В начале XVII века Россия пережила страшное время Смуты (1601—1613). В нашей стране впервые в ее истории разразилась гражданская война. Все воевали против всех, брат шел на брата, сын восставал против отца. Прошедшая много тяжелых испытаний страна такого бедствия еще не знала.

Русь издревле привыкла воевать. Ее воинам испокон веку приходилось отбиваться от врагов. С востока волна за волной катились на нее кочевники: гунны, авары и булгары, хазары, печенеги и половцы. Почти триста лет жила Русь под игом татар. С запада на нашу землю зарились варяги и венгры, шведы и немцы-крестоносцы, поляки и литовцы. Увы, нередко бывало, что русские князья, обязанные землю защищать, воевали и друг против друга. Князь шел на князя и в местных стычках, и в борьбе за Киевский стол. Само Московское государство создавалось войнами за власть на Руси.

Но в тяжкие годы усобиц и нашествий совестью Руси неизменно оставалась Православная Церковь. Святители русские определяли правых и виноватых, нередко обличая и обе воюющие стороны. Правым был тот, кто стоял за единство Руси. Преступным — кто в корыстных целях разорял страну и наводил на нее иноплеменников. Грехом было поднять руку на брата, нарушить единство страны, заявляя: «Это мое, и то мое же». «Что вы ссоритесь между собою? — сурово спрашивал князей монах-летописец. — А поганые губят землю Русскую!»

И церковная проповедь, и монастырская летопись внушали: князь-язычник Святослав был лучше тех, кто начинает усобицы. «Не посрамим земли Русской, но ляжем костьми, мертвые бо срама не имам!» — говорил он, сражаясь с внешними врагами. Лучше погибнуть, как первые русские святые князья Борис и Глеб, чем воевать за власть с братьями. «Лучше

на своей земле костьми лечь, нежели на чужой славным быть!» — учила Церковь.

Любовь к Отечеству и вера в Бога объединяли людей в самые тяжкие времена. Купец Афанасий Никитин в конце XV века, когда Москва покоряла его родную Тверь, написал: «Русская земля да будет Богом хранима! На этом свете нет страны, подобной ей, хотя князья Русской земли — не братья друг другу. Да устроится Русская земля, а то правды мало в ней!»

И вот в начале XVII века идеалы любви и единства уступили место ненависти. «Растлеваемо было богатство, — с горечью написал молодой воевода князь Иван Хворостинин, — оскудевали красота и слава. Отринуто от любви человеколюбия, уходило с земли нашей родовое владычество. Оскудели города, оскудели люди. Не оскудела мерзость, и вырос плод греха, взошло дело беззакония. И возненавидели друг друга, и умножились среди нас падения».

Разоренный властью и вымирающий от голода народ восстал на правителей. А те погрязли в усобицах и продавали страну иноземцам. Призванные ими неприятели хозяйничали в градах и весях. Продажные и корыстные процветали. Мужественные и честные, лучшие из лучших, не понимали, на чьей стороне правда. Священники, монахи и архиереи терялись в волнах братоубийственной войны, не зная, как ее утишить, даже — на чью сторону встать.

Сам Патриарх Гермоген (1606— 1612) — образец честности и сердечной чистоты — говорил, что среди этих бурных вод он «истончевал и разъедался» «многими пенами соблазна». Являя необоримое мужество, Святейший в иные моменты поддавался и страху, то разражался гневом, а то пытался исправить зло милосердным словом. Его видели в ярости и в слезах, в поисках поддержки и утешения у того, кого сам наказал. Одни знали в нем «огонь ненависти», другие — милость, кротость и непамятозлобие без границ.

Но всегда, всеми силами Патриарх удерживал россиян от пролития крови и «всякого злодейства», «иных молениями, иных запрещениями. Не хотящих на покаяние обратиться — тех проклятию предавая, а кающихся истинно — тех любезно приемля и многих от смерти избавляя ходатайством своим». «Недостает мне слов, — писал Патриарх Гермоген участникам Смуты, — болит душа, болит сердце, вся внутренность терзается и все органы мои содрогаются! Плача говорю и с рыданием вопию: Помилуйте, помилуйте, братья и дети единородные, свои души и своих родителей ушедших и живых, отцов своих и матерей, жен своих, детей, родных и друзей — восстаньте, и образумьтесь, и возвратитесь! Не свое ли Отечество разоряете, которому иноплеменных многие орды дивились — ныне же вами поругаемо и попираемо?!»

Как все честные люди России, Святейший мучительно искал истину. Но и он долго не знал, как остановить братоубийственную войну. Ведь в такой войне нет победителей и нет правых. Лишь с огромным трудом, после многих лет разорения, святитель Гермоген, а за ним иные честные, любящие Россию люди, нашли путеводную нить к выходу из кризиса. Выходу сложному и неоднозначному, потребовавшему огромных усилий, прежде всего усилий души.

СМУТА НА РУСИ

Что же произошло в нашей стране в начале XVII века, как русские люди сами привели себя в состояние, казалось, безвыходное? Ученые историки XIX-XX веков искали причины гражданской войны и в репрессиях Ивана Грозного, и в политике Бориса Годунова, и в социально-экономических противоречиях. Их суждения были справедливы, но для понимания событий недостаточны. Кризисов хозяйственных и политических, кровопролитий и дурных решений власти в истории Руси было много. Но в начале XVII века случилась нравственная катастрофа. Ко всем проблемам страны прибавилась самая опасная. Наступила смута в умах.

Сегодня мы понимаем, что историки напрасно иронизировали над предками, считая их наивными идеалистами. Современники и участники страшных событий видели главную причину Смуты именно в растлении духа, умножении перебежчиков и предателей, распаде родственных уз,

возвышении воров и грабителей. По сравнению с насилием опричников Ивана Грозного, когда многие земли обезлюдели, а толпы беженцев метались по стране, это казалось не столь уж страшным. Потом и вовсе было двадцать лет мира, страной, при кротком царе Федоре, уверенно правил Борис Годунов, крестьян закрепостили, порядок был более-менее восстановлен... Только растление душ, свидетельствуют участники событий, неудержимо продолжалось.

Когда в 1601—1603 годах страну поразил голод, когда богачи и даже иные монастыри прятали свои запасы, позволяя вымирать всей округе, когда люди продавали себя в рабство захлеб, а на Москву шла армия восставших холопов, дело было не в экономике, как в тот же период в Англии, где «драконовские законы» вымаривали и порабощали население в угоду производителям шерсти. И не в вере, как в Германии, Франции и Италии, тонувших в крови религиозных войн. Как справедливо писали современники, на Руси рухнули связывавшие людей нравственные узы.

Вотчинник и помещик, обязанный быть отцом крестьянам, удерживал их на своей земле силой — а потом оставлял на голодную смерть. Холоп на Руси был не только доверенным слугой, но членом семьи; боевые холопы служили господину в сражении. Выбросив холопов за ворота, такой хозяин ставил себя вне нравственного закона не только в глазах обиженных — но всего

общества. Неправедным становился и сам царь, который это разрешал.

Когда явился самозванец, стать под знамя «царя Дмитрия Ивановича» казалось — стать за правду, отказав аморальной власти в праве на существование. Личность самозванца значения не имела. Даже то, что он вел с собой поляков и литовцев, было неважно. Когда Лжедмитрий I был разбит войсками царя Бориса, ляхи и казаки от самозванца разбежались, но за него стали города, а после смерти Годунова — и армия.

