Спасский Ф. Г. Поэт ΧVΙ века, игумен Хутынский Маркелл Безбородой

Поэт XVI века, игумен Хутынский
Маркелл Безбородой

«А псалтырь распева в Великом Новеграде, некто был инок, Именем Маркелл, слыл Безбородой, он же сложил канон Никите, архиепископу Новгородскому, вельми изящем».

Повествователь времени Алексея Михайловича (*).

Середина 16-го века была расцветом нашего чисто русского апологического и литургического творчества. Толчок ему дан был в 15-м веке в Новгороде Великом, и оттуда пошла первоначальная струя работы в этих двух направлениях. Прибывший в Новгород к 1438 году иеромонах Святой Горы Пахомий Серб, ласково принятый архиепископом Новгородским св. Евфимием, ревностно принялся составлять, по поручению его, жития и «службы русским святым. Переехав позже в Троице-Сергиеву Лавру (1), он и там продолжал обогащать нашу духовную письменность своими трудами. Его влияние на позднейшие наши произведения было решающим. Он дал как бы обязательный канон писания житий и служб, и наши русские творцы слепо привязались не только к методу писаний, но и восприняли его риторику, цветистую и богатую терминами, ставшими обязательными и в житиях, и в службах. Почти век прошел от конца его деятельности на Руси и за этот век не появилось самостоятельных творцов нашей церковной письменности.

Упорное повиновение исписанному канону сложения служб накрепко засело у нас. Из Новгорода на Московский престол пришел в 1543 г. митрополит Макарий. Знакомый с деятельностью своих предшественников по Новгородской кафедре св. Евфимия и Ионы, использовавших работоспособность быстро справлявшегося с писанием житий и служб Пахомия, митрополит Макарий на соборах 1547 и 1549 гг. канонизует ряд русских святых, заказывает разным авторам исправления ранее составленных, часто неумело и нескладно, по запискам очевидцев, — житий и служб. Метод

(*) Металлов В. Μ. Богослужебное пение Русской Церкви. Μ. 1908, стр. 267.

(1) По св. В. Яблонскому. Пахомий Серб и его агиографические писания. СПБ. 1908.

155

писания этих авторов, как правило, не отходит от принятых образцов. Существует определенный консерватизм, нарушения которого наши писатели боятся. Но являются и исключения. Несомненно, одним из таких исключений был «некто инок, именем Маркелл, слыл Безбородой». Немногое можно найти о нем в нашей литературе о церковных писателях.

«Игумен Хутынского монастыря Маркелл Безбородой, живя на покое в Антониевом монастыре, в 1557 г. написал житие и два канона cö. Никите Новгородскому, после чего отправился в Москву, и по его ходатайству, 30 апреля открыты мощи святителя (Житие у Царского рукоп. № 137; каноны в печатн. минее 31 января). Ему же принадлежит житие преп. Саввы Сторожевского (Общ. Ист. № 305; Царского № 135, 264), которое помещено и в минее Макария. Маркелл славился в свое время и как знаток крюкового пения; он положил на ноты псалтирь (Ундольского, замечания о церковном пении, Μ. 1846, стр. 6, 22); по описи 1636 г., в Суздальском Евфимиевском монастыре показана «Псалтырь знаменная — на харатье» (1).

«Маркелл, игумен Хутыиня Новгородского монастыря, поставленный около 1555 г., сошел на покой в 1557 г. в Антониев новгородский же монастырь и там сочинил житие св. Никиты еп. Новгородского и два канона со службой ему. Для представления сих сочинений ездил он в Москву к митрополиту Макарию. Оба сии каноны, сочиненные по буквам азбучным, первый от начала, а другой с конца Азбуки, печатаются в месячных минеях под 31-м числом Генваря» (2). Эти указания о литургических творениях Маркелла не полны. Новгородский игумен Маркелл, уходящий на покой на жительство не в своем монастыре, но в том же Новгороде, занимается составлением службы новгородскому святителю, заканчивает ее и представляет митрополиту Московскому, бывшему Новгородскому. Еп. Новгородский Никита был канонизован на соборе 1547 г. (3). Святой начала двенадцатого века († 1108) лишь в 16-ом получает свою службу, составленную новгородским игуменом. Маркелл не останавливается на этом опыте литургического творчества. О нем только упоминают наши исследователи, получив указания «Писателя времени Алексея Михайловича» (4). Писатель этот преследовал особую цель: он писал лишь о церковном пении до своего времени и указывал лишь положенное на ноты. Перечисляя учителей знаменного пения и школы его — Московскую, при Грозном, Новгородскую и иные — он в числе знатоков и, главное, писателей знамен, положивших на ноты те или другие употреблявшиеся при богослужении тексты, называет и нашего Маркелла, co

(1) Филарет, архиеп. Харьковский, — Обзор русской духовной литературы 862—1720; Харьков 1859 под ном. 133.

