Кирилл (Гундяев), патр. Богословие соединить с жизнью. Выступление на совместном заключительном заседании конференций: «Реформа системы духовного образования Русской Православной Церкви» и «Взаимодействие государства и религиозных объединений в сфере образования»(Сергиев Посад,

БОГОСЛОВИЕ СОЕДИНИТЬ С ЖИЗНЬЮ
Выступление на совместном заключительном заседании конференций:

«Реформа системы духовного образования Русской Православной
Церкви» и «Взаимодействие государства и религиозных объединений
в сфере образования» (Сергиев Посад, 11 октября 2002 г.)
11.10.2002

Я хотел бы сегодня поговорить о реформе богословского образования, имея в виду наше традиционное церковное образование. Но я хотел бы говорить об этом в связи с конференцией, которая здесь, в Академии, проходила, а, значит, и в связи с той проблематикой, которая на этой конференции обсуждалась. Позвольте вам напомнить о том, что реформа богословского образования являлась важным государственным делом в России в течение XIX века. Достаточно сказать: устав духовных академий менялся трижды, что предполагало существенные изменения всего стиля работы этих учебных заведений. А если принять во внимание появление первого устава в начале XIX века, то речь шла о создании принципиально новой высшей школы для Российской империи. Эти реформы проходили при участии государства, иногда по инициативе государства и, конечно, при активном участии Церкви.

Итак, три реформы за XIX век. Поэтому, когда мы сегодня говорим о реформе богословского образования в Русской Православной Церкви в начале XXI века, то не нужно удивляться, тем более ужасаться каким-то непредвиденным возможным последствиям. Речь идет о некоей норме: богословское образование должно быть достаточно динамической частью общей церковной жизни и развиваться в соответствии с тем, как развивается сама жизнь. Наверное, эту реформу нужно было бы провести давно. Наверное, идеально было бы провести ее в середине XX века. Но не до реформ было тогда в Советском Союзе. И уж наверняка надо было провести ее в 80-х годах прошлого столетия — но тоже не могли. Хотя идеи относительно реформ существовали. Как раз в то время я имел честь и огромную радость быть ректором Духовной академии в Санкт-Петербурге, и на заседаниях кафедр мы вынашивали какие-то идеи, формулировали какие-то принципы, которые следовало бы положить в основу

391

реформы. К сожалению, все эти идеи и принципы не находили поддержки, потому что Церковь тогда не могла себе позволить пойти на реформу богословского образования из-за политических обстоятельств, в которых она находилась. Однако идеи существовали. И я с радостью могу констатировать: то, что сегодня представляется в качестве реформы богословского образования, в полной мере соответствует тем чаяниям, тем надеждам, тем мечтам, которые выражали профессора, богословы Санкт-Петербургской и отчасти Московской духовных академий в далеких уже 70-80-х годах прошлого века.

Итак, к чему же привела реформа, троекратно проводимая в Российской империи в XIX веке в области богословского образования? В начале XX века были созданы замечательные школы. Духовные академии Московская, Санкт-Петербургская, Киевская и Казанская достигли в своем уровне развития лучших западных образцов, а может быть, в какой-то мере, в каких-то областях богословского ведения превосходили знаменитые западные богословские факультеты. Особенно замечательными были достижения в области того, что условно можно назвать источниковедением и историческими богословскими дисциплинами. В наших школах блестяще развивались исследование Священного Писания как Ветхого, так и Нового Заветов, историческая литургика, история Церкви, патрология. Я навскидку просто назову имена нескольких замечательных людей: профессор протоиерей Горский, профессор Троицкий, профессор Глубоковский, профессоры Болотов и Бриллиантов, Скабалланович и Сагарда и многие другие, не буду утомлять вас именами. Эти люди занимали верхний ряд, составляли богословскую элиту того времени, они находились на самом высоком мировом уровне развития богословской мысли. И появление этих блестящих богословов в начале XX века было не случайным, но подготовленным всем ходом развития духовной школы в прошлом столетии.