Вот так в 1605 году в Москву вступил царь Дмитрий Иванович, признанный народом, войском, знатью и духовенством. Гражданская война утихла, самые острые требования повстанцев были удовлетворены, милости и

награды лились рекой. Но для поддержавшей его Речи Посполитой Дмитрий вскоре стал смертельной угрозой. В те годы в шляхетской «республике», где все паны были равны, а народ считался «говорящим скотом», правил швед — король Сигизмунд Ваза. Масса недовольной им шляхты с женами и детьми приехала в 1606 году в Москву, на свадьбу царя Дмитрия с дочкой сандомирского воеводы Мариной Мнишек. И тогда заговорили об объединении земель Московской Руси, Украины и Белоруссии под властью нового «цесаря». Но ситуацию использовал лукавый боярин Шуйский. Вступив в тайный сговор с польскими и шведскими, католическими и протестантскими властями, он объявил, что приезжие хотят извести царя! Когда москвичи

бросились громить иноземцев, Шуйский с группой заговорщиков убил Дмитрия, приписал ему свои грехи и сел на престол.

Пока литовцы и поляки, скорбя по родичам и пылая местью, седлали коней, против царя, избранного «одной Москвой», восстала Россия. Народ отказался верить в смерть «своего» государя. О самозванце не было слуху полтора года, но за виртуального «царя Дмитрия» сражались армии Ивана Болотникова, Илейки Муромца, Прокопия Ляпунова и других народных вождей. Лишь в 1608 году новый Лжедмитрий стал лагерем под Москвой, в Тушино. С ним кроме дворян, горожан и казаков были поляки и литовцы — участники разгромленного восстания против короля Сигизмунда.

По всей стране от Белого моря до Каспия, от Смоленска до Урала лилась кровь и свирепствовали шайки, грабившие от имени какого-нибудь «царя». Героическими усилиями князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский создал буквально из ничего регулярную армию и в союзе со шведами очистил Московское государство от войск Лжедмитрия II. Он вступил в Москву весной 1610 года. Казалось, Россия спасена. Но полководец-победитель был тут же отравлен завистливыми боярами, а его армия погублена.

И Смута продолжалась. Разорение усугубилось интервенцией призванных

Василием Шуйским шведов, а затем и поляков, к которым присоединились нанятые на русскую службу немцы.

Авторитет Шуйского был окончательно подорван: собственные дворяне стащили его с трона и постригли в монахи. Распался и Тушинский лагерь, вскоре Лжедмитрия II убили. Знать и народ требовали «выбрать государя всею землею», созвав в Москву депутатов всей России, чтобы общим советом положить конец братоубийству.

В июле 1610 года народ ликовал, слушая читаемую в каждом храме грамоту московских бояр, разосланную по благословению Патриарха Гермогена. Впервые за семь лет войны огромное большинство россиян решило «быть в соединении и стоять за Православную веру всем заодно», защищая право страны самой выбрать государя, не

покоряясь ни захватчикам-иноверцам, ни ворам-самозванцам.

Но бояре спешно разослали по городам и весям грамоту о присяге... самим себе: дескать они, до выборов государя, по воле народа приняли бремя власти. Но реального волеизъявления народа Семибоярщина не желала. То ли дело сын короля Сигизмунда Владислав с иноземными полками: «Лучше королевичу служить, чем от холопов своих побитым быть и в вечной работе у них мучиться!» В августе бояре присягнули Владиславу, заключив с ним договор о сохранении своей власти и привилегий, а в сентябре сдали Москву войскам Сигизмунда — врага, осаждавшего Смоленск.

Россияне, несмотря на привычку к подлостям московских властей, несколько месяцев пребывали в остолбенении от «боярской наглой измены». Города и воеводы вроде князя Дмитрия Пожарского хотели верить, что король Сигизмунд, как обещали бояре, выведет войска из России, а его сын примет Православие и станет призванным государем, — третейским судьей и полководцем, — как легендарный Рюрик и десятки князей, которых приглашали и изгоняли города Руси.

Но все, и прежде всего сами бояре, просчитались. Сигизмунд, судя по документам его канцелярии, был в восторге, что «внес войну в самые недра обширнейшего государства». Целью

короля была экспансия Речи Посполитой и «распространение католической веры среди диких и нечестивых северных народов». А пока власть в Москве взял литовско-русский шляхтич Гонсевский, правивший именем королевича, но по приказам короля. Его опорой стали королевские слуги — боярин Михаил Салтыков, купец-кожевник Андронов, назначенный казначеем русских финансов, и дьяк Грамотин. Бояре сидели в Думе лишь для вида.

Шляхта вела себя в Москве так же, как в порабощенных ею литовско-русских городах: убивала, насиловала, платила «не по цене» или вынимала вместо денег саблю. Гонсевский, не имея права казнить равных, лишь отрубил руки одному шляхтичу-протестанту, стрелявшему для забавы в икону, да приговорил двадцать семь немцев-наемников к смерти и двадцать — к истязаниям. Но справиться с безобразиями своих воинов он не смог. Уже через три месяца москвичи, ранее не видевшие всех ужасов войны, заполнили Россию призывами о помощи.

Страна, не помня зла, еще считала себя «Московским государством» и решила спасать «царствующий град». В феврале 1611 года к Москве шли отряды от Белого моря, Вологды и Перми, из Астрахани, Нижнего, Мурома, Владимира, Переяславля, Суздаля, Галича, Костромы, Ярославля, Романова, Рязани и Зарайска. К столице спешили толпы дворян, стрельцов, горожан,

казаков и крестьян, служивших прежде разным царям и самозванцам. Большинство из них опоздало.

«Властители России», засевшие в Кремле и Китай-городе, очень боялись. Они отняли у москвичей оружие, даже топоры у плотников, ввели комендантский час и запретили продавать мелкие дрова, опасаясь жердей и поленьев. Москву наполняли шпионы, в Кремль пускали с обыском. На башни втащили пушки. Поляки, литва и немцы спали, не снимая доспехов. Иноземный гарнизон, русская знать и богачи ждали народного бунта. Оккупанты этого ожидания не вынесли.

Утром 19 марта 1611 года князя Пожарского, спавшего в своих хоромах на Сретенке, разбудил набат. Восемь тысяч закованных в латы немецких наемников с пиками и мушкетами атаковали торг на Красной площади, на улицах рубила народ польско-литовская кавалерия. Князь, до того не участвовавший в политике, вооружился и вышел со двора. Со своими холопами, со спешившими из слобод к центру столицы стрельцами и мастеровыми соседнего Пушкарского двора он построил баррикады и выкатил на улицу пушки. Отбив атаку, ратники Пожарского со щитами из столов и лавок загнали врага с Лубянской площади в Китай-город. У Яузских ворот оккупантов остановил воевода Бутурлин, из Замоскворечья выбил казачий голова Колтовский, с Тверской отбросили стрельцы.

«Видя, что исход битвы сомнителен, я велел поджечь Замоскворечье и Белый город», — писал Гонсевский. «Мы действовали по совету доброжелательных к нам бояр, — вторит своему командиру пан Маскевич, — которые признавали необходимым сжечь Москву до основания, чтобы отнять у неприятеля все средства укрепиться... Пожар был так лют, что ночью в Кремле было светло, как в самый ясный день... Москву можно было уподобить аду». В тесных улицах, охваченных пожаром, шло избиение жителей; отовсюду неслись вопли убиваемых, плач и крики женщин и детей. Враги наступали, укрываясь за стеной огня, с тыла русских атаковал подошедший к столице королевский полк пана Струся.

Москвичи не смогли одновременно сражаться с огнем и врагом. Деревянный город был стерт с лица земли. Раненного в голову Пожарского холопы увезли в его имение недалеко от Нижнего Новгорода. Подошедшие к столице ополченцы увидали лишь черные, засыпанные пеплом холмы, на которых торчали печные трубы и каменные остовы церквей, крепостные стены и башни. Россияне сбили

врага с поля и в ночь на 6 апреля взяли укрепления Белого города, заперев неприятеля в кроваво-красных стенах Кремля и Китая.

