Трубецкой С.Н., кн. Второй ответ князю Цертелеву

О свободе печати и возможных злоупотреблениях ею можно сказать много умных и хороших вещей; но в настоящее время академические рассуждение о сем предмете представляются едва ли своевременными. Недавно на столбцах „С.-Петербургских Ведомостей“ мы читали письмо одного из многих тружеников провинциальной печати, который жаловался, что ему не позволят назвать по имени волостного писаря, обижающего сельскую учительницу, не позволят говорить о лавочниках, у которых губернаторы забирают провизию и о неисправности почты, которая возит корреспонденцию со скоростью 40 верст в месяц. Согласитесь, что при таких условиях рано опасаться злоупотреблений свободой слова. Когда голодный просит хлеба, рано говорить о том, какие расстройства пищеварения бывают от трюфелей и заграничных паштетов. Вы говорите, что я ошибочно приписываю вам пессимистический взгляд на нашу печать. По вашему мнению ее можно поднять, но не посредством свободы, а посредством установления более строгой ответственности для редакторов и посредством учреждения особых дипломов для наших публицистов. Но, по-моему, первая мера, взятая в отдельности, поведет разве к усугублению сервилиума нашей печати; а вторая, — признаться, я ее не понял и жду, чтобы вы ее объяснили: какой будете вы устанавливать умственный и нравственный ценз для наших газетчиков, как будете вы свидетельствовать и дипломировать их добросовестность, какие такие дипломы вы будете им выдавать? Во всяком случае, это проект оригинальный и на Западе еще неиспытанный! Нечто подобное существует в Китае, но для мандаринов, а не для публицистов. Повторяю, боюсь, что я вас не понял и заранее извиняюсь, если я превратно толкую вашу мысль.

На Западе существует опыт — закономерная свобода печати, и об этом опыте нельзя говорить, как о чем-то неизведанном. Скажите на милость, какое худо вытекает из этой свободы в Англии или в Германии. Вы вдаетесь в рассуждение несколько отвлеченного свойства и доказываете, что нельзя предоставить каждому кричать по произволу: „держи“, или „караул“, что иногда лучше нападать на ближнего, чем кричать такие слова и т. д. Но почему я не могу кричать „держи“ и „караул“, когда на моих

29

глазах дерут моего ближнего? — вот вопрос... В чем тут опасность общественная? Еще Катков говорил, что конституция русского гражданина состоит в праве и обязанности кричать „караул“, а вы хотите лишить нас и этого права! Но каково бы ни было наше с вами мнение о пользе или вреде подобных криков, мы должны признать, что вся публицистика, ведущая свое начало от Каткова, есть лишь одно сплошное „караул“ и „держи“: „караул“ центр и окраины, „караул“ и земство, и земская школа, „караул“ и суд, „караул“ университеты, „караул“ русское общество. Хорошо это или дурно, мы только это и слышим, и едва ли свобода печати в этом виновата.

Всякую мысль нужно додумать до конца, и не надо останавливаться на полумыслях. Что такое печать, как не орган общественной мысли, общественного мнения? Поэтому если мы хотим правильно поставить вопрос о печати и договориться до чего-нибудь определенного, надо выяснить, как мы смотрим на общество вообще, на его значение и назначение в государстве, на его права и обязанности.

Каково отношение к обществу, с которым чаще всего приходится встречаться, как со стороны большинства бюрократов, так и со стороны публицистов, примыкающих к господствующим течениям? Презрение к обществу, подозрение к обществу, затаенная или явная вражда к русскому обществу... Есть ряд публицистов и бюрократов, которые в своем непонятном ослеплении видят в обществе не самый прочный из даров нормальной государственной жизни, а нечто не только излишнее, но даже вредное и подлежащее упразднению. Эта мысль в столь нелепой форме, понятно, никем не высказывается, ибо достаточно высказать ее, чтобы убедиться немедленно в ее абсурде: может ли государство признать себя врагом общества, или, наоборот, признать в обществе своего внутреннего врага? И, однако, эта безумная, нелепая вражда к обществу служит скрытым лозунгом для многих деятелей „наших дней“: они говорят, правда, что ненавидят не общество, а только его общественные учреждения; но что это, как не самый грубый и пошлый софизм?

Есть наивные люди, которые в самом деле думают, что государство может обойтись без общества и без службы общества, что наоборот, общество только служит ему помехой. С такой точки зрения задача патриота должна состоять в упорной и постоянной борьбе против общества, в стремлении к возможно

30

большей дезорганизации, в разложении общества и в подавлении всякой его самостоятельности. Общество мерещится такому патриоту каким-то противогосударственным союзом и все проявления общественности кажутся ему преступными посягательствами, которые должны быть растоптаны в самом зачатке, разбиты о камень, подобно младенцам вавилонским. Нужно раздробить общество на его мельчайшие атомы, нужно обратить его в сумму отдельных бессвязных единиц — отдельных обывателей государства. С такой точки зрения независимая печать есть само по себе уже зло, потому что злом признается всякая самостоятельная общественная сила.

