят за святое дело отеческого предание, за истинную веру и благочестие, и наконец их пламенная готовность отдать свою жизнь за это святое для них дело, — такие черты придают лучшим из раскольников вид религиозных подвижников, борцов за христианскую совесть и духовную свободу. С другой стороны, при распознавании этого движение сбивает с толку крайняя ничтожность его поводов, очевидно относящихся более к правописанию, нежели к православию, и е этой стороны легко увидеть в раскольниках исключительно лишь невежественных и тупоумных фанатиков. Однако и то и другое будет ошибочно. При более внимательном взгляде должно убедиться, что хотя в первоначальном расколе присутствовало и религиозное воодушевление, доходившее иногда до героизма, и вместе с тем невежественный фанатизм, доходивший

250

иногда до полного помрачение ума, но что и то и другое было лишь сопровождающими обстоятельствами раскола, а никак не его главной основой. Кода раскольники восстали за свои отеческие предание, то важно было не то, насколько горячо они за них стояли, а также и не то, что эти отеческие предание сводились у них к старым опечаткам в русских служебниках, а важно и значительно было то, что отеческие .предание, т. е. местные русские обычаи, сложившиеся в XVI веке (эпоха Стоглава), выступили на первый план в области веры и благочестие, т. е. в той области, где не должно быть ни эллина, ни иудея, ни немца, ни русского, ни старины, ни новизны; важно то, что вселенская истина исчезла здесь перед народным обычаем, который выдавался за вселенскую истину; важно то, что на место Божьего и всемирного вдруг явилось свое, отдельное. Вот где начало болезни. Она была вызвана со стороны духовных властей слишком суровым образом действий при исправлении книг церковных: все болезни чем-нибудь вызываются. Но если правители церковные иногда неправо действовали, то раскольники неправо мыслили. Ибо, утверждаясь на своем отеческом предании, они забывали, что отцы их были такие же люди, как и они, и что, следовательно, отеческое предание само по себе есть лишь человеческое предание и, как такое, не может иметь высшего божественного авторитета. Божественное значение может быть усвоено преданию лишь в силу освящение свыше, признаки которого и составляют основанье его авторитета. Таким освящением обладает церковь, поскольку она основывается не на местном или каком другом частном предании, а на предании вселенском или кафолическом, которое священно не по временной старине и не по человеческому обычаю, а по своему божественному происхождению и вечному значению. Дело не в предании, а в его кафолическом характере. Вообще предание есть нечто неопределенное: почти все в жизни человеческой, доброе и худое, передано нам от прежних времен и, следовательно, все это предание; но далеко не все есть предание кафолическое или вселенское, — это последнее есть нечто вполне определенное, по существу своему истинное и божественное. Будучи всеобъемлющим, оно не вынуждает человека отказываться ни от чего доброго, оно не упраздняет человеческий разум, не заставляет человека бессмысленно принимать и покланяться случайным и произвольным человеческим установлениям. Признавая это предание,

251

разум не унижается перед неразумным, а свободно подчиняется Высшему Разуму. Кафолическое предание именно потому, что исходит не из разума человеческого, а из сущей истины, вполне удовлетворяет истинным потребностям самого разума и открывается ему как предание в высшем смысле разумное.

Не таково «отеческое предание» староверов. Исходя из желание сохранит неприкосновенными все переданные формы церкви, не различая в них всеобщего и вечного от местного и временного и ставя последнее на место первого, староверие ничего не сохраняет и, теряя важнейшие условие церковной жизни — иерархию и таинства, — является лишь отрицанием кафоличности, протестантизмом местного предания, подобно тому, как у немцев явился протестантизм личного убеждения.

Распространяясь в невежественной и умственно неразвитой среде, староверие естественно должно было принять грубые и невежественные формы. Но в нем присутствует еще некоторое скрытое убеждение, которое глубже этого формального невежества и могло бы проявиться и проявлялось и в других формах. Убеждение это состоит в том, что видимая церковь уже закончила свой рост, что она есть нечто совершенное в прошедшем; отсюда исключительное значение всего старого, всякого завещанного прошедшим предания. Таким образом нераздельно с местною ограниченность раскола, как исключительно русской веры, является его ограниченность относительно времени, как исключительно старой веры. Здесь вся церковь отождествляется с ее явлением в прошедшем, и божественное полагается только в старине. В настоящем ничего божественного не происходит, все божественное уже произошло. Но кто же носитель этого прошедшего, кто хранитель этого предания? Церковь в своей иерархической организации. Но вот, по мнению староверов, вся церковная иерархия, и архиереи и попы, а за ними и большинство мирян отступили от прошедшего, заменили отеческие предание новизнами. Итак, кто же остается хранителем предания? Никто как отдельная личность, личная вера и совесть. И вот, как бы снаружи ни отличалось наше староверие от западного протестантства, оказывается, что основной принцип того и другого один: личное мнение против вселенского определение церкви, частное против целого. Дело не в том, что протестантов меньше, чем католиков (их могло бы быть и больше), или староверов

252

меньше, нежели членов греко-российской церкви (их также могло бы оказаться и больше), а дело в том, что и западный протестант и русский раскольник отвергают в видимой церкви именно то, что выше и сильнее отдельного лица, что может действительно исцелить его и реально связать с Божеством — ее всецелость и кафоличность церкви. Ибо хотя протестант для своей личной религиозности ищет предметной опоры в букве Священного Писание, а раскольник в букве обряда, но и то и другое необходимо являются здесь как нечто подчиненное личному духу и им поглощаемое. И Писание и обряд, предметно взятые, суть лишь частные, хотя и весьма важные проявление богочеловеческой жизни в церкви — великие памятники действие в ней Духа Божия; но и то и другое, само по себе или в отдельности взятое, есть лишь вещь и мертвая форма: жизненный же смысл и значение эти мертвые вещи получают или как часть от всей полноты церкви, т. е. от действие того же живущего в ней Духа Божие, которым они и созданы; или же, когда церковь отвергнута, — от единичного лица, ими пользующегося; в последнем случае, это единичное лицо и остается господином и судьею всего дела, а так как человек не может быть господа- ном и судьею божественного, то все божественное от него и уходит.

Имея в себе зародыш протестантства, русский раскол до конца возрастил его. Уже в староверии действительным хранителем старины и предание является отдельное лицо. Само это лицо живет не в прошедшем, а в настоящем; принятое же предание, не имея здесь пред лицом преимущества живой всецелости или кафоличности (как в церкви вселенской) и будучи само по себе мертвой формой, оживляется и одухотворяется здесь лишь верою и благочестием своего настоящего хранителя — единичного лица, Но лишь только такое положение начинает сознаваться, как неизбежно центр духовного тяготение переходит из мертвого прошедшего в живое настоящее, условный предмет предание теряет всякую цену, и все значение переносится на самостоятельного личного носителя предание, а отсюда уже прямой переход к тем свободным сектам, которые в основу религии заведомо полагают личное вдохновение и личную праведность. Если староверие ограничивает видимое откровение божественного исключительно прошедшим, то эти свободные (от предания) секты ограничивают его столько же исклю-

253

чительно настоящим. При тем одни из этих последних (мистики) все общение человечества с Божеством сводят к данным мистическим состояниям отдельных людей (живые боги, непрерывно вновь появляющиеся христы, богородицы и т. д.), другие же (рационалисты) ограничивают все дело спасение наличной праведностью отдельных людей, их видимыми добрыми делами. И те и другие — и мистики и рационалисты — решительно отвергая вселенское предание и всякую сверхсознательную, существенную связь в христианском человечестве, образующую его в нечто целое, — видят и знают только текущую религиозную действительность, только настоящую минуту религиозного сознание, как она выражается в душевных состояниях и нравственных действиях отдельных лиц. Оставаясь в этой наличной человеческой действительности, как она есть, можно, по их убеждению, непосредственно воспринять всю полноту богочеловеческой жизни и прямо войти в царствие небесное⁴.