(2) Словарь исторический о бывших в России писателях Духовного чина Грекороссийския церкви, ч. 2, СПБ. 1818, стр. 406 (Митр. Евгений).

(3) Е. Голубинский. История канонизации святых в Русской Церкви. М; 1903, стр. 100.

(4) Металлов, цит. соч.

156

ставившего в Новгороде ноты для распева Псалтири и канона Никите Новгородскому. Писателя не интересовали непесненные, не положенные на ноты творения, хотя бы и принадлежавшие руке того же мастера знаменного пения. Так, говоря о знатоках и учителях знаменного пения, он ни о ком из них не упоминает, как о составителе службы. Металлов (стр. 288) так и объясняет упоминание о Маркелле: «В середине 16-го века были распеты известными тогда певцами минеи, триоди, стихиры евангельские, каноны (как, напр., Никите Новгородскому) и другие книги».

В наших месячных минеях на 31 января помещены 2 указанных канона святителю новгородскому Никите, со службой ему. Это хорошо засвидетельствованное показание о принадлежности этой службы именно Маркеллу дает возможность прибавить к указанной службе еще две, несомненно Маркеллова оригинального и удивительного творчества. Службы эти — Никите же, преподобному столпнику Переяславскому, мая 24-го, и преп. Варлааму и Иоасафу, царевичу Индийскому, ноября 19-го. Самый стиль и внутренние данные этих двух служб позволяют определить их с решительностью, как творения Маркелла, игумена Хутыня монастыря, мастера знаменного пения Новгородской школы 16-го века. Маркелл явился русским самородком, большим поэтом, сумевшим, благодаря знанию церковного пения, сочетать звучность и музыкальность своих писаний с определенным и выдержанным ритмом. При этом обнаружил он и умение затейливо и вычурно с внешней стороны изложит свои произведения, снабдив их мало кому из русских авторов присущими акростихами в канонах. Он явился революционером, ради музыкальности и ритма отбросившим Пахомиев стиль и его неписанный канон составления служб со всем обязательным словесным его арсеналом. В то же время он дал образцы чисто русского литургического творчества, увы, так и оставшиеся только образцами. Носи он титул Ермонаха Святые Горы, как Пахомий, отмечающий это в своих писаниях, проснулись бы, быть может, за ним русские души, пробудились бы смелые поэты, и наша литургическая письменность получила бы вид иной. Маркелл, несомненно, поэт. Он носит в себе определенное горение, определенный вкус к звучности, любовь к слову, умение пользоваться им и даже найти рифму, еще не вошедшую в практику стихотворного сложения и только лишь намечающуюся у него. Пока же, вместо рифмы, Маркелл пользуется широко собственного изобретения причудливым акростихом канона, не повторяющимся ни у одного писателя. Он фантазер, острослов и затейник. Недаром прославляет он святых удивительных подвигав — Никиту затворника, епископа Новгородского, Никиту столпника Переяславльского и далекой земли Индии подвижников преп. Варлаама и Иоасафа царевича. Уже в этом выборе прославления проглядывает его необычная, повышенная поэтическая настроенность, утонченная совершенным знанием системы знамен Новгородских. Маркелл — русский художник, даровитый и оригинальный, единственный в истории церковной нашей поэзии, не заме-

157

ченный, утонувший в неуклюжих и незвучных произведениях многочисленных подражателей Пахомия Серба. Литургические творения Маркелла имеют свое значение и в истории нашей русской словесности, в истории поэзии. За век до Аввакума Маркелл дает образец славянского богослужебного языка, сдобренного современным ему русским говором. Устремись он на полемику, как Аввакум, литература наша обогатилась бы новым неподражаемым памятником, как, равным образом, Аввакум, вероятно, мог бы обогатить нашу литургическую сокровищницу, если бы его дух и условия жизни были иными.