Почему наибольший прорыв был обеспечен именно в области источниковедения и историко-богословских дисциплин? Почему мы явно отставали в области систематического богословия, философии и других дисциплин умозрительного характера? Я глубоко убежден в том, что успехи высшей школы в области исследования Священного Писания, святоотеческих и исторических текстов, в области развития богословской мысли, собственно церковной истории были

392

обусловлены блестящей филологической подготовкой студентов и выпускников тогдашних духовных академий. Наши с вами прадеды, занимавшиеся богословием в конце XIX — начале XX века, блестяще владели языками источников: древнееврейским, греческим, латинским, прекрасно владели западноевропейскими языками. Возникает вопрос: а можно ли серьезно изучать источники нашей веры, не зная языков этих источников? Популяризировать, конечно, возможно. Проповеди составлять и писать можно без всякого знания греческого языка. А вот исследовать текст и на основании этого исследования составлять, строить богословские умозрительные концепции можно только в том случае, если текст читается в подлиннике. Потому что каждый, знающий язык, отдает себе отчет в том, что даже очень точный перевод всегда несет на себе отпечаток творчества переводчика и в каком-то смысле является комментарием. Итак, я отношу успехи развития нашей богословской мысли, апогей которых был достигнут накануне революции, на счет блестящей исторической и филологической подготовки в наших духовных академиях, которая явилась следствием трех реформ XIX века.

А теперь давайте подумаем, что такое высокий научный уровень исследования и преподавания в духовной школе. Он всегда достигается за счет концентрации усилий на узких участках. Нельзя стать блестящим богословом вообще, как нельзя быть просто хорошим или блестящим математиком — даже самый образованный математик является специалистом в конкретной области. Каждый полководец хорошо знает: невозможно совершить прорыв на всем фронте — выбирается отдельный участок для атаки, и на этом участке концентрируется интеллектуальная, духовная, материальная сила. То же самое в науке, то же самое в богословии. Для того чтобы обеспечить эти прорывы на узких участках, для того чтобы достичь мирового уровня, необходимо иметь действительно сильную специализацию в духовных школах. Вот интересно, что в XIX веке это хорошо понимали, и вторая реформа устава духовных академий предполагала создание специализаций. Во второй половине XIX века в духовных академиях была научная специализация, но в самом конце XIX — начале XX века от этих специализаций отказались, — и вот по какой причине. Дело в том, что перед академиями стояла задача подготовки не столько ученых, сколько богословски просвещенных

393

священнослужителей. И здесь возникла коллизия целей: с одной стороны, нужно обеспечить узкий прорыв, высокую степень концентрации интеллекта на определенном пространстве богословского исследования, а с другой — нужно дать общую высокую богословскую подготовку студентам, которые завтра станут священниками, епископами, церковными деятелями. И поэтому в начале XX века, как известно, произошел отход от принципа специализации. Потом революция, гражданская война, террор — все то, что последовало в трагической жизни нашей страны. И когда после Великой Отечественной войны возникла возможность восстановить наше богословское образование, то, конечно, люди думали только о том, чтобы в более или менее приличной форме реставрировать систему, которая существовала до революции. Благо, что многие профессора еще остались живы. Мне довелось учиться у профессоров Санкт-Петербургской духовной академии — выпускников 1913-1917 годов. Они были «промежуточным звеном», они нам еще рассказывали о том, как функционировала духовная школа, какие были традиции, обычаи, каков был научный уровень. И эти профессора, хотя их оставалось очень немного и большинство из них были травмированы репрессиями и личными страданиями предшествующих лет, сумели адаптировать высокий уровень дореволюционных богословских школ к весьма низкому общеобразовательному уровню абитуриентов, которые приходили в наши семинарии и академии после Великой Отечественной войны, — иногда в шинелях, кирзовых сапогах, с незаконченным средним образованием. Какой греческий? Какая латынь? Надо было дать минимальные знания и вместе с тем все-таки не уронить общего уровня, не разрушить стандарта. И тогда, в то время, мы учились по так называемым «конспектам». Я думаю, что старшее поколение это еще помнит, а может быть, и не только старшее. Тогда бралось замечательное учебное пособие, например, профессора Сагарды, лучшего специалиста в области патрологии и патристики (у него был отличный курс, который сейчас, к счастью, переиздан), и на основании этого курса другой профессор, выпускник Санкт-Петербургской духовной академии Лев Николаевич Парийский, который был инспектором Ленинградских духовных школ, составлял конспект — делал выжимку, причем адаптировал эту выжимку, приспособляя ее к уровню культуры и образования тогдашних студентов. Нам ничего не нужно было, как

394

только прочитать этот конспект, запомнить, ответить — и вроде как курс пройден.