И староверы, держащиеся в религии исключительно прошедшего, и наши свободные сектанты, предающиеся исключительно настоящему, сходятся между собою и имеют то общее, что и для тех, и для других совсем не существует церковь как целое, вселенская церковь, независимая ни от места, ни от времен, не исчерпываемая ни настоящим, ни прошедшим, но простирающаяся впредь к будущей славе. Этой вселенской целости, опирающейся на живом предании, действующей в настоящем и постепенно подготовляющей царствие Божие — этой всеединой целости одинаково чужды обе главные ветви раскола. Их отношение к церкви и между собою может быть выражено таким сравнением. Если видимую церковь в ее постепенном восхождении к совершенству сравнить с лест-

_____________________

4 Хотя все наши свободные секты развились самостоятельно, но, вследствие существенной одинаковости их начал с началами западного протестантства в различных его видоизменениях, неудивительно, что уже при самом возникновении наших сект обнаруживалось симпатическое притяжение между ними и различными явлениями западного протестантства. Так несомненно в этом смысле влияние протестантского мистика Квирина Кульмана на секту людей Божиих (хлыстов), такое же воздействие квакерства на духоборцев, и в новейшее время протестантство в лице немцев-колонистов оказало несомненное влияние на образование южнорусской секты штундистов.

254

ницею, ведущей от природного человечества к прославленному и от земного мира к небесному царствию Божию, то староверы, стоя на середине этой лестницы, смотрят только на ближайшие под ними нижние ступени и всякий шаг кверху считают гибелью, при чем они, разумеется, теряют из виду самую цель восхождение и уже никак не могут ее достигнуть; другие же свободные сектанты хотя и имеют в виду эту цель наверху, но воображают, что ее можно теперь, сейчас же достигнуть, если прямо с той ступени, на которой они стоят, бросивши всю лестницу, как ненужную и только препятствующую свободе движение, сразу взлететь кверху, при чем однако, в силу непреложных законов нравственного тяготение, такой полет принимает совсем не то направление, какое было желательно.

Русский раскол в двух основных своих разветвлениях, староверии и свободном сектантстве, из коих каждое в свою очередь разделяется на две главные отрасли, а именно: староверие — на поповщину и беспоповщину, а свободное сектантство — на мистическую и рационалистическую отрасль, — русский раскол в этих четырех фазисах представляет строгую последовательность своего отрицательного хода, своего постепенного удаление от божественного основание церкви или, что то же, от кафоличества. 1) Староверы поповцы решительно признают (в принципе) благодать, пребывающую в церкви, но, связывая ее исключительно с прошедшим, в этом смысле нарушают вселенский характер церкви и фактически от нее отделяются. Жизненная связь их с церковью порвана, настоящая жизнь церкви для них не существует, а продукты прежней жизни (переданные формы церковные), отделенные от своей живой почвы, остаются у них лишь как caput mortuum (мертвая голова), как внешний предает, о сохранении которого они усиленно и напряженно стараются (тогда как по-настоящему не человек сохраняет церковь, а церковь сохраняет человека). Но такое caput mortuum, такой предмет, отделенный или отвлеченный от своего живого носителя (т. е. здесь от всей церкви), есть нечто только мыслие, не имеющее в себе действительной силы. 2) Беспоповцы — это прямо и выражают, утверждая, что за грехи человеческие благодать Божие сокрылась от нас и истинная церковь имеет в настоящее время лишь мысленное или умственное, а не существенное бытие, утратив тем самым и ту

255

видимость ми наружность, какую она имела прежде. 3) Но если божественные предметы существуют теперь как только мысленные, т. е. не вне, а только внутри самого человека, а следовательно и благодать Божие может действовать только внутри же человека, то какое же значение может иметь вся эта прежняя наружность церковная, которую так почитают староверы? Очевидно, эта наружность, которая не могла устоять перед человеческим беззаконием, не имеет уже никакой силы и не пользует нимало: итак, следует отбросить совсем «всякую наружность, яко ненужную в деле спасения», и держаться исключительно внутреннего (субъективного) воздействие Божества на человека, чисто личного вдохновение, как это и утверждают сектанты-мистики. По их взгляду, Божество не имеет в мире никакой собственной, пребывающей формы, а находит такую форму только в духовном действии человека. Не случайно выбрали эти сектанты название для своего религиозного действие (радение); это название выражает самую суть их учение, именно то, что благодать Божие добывается только радением человеческим или есть произведение напряженных усилий самого человека. Но если обнаружение Божества зависит от человеческого действие, то ведь это последнее, именно как человеческое, гораздо более выражается в нравственной, сознательно-разумной деятельности, нежели в исступленных состояниях духа, вызванных особого рода телесными упражнениями. Итак, исходя от человека и его человеческого действие, следует настоящим путем к обожествлению признать не физическое, а нравственное радение, т. е. добрые дела и праведную жизнь, на чем и стоят сектанты- рационалисты⁵.

_____________________

5 Указанная внутренняя связь между различными видами раскола не предполагает непременно исторической преемственности между ними. Хотя несомненно, что некоторые секты, напр, нетовщина, исторически вышедшие из староверчества, представляют в своем учении крайние выводы сектантского рационализма, но в других случаях такие крайние выводы могли быть приняты без прямой зависимости от староверчества. Ибо тот логический ход мысли, который ведет оба буквализма староверов к безусловной свободе крайних сект — этот логический ход как в отдельных людях, так и в целых группах людей, естественно совершался и совершается с различной быстротой и с большими или меньшими остановками на промежуточных ступенях. Это

256

Таким образом во всем расколе божественное начало в нас (присутствие и действие благодати) подчиняется нашему собственному человеческому началу: в виде человеческого предание от отцов у староверов, в виде личного человеческого действие у свободных сектантов. У староверов божественное подменивается человеческим в его прошедшем, в предании местной старины; у свободных сектантов оно подменивается человеческим в его настоящем, в состояниях и действиях данных человеческих лиц.

Итак, вот наконец дошли мы до самого глубокого корня этой великой нравственной болезни, до самоутверждение человеческого начала в христианской церкви. Не в том болезнь, что человеческое начало обнаруживает свое присутствие и действие в церкви: оно должно присутствовать в церкви христианской, ибо само христианство есть дело богочеловеческое, но в том болезнь, что человеческое здесь становится на первом месте, нарушает свое должное отношение к божественному, становится выше Бога. Окончательное соединение божественного со всем человеческим, полное Его воплощение в формах нашей жизни есть цель христианства, но признавать эту еще далекую цель уже достигнутою значит только задерживать ее действительное достижение. В том великая неправда раскола, что, смешивая бесконечную полноту богочеловечества с ограниченной частицей нашей действительности (в прошедшем пли настоящем), он объявляет вселенское дело Христово исполненным н самовольно и безвременно говорит: совершишася.

Воистину Христос войдет в город Свой и совершит всемирную вечерню с возлюбленными Своими. Но вò-время ли кричать осанна — когда весь Иерусалим еще спит, когда в притворе храма дремлют торгующие под лавками своими, когда горница не выметена и не убрана и даже одичавший осленок еще гуляет на воле? И едва ли поймают его мнимо-свободные христиане, которым прежде должно позаботиться, чтобы их собственная духовная свобода не превратилась в свободу дикого животного.

После того, как богочеловеческая истина воплотилась и явилась в нашем человечестве, настоящая задача этого последнего со-

__________________

есть дело истории раскола, для нас же собственно важно внутренняя солидарность всех сект, поскольку все они основаны на обособлении и самоутверждении человеческого начала в религии.