В определении порядка написания служб Маркеллом можно наметить следующую последовательность, показывающую развитие поэтического дара и, скажем, смелости в писании: 1) служба преп. Никите столпнику Переяславскому на 24-го мая, 2) еп. Никите Новгородскому, 31-го января, где распеты по знаменам каноны и 3) Иоасафу и Варлааму персидским, сказание о которых сначала исполнялось, по нашему мнению, песненно во внебогослужебные часы в монастыре или светскими аилами и затем Маркеллом переложено для богослужения. В последнем своем произведении Маркелл и открывает свои поэтические способности полностью во всей широте. Самый выбор прославляемых святых указывает на поэтическую настроенность Маркелла и восторженность души перед необычными подвигами святых. Жития Новгородских святых (см., например, житие еп. Иоанна, под 7-м сентября) вообще отличаются красочными подробностями и обилием поражающих ум необычных деяний. Маркелл впитал в себя эту новгородскую особенность, воспитался и вскормился на ней и, раз решившись на прославление святых, отдается своей любви к необычному. Его поражает в житии Никиты Переяславльского «пена с кровию от сосуда исходящи и снедная на многие уды человеческие претворившаяся», отдание Никиты себя «мравию и мшицам», «змий мертвый среди келлии» молитвою преподобного, «железа тяжкая на вые», от потов и трудов блистающия яко злато, и смерть от разбойников, принявших вериги преподобного за золотые, железные кресты и вериги, нетонущие в Волге, столп преподобного, «шествия небеси являя».

Не один Маркелл трудился над прославлением преподобного Никиты Переяславльского. Служба ему носит в себе соединение двух стилей писания: один — по Пахомию Сербину, с употреблением всего его обязательного словесного арсенала — «земный ангел и небесный человек», «уязвление желанием божественным», «плотския мудрования», «слава маловременная и мирской мятеж» и т. д. и другой стиль — Маркеллов. В службе два канона. Один принадлежит Маркеллу, расписавшемуся в конце его своей неподражаемой подписью. К канону этому и имеют ближайшее отношение, по внутреннему смыслу и форме, многие стихиры: особая их звучность оттеняет их. Маркелл ищет пути к стихотворному сложению. По началу он не добирается до рифмы. Им владеет особая тоника сложения и, кроме того, он может быть, бессознательно употребляет Фигуры

158

противоположений и двухстворчатых фраз, подобных стихам псалмов. Распев Псалтири уже был в нем: не знаем, пишет ли он службу эту, уже положив на знамена Псалтирь, или готовясь к этому. Во всяком случае, в текстах есть уже эта двусоставность псалтирного стиха. Маркелл уже слышен в писании, его можно на слух отличить от иных авторов. Например: «На лучшая видения вшед, земная вся и тлеющая преходящая в телеси презрел еси». «Вся земная возненавидев, на небесная взирая». «Мутнии умом убийцы, зряще блистание оно (вериг) на телеси твоем, мняще множество злата носящу ти». Маркелл здесь лишь начинает скромно испытывать свои силы. Он заботится о внешнем оформлении своего творения в каноне, ряд тропарей которого позволяет ему создать узор, предшествующий созданию и находке звучных рифмованных стихов. Ему известен метод акростиха, краегранесия или краесловия, где начальные буквы или, иногда, слова канона, имеющего в своей целостности от 32 и более отдельных, по существу, стихотворных фраз, позволяли выписать фразу. Начальные слова или заглавные буквы каждого такого стиха-тропаря составляли намеченное автором выражение, часто заключавшее и имя писавшего. Маркеллу показалось это слишком простым. Его резвый ум затеял завиток к исполнению этого узора: он хитро решил дать поработать уму читающего и измыслил свою особую форму акростиха-загадки. Впрочем, понимая, что останется она неразгаданной, он дает в обычной форме — надписанием над каноном — ключ к этой разгадке: «Канон, имея краегранесие: пение приношу молебно предивному отцу Никите». В перепечатках—ли переврано надписание, или сам Маркелл по неосмотрительности дал его неверно, но чтение стиха этого полным дает в последовательности: «Пение мюлебно приношу в песнех предивному отцу Никите, Маркелл». В этом написании 52 знака, а тропарей всего в каноне 32. 32 согласных по преимуществу букв представляют собой канву, по которой Маркелл известным ему методом расшивает свой узор. Метод его заключается в том, что выпускает он гласные буквы и оставляет нужные ему для изображения фразы согласные, подразумевая сам и позволяя читающему найти необходимые для составления фразы недостающие гласные. Действительно, в последовательном чтении начальных букв тропарей получается непроизносимая ерунда: пнемлбнпрншвпснхпрдвнмитцнктмркл. Если вставить гласные буквы по указанию надписания-ключа, получится связная фраза, заключающаяся типичной подписью автора — Маркелл, давшей нам возможность определить его авторство и там, где оно осталось доселе скрытым и никем неуказанным. Хитроумный метод этот, выдуманный Маркеллом, строится, вернее всего, на знании системы крюкового, знаменного нотописания, в котором хитрая завитушка дает иной раз целое слово, иногда слог. Недаром наше слово «знание» в славянском языке может обозначаться «хитрость». Наше же понятие «хитрость» в славянском выражается скорее через «лукавство». Здесь Маркелл хитроумен, в славянском смысле этого слова (см. ир-