«Московское государство» пало. Все его структуры испарились с дымом московского пожара. Подчиняться приказам из Кремля было зазорно.

Никто не мог назначить воеводу или иного государственного чиновника. Не осталось ничего, хотя бы формально объединяющего страну. И когда вся эта окалина отвалилась, под ее тонким слоем обнажилось золото. Основой России оказалась толща народного самоуправления, демократическая традиция столь мощная, что ей трудно найти современные аналоги. И — неизвестная нынешним россиянам.

РОЖДЕНИЕ
ВЕЛИКОЙ РОССИИ

Собравшиеся под Москвой весной 1611 года отряды первого ополчения объединились под командой разных по характерам и взглядам людей: боярина князя Трубецкого, донского атамана Заруцкого и думного дворянина Ляпунова. Они возглавили «Совет всея земли» для восстановления законной власти в стране и учредили центральные ведомства-приказы вместо разгромленных в Москве.

Однако на деле это была «демократия» по образцу Речи Посполитой. Грамоты «Совета» вроде бы подписаны представителями двадцати пяти городов, но только воинскими людьми, стоявшими лагерем в Москве, а не гражданами. Дворяне в этих грамотах были озабочены дележом поместий и крестьян, верхушка казаков — получением поместных и денежных окладов, чтобы приравняться к шляхте. Летом 1611 года казаки убили защищавшего закон и порядок Ляпунова. Надеявшиеся на него дворяне из войска разбежались.

Подчиняться такому «Совету» Россия не могла. Об этом писалось в грамотах, которыми земский совет Нижнего Новгорода обменивался с поволжскими городами, татарами и марийцами, совет Казани — с выборными властями Перми, те — с Устюгом, Солью Вычегодской и т.д. Выборные городские власти договорились о главном: «быть нам всем в совете и соединении... друг друга не побивать, не грабить и дурного ничего ни над кем не делать... новых воевод, дьяков, голов и всяких приказных людей в города не пускать... а выбрать бы нам... государя всею землею Российския державы», — выбор же одних военных не признавать.

В этой переписке земские власти смело вышли за пределы своих полномочий. Они испокон веку

существовали для самоуправления, а не «государева дела». Выбиравшиеся горожанами и лично свободными (черными и дворцовыми) крестьянами земские старосты и городовые приказчики занимались администрацией; целовальники — сбором и распределением налогов; судьи — судом над податными сословиями (кроме смертной казни); губные чиновники — ловлей воров и разбойников с предварительным следствием; и т.п. В крепостнических сельских районах

Центра России власти выбирались дворянами, ибо дворянин выступал «отцом» своих крестьян.

Документация местных выборных учреждений фрагментарна, но ее достаточно, чтобы похоронить убеждение, будто они «возникли в условиях Смуты». В этих условиях они лишь проявили себя на государственном уровне. Самодержавие, вопреки другой вздорной идее, самоуправление не давило, а поддерживало. Сам Иван Грозный функции земских учреждений расширял, а «кормления» центральных чиновников от местных дел даже пытался отменить. Функция «кормлений» состояла в том, что центральная власть в знак господства над землями Руси присылала на места чиновников с перечнем, от каких «дел» им «кормиться». В Московской Руси «кормленщик», он же «недельщик», получал наказ не вступаться в дела местного самоуправления, взимая «корма» не за работу, а именно за невмешательство в нее.

Русское государство строилось на основательном фундаменте местного самоуправления, а князья и цари с их публичной властью являлись его надстройкой. Когда древние скандинавы называли Русь Страной городов — Гардарикой, они имели в виду их политический вес, а не количество (не большее, чем во Франции) или богатство (уступающее Византии). Именно города призывали, а если надо — изгоняли князей: такие случаи известны почти в каждом древнерусском городе.

«Лучшие люди», сообщавшие князю, что ему «указан путь»

за невыполнение требований города, представляющего округу-«землю», были, как и в Риме, выборными представителями из состоятельных хозяев — землевладельцев, купцов и глав мастерских. Эти «золотые пояса» составляли городской совет — вече, которое в нужде обращалось ко всему мужскому населению, как римский сенат к народному собранию (из женщин имела право голоса только «матерая», детная вдова). Демократическая традиция зашла столь далеко, что расплодившиеся князья создали свое вече — съезд или «снем» — для обсуждения общерусских дел. И в самом низу, в сельских общинах, старосту выбирал мирской сход.

Нередко великие князья называли себя царями, но официально первым царем стал Иван IV — и именно по воле Земского собора. Эти выборные сословно-представительные органы собирались в XVI веке много чаще, чем французские Генеральные штаты, и играли более видную роль, чем английский Парламент, штамповавший решения королей.

Летом 1611 года русское народоправство не родилось, а со всей силой публично проявилось в обстановке, когда государство гибло. После героической двадцатимесячной обороны пал Смоленск. Холоп Иван Шваль сдал шведам Новгород. Первое ополчение разбегалось. Литовский гетман

Ходкевич шел к Москве. Чтобы остановить его, власти Троице-Сергиева монастыря воззвали к городам.

В Нижнем Новгороде сидели царские воеводы, назначенные из Москвы чиновники и духовенство, но воевать они не спешили. Лишь один из земских старост — мясной торговец Козьма Минин добился, чтобы грамоту из Троицы прочли публично. Это всколыхнуло народ, но дело еще не стронулось. День за днем

Минин призывал жертвовать третью часть имущества: две тысячи пятьсот торговцев его корпорации дали 1700 рублей, вдова принесла большую часть наследства, старушки — оклады с икон, и все.

Нужна была профессиональная армия, а для нее — деньги, собрать которые могла лишь налоговая служба. Минин уговорил старост избрать воеводой князя Пожарского, а сам съездил к нему, убедив в серьезности намерений. Пожарский поставил делегации нижегородцев условие: он возьмется создать армию, если за казну будет отвечать Минин. Город

ударил челом Козьме. «Соглашусь, — ответил староста, — если подпишете приговор», по которому сбор денег обеспечивался всеми средствами, вплоть до продажи жен и детей.

Минин взялся за дело, и многие пожалели, что подписали составленный им приговор. Но мушкеты городских стрельцов будили патриотическое сознание богачей. А когда назрел бунт, в Нижний вступил князь с войском, тут же получившим жалованье... Вскоре возможности Нижнего были исчерпаны. Но к Минину присоединялись представители земской власти городов Поволжья, распространявшие его опыт. Деньги потекли рекой, на них закупалось вооружение, снаряжение и припасы, платилось жалование. Войско было российским. «Наемные люди из иных государств нам теперь не надобны, — сказал Пожарский, — мы служим и бьемся за свое Отечество».

23 февраля 1612 года новая армия двинулась в поход. На марше Пожарский принимал новые отряды, а Минин — деньги, собранные местными властями. Каждый уезд «всемирным советом» выбирал по два человека от сословий: духовенства, дворян и горожан, — и с грамотами присылал в Ярославль, где в апреле был создан «Совет всея земли». «Совет» как временное правительство везде опирался на выборные земские власти; даже его воеводы вступали в города, только если их принимали «всем миром».

В «Совете» были и раздоры: русская Казань отказалась подчиняться не «царственному» Нижнему, многие ее представители ушли — однако казанские князья и мурзы, как и татары из Касимова, Кадома и Алатыря, остались. Пожарский пропускал вперед всех, кто считал себя более родовитым, пока «Совет» вообще не отменил «места» по знатности. Не умевший писать, но хорошо считавший Минин действовал жестко. Многие города, в том числе не затронутые войной сибирские, не спешили дать денег: приходилось рассылать грамоты с приказом отнимать товары у тамошних купцов. Тем не менее в целом внутренняя и внешняя политика «Совета» велась успешно.