257

стоит не в том, чтобы открывать самому что-нибудь новое, а в том, чтобы пересоздать себя сообразно уже дарованной ему истине. И это есть великое и трудное дело, для которого нужна великая и крепкая опора; и на что же опереться человечеству в этом Божьем деле, как не на силу и действие самого живого Бога? Но живой Бог не связан ограниченным временем и местом, чрез которые Он действует. Действие Его и откровение, когда бы и где бы оно ни происходило, живет во все времена н для всех родов, и на этом-то вселенском Его откровении и должно нам стоять, как на незыблемом основании для воссоздание нашей жизни по образу и подобию жизни божественной. Мы сами и вся жизнь наша есть продолжение прежде бывшего, мы не творцы, а наследники богочеловеческой жизни на земле; можно и должно нам приращать это наследство, но для этого прежде всего должны мы принять и опознать дарованное, чтобы было после на чем и чем трудиться. Одинаково несостоятельны поэтому и те, которые говорят, что мы не должны совсем ничего сами делать, при чем сейчас же себя и опровергают, ибо такое усиленное утверждение своего бездействие, как чего-то обязательного, есть уже некоторое действие с их стороны, а равно несостоятельны и те, которые утверждают, что в деле спасение мы должны все делать сами собою, тогда как мы потому только и нуждаемся в спасении, что потеряли свое собственное духовное хозяйство и не имеем в самих себе полной воли. Несостоятельны староверы, заботящиеся не о самом унаследованном сокровище, а лишь о сохранении его прежнего вида, вследствие чего они его и теряют, ибо это есть наследие живое и мертвой косности не выносить; еще несостоятельнее свободные сектанты, прямо выбрасывающие унаследованное достояние, чтобы самим сначала наживать его, забывая, что если каждый будет начинать дело сызнова, то некому будет дойти до цели.

В древнем мире иудеи держались одного предание, а эллины искали истины собственными усилиями. Христос, явившись во плоти и сочетавши Себе человечество в церкви, и предание исполнил, и свободным усилием человеческим дал незыблемую почву и указал истинную цель. И не подобает принявшим цельную истину Нового Завета опять разрывать нешитую ризу Христову и возобновлять древнее разделение или коснея в мертвых преданиях человеческих или ища самодельной человеческой премудрости. В церкви

258

всемирной есть место дня всего человеческого, только нужно, чтобы это человеческое прилагалось к делу Божию, а не к своевольным я случайным задачам. Дело же Божие требует только свободного согласие от воля человеческой, чтобы она не налагала на него своих произвольных границ и определений — личных, народных или каких иных; но все эти человеческие особенности, раскрываясь перед действием Божиим, должны стать частными способами для полного откровение богочеловеческой жизни.

Мы видели, что в расколе человеческое, смешиваясь с Божиим, постепенно берет над ним перевес, а наконец и совсем вытесняет все божественное из сектантской религии, превращая ее в дело одного человеческого рассуждения. Случайные дела церковных людей и даже более общие и глубокие несовершенства в жизни видимой церкви, действительно существовавшие и доселе в ней существующие, все эти несовершенства, относясь не к самому существу церкви, а лишь к человеческой и временной ее стороне, суть лишь тот прах земли, который на историческом торжище покрыл Христову жемчужину. И когда раскольники, за этою пылью не видя самой жемчужины бросают ее с враждой и презрением, то они именно этим и обнаруживают, что земное для них уже заслонило собою божественное, а следовательно и все их дальнейшие действие в направлении раскола, хотя бы искренние и по человечеству извинительные, необходимо становятся чужды для дела Божия.

Всего яснее это и очевиднее у староверов-поповцев, которые отделяются от церкви, несмотря на то, что сами признают в ней присутствие и действие божественной благодати, которою они и стараются косвенным образом пользоваться, не приобщаясь ей прямо. Ибо, принимая в течете двух веков беглых священников тем же чином, как способных совершать таинства благодатью священства в силу рукоположение, полученного этими священниками в «господствующей» церкви, а в новейшее время, при учреждении белокриницкой иерархии, приняв на том же основании и епископа из греческой церкви, как принесшего с собою оттуда дар преемственного от апостолов рукоположение, староверы-поповцы поневоле показали этим, что признают у греко-российской церкви пребывающую благодать Духа Божие в совершении Св. Таин, а это самое и есть божественное основание церкви, начаток и залога небесного царствия. Если же божественное в церкви, т. е. самая ее

259

суть, по собственному, хотя и безотчетному признанию этих раскольников, осталась целою н нерушимою, то, отделяясь от нее, они сами отделяют себя от божественного. И однако же потребность в этом божественном еще сильна в них! Все эти натяжки н усилие их, чтобы как-нибудь добыть себе благодать таинств, все эти беглые попы н тайные австрийские архиереи, все это только показывает, как для них важно и незаменимо то. чего они себя лишили.

Правда, половцы, поневоле признавая, что наша церковь сохраняет путь Христов (в преемстве иерархии) и обладает жизнью Христовой (в благодати таинств), уверяют, что она погрешила в Христовой жтшь введением каких-то новых догматов. Но это уже потому невозможно, что с самых времен иконоборчества в Восточной церкви не было даже вопроса и суждение ни о каких догматах. Так как в пашей церкви догматы веры определяются вселенскими соборами, а вселенских соборов с VIII века не было, то, следовательно, со времени последнего (седьмого) вселенского собора (в 787 г.) и до сего дня церковь не имела возможности определить никакого догмата и уже по этой одной причине никак не могла впасть нн в какое догматическое заблуждение или ересь: посему если бы даже те догматические пункты, которые выставляются раскольниками против церкви, и заключали бы в себе действительно какие-нибудь неправославные мнения, то эти мнение должны быть приписаны только тем лицам, которые их высказывали, а никак не всей церкви.

Итак, если догматически погрешить против истины Христовой наша церковь не имела никакой возможности, а путь Христов в преемстве иерархии и жизнь Христову в благодати таинств должны признать за нею сами поповцы, то спрашивается, что же столь важное может отделить их от церкви? Остается: память старых обид, клятвы московского собора 1667 года, воспоминание о бывших гонениях н негодование на продолжающиеся стеснения⁶.

Но пусть клятвы московского собора были бы несправедливы, пусть гонение на раскольников были бы еще ожесточеннее, что же отсюда следует для самих раскольников? Духовные и граждан-

_____________________

6 С тех пор, как это написано, Верховная власть значительно облегчила прежние узаконение против раскольников, так- что теперь им мало поводов жаловаться.

260

ские власти в России в известную эпоху дурно поступали против них, а они за это уходят от вселенской церкви! Иерархи, как управители церковных дел, оказались несправедливыми к ним, а они отделяются от этих иерархов и как от органов и проводников божественной благодати, каковыми однако же продолжают (поповцы) признавать их! Трудно найти здесь сообразность между действием с той и с другой стороны. Против староверов погрешили люди, а они разрывают союз с Божьею благодатью; другие их обидели вещественно, а они за это подвергают сами себя духовному вреду. Если только признано (а поповцы вполне это признают), что церковь, несмотря ни на какие неправды и грехи своих представителей, не теряет божественной благодати (в таинствах и проч.) и что «господствующая» церковь действительно обладает этою благодатью, то какие же тогда человеческие соображение могут быть достаточно сильны, чтобы отделить верующего от этого вместилища Божиих даров? Но эти люди на одни и те же весы кладут божественную благодать и человеческие обиды, и вот человеческое у них перевесило. Но и по-человечески должно быть последовательным: пли, отчуждаясь от греко-российской церкви, как от неистинной и еретической, должно (вместе с беспоповцами) признать ее лишенною благодати и таинств и тогда уже и не искать в ней этого и отказаться от беглых попов и австрийских архиереев, через которых только подбирают крупицы, падающие с трапезы «господствующей» церкви: или же, если признано, что эта церковь обладает источником божественной благодати, не должно отходить от него, не должно отказываться от самой живой воды из-за спора о форме сосудов, которыми ее черпают.

Для ищущих в церкви таинственных даров Божией благодати, для признающих, что церковь основывается на этих дарах, — для таковых обязательно переступить через мертвые дела церковных людей и обратиться к самой церкви, как храму Бога живых. Если же этим мертвым делам человеческим придается такое великое значение, что за ними исчезает сама благодать Божие, тогда уже следует прямо признать, что погрешности в церковных делах лишили церковь всего божественного, что в ней уже не только нет истинной веры, но нет и настоящей иерархии, нет и подлинных таинств, т. е. что нет уже более истинной церкви на земле, как это и утверждают беспоповцы.