159

мос 7-го гласа о Спасителе: «И всехитрецу Слову плоть взаимодавшая...»). Это знание дает Маркеллу мысль изображения акростиха невиданным методом выпускания гласных. Частокол согласных звуков скрывает фразу, полногласную и осмысленную. Этот метод не привился у нас: он повторен только в 18 веке в службе Феодосию Тотемскому князем Гавриилом Гагариным. Сам Маркелл с упоением применяет его в службах своего творения, всякий раз подписывая свое имя и тем позволяя отличать их от массы бесцветных писаний наших литургических творцов. В писании его в этой службе, вольно или невольно, сказывается Маркеллово чувство ритма. Для него ирмос является образцом размера для тропаря. Сама идея ирмоса, песненного стиха, есть выявление запева к чтению ряда соразмерных стихов. Дико и немузыкально звучало бы чтение двух к ряду тропарей. Это нарушало бы тот ритм, который так чувствуется в разумном раздельном монастырском чтении. Наши творцы канонов очень редко учитывали это значение ирмоса и к двустрочному ирмосу составляли огромные тропари. У Маркелла все звучит равномерно: не всегда у него играет роль количество слогов, но постоянно он держится тоники ирмоса. Например: «Яко воды морския человеколюбче» — тропарь 2-ой: «радостно благочестивый Михаил князь». Поставь он «князь Михаил», — тропарь звучал бы уже диссонантно. Внутреннее чутье и музыкальное ухо не позволяют Маркеллу отойти от тона и ритма не рифмованной его стихотворной формы, к которой он бессознательно уже подбирается и даже доберется, как это мы увидим. Распев словесных сплетений сидит накрепко в певучем сердце Маркелла, и второй труд его в этом смысле более ясно определяет российского поэта певца. Об этом труде и существует ясное свидетельство, что он был распет: «вельми изящем» был канон, вернее, каноны еп. Никите Новгородскому.

Здесь Маркелл также передает свой восторг перед чудесами Новгородского святителя, молитвой сводящего дождь на «града запаление», и посрамление велиара, «без вести» сотворенного подвигом святителя. Св. Никита канонизован был на соборе 1549 г., но мощи его открыты были лишь в 1558 г. Маркелл, с 1555 г. игумен Хутынского Варламиева монастыря (1), покидает в 1557 г. игуменство, уходит на покой в Антониев монастырь в Новгороде же и там пишет житие и канон (один) Никите и с этим материалом отбывает в Москву к митр. Макарию, до того бывшему на кафедре Новгородской. Эта поездка — дело напряженного устремления Маркелла: он — двигатель дела прославления Новгородского святого.

«Апреля 30 (1558 г.) обретоша мощи епископа св. Никиты целы и послаша к Москве» (2). Дело надо предположить так, что Маркелл был ходоком по делу о прославлении св. Никиты через откры-

(1) И. Токмаков. «Историко-археологический очерк Хутынского Варлаамьева монастыря Новгородской губернии и уезда», Москва 1897, стр. 28.

(2) Карамзин. История Государства Российского, т. 8, стр. 397, в примечании на стр. 587 в издании 1816 г., Санкт Петербург.