Историки отказались видеть тот важный факт, что в обоснование своей легитимности «Совет всея земли» изменил название нашей страны. «Московское государство», именем которого выбрали на царство Шуйского и Владислава, было в руках врага, а избрание царя «одной Москвой» вызывало народное негодование. Хотя даже Патриарх Гермоген утверждал, что Москва имела на это право: «дотоле Москве ни Новгород, ни Казань, ни Астрахань, ни Псков, и ни

которые города не указывали, а указывала Москва всем городам». «Совету» пришлось это изменить.

7 апреля 1612 года было объявлено о рождении новой державы — Великой России. Так в грамоте из Ярославля названа страна, которую представлял многонациональный и поликонфессиональный «Совет всея земли». «Вся земля» России, по замыслу Минина, Пожарского и их товарищей, выражала волю подданных единой державы, независимо от их веры и национальности, через выборных представителей всех уездов страны, вместо одних лишь властей Москвы. Московскими оставались только дворянские чины. Поэтому полководцы «Совета» именовали себя «Великороссийского Московского государства бояр и воевод и всей земли воеводами». В челобитных писали: «Великой России державы Московского государства боярам и всей земле». В платежных документах значилось: «По наказу Великой Российской державы Московского государства бояр... и по совету всей земли».

Название Великая Россия вместо Московского государства или Руси появилось в грамоте «Совета всея земли» не на пустом месте. В начале XVII века его уже употребляли образованные люди. Так называл нашу страну Патриарх Иов в «Повести о честном житии» царя Федора Ивановича. О «Великой России» и «нас, россиянах», писал келарь Троице-Сергиева монастыря Авраамий Палицын. Делегаты «Совета всея земли» приняли это название, потому что хотели именовать страну особо торжественно, по-новому, но и знакомо. Оно имело долгую предысторию и серьезное политическое наполнение.

Россией (вначале слово писалось с одним «с») издревле, с IX века, называли Русь греки в Византии. Из греческих православных книг слово утвердилось на Руси. В XVI веке им торжественно обозначали Русь в пределах Московского государства, в ведении Московского митрополита, а затем Патриарха. Великое княжество Владимирское и затем Московское государство начали называть Великой Россией тоже греки. Им надо было различать митрополитов «Киевских и всея Руси» в северо-восточных и юго-западных русских землях. Так у книжников Константинопольской патриархии, которой подчинялись оба митрополита, появились термины «Великая» и «Малая» Россия. При этом слово «Малая» не звучало пренебрежительно — оно появилось для отличия отдельной русской митрополии и региона от ранее известной России.

В Московской Руси о самодержце «Великой России» и «государстве Великой России» писали со времен Василия III, подразумевая обширность государства. Державный статус в те времена утверждался не внутренним единством, на которое указывал термин «Великая Россия», а владением московским государем разными статусными «престолами». Иван Грозный именовал себя «великий государь царь и великий князь Владимирский, Московский, Новгородский, царь Казанский, царь Астраханский, государь Псковский и великий князь Смоленский, Тверской, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных государств, и великий князь Новгорода Низовской земли, Черниговский» и пр. Лжедмитрий I писал: «Мы, пресветлейший и непобедимейший монарх Дмитрий Иванович, Божиего милостию цесарь и великий князь всея Росии, и всех Татарских царств и иных многих Московской монархии покоренных областей государь и царь». Новые государства под свой скипетр русские цари продолжали прибавлять весь XVII век. После присоединения Украины Алексей Михайлович в 1654 году писал себя: «всея Великия и Малыя России самодержец», не забывая перечислять остальные свои «престолы». После

Андрусовского перемирия 1667 года в его титул вошла Белая Россия, Белоруссия.

Выборным представителям «всей земли», собравшимся в 1612 году в Ярославле, титульная иерархия областей, народов и старинных престолов не подходила. Она не устраивала выборных, так как отражала результат в основном побед и завоеваний, а не добровольного объединения. А завоевателем выступала Москва, ныне предавшаяся иноземному и иноверному неприятелю. Словом «Россия» выборные люди обозначили единство всех народов страны, а термином «Великая» подчеркнули, что выражают волеизъявление подданных всего обширного государства, представителей всех его пятидесяти уездов, без различия социального статуса, национальности, языка и вероисповедания. При этом общее государство было безусловно православным. Всенародное ополчение собиралось, чтобы спасать Православную веру и избрать «всею землею» православного царя. Но, как всем было понятно, — в интересах всех народов страны. Недаром в числе первых к «Совету всей земли» присоединились татары, мордва и пермяки.

Здесь кроется еще одна интереснейшая особенность «Великой России» как термина, обозначившего воссоздание Русского государства всем народом, людьми всех земель державы, на исконных русских демократических началах. В Древней Руси было принято не навязывать русскую веру и законы иноязычным, например финно-угорским, народам, вместе с которыми славяне создали единое государство. В XIII веке, перед нашествием Батыя, даже исконно входившие в состав Руси нерусские племена вроде ижоры сохраняли собственную веру, законы и самоуправление. Православие, Правда Русская и княжеская администрация им не навязывались. Подданные Московского государства и Великой России, невзирая на их различия, считались равными. И в XVII веке, после одоления Смуты и укрепления государства Земскими соборами, «обиды» со стороны русского воеводы, например, тунгусам, и вмешательство в их дела карались сурово. «Титульный народ» и «официальная вера» с X века были — а национальное и религиозное угнетение русской культурой исключались принципиально.

В этом состояло радикальное отличие Великой России от стран Запада, где подавление и истребление чужой веры и культуры, часто вместе с самими народами, считалось нормой. Эта внутренняя культурная слабость, страх перед «чужим»,

понимание отношений с «чужаками» в рамках господства и подчинения породили столько злодеяний, что Западу не замолить их до конца времен. Сейчас, когда многие переняли западные взгляды и полагают приоритет русского народа, его культуры и

Православия в нашей стране залогом национальной розни, полезно вспомнить пример добровольного участия представителей разных народов и вер в спасении русского православного государства и создании Великой России.

ПАТРИАРХ ГЕРМОГЕН

Для того чтобы весной 1612 года в Ярославле собрался «Совет всей земли» и армия Великой России двинулась на «очищение Московского государства», недостаточно оказалось денег и войска. Необходим был великий пример, нравственный подвиг. Нужен был живой образ жертвенного служения Богу и Отечеству, который возвысил бы людские души и вырвал их из круговорота Смуты. Этот пример дал Патриарх Гермоген, зимой принявший в Кремле венец священномученика.

Патриарх Московский и всея России Гермоген (старое написание Ермоген, в миру Ермолай, ок. 1530 — 17 февраля 1612 года) характеризуется знавшими его людьми как выдающийся церковный писатель и проповедник, один из ученейших людей своего времени, образец гражданского мужества. Он непоколебимо отстаивал свои убеждения и не менее твердо противостоял религиозной и национальной вражде.

Святитель Гермоген во многом был противоположностью первому Патриарху Российскому Иову (1583— 1605). Тот возвысился в опричной среде, Патриарх Гермоген же почитал своего учителя архиепископа Германа Полева, погибшего в борьбе с опричниной, перенес из нищенской могилы в Москве и торжественно захоронил его мощи, написал житие святого. Патриарх Иов всемерно помогал светской власти — Патриарх Гермоген служил только Богу и правде.