Какая цель была поставлена перед теми школами? Та же самая: надо было не ученых готовить — Бог с ними, с учеными, — надо было сохранить хотя бы минимальный уровень богословской подготовки нашего духовенства. И это было сделано. В середине 1970-х годов начались новые процессы в жизни нашего общества и Церкви: с точки зрения светской историософии, то был, оказывается, «период застоя», но я так не сказал бы в отношении церковной жизни. Я вспоминаю наше бытие в Санкт-Петербургской духовной академии: жизнь бурлила, мы все были в предчувствии грядущих перемен, работали над идеями реформы, в Академии стали появляться люди с высшим образованием, много интеллигентной молодежи, и, я знаю, то же самое происходило и в Москве. Поэтому то время нельзя назвать застойным для нашего богословского образования, — то был период накопления сил, концентрации мысли. Все это и способствовало во многом тому, что в новую эпоху, когда наша Церковь оказалась в условиях свободы, появились и священники, и епископы, способные действовать в этих новых условиях.

Что же важно было принять во внимание, готовя эту новую реформу богословского образования? Я глубоко убежден в том, что принцип, о котором я сейчас скажу, был в полной мере воспринят и правильно сформулирован. Необходимо было сочетать, с одной стороны, научную подготовку, научную специализацию с общим высоким уровнем богословской подготовки будущих священнослужителей, причем в рамках традиционной системы семинария-академия. И в этой связи совершенно правильным было предложение об увеличении срока обучения в семинарии до пяти лет и уменьшении срока обучения в академии до трех лет. Идея, которая заложена в эту систему, абсолютно, на мой взгляд, справедлива: дать священнику высшее богословское образование, для чего нужно пять лет, и дать возможность людям, предрасположенным к научным занятиям, через обучение в академии пройти соответствующую специализацию, защитить диссертацию и выйти на современный научный уровень. Я полагаю, что при правильной реализации этого принципа мы действительно будем иметь, скажем так, научное систематическое богословское образование в России впервые за 200-летнюю историю его существования. Потому что все, что было до этого, основывалось на других

395

принципах — на принципах западной схоластической школы. Собственно богословское образование в том смысле, в котором оно воспринималось уже в эпоху новейшего времени, сложилось именно в начале XIX века, и мы скоро будем праздновать его 200-летие.

В случае удачного сочетания этих двух компонентов (с одной стороны — высокого общего уровня богословского образования для подготовки священнослужителей, с другой стороны — возможности организовать необходимую научную специализацию) мы достигнем и первого и второго, избежав ошибок наших предшественников, которые в XIX веке шли к достижению той же цели, только более сложным и долгим путем, реформируя богословское образование с периодичностью примерно в 30-40 лет.

Я хотел бы сказать о семинарии как о высшей школе. Семинария должна быть высшим учебным заведением. Священник — это неформальный лидер в обществе. Между прочим, он может распространять свое прямое влияние на весьма различные группы и даже социальные слои. Сегодня слово священника многократно усилено. И это не просто слово, сказанное с амвона. Это и печатное слово, усиленное современными средствами коммуникации и СМИ. Оно может оказать значительное влияние на умонастроение общества. В этой связи чрезвычайно важно, чтобы к людям обращались компетентные лидеры, чтобы они адекватно передавали своим современникам христианские послания, чтобы их слово было способно поддержать людей, общество, обеспечить определенный уровень нравственности общественной жизни. Слово священника должно быть убедительным, понятным и созидательным. И от того, насколько священник будет способен общаться с современным обществом, будет во многом зависеть место Церкви в социуме. Мы несем огромную ответственность перед Богом, перед нашим народом, перед историей. Именно поэтому уровень образования в семинарии должен быть высоким. По крайней мере, он должен соответствовать некоторому стандарту, приемлемому для общества. Вот почему я считаю необходимым горячо поддерживать идею государственного стандарта «Теология». Сергей Владиленович¹ очень правильно сказал о том, что эта тема имеет отношение даже к духовной безопасности нашего Отечества.