160

тие мощей. Канонизация 1549 г. побуждает Маркелла составить и распеть первый канон и написать житие. Их он представляет митр. Макарию и добивается у несомненно знающего его бывшего Новгородского владыки открытия мощей, о чем донесение и посылается «к Москве». Успех предприятия побуждает Маркелла присоединить к канону стихиры и добавить второй канон. Маркелл слагает первый канон с акростихом и надписывает его, употребляя в надписании термины, уже знакомые нам по надписанию канона Никите Переяславльскому: «Пение молебно, сложено по азбуце, совершенно же именем списавшаго». Выдержав азбуку в начале тропарей и богородичных, Маркелл расписывается в конце канона своим уже принятым методом подписи: МРКЛ. Дополняя службу вторым каноном, Маркелл рисует его тем же методом проведения в акростихе азбуки, но в ее обратном порядке. «Канон сложен такоже по азбуце, воспятословесно». Азбука правильным рядом идет в обратном порядке до 9 песни, которая заканчивает акростих через ЛКРМ, подписью в обратном же чтении: Маркелл. Наше утверждение о написании сначала только первого канона строится, как на приведенном нами указании Токмакова, взятом из летописей Новгородских, так и на содержании этого канона, резко отличающемся от добавлений. Это отличие состоит в том, что первый канон прославляет подвиги святителя в общей форме. В каноне лишь однажды во 2 песне говорится о раке мощей св. Никиты, но в выражениях общих, могущих быть отнесенными к гробу преподобного. Второй канон и стихиры полны торжественных восторгов об открытии мощей святого: «многа бо лета сокровены быша честные твоя мощи, ныне же обретошася целы и неразрушимы, паче солнца сияющи», «многа лета сокровены быша честные мощи твоя, ныне же обретошася целы и невредимы», «просияша честные мощи твоя». Второй канон и посвящен целимом торжеству открытия мощей, п. I тр. 3: «что шум празднующих бывает... днесь бо обретошася честныя мощи святителя Никиты», п. 3, 4, 8 почти целиком посвящены этому. Маркелл за формою не забывает главного содержания канона — молитвенности: и в первом и во втором каноне богородичны составлены из обращения к Богоматери о помощи и милости. Такие же обращения и к святителю рассеяны по тексту канонов: составлены эти обращения то в единственном, то во множественном числе — о себе и о братии. Начитанный в богослужебных текстах Маркелл в своих канонах составляет или окончания тропарей по концам ирмосов, или же приноравливает содержание их к мысли ирмоса и его размеру. Поэтому каноны его звучат слажено, певчески выдержанно, что выгодно отличает Маркелловы тропари канонов от неуклюже и неумело писанных иными творцами наших русских служб. Счастливое сочетание певческого дара с даром свободного пользования славянской речью, умение владеть своим вдохновением, подчиняющимся молитвенности, позволили Маркеллу составить эту службу в тоне и ритме богослужебном, обнаруживающем в игумене служителя Церкви, связывающего гармонически практику с эстети-

161

кой. Эти качества показал он счастливо сочетавшимися в этой службе: такого равновесия Маркеллу не удалось удержать в последней службе его творения. Прорвался страстный художник, одаренный фантазией, мастер слова, купающийся в переживаниях радости от творчества и за этим забывающий, что творчество-то это особое, сложенное из двух элементов, — внутренней духовной красоты и прелести формы. По особенности сюжета, Маркелл, увлекшись им, отдается всецело художественному вдохновению, забывая о цели писания — молитвенном прославлении святости. Службу Варлааму и Иоасафу, в далекой Индии просиявшим святым, он составляет под чарами сказания о них, давно уже известного на Руси. В день св. мученика Варлаама, 19-го ноября, помещена в наших минеях служба «святых преподобных отец наших, пустынных жителей в посте просиявших, Варлаама и Иоасафа, в велицей земли, глаголемей Индии». Уже в самом надписании этой службы чувствуется предисловие к изложению чего-то необычного, дальнего и экзотического. Надписание несколько не соответствует цели автора, явно определяющейся в тексте в сторону прославления только святого Иоасафа. Автор этот, несомненно, Маркелл: канон составлен его методом оригинального узора и украшен подписью его, нам уже знакомой, в девятой песни определяющейся так:

Минувшим

Радостными

К людем

Лествица,

т. е. Маркелл. Кроме того, канон «Иоасафу» не надписан стихом краегранесия, но, по методу, уже усвоенному Маркеллом, краегранесие это читается в полном своем выражении:

«Царю Иоасафу пение молебно приношу в песнех убогий Маркелл». Маркелл и здесь надписывает канон излюбленным выражением.

В чтении же начальных букв тропарей это дает:

Цр iасф пне млбн прншу в пснх убги Мркл.

Авторство Маркелла — неоспоримо. Причину написания службы этим необычным, нерусским святым, надо искать, прежде всего, в посвящении канона и всей службы св. Иоасафу. Это редкое имя встречалось у нас чаще, чем у греков. В нашей церковной истории, современной Маркеллу, встречается это имя, во-первых, в упоминании игумена новгородского Иоасафа, открывшего мощи преп. Никиты Новгородского в 1558 г.; кроме того, митрополитом в Москве с 1539 г. по 1542 г. был также Иоасаф. В честь какого святого носили они имена? В месяцеслове Сергия, из ранних святых отмечены только наш св. царевич Индийский да мало известный «сподвижник основателя Метеорского монастыря Афанасия». Уже в 1223 г. епископ Владимира-Волынского носит это имя. У греков впервые это имя у патриархов встречается в XV в. (Булгаков, Настольная

162

книга для священнослужителей, стр. 1390). Если греческие иерархи принимали имя по Метеорскому святому, то вряд ли наши русские святцы следовали этому. Вернее, что на Руси имя это было в устном предании, взявшем начало от обращавшейся на Руси до митрополита Макария (Голубинский, История Рус. Ц-ви, т. 2, 2 пол. 267) «Варлаама и Иоасафа Индийских книги». Эта книга проникла к нам в качестве внебогослужебной и, вернее всего, в песненном изложении, в ряду апокрифов, попавших к нам от южных славян. Она, как утверждает Кадлубовский (1), ссылаясь «на статью Веселовского в «Журнале Министерства Народного Просвещения» 1887 г., несомненно), позволяет «не сомневаться в происхождении царевича Иоасафа от Будды или его ученика, Ясоды, из которых с последним сближает его и сходство имен».