Святитель Иов имел «светлоорганный» голос. Святитель Гермоген был не «сладкогласен», его речи воздействовали не на чувства, но на «разум слышащих». Патриарх Иов был мягок, не противоречил царю и копил богатства. Патриарх Гермоген был суров, часто укорял самого царя и все, что имел, раздавал нуждающимся, «так что и сам в конечную нищету впал». Святитель Иов держался одного Годунова — его

преемник, хоть был «прекрут в словах и в воззрениях», сам искал правильный путь, выслушивая «и доброхотов, и злодеев своих», мучился заблуждениями всех овец своего стада. Первый Патриарх объяснил бедствия Руси кознями иноземцев-иноверцев. Патриарх Гермоген старался отвратить от злодеяний православную паству и даже отдельных пастырей, «возбесившихся» «скверных кровопролитников».

Все историки старались представить священномученика Гермогена светочем истины, не испытывавшим сомнений и колебаний. В условиях Смуты было бы странно и соблазнительно хвалить такого архипастыря. Патриарх Гермоген был переполнен сомнениями в условиях, когда россияне восстали друг против друга каждый за свою правду. Первосвятитель мучительно искал истину и нашел ее, в огне гражданской войны выступив против пролития крови и «всякого злодейства». По характеру это был не монах-аскет, стоящий вне мира и лишь вынужденно касающийся суеты его. Святейший был прежде всего гуманный духовный человек, пастырь, полагающий долгом погибнуть, защищая стадо, но не призвать овец к пролитию крови.

Он долго служил приходским священником храма святого Николы на Гостином дворе в Казани. Лишь лет под шестьдесят, после смерти жены, постригся в Московском Чудове монастыре (1587). На вопрос о его происхождении можно ответить одним словом — россиянин. Историки спорят: был он донским казаком или мелким дворянином, происходил из городского духовенства или из знатнейших родов (Шуйских, Голицыных). Нельзя твердо сказать и того, что родители Патриарха Гермогена были русскими хотя бы в паре поколений. В нем вполне могла течь кровь карелы, коми, мордвы, чувашей, татар...

Важно, что на него возлагали надежды учителя: архимандрит Свияжского монастыря Герман Полев, прибывший во взятую русскими Казань, с архиепископом Гурием и занявший после него архиерейскую кафедру; основатель и архимандрит Казанского Спасо-Преображенского монастыря Варсонофий. Скромный священник обладал качествами, необходимыми пастырю на передовом рубеже Православия перед лицом Востока. Несмотря на личные страхи и сомнения, пожилой монах был возвышен вскоре после пострига. Уже через год он с трепетом взял в руки жезл архимандрита Варсонофия, еще год спустя, 13 мая 1589 года, был возведен в сан епископа и поставлен первым митрополитом Казанским и Астраханским.

Архиерей Гермоген собрал в Казань и стал лично наставлять

новокрещеных, рассыпанных по епархии и не имевших духовной поддержки. Он потребовал и получил царский указ воеводам переписать всех новокрещеных с семьями, поселить их во главе с добрым дворянином в свободном от тягла предместье Казани, снабдить крестами, иконами и т.п. Иноверцам же запрещалось иметь в услужении православных: все таковые освобождались и переселялись в города и царские села. Составлено было «Послание наказательное всем людям», предупреждавшее священников и прихожан, что митрополит «ведает» и «зрит» нарушения чинности церковной службы.

Расширение Православия было связано в глазах владыки Гермогена с освящением новых земель христианским подвигом, чудесами подвижников Божиих, в его епархии просиявших. Еще священником он участвовал в обретении одной из величайших русских святынь — Казанской иконы Пресвятой Богородицы (1579). Позже архиерей создал пространную редакцию Сказания о явлении и чудесах этой иконы (1594). 9 января 1592 года митрополит Гермоген просил Патриарха Иова установить специальные дни поминовения воевод и воинов, павших в борьбе с Казанским ханством, а также трем мученикам — нижегородцу и двум татарам — пострадавшим в Казани за веру. Он добился внесения имен воинов в большой синодик, читаемый в Неделю Православия, установил память им 2 октября, а мученикам, жития коих сам и написал, 24 января.

Митрополитом были открыты нетленные мощи первых казанских святителей Гурия и Варсонофия, написаны их и Германа Полева жития. Все трое были причислены к лику святых. Тогда же (1596—1597) к числу своих трепетно-лиричных агиографических сочинений святитель Гермоген прибавил едва ли не лучшую из всех редакцию Повести о Петре и Февронии, муромских чудотворцах.

Годы царствования Бориса Годунова (1598—1605) митрополит Гермоген провел в гробовом молчании. Он избежал репрессий от царя-опричника, но был лишен возможности писать, и от митрополии его отнята была Астраханская епархия. Из забвения владыку Гермогена извлек царь Дмитрий Иванович, пригласив в Москву на высокое место в учрежденном им Сенате (1605). Однако Казанский митрополит не счел возможным сделать исключение для Марины Мнишек, которую, согласно составленному им сборнику чинов крещения иноверцев (1598), следовало перед царским венчанием крестить по православному обряду. По политическим причинам царю это было неудобно, но опала на митрополита Гермогена ограничилась отправлением его назад в епархию.

Василий Шуйский, уже и тогда широко известный подлостью, остро нуждался в авторитете неподкупного старца. Страна не желала признать вступление Василия на престол, народ не верил в смерть доброго царя Дмитрия. Не было симпатий к Шуйскому и у владыки Гермогена, но он был поставлен в безвыходное положение. Презрев обычай, Василий венчался на царство без архипастыря, спешно перенес в Москву останки царевича Дмитрия и канонизировал «убиенного» по приказу Годунова отрока, которого сам в 1591 году признал самоубийцей. Лишь затем, 3 июля 1606 года, митрополит Гермоген был возведен на Патриарший престол. Для убежденного в незыблемости религиозной формы старца миропомазанный царь был «воистину свят и праведен», как не подлежал сомнению и новый мученик Дмитрий.

Защищая престол, Патриарх Гермоген разослал по стране членов Освященного собора и в ряде мест удержал народ от восстания. Но Иван Болотников, Истома Пашков, Прокофий Ляпунов и другие воеводы «царя Дмитрия» уже шли на Москву с пестрым ополчением дворян, казаков и простонародья. Сторонники Шуйского трепетали. Осенью, 14 октября, 1606 года Патриарх Гермоген выступил перед народом и разослал по стране грамоты о прекращении «межусобной брани». Он не стал повторять официальный миф об иноземной интриге, якобы

поднявшей русский народ на борьбу за свои права, но заявил, что под угрозой сама структура общества. Патриарх призвал дворянство защищать свои привилегии и владения, служащих — чины, купцов и промышленников — имущество: все это, по его словам, будет отнято восставшей голытьбой.

Прозрев, дворянские ополчения перешли на сторону Шуйского, горожане и духовенство предпочли расходы на царское войско полному разорению. Однако правда о народном бунте, звучавшая в грамотах Патриарха Гермогена, была опасна. После первых побед над восставшими Первосвятитель стал писать лишь о верности присяге, ослаблении неприятеля и победоносности царского войска, добывающего в боях «корысти».

В декабре 1606 года Патриарх Гермоген послал похвальную грамоту митрополиту Казанскому и Свияжскому Ефрему. Тот удержал паству от восстания, отлучив бунтовщиков от Церкви. Сам Патриарх не мог применить эту крайнюю меру: ведь многие из восставших и не присягали Шуйскому, тогда как царь Василий вместе с большинством народа нарушил крестное целование сначала Федору Борисовичу Годунову, а затем царю Дмитрию Ивановичу. В разорении храмов и монастырей также были виновны войска и Шуйского, и Болотникова. Отлучать надо было всех участников гражданской войны — или никого. В феврале 1607 года Первосвятитель Гермоген вызвал из ссылки бывшего Патриарха Иова. Вместе они отпустили русскому народу грех клятвопреступления, повелев отныне верно служить царю Василию.