261

Здесь раскол более последователен и тем яснее обнаруживает свое человеческое начало. По убеждению беспоповцев, православная церковь с 1666 года за людские грехи, т. е. собственно за грехи русских иерархов, изменивших старому обряду и преследовавших его приверженцев, лишена самой благодати Божией и перестала быть христианскою церковью. Таким образом благодать Божия понимается здесь как воздаяние за человеческую праведность, и действие Божие положительно обусловливается действием человеческим. Присутствие или отсутствие божественной благодати в церкви по этому взгляду прямо зависит от степени нравственного совершенства членов церкви, а это значит признать, что человек спасается собственною праведностью, что равносильно полному отвержению самой благодати, т. е. божественного начала в церкви; ибо оно состоит именно в том, что Божество собственною силою действует на человечество, чтобы спасти его от греха и привести к оправданию и возрождению, чего человек сам собою достигнуть не может; а если бы благодать могла действовать только вследствие праведности человеческой, то ей никогда не пришлось бы и действовать, ибо для того, чтобы стать праведным, человек уже нуждается в действии благодати, так что признавать начало благодати и вместе с тем обусловливать его человеческою праведностью значит впадать в безвыходный круг.

Утверждающим, что церковь лишена благодати, должно быть известно, что есть благодать по учению христианскому. Они должны знать, что благодатное действие Божие обусловлено со стороны человека не праведностью или какими-нибудь положительными заслугами, а напротив, сознанием нашей греховности и желанием правды Божией, чувством нашей беспомощности и обращением к Божественной помощи, — короче сказать, здесь действие человека состоит только в добровольном согласии на действие Божие. Что же теперь выходит по утверждению беспоповцев? В десятках тысяч храмов миллионы христиан, хотя и грешных, но искренно верующих и благочестивых, с усердной молитвой во имя Христово приступают к церковным священнодействиям; эти миллионы простых людей отдаются Божией благодати с сердечным желанием, всею душою соглашаются на действие Божие и смиренно ожидают его. И вот, оказывается, все это напрасно; напрасны их молитвы и смиренные желание, напрасна их преданность воле Божией и все

262

их благочестие: они только себя обманывают, Божество навсегда отвернулось от них, не слышит их молитв и не дает им своих даров.' И почему же? Потому что когда-то, на каких-то московских соборах, о которых они и понятие не имеют, кто-то кого-то будто бы несправедливо проклял!

Восстают беспоповцы против иерархии церковной, якобы отнявшей своими грехами благодать Божию у всей церкви Христовой, но самою чрезмерностью подобного обвинение они придают этой иерархии такое огромное и исключительное значение, на какое она и сама не имеет притязания. По понятию беспоповцев за неправильные действие нашего церковного правительства вся церковь лишена самой благодати Божией, а это значит, что вся сила и все значение церкви (не по человечеству только, но и по Божеству) заключается в одних правителях церковных, которые являются таким образом безусловными владыками, держащими в руках своих жизнь и смерть духовную всего тела Христова. Но если так, если в них вся сила церкви, то как могли они погрешить, когда церковь Божие по Писанию свята и непоколебима? Если же иерархия сама по себе, в отдельности взятая, еще не составляет всей церкви, тогда, в какие бы практические уклонение или ошибки ни впадали иерархи какой-либо церкви, хотя бы и в многочисленном собрании соединенные, — они впадают в эти погрешности только как управители церковных областей, но не как святители церкви, и эти их погрешности не могут упразднить благодати Божией, подаваемой всей церкви в божественном значении.

Воистину велико значение иерархии в церкви, но это значение родственно, и весьма важно различать и здесь две стороны — божескую и человеческую. По божественному избранию (через рукоположение преемственно переходящему) — проводники таинственной благодати и служители вечных благ, они суть по человечеству правители и устроители явных и насущных дел церкви, деятельные руководители своей паствы на временном ее пути к вечной цели. Это двойственное значение духовного чина проходит через целый состав его и легко может быть различено во всяком представителе духовной власти. Всякий епископ и всякий священник, стоящий на пути Христовом и «дверьми входящий во двор овчий», т. е. получивший свое звание правильным иерархическим преемством, есть тем самым свидетель истины Христовой и проводник

263

даров Христовой жизни в таинствах. Для этого он не нуждается ни в каких особенных человеческих качествах, н совершаемые им священнодействие имеют свою силу независимо от его личных свойств и дел; ибо здесь прямо действует всеединая Божественная благодать, та безконечная благость, которая одинаково сияет над добрыми и злыми, одинаково одаряет праведных и неправедных. Но всякий священнослужитель от простого иерея и до вселенского патриарха, сообщая вверенной ему общине таинственные дары Божии, имеет вместе с тем призвание заботиться и о том, чтобы вся явная человеческая жизнь этой общины (от прихода и до автокефальной церкви) сообразовалась с божественным началом и все более и более проникалась им, и в совокупности своей представители церкви имеют призвание привлекать все человеческое в мире к вечному идеалу Христову и вводить все земное в божественную норму. И эта сторона иерархического служение при сокровенном действии благодати нуждается и в явном приложении человеческих сил к делу Божию; здесь преимущественно требуется от иерархов деятельное участие их ума и воли. Чтобы человеческую общественность, доселе преисполненную всякой языческой мерзости, очистить и воистину окрестить — нужны правителям церковным чрезвычайные нравственные силы и практические способности; для того, чтобы всем человеческим наукам, доселе блуждающим по стихиям мира, осветить дорогу к божественной истине, потребны усилие высоких умов и средства обширного знания; для того, чтобы художество человеческое, служащее или отвлеченной красоте или даже низкой чувственности, освятить и превратить в священное искусство, нужны особенные способности к религиозному творчеству. Вообще же, для того, чтобы все человеческое привлечь и ввести в ограду Божию, пастыри церкви, основываясь на Божественной благодати, должны еще проявлять и всевозможные человеческие силы: но силы человеческие суть нечто относительное и имеющее множество различных степеней, а потому и все человеческое служение иерархов, как правителей, учителей н зиждителей церкви, имеет множество степеней совершенства. Они могут исполнять это свое призвание более или менее успешно, могут идти прямо к цели, или же в той или другой мере уклоняться и задерживать ход дела Божие в мире — совершение воли Его на земле — н вследствие этого, так или иначе' изменяя внешнее положение вщи-

264

мой церкви, могут различным образом влиять на всю судьбу христианских народов, во главе которых они находятся; так что здесь возможен и законен вопрос: в какой мере данная иерархия исполняет свою великую задачу на земле, или насколько она удовлетворяет в данное время своему высокому призванию. Напротив того, божественное служение иерархии, т. е. сообщение Божией благодати в таинствах, будучи само по себе неизменным и независимым от дел человеческих, не может зависеть и от того, в какой степени удовлетворительно исполняет иерархия свое другое, человеческое дело — управление церковью и т. д. И хотя благодать таинств, неизменно и всем одинаково через священство подаваемая, ь различной степени усваивается различными людьми, но это уже не во власти священнодействующего и не к нему относится.

Если теперь спросить беспоповцев, в какой же стороне своего служение — божественной или человеческой — погрешила, по их мнению, русская иерархия, то не видно, какой бы могли они дать удовлетворительный ответ. Ибо если скажут, что в божественной часта, то нужно будет показать, или что вся русская иерархия вдруг отказалась совершать должным образом св. таинства, или что весь священный чин стал повинен в таких злодеяниях, за которые по божеским и человеческим законам следует обнажение священства. А так как ничего подобного никогда не было, то и придется им отвечать, что уклонение русской иерархии касались до человеческой части ее служение, т. е. что иерархия сие неудовлетворительно управляла человеческими делами церкви, а однако вследствие этого церковь лишилась божественной благодати; но это было бы, как мы знаем, прямо противно христианскому понятию о благодати, как независящей от дел человеческих.