В нашей теме не лежит установление происхождения сказания и его пути на Русь. Маркелл пользуется этой книгой, как житием, и обрабатывает ее для богослужения, сокращая, но мало что меняя в ней: сохранившийся в нашей минее текст службы доказывает это даже без сравнения со старыми текстами сказания. Если отнять опт службы обязательные, по требованиям устава, богородичны, можно читать остающиеся тексты, как связную, увлекательную повесть, сохраняющую в себе свежесть изложения классической драмы, с завязкой, нарастанием действия и благополучной развязкой. В повести этой Маркелл увлечен изложением: напрасно искать у него молитвенное настроение; он захвачен художественностью сюжета, развитием действия; он ищет удачных выражений и приспосабливает текст к полупесненному изложению. Это ему и удается, или благодаря певческим его способностям, или же по самому изложению знакомого ему сказания, уже имевшего звучную поэтическую форму.

Наши памятники отреченной литературы, несомненно, имели применение в полупевческом «сказании», если только они и вовсе не распевались русскими аэдами. Север сохранял до последнего времени своих сказителей, пользовавшихся речитативной передачей; на юге странствовали «лирники» и «бандуристы», сопровождавшие сказания, часто также речитативные, аккомпанементом простейших, иногда однострунных, музыкальных инструментов. В том и другом случае исполнитель держался определенного певческого ритма, напевности, строившей наши лирические стихи. В этом смысле, и интересна роль Маркелла Безбородого, в службе Варлааму и Иоасафу показавшего образец этой напевности.

Маркелл довольно умело приноравливает книгу Варлаама и Иоасафа к краткому изложению службы. Текст ее был, очевидно, чересчур громоздким для помещения в службе целиком. Судим по изложению сказания в 1038 терцинах А. С. Соколова «Преподобные Варлаам и Иоасаф», рассказы в терцинах, Странник 1887 г., т. I, стр. 98, 305, 667 и т. II, стр. 103, 329. Сохраняя сюжет, Маркелл

(1) «Очерки по истории древне-русской литературы». Жития святых, 1-5, Варшава, 1907, стр. 75.

163

передает эту повесть, оперируя по временам звучными именами действующих лиц, как чем-то весьма известным читателю, без особого определения их. Это привходящее обстоятельство, однако, не уменьшает литературной ценности изложения. Маркелл умеет поддержать внимание, в кратких, по требованию строения службы, отрывках, сменяя монологи диалогами, перемежая то и другое вводными повествованиями. Все это сдобрено крепкими острословными выражениями, отточенными в стиле русского языка ХVІ-го века. Если не читать богородичных, появляется повесть, напетая мастерам сказаний, меняющим тон и размер, в связи со смыслом рассказа: здесь и быстрый речитатив, и трагическое замедление ритма в изложении страшных угроз, и бойкое повествование в нарастании событий к концу повести.

Маркелл начинает запевом медлительно-повествовательным:

«От корене царска

Прекрасна ветвь израсте,

Благоуханный крин,

Блаженный царь Иоасаф».

Преп. Варлаам научает Иоасафа вере, предсказывает спасение и отца его через просвещение сына и уходит, оставляя в горе Иоасафа, еще не чувствующего в себе достаточно силы жить без наставника в вере. Зардан, приближенный царя, отца Иоасафа, доносит царю на Варлаама. «Царь же, яко лев, от ярости возреве, вмале смерти не вкуси», но все же, издалека и ласкою, старается убедить Иоасафа почитать прежних богов.

Эта развязка действия повествуется в спокойном тоне, несколько насмешливом по отношению к царю. Эта насмешливость служит в дальнейшем и при изображении бессилия царя и его Сообщников в действиях против Иоасафа.

Царевич отвечает царю речью, построенной на знакомом уже нам в творчестве Маркелла методе двустишного псаломского противоположения:

«Аз отвергося демонския тмы

И к свету притекох богоразумия,

Идольскую прелесть оставив

И ко истине приближихся».