Я считаю такое воззрение революционным и разрушительным. И оно тем опаснее, чем оно искреннее и бессознательнее. Я не говорю о том глубоком вреде, какой приносит оно русскому обществу, о том, как оно развращает и унижает, парализует лучшие его силы. Проводимое с бессознательной последовательностью навязчивой идеи, это воззрение сеет общую вражду и смуту. Оно ссорит правительство с обществом, оно подрывает самые крепкие традиционные основы порядка и разрушает тот глубоко консервативный уклад русской общественной жизни, который оставался незыблем доселе, несмотря на все потрясения.

Постороннему наблюдателю, который прислушивается к современным толкам о земстве, земской школе, о суде, о высшем образовании, о печати, о всем, что касается жизненных интересов русского общества, кажется минутами, что он имеет дело с сознательными агитаторами и революционерами. Не может быть, чтоб люди, стремящиеся навязать государству противообщественные цели и тенденции, не сознавали, что они подкапываются под устои государственного порядка. Не может быть, чтобы люди, попирающие все, что дорого русскому обществу, что достигнуто с таким трудом и так поздно, не стремились сознательно сеять смуту, не может быть, чтобы все это было лишь ослеплением! А между тем, на самом деле, сколько тут ослепления! Должно ли существовать общество? Должно ли оно жить, развиваться, нести службу царю и государству? Казалось бы и вопроса быть не может, а между тем его приходится ставить совершенно серьезно и требовать на него такого ответа, который был бы в одно и то же время и разумным и честным. Когда нам говорят, что общество должно существовать, но с тем, чтобы не иметь возможности проявлять свою жизнь и выражать свое мнение; когда нам говорят, что оно должно развиваться, но с тем, чтобы

31

все общественные учреждения упразднялись одно за другим; когда, наконец, нам говорят, что оно может служить лишь в качестве источника доходов казны или в качестве слепого пассивного орудия в руках чиновничества — то такой ответ нельзя назвать ни разумным, ни честным. Честнее было бы сказать, что общество подлежит упразднению. Но ни у кого не хватит духа высказать явный абсурд, не замаскировав его сетью лжи и софизмов. Современное государство, — каков бы ни был его политический строй, — нуждается в развитой общественности для того, чтобы справляться с бесконечно усложняющимися задачами культурной жизни. В наши дни одного стихийного патриотизма недостаточно и во время войны, а тем более во время мира. Недостаточны отдельные просвещенные деятели, отдельные образованные чиновники, — нужно развитое просвещенное общество. Оно составляет потребность современного государства, а там, где такая потребность не получает должного удовлетворения, государство идет к неизбежному упадку.

Перенося на бюрократию естественные функции общества, мы вызываем атрофию местной жизни и роняем значение самой бюрократии, которая все равно не в силах заменить собою общество.

Убивая общественную самостоятельность, мы обращаем в труп самый организм государства. Тормозя свободное развитие общественной мысли, мы развиваем нездоровое брожение умов. Разбивая общество на его атомы, обращая его в пыль, мы рискуем тем, что эта пыль при первой же грозе обратится в грязь, в которой потонет бюрократическая машина.

На каких простых, очевидных истинах приходится настаивать! Приходится убеждать и доказывать, что не развращение, не разложение общества, а, наоборот, его созидание, его организация составляет задачу истинного патриотизма и действительной политической мудрости. Недостаточно охранять государство: приходится, в наши дни, охранять и общество от безумных посягательств мнимых консерваторов.

Немножко широты во взгляде, немножко более политического смысла желали бы мы нашим публицистам-бюрократам! Если бы только поняли они, что государство не может стоять ни на развалинах общества, ни на песке пустыни! Если бы только сознали они ту глубокую, зиждущую и вместе охранительную силу, которая таится в обществе! Они не слушаются уроков истории и, вместо истории действительной, — создают себе, с легкостью кан-

32

целярских проектов — историю вымышленную. Они искажают элементарные понятия государственного права, извращают смысл простых общепонятных слов в угоду вредным, противообщественным стремлениям. Другие делают еще хуже и, думая разрешить основные, общественные вопросы путем простого коммерческого расчета, мерят на целковый государственные и общественные интересы... Пора вспомнить, наконец, что не бюрократия создала крепкое, самодержавное русское царство, а народно-общественные силы; пора вспомнить, что царство это так крепко и прочно именно потому, что основание его так широко.

Нашим публицистам-бюрократам кажется, что пирамида государства российского будет стоять прочно только тогда, когда она перевернется окончательно и, вместо того, чтобы покоиться на своем естественном основании, утвердится на своей вершине, при помощи бесчисленных бюрократических подпорок. Неужели же это называется консерватизмом? Когда же, наконец, у наших слепорожденных откроются глаза, хотя бы настолько, чтобы иметь возможность сказать вместе с евангельским слепорожденным: „вижу человеки яко древие ходяща!“

Кн. С. Н. Трубецкой.

Троицкое.

1899 г., 10 июня.

(„С.-Петербургские Ведомости“).