¹ Кириенко С. В., в то время полномочный представитель Президента Российской Федерации в Приволжском федеральном округе.

396

В самом деле, представьте себе, что влияние на людей приобретает фанатик, человек с опасными взглядами и убеждениями, с фобиями в голове, что он становится лидером. Ведь мы же знаем из истории, к чему приводило такое лидерство духовно одержимых людей, часто совершенно не просвещенных, искажавших Священное Писание, фантазировавших в религиозной области. Собственно говоря, что такое секты? Ведь там же фантасмагория, помраченный рассудок. Иеговисты, мунисты, сайентологи, кто угодно — в основе лежит помрачение рассудка, одержимость. Другой разговор, что их могут сознательно использовать.

Почему должно быть участие государства в наших реформах? Потому что государство должно быть уверено, что это тот самый стандарт, который сегодня соответствует требованиям общества. Так вот, разработка государственного стандарта с участием государства уже завершена. Этот стандарт может совершенствоваться и будет совершенствоваться. Но он уже существует.

Теперь второй, может, не менее важный вызов, который мы должны принять и с которым должны справиться, — внедрение этого стандарта в наших церковных богословских школах, то есть в духовных семинариях. Я сейчас не беру тему государственного преподавания богословия, преподавания религии в негосударственных светских школах. Я сейчас говорю только о нашей системе образования. Я внимательно изучил этот стандарт и скажу следующее: не все так просто. При составлении стандарта, к сожалению, минимально была учтена традиция нашей богословской школы. Даже с точки зрения предметности. Там предпринято совершенно правильное усилие — объединить предметы в некие широкие области знания. Но как будет реализован этот принцип, надо еще посмотреть. Поэтому у меня нет каких-то особых восторгов по поводу этого теологического стандарта. Но с другой стороны, я являюсь глубочайшим сторонником его принятия, потому что это шаг в верном направлении. И если говорить о втором шаге, который нужно сделать нам в духовных семинариях и академиях, — это адаптировать этот стандарт без потери его качества, а может быть, улучшая его качество, к системе духовных семинарий. Мы не должны разрушить нашу систему. Она основывается на 200-летней традиции. Я вообще противник разрушения традиций: разрушение традиций — это революция. Опыт истории показывает,

397

что революции никогда к добру не приводили, потому что во всякой революции есть отказ от прошлого. Сохрани нас Бог отказываться от традиций! Сейчас задача заключается в адаптации. И я очень просил бы владыку Евгения¹ включить эту тему в работу Учебного комитета. Мы сейчас кое-что делаем своими силами в Смоленской семинарии. Там создана рабочая группа, мы встречаемся, беседуем. Наверное, какие-то предложения мы можем сделать на местном уровнено это нужно делать на уровне всей Церкви, — тогда может быть разрешен конфликт, который существует между ви́дением богословского образования с точки зрения стандарта и нашим традиционным церковным богословским образованием.

Я глубоко убежден, что снять этот конфликт и можно, и нужно, — и надеюсь, что Учебный комитет приложит усилия в этом направлении. Со своей стороны я также готов оказывать всяческую поддержку. Еще раз хочу сказать, что нельзя разработанный стандарт автоматически применить к нашей семинарии. И это ни для кого не должно быть обидно: ни для разработчиков стандарта, ни для семинарии. Никакой конкуренции друг с другом устраивать не надо, надо просто поработать над этой темой, привлечь ученых, методистов. Это технический вопрос, не принципиальный. И то, и другое является достижением: одно — достижением прошлого, другое — сегодняшнего дня.