Человеческая, следовательно временная, изменяющаяся деятельность духовных правителей может иметь и влияние лишь на человеческое же, временное и изменяющееся' состояние управляемых, но никак не может давать или отнимать, увеличивать или уменьшать вечные (по значению своему) и безотносительные дары Божественной благодати. Утверждать противное значит не только всю силу церкви переносит на иерархию (что еще допустимо в известном смысле), но значит всю божественную сущность и назначение как церкви вообще, так и самой иерархии, поставлять в прямую

265

зависимость от ее человеческих дел, что уже совершенно противно христианству.

Не избегнуть такого заключение беспоповцам и в том случае, если они скажут, что благодать оставила церковь не за одни только неправильные действие иерархии, но и за грехи и нечестие всего православного народа; ибо себя самих, как сохранивших древнее благочестие, они исключают из числа виновных, — но тогда почему же церковь не помилована за их праведность? Если они вправду сохранили древнее благочестие, то должны были бы сохранить и благодать таинств и всю полноту церковной жизни; а если они ее лишились, то это по собственному их взгляду доказывает, что и они виновны против Бога и царствие Его, а в таком случае по какому праву отделяются они от других и весь остальной христианский народ включает в царство антихристово, а себя одних признают избранниками Божиими? Какое же это избрание, когда даже первоначальные дары Божии, и младенцам подаваемые, у них отняты? И если благодать Божие (как это выходит по их учению) есть плод человеческой правдивости, то где же плоды их праведности? Но в том и дело, что она здесь не при чем; Ибо никогда не было такого времени и но может быть, чтобы церковь Божие стояла на человеческой праведности. Если далее во главе первой христианской общины находился человек, трижды отрекшийся от Христа, человек, которому прежде того Христос сказал: «иди за мною, сатана, соблазн ми еси: яко не мыслили яже (суть) Божие, но человеческая», — человек, которого и впоследствии, уже после Пятидесятницы, другой апостол уличил в «лицемерии»⁷, — то что же сказать о временах последующих? Воистину дело спасение от одного Бога, как сказано: «помилую его же аще помилую и ущедю его же аще ущедрю. Тем же убо ни хотящаго, ни текущаго, но милующаго Бога». Не то этим говорится, чтобы от человека ничего не требовалось, но от него требуется именно самоотвержение, т. е. отрицание своей праведности; это и есть первое нравственное условие христианской жизни и благодатного общение с Богом.

Если бы действие благодати зависело от человеческой праведности, то в видимой церкви никогда не могла бы действовать бла

______________________

7 Поел, к Галатам, гл. II, 11—15.

266

годать Божия; если же такой зависимости нет, то благодать и теперь действует во всей церкви, несмотря ни на какие человеческие неправды и грехи народа и иерархии. Итак, должно бы беспоповцам пли воссоединиться с существующею церковью, как сохраняющею благодать, или же отвергнуть всякую церковь, не только в настоящем, но и в прошедшем.

Последовательнее поэтому поступают те секты, которые, не удовлетворяясь существующею церковью, всецело ее отрицают и признают, что Божество для Своего благодатного действие никогда не избирало широкого русла вселенской церкви, а всегда пробивалось отдельными ключами личных и частных откровений, сообщаясь отдельным избранникам — основателям и руководителям той или другой секты. Таково отношение к церкви мистических сект (хлыстов, скопцов, духоборцев и др.). То, во что они полагают сердца свои — прямое и полное общение человека с Божеством и обо̀жение твари, — обещано человечеству, но не вне церкви, и начаток исполнение дается в благодати таинств, сущей в церкви. Это есть действие Божие, даром получаемое, от наших дел независящее; полнота же совершенства для нас — в свободном усвоении этого действие, так чтобы действительность человеческая соответствовала божественному действию, и такого совершенства человечество должно усиленно достигать. Ибо как таинственная благодать Божие даром дается, так явное царствие Божие силою берется, и употребляющие усилие восхищают его. Одного желание и мечты здесь недостаточно, — нам нужна духовная сила, а первое условие силы есть единство; зачем же вместо того, чтобы стараться о воссоединении разделенного, станем мы уже бывшую связь разрывать своим отделением от церкви?

Дело обожествление есть общее дело всего человечества и совершаемо может оно быть только в общении и любви, — а это-то и нарушают сектанты и тем задерживают человечество на пути спасение, сами ничего не достигают и другим мешают.

Они отвергают церковь за то, что она для них есть внешняя и плотская, а они сами внутренние, духовные христиане. Пусть это правда; но так как нет и не может быть внутреннего без наружного, сущности без формы, духовного без телесного, то почему же они — внутренние и духовные — отвергают нас — наружных и плотских? Богословы признают Бога духом бестелесным,

267

ибо Бог, как вседержитель, все в себе заключающий и ничем не ограниченный, не может иметь и тела в нашем смысле, однако и сверхсущее Божество никогда не пребывает в скрытом и неизреченном Своем первоначале, но от века обнаруживается и раскрывается в Пресвятой Троице рождением Слова и похождением Духа Святого; и не ограничиваясь этим предвечным самооткровением, Бог и во временных веках открывает силу и славу Свою творением мира видимого и невидимого (для нас), созидает Себе в человеке явный образ и подобие и наконец все величие Своей божественности показывает не в отвержении, а в восприятии Спасителя нашего Иисуса Христа, в Нем же обитает вся полнота Божества телесно.

Посему, когда в Св. Писании порицается плотской человек, то порицаемое есть способ его жизни, а никак не форма человеческого тела, в которой можно вести и святую жизнь. Эта форма сама по себе есть храм Духа Святого, и Христос по воскресении Своем явился в настоящем человеческом, хотя и духовном тел. Но если и сами сектанты признают достоинство человеческой формы как образа богоявление (а некоторые из них настолько признают это, что даже воздают друг другу божеское поклонение), то это же самое рассуждение должно бы им распространить и на церковь, которая также есть тело или богочеловеческая форма. Когда под этой формой сектанты видят дурную жизнь христианского человечества, то хорошо делают, обличая и исправляя ее и словом и деятельным примером лучшего. Но когда свое осуждение от дурной жизни церковных людей они переносят на самую существенную форму церкви (образуемую ее таинствами, богослужением, преемством иерархии и пр.), то совершенно несправедливо поступают, ибо в этой форме самой по себе не могут они указать ничего худого или нечистого.

И не безразлична эта форма церковная в деле спасения: ибо есть в ней нечто такое, что делает ее неизбежным нравственным условием для того, чтобы через нас действовал Дух Божий. Первое условие и непременный признак нравственно-доброго действие есть самоотвержение, т. е. чтобы не из себя, не в свое имя действовать. Нравственный первообраз человечества — Христос, не восхищением непщева быти равен Богу, но добровольным самоотвержением до конца подчинился воле пославшого Его. И укреп-

268

ленная на этом основании иерархическая форма церкви представляет собою (как было выше показано) такую цепь благодатного действие, в которой ни одно звено не творит волю свою и не уполномочивает себя к действию, но получает это полномочие от целого чрез других. Такое безусловно нравственное начало (самоотвержение Сына Человеческого) сообщает иерархическому пути церкви Его божественный характер. Резкий пример противоположного представляют сектанты, называющие себя «людьми Божиими»: основателем своей секты они имеют человека, который объявил себя верховным богом-саваофом и тем отнял у себя и своих последователей самый источник всякого добра, ибо, признавая себя верховным богом, принужден был сам о себе свидетельствовать и во имя свое действовать, так не могло уже быть для него никого высшего, кто бы свидетельствовал о нем и в чье имя он бы действовал.

