Трубецкой С.Н., кн. Урок классицизма

(некоторым из его друзей).

Как убежденный классик, признающий безусловное превосходство правильно понимаемого классицизма над другими существующими системами образования, я высказал мое отношение к проектируемой школьной реформе. Как русский человек, надеющийся на будущее отечественного просвещения, несмотря на все испытания, которым оно подвергается, я верю и в то, что классицизм возродится — не в той ненавистной казенно-полицейской школе, из которой он изгнан, а в действительной гуманитарной, свободной классической школе, ему соответствующей. Освобождение

65

классицизма от полицейско-бюрократической опеки представляется мне главным положительным результатом предстоящей реформы.

Отныне задача всех убежденных сторонников классицизма состоит в том, чтобы доказать на деле его жизнеспособность. Отказавшись от ложного стремления насильно всех сделать классиками, они должны направить свои усилия на то, чтобы все желающие могли получить не мнимое, а действительное  классическое образование. Сначала таких желающих будет немного. Тем легче будет сделать образцовыми те немногие классические гимназии, которые удастся сохранить. Когда увлечение новой единой школой остынет, — а это неизбежно случится в более или менее близком будущем, — число таких гимназий будет возрастать. Мы мечтали о том, чтобы реформа, коренным образом изменив школьный режим и школьную политику, вызвала к жизни ряд хороших, равноправных, реальных школ различных типов наряду с классической средней школой. Теперь, если случится иначе, мы должны идти обратным путем к тому же результату, т. е. стремиться к развитию истинно-классической школы наряду с новой Bürgerschule или quasi-реальной школой проектированного типа.

Такой путь, бесспорно, труднее, но зато всякий успех, сделанный на нем, будет действительным и прочным завоеванием самого классицизма, образовательное значение которого выяснится обществу только тогда, когда не будет более классиков поневоле. Пусть поступают из-под палки во всякую иную школу, только не в ту, которую мы хотим сделать наилучшей.

Я писал доселе о врагах классицизма. Но следует поговорить и о тех из его друзей, которые опаснее для него всяких врагов, — которые растлили нашу школу и сделали классицизм ненавистным, соединив с ним представление о „толстовско-катковской системе“. И теперь, когда толстовская гимназия осуждена, они жалеют именно о ней, не отдавая себе отчета в том, что она-то и есть истинная виновница гибели классицизма.

Я не хочу повторять здесь все то, что пишут о ней педагоги и публицисты, ищущие угодить большой публике. Я сошлюсь только на указанные уже мной статьи гр. Капниста „К вопросу о реорганизации среднего образования“, недавно вышедшие отдельной книжкой. Здесь мы находим веское и беспристрастное слово человека, близко знакомого с делом: строгого классика, недопускающего никаких уступок и компромиссов в школьном деле. И

66

тем не менее, он находит, что реформа Толстого „была осуществлена способами, которые можно назвать почти преступными“, и что она причинила „нашему среднему образованию больший вред, чем тот, какому она подвергалась в самые мрачные для просвещения времена, пережитые нашим отечеством“. Наибольший вред был нанесен ею именно классическому образованию, так как на него, „благодаря ложной его постановке, главным образом, пал весь odium вновь установленного режима“ (69). Реформа среднего образования „была направлена гр. Толстым не на истинное служение просвещению, а обращена в какое-то антисептическое средство для искоренения „вольнодумства“ путем восстановления преподавания тех же древних языков, которые двадцать лет перед тем признавались чуть ли не главным источником ненадлежащего образа мыслей“. Проникнутая „узко-полицейским взглядом на дело“ и „бюрократическим мракобесием“, система Толстого извратила как „внутренний строй“ нашей школы, „так и отношение ее к самым существенным ее обязанностям, т. е. к обучению и воспитанию, а равно и ее отношение к стоящим вне ее семье и обществу“. „Уклонившись от прямых образовательных задач“, реформа 1871 г. „установила в нашей средней школе лишь внешний, кажущийся порядок“, изгнала из нее „всякую живую мысль“ и привела к „омертвлению“ школы, к тому чисто полицейскому пониманию ее задач, которое совершенно извратило все отношения внутри школы и „которое не без основания и ныне продолжает наиболее раздражать учащих, учащихся, семью и общество“.

От этого справедливого и вполне компетентного свидетельства нельзя отделаться как от бойкой рыночной брани, расточаемой вдогонку изгнанному классицизму. Спрашивается, кто же его погубил? Фельетонисты, которые бранят его, когда это им дозволяется, и пишут, что он есть „наследие наивных средневековых варваров“, серьезные литературные враги, или, наоборот, его же призванные ревнители, преторианцы Каткова и гр. Толстого, жандармы классицизма? Легко сваливать все на коварных „либералов“ и „нигилистов“, на общество, якобы восстановленное ими. Слишком ясно, кто здесь восстановил общество, и сколько-нибудь беспристрастный взгляд на дело убедит нас, что в данном случае „нигилисты“ не при чем. А тем присяжным охранителям, которые на каждом шагу усматривают действие субверсивных начал, не мешало бы подумать о следующем.