Даже после этого Патриарх медлил с отлучением повстанцев, надеясь на победу царских войск. Он не мог лишить массу людей надежды на спасение души. Но Болотников и его союзники оправились от поражения под Москвой и перешли в наступление. Двор уже был в панике, когда Патриарх Гермоген торжественно проклял предводителей восстания, оставляя остальным его участникам путь спасения. Призыв Патриарха Гермогена ко всем, вплоть до иноков, подняться на врагов веры, возымел действие. Трусливый царь не смог уклониться от командования армией; ядро восставших было осаждено в Туле и сдалось при условии сохранения всем жизни.

Первосвятитель, не раз старавшийся подвигнуть повстанцев к миру, восхваляя царское милосердие, был потрясен учиненной Шуйским резней пленных. Патриарх Гермоген страдал, видя, как оскорбленный злодейством царя народ снова встает под знамена Лжедмитрия I. Патриарх сурово укорял Шуйского, поспешившего «в упокоение возвратиться», когда «еще

крови не унялось пролитие». А царю Василию было не до окончания войны — он вздумал на старости лет жениться, несмотря на протест Патриарха Гермогена. Не беспокоясь о России, Шуйский отдал часть страны шведам и расторг перемирие с Польшей, наслаждаясь властью на островке мира среди кровавого моря. Первосвятитель надолго замолчал.

В эти тяжелые годы Патриарх Гермоген продолжал строить церкви и издавать книги, возведя новое здание типографии и установив в нем печатный станок.

Между тем государство рушилось. В феврале 1609 года против Шуйского восстала часть московских дворян. Обласканные царем бояре разбежались. Приведенный восставшими на Лобное место Патриарх твердо выступил в защиту царя, видя в нем последнюю надежду на спасение государства. Пока Первосвятитель спорил с восставшими, Шуйский собрался с силами. Нескольким сотням дворян пришлось бежать в Тушино, где уже полгода находилась ставка Лжедмитрия II. Вслед им полетели грамоты Патриарха, умолявшего беглецов не разорять Отечество, не губить свои души, вернуться под власть царя и в лоно Церкви: «Мы же с любовью и радостью примем вас, и не будем порицать, понеже без греха Бог един!»

Весной 1610 года, когда в Москву вступила победоносная армия Скопина-Шуйского, жертвы защищавшего царя Патриарха Гермогена казались ненапрасными. Но придворные

отравили молодого полководца, армия его была погублена, поляки, шведы и Тушинский вор делили страну. И 17 июля верные воины, не первый год защищавшие столицу, восстали на царя Василия, из-за которого «льется кровь христианская». Патриарх Гермоген вновь один среди разгневанной толпы упорно ратовал в пользу Шуйского. Он стоял за царя, когда тот был сведен с престола, не признал его насильного пострижения в монахи. Однако дело было сделано. Патриарх согласился, что единственный путь спасения страны — выбор царя «всею землею». На этом условии он поддержал временное боярское правительство — и вновь был обманут.

Без царя Патриарх официально был первым лицом государства. Все

важнейшие решения принимались на Руси царем, Освященным собором архиереев и архимандритов во главе с архипастырем и Боярской думой. Вторым после царя Святейший выступал и на Земском соборе. Бояре, задумавшие обмануть народ будущим Собором, не желали, чтобы во главе временного правительства был твердостоятельный в правде Патриарх Гермоген. Да Первосвятитель и сам не хотел этого. Он не желал, чтобы вера и авторитет Церкви служили орудием светской власти. Особенно в условиях разделения общества.

Правительство семи бояр, вместо того чтобы выбором царя объединить силы для изгнания интервентов, решило призвать на престол польского королевича Владислава. Русско-польские войска Лжедмитрия II стояли с одной стороны Москвы, польскорусская армия гетмана Жолкевского — с другой. Бояре твердили, что не время «ссылаться с городами» о выборе царя, что лучше иноземец королевской крови, чем шайка самозванца. Патриарх Гермоген потребовал, чтобы Владислав перед венчанием на царство принял Православие.

Последствия боярского решения были на первых порах благодетельными. Московские и гетманские полки отбили Лжедмитрия от Москвы,

многие покинули самозванца и присягнули Владиславу, поляки соблюдали обещание не вступать в русскую столицу. В договоре бояр с Жолкевским Православие было крепко ограждено, обещались неприкосновенность Русского государства, его очищение от иноземцев и смутьянов. Патриарх Гермоген добился исключения из договора самой мысли о приходе в Москву короля Сигизмунда. Прийти должен был лишь королевич с небольшой свитой после его крещения под Смоленском, куда было отправлено посольство. Свою волю Патриарх Гермоген выразил в посланиях Сигизмунду и Владиславу. Чтобы гарантировать соблюдение требований по защите Православия, Святейший отрядил в посольство митрополита Ростовского и Ярославского Филарета (Романова), которому безоговорочно доверял.

Митрополит Филарет исполнял посольский наказ непоколебимо, но измена крылась в самой Москве. Преодолевая сопротивление Патриарха, бояре запугивали его угрозой восстания «черни» и вынудили согласиться с решением ввести в Кремль польский гарнизон. Напрасно страдал потом Патриарх Гермоген, уверяя свое окружение в непричастности к этой измене! События катились уже мимо него. Бояре подыграли Сигизмунду, решившему присвоить Московский престол.

Они хотели зарезать запрещавшего это Патриарха, но были остановлены поднявшимся по его призыву народом. Первосвятитель не подписал приносимых ему грамот, повелевавших послам положиться «во всем на королевскую волю», даже сдать полякам Смоленск. Все, кто не желал ради спасения от Смуты капитулировать перед польским королем, вспомнили, что без царя «Патриарх у нас человек начальный» и без него бояре ничего решить не могут.

Патриарх Гермоген публично требовал одного: чтобы королевич принял Православие и войска Речи Посполитой покинули русские пределы — иначе «королевич нам не государь!». Но все недовольные сговором бояр с поляками уже с конца 1610 года использовали авторитет Первосвятителя для обоснования законности и праведности своих позиций. Русские, оказавшиеся в королевском лагере под Смоленском, ссылались на Патриарха Гермогена, призывая города восстать «за православную крестьянскую веру, пока еще свободны, а не в рабстве и в плен не разведены». Москвичи писали в города о наступлении конечной погибели от «предателей христианских», против которых Патриарх Гермоген стоит «несомненно», а многие «неявственно стоят».

Нижегородцы, распространяя по городам обе эти грамоты, уверяли, что

их 27 января 1611 года прислал Святейший. Но они же признавались вождю рязанского ополчения Прокофию Ляпунову, что, несмотря на все просьбы, Патриарх Гермоген не дал их посланцам никакого «письма». Не получал патриарших грамот и выступивший на спасение Москвы Ляпунов.

Однако чуть позже, призывая россиян к борьбе, на повеление Патриарха Гермогена «за православную веру стоять и помереть» ссылались и рязанцы, и нижегородцы с ярославцами, пермичами, костромичами, суздальцами и владимирцами. Ополчения, обмениваясь грамотами вплоть до весны 1611 года, когда они сошлись под Москвой, живописали призывы Патриарха Гермогена все более ярко — как требовали их собственные действия.

Создание всенародного ополчения положило конец поискам основ законности восстания в мифических призывах Патриарха. Под Москвой Ляпунов с товарищами создал «Совет всей земли» и действовали его именем, полагая «Совет» формой Земского собора, который являлся высшей властью на Руси. Но теперь ссылки на поджигательные грамоты Патриарха Гермогена требовались уже изменникам-боярам и их польским друзьям. Они боялись признать, что против них действует не политическая интрига, не воля одного человека, а патриотическое народное движение. Сваливая вину за начало народных волнений на Патриарха, они выдумывали все более фантастические нюансы его тайных грамот к восставшим.