Подобное же происходит и с другими сектами; ибо все они основываются людьми, которые, в противоположность Христу, восхищением непщуют быти равны Богу. Таким образом теряется здесь нравственное условие для таинственного общение человека с Божеством. Вместо нравственного остаются только одни физические условие этого дела. И вот мы видим, что крайняя духовность мистических сект переходит в крайний материализм. Служение Богу духом и истиною сводится к одним телесным движениям — верчению, кружению, скаканию и т. л., и самое общение Божества с человеком получает характер чисто-механического процесса: Дух Святый «накатывает» на «людей Божиих», а некоторые из них, как известно, дошли до того, что все дело спасение ставят в зависимость от болезненной физической операции. Здесь и первое условие обожествление есть физический акт, или подавляющий телесную жизнь (у скопцов), или возбуждающий ее (у хлыстов), и высшее проявление достигнутой божественности есть также некоторое состояние физического блаженства, в котором и полагается все дело спасения.

Велико значение телесной жизни н по учению церкви: но и с худой и с доброй стороны телесная жизнь признается церковью лишь в связи с нравственным началом и в зависимости от него. Как начало зла церковь видит не в материи, а в человеческой воле, так в ней же полагается и начало спасение —

269

именно в самоотвержении воли, принимающей благодать. Поэтому подавление плоти (тесный подвиг) является в церкви лишь вспомогательным средством нравственного подвига (обращение воли), а соответственно этому и вознесение плоти (райское блаженство в воскресшем теле) ожидается лишь как венец духовной победы — как крайнее выражение восстановленной внутренней правды. В противоположность этому сектанты-мистики, исходя из усиленного и напряженного отрицание плоти, в которой они видят самостоятельное начало зла, тем самым придают этой плоти чрезвычайное значение и, будучи ею постоянно заняты, теряют свободу духа, и проклинающие плоть становятся ее рабами, ибо, опираясь на аскетизм без духовного подвига, они ищут блаженства без нравственной правды. Что не таков путь истинной жизни, это показал нам Сын Человеческий, которого и они признают для себя образцом. Они считают Евангелие изображением или «картиной» духовного процесса; и так пусть посмотрят, что изображено на этой картине.

Первым действием Христа, по евангельскому повествованию, был акт послушание земным Его родителям: «и сниде с нима и прииде в Назарет, и бе повинуся има». А сектанты наши начинают с того, что восстают против матери-церкви и уходят из Назарета, и не хотят возвращаться; конечно, они слишком исполнены духовной мудрости для такого бедного места, но и Христос удивлял всех разумом и ответами Своими, и слова Его были выше разумение родных Его, — однако же вернулся е ними в Назарет. Далее перед началом Своего служение удаляется Он в пустыню, но не для того только, чтобы поститься сорок дней, а для того, чтобы испытать и побороть лукавого духа: «тогда Иисус возведен бысть духом в пустыню, искуситься от диавола», сказано в Евангелии; и боролся Он против искусителя одною силою духа и слова Божие и победил его; а они, имея того же врага, не так е ним воюют: против духа выходят с вещественным оружием и либо бросают самое поле сражение, либо прямо отдаются в плен. Христос, преодолев искушение во всеоружии духовных сил, не остается в пустыне, хотя Ему там и служила ангелы, но возвращается к общей человеческой жизни, дела Свои начинает светлым чудом в Кане Галилейской, освящением человеческого веселья и житейского общение, и потом все Свое слу-

270

жение проводит в постоянном общении со всеми людьми, помогая и благотворя им не только духовно, но и также исцеляя и поддерживая их телесную жизнь; они же, хотя еще и не победившие врага, а скорее побежденные им, хотя еще и не пользующиеся служением ангелов, пребывают в своем гордом уединении, отделяясь ото всех людей, никому не благотворя и никого не исцеляя. Наконец, лить завершив Свой земной подвиг крайним актом самоотвержение и все человеческое в Себе пригвоздив ко кресту, пройдя чрез смерть и ад, Сын Человеческий достигает воскресение тела и нетленной жизни в блаженстве и славе Божества; они же теперь, ничего не совершив, ни за кого не положив души своей, как и все, погруженные в тину страстей и похотей, хотят уже вкушать полноту райского блаженства и небесных радостей в телесном общении с Богом! Воистину во всем поступают они противно Христову Евангелию, и весь их аскетизм, лишенный нравственного основание, не приносит и не может приносить никаких добрых плодов.

Но вот во имя нравственного начала выступают другие сектанты, проповедники деятельной правды и добродетельной жизни. Конечно, не они первые дошли до того, что добро лучше зла, любовь лучше вражды, правда лучше обмана. Все, что они проповедуют, всегда проповедовалось и в церкви. Но церковь обвиняется ими в том, что она только проповедовала, а не исполняла нравственные заповеди. Итак, различие между их нравственным учением и церковным не в сущности самого учение, а лишь в его практическом приложении. Высшее начало человеческой добродетели и по церковному и по сектантскому учению есть любовь. В жизни видимой церкви это начало любви далеко не вполне проявилось, а иногда и весьма тяжко нарушалось. Но вот, видя все это, видя, что масса христианского человечества управлялась и доселе управляется не любовью, а враждой, люди, выступающие во имя деятельной любви, поднимают новую вражду, гордо отделяются от всех и замыкаются в свои особые секты. Это ли деятельная любовь? Чем более, по их мнению, в церкви оскудела нравственная жизнь, чем более масса церковных людей погружена в своекорыстие и пороки, тем более нуждается она в нравственной помощи; но вот люди, считающие себя представителями правды и любви, вместо того, чтобы прийти с помощью, уходят с враждою и презрением...

271

Воистину в сектантской проповеди любви более лицемерие, нежели истинной любви, ибо в церкви заповедь любви, если нарушалась и нарушается, то лишь отдельными действиями ее членов, а у сектантов самое их существование, как секты, основано на нарушении этой заповеди любви, на враждебном отделении от ближних своих. И если бы они в оправдание свое сказали, что не хотят отделяться от ближних нравственно, а лишь избегают церковного с ними общение, как основанного на мертвом обряде и заменяющего добродетель богослужением, истину чудесами и жизнь таинствами, то и такое оправдание окажется несостоятельным. Ибо и богослужение, и чудеса и таинства церковные не исключают нравственного действие, а напротив сами имеют высшее нравственное значение. И, во-первых, церковное богослужение уже самою общностью своею для всех православных христиан проявляет начало любви и взаимного общение и не только между всем множеством людей одновременно, но в разных местах совершающих одинаковое богослужение, но также и со всеми прошедшими поколениями, от глубокой старины то же совершавшими. Таким общением разрывается эгоистическая замкнутость отдельного лица и преодолеваются границы пространства и времени. И когда сами сектанты, не довольствуясь уединенным общением каждого человека с Богом, допускают у себя общие молитвенные собрание, то они только суживают и искажают церковную форму, не будучи в состоянии от нее отрешиться.

Но не в одной этой форме заключается нравственное значение церковного богослужение, это значение открывается и в самом составе богослужения. Когда сектанты, сводящие религию к одной деятельной нравственности, допускают однако в своих религиозных собраниях различные молитвы и песнопение, то вероятно ради того, что этими молитвами и гимнами выражаются и возбуждаются добрые чувства, без которых невозможны и добрые дела; но должны они согласиться, что чем прекраснее молитва или песнь, тем она способнее возбуждать соответствующие чувства. Но молитвы и песни церковные (помимо взятых прямо из Св. Писание, почитаемого и сектантами) составлены в цветущие времена христианской жизни и имеют высочайшее достоинство и по глубокому своему смыслу и по красоте выражения. Когда, взамен этой христианской поэзии, наши сектанты произведут что-нибудь еще более прекрасное,