Как этот стандарт может быть вписан в систему семинарии? Я сейчас не буду говорить о сочетании предметов — это слишком сложная тема. Я к ней не готов, хотя, может быть, какие-то предложения на более позднем этапе могу дать. Но по времени на прохождение этого теологического стандарта нужно отдать первые четыре года обучения. Не полностью, потому что и в первые четыре года нужно изучать Литургику, Устав, церковное пение, то есть те специфические церковные дисциплины литургического цикла, которые не входят в этот стандарт в полной мере. Но с другой стороны, акцент на прохождение теологического стандарта должен быть сделан в первые четыре года обучения. И после этих четырех лет выпускник должен получить степень бакалавра. Я думаю, что это очень важно. Мне кажется, что есть согласие по этому поводу между всеми, кто сегодня работает в области реформ богословского образования.

¹ Архиеп. Верейский Евгений, председатель Учебного комитета, ректор МДАиС.

398

Пятый год обучения должен быть исключительно пастырским. Если, допустим, в семинарии учится человек, который не хочет стать священником или, может быть, учится девушка (это вполне возможно), то достаточно закончить четыре года и получить диплом бакалавра. Если же человек хочет быть священником, нужно закончить пятый год — пастырский. Там будет проходиться практическое руководство для пастырей: церковный Устав, пение, основы канонического права, практические занятия, то есть все те дисциплины, которые готовят священника. Так вот, по окончании пятого года можно будет получать диплом специалиста, что соответствует нашему государственному диплому об окончании вуза.

Если человек имеет склонность к научным занятиям и хочет быть священником, то после пятого года он идет в академию. Если же у человека есть склонность к науке и он не хочет быть священником, или это девушка, то тогда после четвертого года обучения можно идти в академию. Перед нами открывается возможность за три года дать прекрасную научную специализацию, в конце которой нужно писать диссертацию. Как будет называться научная степень — кандидат богословия, магистр богословия, — сейчас об этом идут споры. Это уже детали. Можно даже «кандидат», в скобках — «магистр». «Магистр» принят на Западе, «кандидат» — это наше советско-российское явление. И от него отказываться не хочется, но и понятным для других нужно быть. Но это тоже вопрос техники. Важно, чтобы была защита диссертации.

У нас доктор богословия — экзотика. Когда я однажды спросил профессора Успенского, знаменитого литургиста Санкт-Петербургской академии: «Что нужно сделать, чтобы стать доктором богословия?», он нахмурился и сказал: «Вы знаете, нужно сделать величайшее открытие или нужно быть основоположником школы». Значит, это практически невозможно сделать? Он со мной согласился. Получается, можно быть доктором по физике, доктором по математике, но нельзя быть доктором богословия? Докторов же в западном богословии вообще полно. Поэтому нужно приблизить и демифологизировать эту степень. Должны быть и у нас доктора богословия. Для этого должна быть подготовка, аспирантура или, может быть, соискательство. Но я не хотел бы входить в тонкие рассуждения. Я думаю, наши специалисты это все проработают. Мне хотелось бы передать всем

399

общее понимание, как эта система могла и должна была бы функционировать.

Правильно сказал сегодня Сергей Владиленович о ВАКе. Должна быть государственная апробация всего этого, должно быть государственное признание дипломов. Вот, с точки зрения государства, перед вами стоит человек со средним образованием. Меня никто никуда не примет ни преподавать, ни выступать, ни журналистом... У меня аттестат зрелости. А все эти докторские степени никого не беспокоят, не волнуют. Но ведь каждый из нас сейчас находится в таком положении. Может быть, мы ничего не достойны, а может быть, и достойны. Если достойны, так скажите. Это не вопрос личной чести — это вопрос нашего участия в жизни общества. Можем ли мы или не можем? Имеем право или не имеем? Поэтому признание — это вопрос особой важности. Это, в конце концов, вопрос достоинства граждан. Ведь непризнание является рудиментом нашего старого советского прошлого, когда мы с вами были гражданами второго сорта. Какое там высшее образование могло быть у попов — у них обскурантизм сплошной. И вот этот рудимент до сих пор работает. Именно так нужно формулировать этот вопрос в диалоге с властью: признание дипломов — это обеспечение прав. Безусловно, должна быть профессиональная экспертиза. И поэтому устроение этой профессиональной экспертизы, направленной на признание степеней и дипломов, является делом первостепенной важности.