Царь переходит к угрозам. Здесь Маркелл, в целях картинности изложения, отходит от метода противопоставлений. Накопляются угрозы царя в быстрой последовательности речи:

«Многим мукам предам тебе,

И злою смертию уморю тя,

И ктому сына тебе не нареку,

Но яко врага и отступника».

164

Иоасаф молится Богу, и Маркелл передает тон молитвы в кратких вздохах:

«Господи Боже мой!

Сладкая надеждо,

Неложное обещание,

Твердое прибежище на тя надеющимся,

Укрепи мя в твоем благом исповедании

До конечного ми быти издыхания...»

Вступают в действие советники и друзья царя Авенира. Один из них, Арахий, «ласкательными и тихими словесы, обнимая и целуя его», прельщает:

«О чадо мое вожделенное.

Почестви отца твоего седины,

И моя послушав мольбы,

Принеси жертву богом».

Ласкательство удачно передается Маркеллом в тоне стихов:

«Тако бо онех милость получиши

И долготу дний

И славу всякую,

И царство безвредно

И всяческих благ причастие».

Здесь Маркелл мастерски повторяет соединительное «и», оттеняющее прельщение хитрого Арахия.

Снова Иоасаф обращается к царю. Маркелл связывает обращение Арахия с непосредственным ответом Иоасафа царю:

«Несть праведно отца своего седины чествовати...

Ниже достойно идолом жертвы приносити».

Действие нарастает. Царь в бессилии призывает «на состязание «витии».

Маркелл художественно, в одной стихире, излагает беспокойство царя и его устремления. Изложение меняет тон в связи с настроениями говорящих. Своим витиям царь говорит:

«Аще веру нашу утвердите,

Христианскую же веру низложите,

Прославитеся.

Аще же победитеся,

То умертвитеся».

Маркелл переходит уже к рифме, незнакомой еще нашим поэтам. Певческая душа его открывает дверь и этой, новой и неведомой нашей литературе, форме изложения. Став на путь тонической передачи, отмечающей настроения действующих лиц, Маркелл

165

ищет звучности стиха в еще несовершенной, но уже ясно звучащей простейшей рифме. Он тотчас оставляет ее, не справляясь с формой при изложении стремительной и гневной речи Иоасафа, в свою очередь обращающегося к ненавистному противнику, царскому витии, иному Варлааму (он же и Нахор):

«Аще лестные витии победиши,

Прославишися.

Аще же побежден будеши:

Сердце и язык твой руками изъемь,

Псом в снедь с прочими уды предам сия».

Первая часть фразы — еще в спокойном тоне. Заключение ее, после цезуры, звучным сочетанием слов передает гнев кроткого Иоасафа. События выросли в драму.

Здесь кончается первая часть повести, введение в самую суть ее. Маркелл сумел вложить рассказанное в стихиры и седальны, подводящие службу к (основной части, обычно излагающей главные мысли, к канону. В последнем Маркелл, в мерных отрывках, развивает действие, меняя тон в соответствии с характером действующих лиц. Вития Нахор (Варлаам), «вместо развращения», проповедует Христово пришествие, «витии же и жрецы посрамишася, и яко безгласни обретошася: царю же Иоасафу душею веселящуся». Нахор идет в пустыню и крестится: «вместо волка, овча Христово обретеся».

Приходит иной мудрец, самоуверенный Феуда: «Не убойся, говорит он царю, Галлилейских мудрецов. Сии бо скоро испадут, не имуть пред лицем моим стати».

Феуда идет путем соблазна:

«Представиша отрокиовицы украшены

Цареву сыну на послужение...

Он же, аще и разжжение в сердце плотское прием,

Молитвою же и пощением

От сети оные избавлен бысть».

Иоасаф молится. Маркелл достигает совершества в изложении состояния Иоасафа. Стихи Маркелла начинают звучать настоящей мастерской песненностью:

«Егда постом и молитвою

Тело свое удручи,

Зрит во сне пажить прекрасну

И града красоту недомысленну».

Во едином угле желает пребывания

И глас слышит:

Позвизающимся вся уготовлена».

166

Эта порывистая строка — «Во едином угле желает пребывания» — замечательно оттенена спокойным тоном обрамляющих ее начальных повествовательных строк и медленным, торжественным заключительным обетованием.

Иоасаф потрясен видением. Царь, узнав о его состоянии, переживает внутреннюю борьбу, как царь и отец («не здравствует сын твой, поведаше царю»). Обеспокоенный, он приходит к сыну, «неутолим мятеж имея в себе».