В действительности же было так. Когда собирались ополчения, бояре потребовали, чтобы Патриарх Гермоген запретил патриотическим силам идти на Москву. Святейший ответил, что если Владислав не крестится — он благословит народ нарушить ему крестное целование и «идти под Московское государство». Когда всенародное ополчение уже набрало силу, бояре обвинили Патриарха Гермогена в рассылке поджигательных грамот. «Я к ним не писывал, — ответил Первосвятитель, — а ныне к ним стану писать!» После этого Святейший был посажен за крепкий караул. Вскоре Москва была сожжена, на пепелище шли бои. Бояре и оккупанты стали требовать от Патриарха подписать грамоту, чтобы ополченцы разошлись, грозили Первосвятителю смертью.

«Что вы мне уграживаете, — ответил Святейший, — единого Бога я боюся!» Много позже, когда распалось первое ополчение и Минин в Нижнем призвал собирать второе, к томившемуся в темнице Патриарху Гермогену вновь пришли изменники требовать запретительную грамоту. В диком страхе злодеи были готовы на все. Патриарх это хорошо понимал. Он и перед смертью не признал, будто возмутил народ, посылая грамоты о восстании. При этом Святейший не боялся злодеев. «Да будут те благословенны, которые идут на очищение Московского государства, — сказал он убийцам, — а вы, проклятые московские изменники, будете прокляты!»

Патриарх Гермоген был уморен в темнице, явив пример личного мужества, но не призвав народ к кровопролитию. Вплоть до сбора первого ополчения под Москвой он имел возможность писать и рассылать грамоты. Его окружная грамота с призывом не признавать претендентом на престол сына Марины Мнишек сохранилась, хоть и не была популярна. В ней нет ни единого слова против интервентов и изменников-бояр в Кремле. Грамот Патриарха с призывом к восстанию нет — и никогда не было. Первосвятитель Гермоген никоим образом не способствовал ожесточению национальной и религиозной розни. Идея православного крестового похода была чужда ему еще более, чем обычному русскому человеку. Он защищал лишь право народа хранить Православие.

ОСВОБОЖДЕНИЕ
И ПРИМИРЕНИЕ

Подвиг Патриарха Гермогена указал россиянам единственный путь спасения от Смуты. Встать всем вместе за право иметь свою веру и свою державу, забыв прежние распри и грехи, — именно так решил «Совет всей земли» в Ярославле и участники всенародного ополчения. Только объединившись, «общим советом» россияне могли искать выход из гражданской войны.

В единственном своем воззвании в Нижний Новгород и Казань, во все полки и города Патриарх Гермоген еще весной 1611 года объявил, что новый самозванец, сын Марины Мнишек, «проклят от святого Собора и от нас», что он «отнюдь... на царство не надобен». Участников ополчения

Первосвятитель призвал к телесной и душевной чистоте, дал им «благословение и разрешение в сем веке и в будущем, что стоите за веру неподвижно». Этой грамотой, которую исследователи часто обходят, Патриарх единственный раз официально признал, что народ сделал правильный вывод из его рефреном звучавшей проповеди: коли крестится Владислав — будет нам царь, коли нет — не будет нам царем. Признал, что народное восстание было законным и справедливым.

По этой причине (одно дело — когда Патриарх призывает к защите веры, другое — когда одобряет восстание) и по ряду других соображений единственная «возмутительная грамота» Святителя Гермогена была

неудобна ученым. Из ее текста явствовало, что Патриарх Гермоген даже в крайнем заточении не был столь изолирован, чтобы при желании не написать и не передать на волю послание. К тому же грамота не вызвала особого интереса у нижегородцев и не получила большого распространения (казанцы лишь переслали ее в Пермь), что не вяжется с представлением о Патриархе Гермогене как вожде ополчения. Драгоценная единственная грамота свидетельствует лишь о том, что он оставался единомысленным со своей паствой. Недаром Казанский митрополит Ефрем легко пояснил пермичам его мысль: не брать царя «своим произволом, не сославшись со всею землею — и нам того государя... не хотеть и против его стоять всем... единодушно. А выбрать бы нам... государя, сославшись со всею землею, кого нам государя Бог даст».

Но может ли быть Великая Россия без Москвы? На этот вопрос многие отвечали положительно, предлагая избрать царя «всею землею» в Ярославле, а затем уже «очищать» столицу. Князь Дмитрий Михайлович Пожарский решительно этому воспротивился. Как и Патриарх Гермоген, военный вождь всенародного ополчения был убежден, что в гражданской войне нет и не может быть победителей, что выход из Смуты означает не закрепление вражды, а примирение россиян с самими собой и с внешними их неприятелями.

Главные силы земского ополчения выступили из Ярославля 26 июля 1612 года. В августе сформированные князем полки подошли к Москве, куда на помощь польскому гарнизону спешил литовский гетман Ян-Карл Ходкевич. Интервенты имели пятнадцать тысяч опытных воинов, тогда как войско Пожарского насчитывало едва десять. Правда, в Москве еще стояли остатки первого ополчения под командой князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого. Но эти казаки были для земского войска не менее опасны, чем поляки и литовцы. Переговоры с ними об объединении шли с большим трудом. Земские ратники согласились подступить

к Москве, только получив от Минина и Пожарского уверение, что они ни за что не встанут в одном лагере с казаками, а вожди их не поедут к Трубецкому. Они справедливо опасались, что князь Пожарский будет убит казаками подобно Ляпунову, а второе ополчение ждет судьба первого.

Главные силы Пожарского и Минина сосредоточились у Арбатских ворот, на кратчайшем пути к Кремлю с запада от Смоленской дороги. Они немедля занялись укреплением своих позиций острожками и сплошным глубоким рвом. Казаки, засевшие в Замоскворечье и по восточной части

Белого города, давно перекопали все рвами и траншеями, но все равно просили подмоги. Опасаясь их «шатости», Пожарский вынужден был по просьбе Трубецкого послать к его ставке у Крымского двора пять сотен конных дворян, ослабив свое небольшое воинство, на которое пришелся главный удар интервентов.

В жесточайшем сражении 22— 24 августа 1612 года свершилось чудо: земские ратники и казаки, забыв взаимную ненависть, объединились и одолели превосходящего неприятеля. Когда казаки, распаленные ненавистью к дворянам Пожарского, бросили

свои позиции, их усовестили монахи Троице-Сергиева монастыря. «Хотим умереть за православную веру!» — закричали казаки, возвращаясь в битву. Гетман был обращен в бегство, потеряв весь обоз с продовольствием, которое пытался доставить осажденным в Кремле и Китай-городе полякам.

Но после победы раздоры в русском лагере продолжились. «Нам не платят за службу, — кричали казаки, — дворяне обогащаются, получают поместья в Русской земле, а мы наги, босы и голодны!» Чтобы избежать кровопролития, власти Троице-Сергиева монастыря прислали казакам в залог будущего жалования драгоценные церковные облачения, шитые золотом и жемчугами. Грамоту об этом с похвалами мужества и доблести казаков прочли на войсковом собрании — и казаки усовестились, снарядили двух атаманов с поклоном вернуть ризы в монастырь. «Мы все сделаем по прошению троицких властей, — сказали казаки, — какие бы скорби и беды не пришлось нам терпеть, все выстрадаем, а отсюда не отойдем, не взяв Москвы и не отомстив врагам за пролитие христианской крови!»