272

тогда они будут правы и церковь от них позаимствуется, а до тех пор не должно бы бросать общее богатство, чтобы оставаться со своею скудостью. Следует также спросить, что более нравственно: хранить память о наших отцах по духу, великих подвижниках христианства, воспроизводя их в изображениях, как это делает церковь, или же презирать их и выбрасывать их изображение, как это делают сектанты? Что с большею широтою и полнотой выражает начало любви и взаимности: поддерживать ли духовные сношение в вере и молитве с умершими, распространяя и на них союз христианской любви (как это делает церковь), или же порывать всякую связь с почившими отцами и братьями и тотчас же забывать о них, преклоняясь перед грубою силою смерти, как это делают сектанты? И когда они, отказываясь призывать святых в молитвах, говорят, что каждый угождает Богу собственно для себя, и отказываясь поминать умерших, говорят, что праведных сам Господь помянет во царствии Своем, а о грешных по смерти молиться бесполезно, то это ли есть высшая нравственность, это ли любовь? Воистину отвержение церковного культа со стороны сектантов не в силу нравственного происходит начала, а скорее показывает его слабость. Слабая вера в это начало обнаруживается и в их отрицании чудес. Истинное христианское чудо есть лишь фактическое торжество нравственной воли над безнравственным (греховным) порядком в вещественной природе. Если, в силу греха, болезнь и смерть являются в порядке вещей, а кто-нибудь действием воли, движимый любовью, исцелит больного или воскресит мертвого, то такое чудо очевидно будет победою благого начала над дурным порядком в природе; и кто верит в это благое начало (т. е. в Бога) и Его, а не дурной механизм видимого мира признает за истину, тот должен верить и в то, что благая воля сильнее механического течение природы, что она может преодолевать его, т. е. тот должен верить в христианские чудеса. Отрицать же их значит с одной стороны ограничивать Божество, а с другой стороны лишать природу спасительного действие Божие и увековечивать в ней владычество смерти и тление, т. е. отвергать всю силу христианства. То же должно сказать и относительно таинств церковных, которые суть лишь обычные чудеса, т. е. определенные и единообразные проявление благой жизни Божией в материальной среде человечества для теснейшего в нем общения любви.

273

Итак, если богослужение церковное есть лучшее выражение нравственной взаимности, если чудеса христианские суть свидетельства нравственной истины и если таинства церковные суть проявления благой жизни, то сектанты, выступающие во имя нравственного начала любви и правды, напрасно отвергают форму церковную, которая есть именно форма высшей правды и любви. И если эта форма превращается иногда церковными людьми в мертвый обряд, то должно помнить, что все доброе может быть превращено в пустой и мертвый обряд; таким обрядом может сделаться и та честная, нравственная жизнь, которою так хвалятся сектанты; ибо если кто хорошо живет, но при этом кичится своею праведностью и презирает других людей, если кто проповедует любовь, а сам отделяется от ближних своих и чуждается их за их предполагаемые заблуждение, — воистину его честная жизнь и проповедь нравственная есть пустой и мертвый обряд.

Поразительная судьба тяготеет над всеми видами нашего раскола. Вот люди, восставшие во имя самостоятельности народного обычая в церкви, очутились вне народной церкви и лишь на чужбине, с помощью политических врагов своего народа, добились некоторого подобие церковного устройства; люди, полагавшие душу свою за малейшую букву церковной формы, вдруг оказались лишенными самых существенных и образующих форм церковной жизни и остались при одной сокровенной и яко бы невидимой церкви. А вот, напротив, люди, исходящие из исключительной духовности, допускающие только служение Богу в духе и истине, вдруг впадают в грубый материализм скопчества; и вот, наконец, люди, выступающие во имя всеобъемлющей любви и деятельной правды, кончают враждебным обособлением, замыкаясь в бесплодное сектантство и мертвый нравственный формализм. Такая резкая противоположность между началами и концами сектантства должна бы остановить внимание искренних и размышляющих людей между самими сектантами, а таких между ними довольно. Пусть самыми добрыми побуждениями руководились они или предки их при отделении от церкви, но вот явный и непреложный факт, что эти добрые человеческие побуждение ни к чему кроме худого не привели. Значит, сам человек бессилен и при добрых побуждениях. В этом должны они убедиться на деле собственным опытом; и если их человеческий путь не ведет к добру, обязательно

274

им избрать другой. И не потребуется от них для этого изменять своим началам, отказываться от своих добрых побуждений. Все они, и староверы, и мистики, и рационалисты, стоят и действуют в силу человеческой свободы — свободы народного обычая, свободы личного вдохновение и личной совести. Эта свобода не может и не должна быть у них отнята. Но как люди, ищущие добра и правды, они должны эту самую свободу, всю эту энергию человеческого начала от своих отдельных целей обратить на общее дело Божие. Если они свободно отделились от церкви, то неужели не могут свободно с нею соединиться? Ибо требуется не рабское подчинение человеческому произволу, но лишь добровольное согласие на волю Божию.

Вот, по-вашему, видимая церковь, человечество христианское оскудело и замерло, не видно в нем действий и явлений духа Христова, в вас же этот дух пробудился и требует действий. Но есть ли этот дух — дух любви и милосердие или же дух гордости, злобы и вражды? Покажите же любовь свою на деле: если вы исполнены духом христианским, излейте его на всю церковь, силою вашей любви возбудите жизнь в ее омертвевших формах, согрейте их вашим духовным пламенем. Если вы воистину избранники Божии и соль земли, то осолите землю, ибо соль хороша растворенная в другом, а не отдельно взятая. Воистину сектантская гордость и презрение ко всему остальному человечеству не суть действие духа Божия. Если мы сознаем, что мир христианский весь во зле лежит, то не должно нам умножать этого зла. По заповеди евангельской, чужому злу противопоставьте не зло свое, а добро, не тушите огня огнем, но водою. Если вы искренно чувствуете и тяготитесь господствующим в мире злом, то вот в вашей власти нанести ему сильный удар. Перед вами великое дело, вы можете совершить высокий подвиг свободы и любви, если примиритесь и воссоединитесь с братией и отечеством вашим в христианском смирении, которых вы ныне в гордости своей презираете. Пусть они погрязают в грехах, и вы лучше их, — тем более они нуждаются в вашей помощи для своего спасения. И не бесчеловечно ли с вашей стороны в тяжелые для всех и смутные времена враждебно выделяться из общественного тела, замыкаться в своих тесных кругах, отказываться от общей работы.

Я говорю не о человеческой только работе, а о деле Божием,

275

об исполнении Его воли на земле. Воля Божие для всех открыта: да будут все едино. И эта воля, от века осуществленная на небесах, на земле должна осуществляться чрез согласное действие воли человеческой, ибо Бог хочет свободного всеединства. От века раздается слово Божие: да будет свет и все добро, и в пределах божественного мира, в церкви невидимой славы, все свет и все добро, но вот у нас на земле мрак и злоба, и не выйдем мы на свет Божий до тех пор, пока к божественному да будет не прибавим от себя: воля Твоя. Это свободное согласие человеческой воли на волю Божию и есть основание той новой земли, которой мы по обетованию Его чаем, в ней же правда живет. И ныне всякий из вас, пребывающих в раздоре и противящихся воле Божией, имеет силу и власть ускорить откровение для нас обетованной земли, если только, удалив из своей человеческой воли всякую тень самоутверждение, прямо обратится к солнцу правды и всею душою скажет: да будет воля Твоя. Воистину такой великим наречетея в царствии Божием.