Говоря об этой системе образования, хотелось бы напомнить, что в этом году мы празднуем сорокалетие аспирантуры МДА при Отделе внешних церковных связей. Вчера я проводил экзамен в аспирантуре. 25 аспирантов представили замечательные работы, свидетельствующие об очень высоком уровне подготовки. Эта система школы тоже должна быть как-то вписана в систему богословского образования. Она 40 лет существует, выпускает кадры. Почти вся наша церковная дипломатия состоит из выпускников аспирантуры, — это люди, которые трудятся в сорока странах мира и которые работают сегодня в области церковно-государственных отношений в России. Они работают в Думе, в Совете Федераций, в диалоге с президентской администрацией, с правительством. Таким образом, необходимо, чтобы такого рода учреждения нашли свое законное место в общей системе богословского образования в России.

400

Теперь позвольте сказать вам о самом главном. А зачем все это надо? Это серьезный вопрос. Я, будучи ректором Духовной академии, однажды, выступая перед студентами, говорил, что нужно изучать языки, что это необходимо. Встает один молодой человек и говорит: «А зачем мне английский язык? Я что, на приходе с бабульками по-английски говорить буду?» Вы знаете, я подумал: «Ведь он прав». Ему с бабульками достаточно говорить по-русски. А чтобы говорить с современным обществом, чтобы убедительным было христианское послание для современного рационализированного мира, ему нужен английский. Потому что, к сожалению, из-за колоссального исторического разрыва в богословской науке, из-за того, что у нас все было закрыто и разрушено, из нашего поля зрения выпало все богослужебное развитие XX века. Большинство исследований, монографий, с которыми должен быть знаком всякий исследователь, да и любой образованный священник, написаны не по-русски.

Мы говорим, что священник должен быть убедительным. А что такое убедительность? Я снова скажу несколько слов о прошлом. Хорошо известно, что во времена Петра Великого недорослей силой загоняли в семинарию. Почему? Это что — генетическое неприятие русским народом образования? Отнюдь нет. Все эти молодые люди, которых называли «недорослями» и которых действительно надо было загонять в школу палками, не хотели туда идти потому, что не видели в этой школе никакого смысла. Подобно тому, как батюшка не видит смысла в изучении английского, если он определяет свой жизненный горизонт только общением с пожилыми женщинами.

Позвольте мне сейчас сказать совсем серьезно. Вот эти недоросли не видели смысла в школе. А почему? Да потому, что не было никакой связи между тем, что преподавалось в наших схоластических семинариях, и жизнью общества и Церкви. Был такой разрыв, что уничтожить его не были способны ни священник, ни богослов, ни епископ. Но все понимали, что нужно чему-то учиться. С одной стороны, существовала схоластическая русская семинария, которая не была русской, а была слепком западных семинарий, которые вошли к нам через Могилянскую школу, через всю эту схоластическую систему, усвоенную Россией на основе устаревших польских стандартов. Ведь такой была Могилянская школа — конечно, схоластической. Но ведь это не была школа уровня Фомы Аквината или Ансельма

401

Кентерберийского. Почему, кстати? Да потому, что к XVII веку во многом и Фома, и Ансельм были уже не актуальны. Жизнь ушла. Они были актуальны для своего времени. Они были действительно колоссальными религиозными мыслителями. С их системами нужно знакомиться как с примером величайшего богослужебного синтеза своего времени. Но Ансельм и Фома в XVII веке в России уже не были актуальны, а школа наша создавалась на основе западных схоластических образцов, которые пришли к нам не аутентично, не прямо от Ансельма и Фомы, а от польских комментаторов. Восприятие всей этой западной схоластики было окрашено негативным отношением России к Польше. Все это воспринималось делом чужим, ненужным, а может быть, даже опасным. Другими словами, богословие не было органичным по отношению к эпохе. Оно было бесплатным и ненужным довеском. А потому изучение богословия было делом скучным и обременительным. И каждый нормальный человек от этого дела отталкивался всеми силами, почему отроков и загоняли в нашу бурсу палками. И ведь это продолжалось в течение XIX века, частично на уровне семинарии. Хотя я и говорил вам о реформе академии, которая все изменила, но в семинарии во многом оставался этот схоластический принцип.