Пожарский, подвергшийся во время этих волнений реальной угрозе, и Трубецкой, рисковавший потерять власть над казаками, поняли, что объединение власти неизбежно. Минин, с большим трудом наскребавший казну по городам и уездам, согласился, что платить жалование одним воинам и оставлять голодными других нельзя. Предводители встретились на Неглинной-на-Трубе и помирились. Они решили устроить на этом месте общий штаб-разряд, объединить ведомства-приказы и финансы, а главное — управлять подведомственными им территориями совместно. Войсковые собрания утвердили это решение. Об образовании новой власти по всем городам были посланы грамоты:

«Были у нас до сих пор разряды разные, а теперь, по милости Божией, мы, Дмитрий Трубецкой и Дмитрий Пожарский, по челобитью и приговору всех чинов людей, стали заодно и укрепились, что нам да выборному человеку Кузьме Минину Москвы доступам и Российскому государству во всем добра хотеть без всякой хитрости. А разряд и всякие приказы поставили мы на Неглинной-на-Трубе, снесли в одно место и всякие дела делаем заодно... И мы надеемся овладеть Москвою скоро. И вам бы, господа, во всяких делах слушать наших грамот — Дмитрия Трубецкого и Дмитрия Пожарского — и писать о всяких делах к нам обоим. А которые грамоты станут приходить к вам от кого-нибудь одного из нас, то вы бы этим грамотам не верили».

Надежды осажденных на помощь от гетмана Ходкевича или короля Сигизмунда таяли неделя за неделей, голод в Кремле и Китай-городе усиливался. Не желая кровопролития, Пожарский 15 сентября послал им предложение почетной капитуляции. Князь лично гарантировал интервентам свободный проезд на родину. Поляки и литовцы ответили ругательствами. Казаки Трубецкого 22 октября бросились на штурм Китай-города, за ними устремились ратники ополчения. Не ожидавший такого напора враг был разбит и бежал в Кремль, бросив на улицах Китай-города запасы пищи: котлы с человеческим мясом и грамотно складированные для сохранности

соленые и копченые трупы. Гнев ополченцев против изменников-бояр и интервентов был ужасен. Земские ратники соединились с казаками в порыве немедля покарать злодеев.

На памятнике, поставленном в XIX веке на Красной площади по проекту скульптора Ивана Мартоса, запечатлен именно этот момент. Минин, указывая рукой на Спасскую башню, призвал Пожарского покончить с кремлевскими «человекоядцами». Но князь был недвижим. Ему удалось остановить войска, утишить их праведный гнев и спасти насельников Кремля от всенародной расправы. Впоследствии большевики, верно поняв жест Минина, переставили памятник, развернув так, чтобы выборный человек «всей земли» не указывал на гнездо людоедов.

В условиях жуткого голода удивительно, что комендант Кремля пан Струсь сумел защитить остающихся там русских, только потребовал выслать вон их жен и детей. Бояре обратились за обороной к Пожарскому. Тот с Мининым встретил выходящие из Кремля семьи знати и укрыл их в своем лагере, несмотря на ярость казаков, грозивших убить князя за то, что не дал грабить боярынь. Увидев, что Пожарский держит слово, взбунтовался, желая сдаться, осажденный гарнизон. Струсь едва уговорил товарищей прежде послать к Пожарскому послов. О почетной капитуляции речи уже не было: исстрадавшиеся воины просили только оставить им жизнь.

24 октября — 4 ноября по новому стилю — ворота Кремля отворились. Первыми выходили бояре, дворяне и купцы. При виде их казаки выхватили сабли и закричали: «Надобно побить этих изменников, а животы их поделить в войске!» Но земское ополчение грозно стояло тут же в боевой готовности. Пошумев, казаки ушли в свой лагерь.

Спасение московской знати стало крупным вкладом Пожарского в дело примирения после гражданской войны. Дмитрий Михайлович отнесся к сидевшим в Кремле с поляками и сдавшимся ему аристократам не как к пленникам, приняв их всех в качестве видных чиновных людей. И впоследствии он настаивал на том, чтобы люди, повоевавшие в Смуту на разных сторонах, отложили всякую ненависть и равно предали забвению прегрешения друг друга.

Свято выполнил князь и свои обещания полякам. Их начальные люди и доставшиеся Пожарскому по договору с Трубецким рядовые сохранили жизнь и были разосланы по разным городам, тогда как несчастные, доставшиеся казакам, почти все были убиты. Когда в Нижнем Новгороде разъяренный народ бросился на пленных, мать Пожарского сумела их защитить,

100

блюдя слово сына. Пленные содержались на свободе, даже получали жалование, и были обменены на русских полоняников. Струсь вернулся в Польшу взамен Ростовского митрополита Филарета (будущего Патриарха Московского и всея Руси, отца царя Михаила Романова).

Совершенно понятно, как было трудно защитить пленных даже в земском ополчении, когда русские войска, соединившись на Красной площади, торжественно вступили в Кремль и увидели загаженные соборы и оскверненные святыни. Князь Пожарский не последовал примеру князя

Трубецкого, поселившегося в Кремле. Он остановился на Арбате и, пока знать интриговала, занялся строительством на собственные средства храма в честь Казанской иконы Божией Матери, с которой освободители вступили в Китай-город и Кремль. Впоследствии храм в честь чудотворной иконы, обретенной Патриархом Гермогеном, вдохновлявшей на подвиги первое и второе ополчения, был воздвигнут на Красной площади на средства царя.

Избрание государя «всею землею» было главной целью Минина, Пожарского и созданного ими «Совета всей

101

земли». После освобождения Москвы они добились того, чтобы русское духовенство и московская знать вместе с восьмьюстами делегатами от сословий всех пятидесяти уездов России приняли участие в выборах царя. Собрать народных представителей со всех уголков страны, где еще шли боевые действия, было непросто. Лишь 21 февраля 1613 года, после долгих прений, на престол был избран Михаил Романов.

Для истории в данном случае важна не кандидатура царя (сам Михаил почти не правил), а процедура воцарения. Грозный, Годунов, Шуйский и Владислав — до, Алексей, Иван и Петр Романовы — после, оформляли свое воцарение избранием. Но настоящая, соответствующая всем демократическим канонам выборная власть действовала именно в те годы — в том числе и после коронации Михаила. Земский собор остался и работал подряд девять лет (три созыва, в 1613-1615,1616-1618 и 1619-1622 годах). Подобное произошло тогда лишь в итоге революции в Нидерландах, где Генеральные штаты остались укреплять страну и после избрания Вильгельма Оранского.

Именно Земские соборы, объединяющие выборных представителей Великой России, помогли преодолеть Смуту в умах и возродить государство. С их помощью, несмотря на страшное разорение, требовавшее неоднократных экстренных сборов, удалось наладить финансы страны. Не менее важной задачей Собора было строительство снесенной войной администрации. Народные представители помогли воссоздать центральные ведомства-приказы и их инфраструктуру на местах. Они поддержали восстановление власти воевод в городах и уездах, вернув выборным учреждениям их прежние, сугубо земские функции. Земский собор обсуждал, как восстанавливать города и дороги, возвращать на места жителей, возрождать сословия, налаживать торговлю и судопроизводство, совершенствовать законы. Собор решал важнейшие вопросы войны и мира. Земские представители собирались в критические моменты в течение всего XVII века, вплоть до установления самовластия Петра. Это не избавило Россию от восстаний не представленных Соборами, а потому обделенных крепостных крестьян и казаков, но самые опасные, грозящие существованию государства конфликты помогло решить миром.

Доктор исторических наук А. П. Богданов

Страница сгенерирована за 0.22 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона

Храм прор. Илии

Храм свт. Николая д. Дарьино

Правообладателям

Контактный e-mail: odinblag@gmail.com