_________

Религиозное движение, возникшее в русском народе в XVII веке и обнимаемое общим названием раскола, до последнего времени оставалось чуждо образованному обществу. Происходившие в этом последнем религиозные обособление, напр. московские мартинисты, кружок Татариновой в Петербурге, не имели широкого распространение и скоро исчезли. Но в последнее тридцатилетие началось в наших образованных слоях религиозное брожение более общего характера, приведшее к образованию некоторых постоянных течений религиозной мысли. Это образованное сектантство имеет несомненное сродство и сходство с некоторыми из разветвлений народного русского раскола, но вместе с тем представляет н значительные особенности. Возникновение его не связано ни с каким крупным фактом нашей церковной истории, оно явилось не на духовной, а на светской почве, частью в виде отвлеченной религиозной мысли и личных исканий, частью как отражение некоторых особых явлений иноземной жизни. Сразу трудно заметить единство и общую основу этого религиозного движение, хотя такая общая основа в нем несомненно присутствует, как мы далее увидим. Но прежде всего в нашем образованном сектантстве

276

явственно различаются три главные направление, различаются настолько резко, что представители их решительно чуждаются друг друга и не признают между собой никакой солидарности. Из этих трех наиболее сплоченною и энергичною является группа людей «нашедших Христа» и пребывающих в постоянном личном общении с Ним. Для этих людей вся религия сводится к внутреннему состоянию уверенности в своем спасении и чувству благодарности к Спасителю без всяких обязанностей и дел. Все дело уже сделано за нас Христом, искупившим нас; усвояется же это искупление только личною уверенностью в нем. Если мы верим, что мы спасены, то мы тем самым уже спасены, уже обладаем всею истиною и нравственным совершенством; больше нам ничего не нужно, мы можем только радоваться своему даровому блаженству. Христос здесь вызывает только чисто-человеческие чувства, к Нему относятся просто как к любимому человеку, оказавшему нам благодеяние, и вся религия принимает совершенно интимный, домашний характер. Но как бы человек ни услаждался своим личным чувством, в нем всегда есть потребность проповедывать другим, а для проповеди нужно опереться на что-нибудь кроме своего собственного чувствования; и наши сантиментальные сектанты опираются па Евангелие, превращая его в свидетельство домашней религии.

Из Евангелие же исходит и другая ветвь нашего дворянского раскола, которую можно назвать нравоучительным сектантством. Согласно этому направлению религиозной мысли, вся сущность христианства сводится к евангельской нравственности. Все дело в христианском настроении духа, в том, чтобы питать в себе добрые чувства и поступать по правде. Религия есть лишь субъективное нравственное состояние человека. Никакой особой веры, никаких предметных (объективных) истин, догматов и учений не нужно. Никакой христианской идеи не существует, есть только христианское чувство и христианская жизнь. Все христианское вероучение, а тем более все церковные учреждение, богослужение и таинства — все это произвольные человеческие изобретение, только затемняющие нравственный смысл религии и отклоняющие человечество от истинного пути.

С этими двумя ветвями нашего раскола, по-видимому, не имеет ничего общего группа людей, связывающих религию прежде всего

277

с фактом нашего бессмертие и с фактическими сношениями между нами и невидимым миром духов. Я разумею тех людей, которые не только признают действительность так называемых медиумических явлений, но и видят в них основание новой веры, долженствующей заменить собою христианство, или по крайней мере радикально преобразовать его на новых основаниях. Главным источником религии здесь признаются некоторые внешние проявление отдельных духовных существ нездешнего мира при посредстве особых субъектов нашего мира, приспособленных к этому делу природою и упражнением⁸. Если содержание этих сект мы сопоставим с полнотою христианского учение, как оно сохраняется вселенскою церковью, то легко увидим, что каждая из этих сект вырывает из христианства частицу его истины, и на этом останавливается. Вера в искупительный подвиг Христа и живое личное отношение к Нему; далее, праведная жизнь и добрые дела как исполнение заповеди Христовой; наконец, общение с духовным миром и жизнь будущего века как обетование Христово — все эти три пункта необходимо входят в состав христианской истины и церковного учения. И здесь находим применение аксиомы знаменитого философа, что ложность каждого учение заключается не в том, что оно утверждает, а в том, что оно отрицает. Заблуждение редстокизма не в том, что оно признает веру, а в том, что оно отрицает дела; ошибка нравоучительного сектантства не в том, что оно требует нравственного настроение духа, а в том, что оно пренебрегает его положительными задачами в мире; наконец, обман спиритизма не в том, что он утверждает реальное общение двух миров, а в том, что он упускает из виду идеальные и нравственные условие для такого общения, основывая его не на вере и нравственном подвиге, а на внешнем и случайном факте.

Но, отрывая от вселенской истины те или другие ее части и исключительно останавливаясь на них, эти секты в такой своей исключительности находят и свое наказание, ибо неполнота каждой из них не позволяет ей получить преобладание и дает против

______________________

8 Я имею в виду спиритизм только как религиозную секту, а не как научное исследование некоторых чрезвычайных явлений нашего психофизического мира. В этом последнем смысле спиритизм может быть делом полезным.

278

нее силу другим учениям. Можно сказать, что каждая из них невольно, по логическому закону, вызывает другие секты. Так люди «нашедшие Христа», ограничивая религию личным актом веры — нашей человеческой веры — и вводя Божество в рамки наших личных отношений, отнимают у Него Его бесконечность. Но такой Бог, сведенный с небес, так тесно связанный с нашими чувствами к Нему, скоро теряет всякую самостоятельность и всякое над нами преимущество. Если все дело религии ограничивается нашею личною верой, нашим внутренним чувством, если мы не можем возвыситься над самими собой, — то Божество в сущности является лишь символом нашего чувства — символом, который скоро оказывается излишним. Нам кажется, что люди последовательные должны непременно от такого воззрение перейти к нравоучительному сектантству, которое уже прямо отвергает самостоятельность божественного начала и все дело религии сводит к нашему нравственному настроению, к внутреннему миру человека с самим собою. Но на деле для того, чтобы иметь мир с самим собою, человек нуждается в какой-нибудь опоре кроме самого себя. Но когда положительное откровение отвергнуто и Бог сведен с неба, то человеку остается искать опоры только во внешнем случайном факте, в чудесном действии внешних таинственных сил. Такую опору думают найти в спиритизме. В спиритизме религиозная потребность уже не удовлетворяется одними субъективными чувствами и нравственными рассуждениями, а ищет себе фактической, независимой от нас самих, объективной опоры. Беда же его в том, что та фактическая основа, которую он хочет дать религии, те силы, которые действуют в спиритических явлениях, хотя и независимы от нас (до известной степени), но вместе с тем не заключают в себе ничего такого, что было бы лучше и выше нас самих, что возвышало бы и делало нас лучшими. В спиритических явлениях и откровениях мы сталкиваемся с тою же самою ограниченностью и несостоятельностью человеческою, которую мы находим в себе самих и от которой мы ищем убежища в религии. Спириты предлагают религиозному чувству независимую от него объективную опору. Хорошо, что они сознают необходимость такой опоры, но та, которую они предлагают, не годится. Религиозный человек может опереться только па то, что бесконечно выше и совершеннее его самого, что имеет

279

безусловное значение. Ничего такого нет в спиритизме; здесь все относительно, все случайность и произвол. Отсутствие внутренней значительности в явлениях и откровениях спиритизма не мешает им быть интересным предметом научного исследования; но это отсутствие внутренней значительности и безусловного содержание делает их решительно неспособными послужить основой настоящей религии.

Спиритизм, так же как и два другие направление нашего сектантства, отнимает у религии ее сверхчеловеческий характер, отделяет ее от действительно безусловного, воистину божественного начала, Помимо частной ограниченности каждой секты все сектантство в совокупности страдает тем коренным недостатком, что, останавливаясь на тех или других проявлениях духовной жизни в нас и для нас, оно отделяет эти проявление от сверхчеловеческой сущности и источника духовной жизни, т. е. от того самого, что делает религию религией и веру верой. Ибо без этого и субъективная уверенность в своем спасении, и личная праведность, и индивидуальное чудодействие — все это только проявление нашей несовершенной и ограниченной природы, действие и состояние человеческие, тогда как весь смысл религии в том, что она связывает человека с тем, что прежде человека и выше его и могущественнее его, в чем он нуждается, что увеличивает и возвышает его бытие, превращает его из отдельной ограниченной личности в неотъемлемое звено совершенного и безграничного целого, которому можно отдаться, ради которого стоит отказаться от своего эгоизма. Такое целое и есть вселенская церковь — живое тело живого Бога.

280

Страница сгенерирована за 0.13 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона

Храм прор. Илии

Храм свт. Николая д. Дарьино

Правообладателям

Контактный e-mail: odinblag@gmail.com