67

С призраком нигилизма боролись, то изгоняя классицизм, то вводя его снова в виде полицейского мероприятия, не замечая, что так называемый нигилизм есть необходимый и неизбежный спутник реакции. Сократ говорит, что Зевс, не будучи в состоянии примирить удовольствие и страдание, навсегда связал их так, что одно не может быть без другого. Точно так же, по-видимому, Зевс поступил и с реакцией и нигилизмом: где она, там и он, и где он, там и она. Поэтому-то в наши дни, при оценке иных явлений нашей жизни, нередко путаешься и не знаешь, чем их объяснить: крайним радикализмом или его противоположностью, точно так же, как иной раз не знаешь, с кем имеешь дело: с убежденным реакционером, с провокатором или „нигилистом“. Если в былое время разрушители работали на руку охранителей, то теперь охранители платят им с лихвой. Лучшее средство подкопаться под те или другие охраняемые начала и учреждения и подготовить их крушение состоит в том, чтобы сделать их ненавистными и омерзительными и ожесточить против них всех. И вот в наши дни мы видим, что не разрушители, а именно охранители всячески стараются сделать ненавистным все то, что они охраняют: именно они, а не кто другой, как будто всеми силами стремятся доказать всем воочию, что охраняемое ими несовместимо с элементарными условиями нормальной общественной жизни, с гражданским правопорядком, с гласностью, с обеспеченностью личности. Они кричат об этом на кровлях, иногда в форме столь возмутительной, наглой и нелепой, что действительно не знаешь: чего же они, наконец, хотят?

Невольно вспоминается мне один пьяный сотский, которого я видел как-то на сельском празднике. Он едва стоял на ногах, приставал ко всем, лез в хоровод, ругался, безобразничал и не хотел идти домой. На представление своего не менее пьяного, но более благоразумного коллеги, он отвечал: оставь! „нешто не знаешь..., мы здесь для беспорядка!“ Эти слова пьяного сотского могли бы заставить крепко задуматься многих трезвых консерваторов относительно характера и результатов их собственной деятельности. Если они — охранители, то каковы же должны быть разрушители? И не естественно ли предположить, что наиболее догадливые из этих последних, вместо того чтобы с явно негодными средствами покушаться на существующий порядок и уподобляться мухам, жужжащим над сонным пустынником, идут

68

в ряды охранителей — бить этих самых мух здоровенным булыжником у него на голове? Вместо того, чтобы фабриковать бумажки, на которых попадаются лишь отдельные, наивные мухи, не действительнее ли, с точки зрения помянутых разрушителей, подготовлять всеобщую смуту законным путем, сотрудничая в органах реакционной печати, или составляя записки, направленные против судебных уставов, народной школы, высшего образования? Если так действуют люди неблагонамеренные и злокозненные, то они в своем роде много много мудрее сынов благонамеренности.

Но вот люди, которых все считают охранителями, и которых искренности мы хотим верить. Почему же они-то повторяют, подобно Аттиле: „трава не должна расти там, где ступило копыто моего коня!“ Им-то зачем направлять всю свою изобретательность на возбуждение и озлобление общества против учреждений и начал, которыми они дорожат.

Да послужит же им уроком судьба классической школы. Они ей очень дорожили и уверяют, будто до сих пор дорожат, и они же втоптали ее в грязь, растлили и погубили. Благодаря им ее больше нет. Реформа, которая смела, и так легко смела толстовскую гимназию при общем ликовании русского общества, могла случиться раньше или позднее, но она была неизбежна, потому что ее желали все и потому что пресловутая „система“ насолила всем. Урок нашего „классицизма“ показывает, что нельзя пренебрегать обществом, как бы бессильно оно ни было; что нельзя его насиловать и не считаться с тем, чего оно сильно и упорно хочет. Если дезорганизовать общество; если отнять у него возможность правильного, нормального выражения, разумного обсуждения и осуществления его стремлений, — мы не убьем этих стремлений, а сделаем их стихийными и неразумными; мы раздуем страсти, ожесточим ненависть. Мы можем помешать обществу выработать положительную программу, но этим мы добьемся только того, что такая программа будет непродуманна...

Вот „урок классицизма“, который нельзя не извлечь из настоящих событий. Гимназия была первым из даров духа Толстого, естественно она должна была быть смыта ранее других даров того же духа...

Меньшово, 1901 г., 27 июля.

(„С.-Петербургские Ведомости“.)

69