А давайте, положа руку на сердце, спросим себя: что, сейчас мы полностью все изжили? У нас так ясно восстановлена в богословии жизнь? Мы так ясно богословски мотивируем свое поведение в жизни? Священник может давать ясный богословский анализ того, что происходит в обществе? В государстве? На основании богословских систем он может ясно показать народу, что ему нужно делать, куда ему нужно идти? Совсем нет. Мы еще не преодолели этого разрыва между богословием и жизнью. Богословие в большинстве наших голов еще ассоциируется с этой школой; нужна ли она, не нужна ль, но надо ее пройти. А жизнь идет по своим законам. Там приход, доходы-расходы, требы, те самые бабушки, с которыми по-английски говорить не нужно. Там стройки, отношения с властями, с бизнесом. И забывается все, что проходили в семинарии. И оказывается, что на приходе ничего не нужно из того, что в семинарии преподавалось. Какая-то маленькая толика нужна. А если толика, то зачем же все это изучать, весь этот пласт колоссальный? Зачем время тратить?..

Вот почему задача реформы духовного образования и заключается в том, чтобы богословие соединить с жизнью. Чтобы не от «ветра

402

головы своея» наши священники советовали нашему народу, что ему делать, как поступать, как жить, не со слов каких-то неведомых старцев, а на основании ясного апостольского Предания, выраженного в философских, и умозрительных, и культурных категориях переживаемого времени.

Если мы все это воссоздадим, наше богословие станет контекстуальным, есть такой термин. Некоторые спрашивают: «Что такое контекстуальное богословие?» Я вам скажу: «Возьмите “Основы социальной концепции Русской Православной Церкви” — это и есть контекстуальное богословие». Это то самое богословие, которое живет. Верующий, неверующий открывает, читает и ему все становится ясным. Ему ясно, почему Русская Церковь против аборта и эвтаназии. Ему ясно, почему у Русской Церкви есть свой комментарий к глобализации и в каком смысле Церковь не приемлет глобализацию. Выводы сделаны, идеи выражены не от ветра головы, не потому, что это умный или глупый богослов ими занимался, а потому что это все основано на традиции Церкви, Предании, Священном Писании. Вот это и есть контекстуальное богословие. Вот такое богословие мы должны развивать, таким богословием должны быть вооружены выпускники наших духовных семинарий и академий. Тогда место Церкви в обществе будет другим. Тогда нам не нужно будет бояться заезжих миссионеров. Сегодня мы, иногда сопротивляясь всем этим влияниям, не знаем, за какую соломинку хвататься и за какой бежать помощью. Церковь, вооруженная мыслью, сильной и убедительной, будет способна остановить всякую духовную агрессию, будет способна защитить свой народ и духовно его поддержать.

Последнее, о чем я хотел бы сказать. Замечательно, что в нашей Русской Православной Церкви духовные школы называются духовными. Потому что в центре этих школ должно быть воспитание студента. Если мы будем только на рациональном уровне воспринимать евангельское послание, то мы никогда не будем убедительными для слушающих нас людей, для наших современников. Слово Божие должно пройти через наше сердце. И это не красивые слова. В духовных школах мы должны действительно приобщиться к реальному религиозному опыту современного человека, научиться мотивировать свои поступки христианскими принципами и жить в системе христианской нравственности. Если нам не удается сделать это в духовных школах,

403

мы — медь звенящая и кимвал бряцающий (1 Кор. 13, 1), по слову апостола Павла. Мы никогда не будем убедительными, потому что любой наблюдательный человек увидит разницу между нашим словом и нашей жизнью. Поэтому я глубоко убежден в том, что всякая реформа богословского образования будет действенна в том случае, если, находясь в духовной школе, мы будем воспитывать не только свой ум, но и свое сердце и научимся быть христианами — современными православными христианами.