Иоасаф объясняется с царем. В его обращении смешаны упреки царю и прославление Бога:

«Препял еси свет ногам моим,

Вмале вселилася бы в ад душа моя,

Аще не Господь помогл бы ми

И показа путь ко спасению.

И ктому не возмогл бы еси мене видети жива

И сына себе именовати».

Здесь второй образец мастерства Маркелла. Он опять оправляет главную мысль в рамку обращений к царю. Это уже усвоенный метод искусного пользования образами, заключающийся в разделении выражений одного и того же понятия путем вклинения между частями его отдельной и главной мысли.

Феуда не отступает от мысли убедить Иоасафа и приводить свой последний довод:

«Почто богов отступил еси,

И отца царя прогневал еси.

Сего ради от всех людей возненавиден еси.

Не бози-ли, отца твоего молитвы послушавше,

Тебе ему дароваша».

Иоасаф отвечает сильнейшим обличением в изумительной по форме и сочетанию слов речи:

«Возопи царь Иоасаф:

О заблуждения глубино,

Вавилонское семя,

Столпотворения внуче,

Окаянне, чародеиве старче.

Почто укоряеши

Спасительную проповедь

Христова пришествия,

Его же славы

Небо и вся земля

Исполнишася».

Царь, пораженный твердостью сына, разделяет с ним царство и отпускает его, «князи же многи и стратиги предав». Иоасаф всту-

167

пает в свои пределы в предшествии креста, просвещает верой жителей, строит храм. Маркелл излагает в стихах, рифмованных глагольными формами, милостивое царствование царя-христианина; тон стихов — умиленно-протяжный:

«Христу веровати вся подручные учаше,

Изгнанныя же отцем епископы, иереи и монахи радостно среташе,

И своими руками ноги их омываше

И всяко промышление о них творяше,

И усердно взываше...»

После этого перелома драма заканчивается картиной крещения отца:

«Сын родителю своему отец явися» (став восприемником от купели).

Царь вскоре по крещении умирает в добром исповедании, и сын погребает отца: «Не украси его царскими одеждами, но простым одеянием покры». Иоасаф оставляет царство: «Отец мой царь Авенир умре, яко един от нищих: ничто же ему последова, ни богатство, ни царская слава...»

Маркелл пользуется в этих двустишиях методом резких противоположений — образов: царская одежда — простое одеяние, царь — нищий, богатство и слава — ничто.

Краткий светилен, заключающий драму, изложен тем же методом противоположений.

«Царство оставив,

В пустыни устремися,

И в хижине убогого обита,

Царскую одежду совлек

Убогому даде.

Конечную милостыню показа

Христу последова».

Развязка драмы — классически благополучна. Маркелл умело заключает повесть короткой фразой, в двух словах содержащей весь смысл действий царевича Иоасафа: «Христу последова».

Искусство писания у Маркелла не от школы, а от природы: он — единственный поэт своей эпохи. Он учится писать, нащупывает дорогу к стихосложению и находит ее в большой мере. Помогает ему в этом обостренность ума, в искусстве составления знамен получившая музыкальную настороженность, развивающую фантазию. Маркелл облекает в наиболее звучную форму сочетания слов и в этом успевает. Увлекшись скорее музыкой и поэзией, чем следя за соответствием изложения идеалу сочетания рассказа с молитвенностью, Маркелл отдается стихосложению, ищет и находит формулы и приемы его. В этом он — смелый новатор. Не сразу поэтическое его произведение закрепляется в наших минеях, куда попа-

168

дает оно благодаря случайным обстоятельствам: по вполне достоверному предположению архиепископа Сергия, служба внесена) была в минеи при одном из патриархов Иоасафов — первом (1634 — 1641) или втором (1667 — 1672). Служба эта до внесения ее в минеи просуществовала целый век. Архиепископ Сергий отмечает, что исследователи не встречали ее в рукописном виде: она сразу появилась в печатных минеях (судя по замечанию арх. Сергия, в ХVII-ом веке) (1).

Маркелл Безбородой оставил по себе памятники русской поэзии, заслуживающие быть отмеченными в истории русской литературы и, в особенности, в истории искусства русского стихосложения. В этой области он и доселе неизвестен. Малая обследованность нашей русской гимнографии является причиной того, что о Маркелле лишь вскользь упоминается, как о мастере знаменного пения, певце, распевшем Псалтирь да составившем и распевшем канон св. Никите Новгородскому. Только затейливая подпись его в акростихах составленных им канонов Никите Столпнику и Иоасафу дает возможность определить его, как автора этих образцов русской поэзии ХVІ-го (века *).

Ф. Г. Спасский.

Париж.

(1) Арх. Сергий (Спасский). Полный месяцеслов Востока. Москва, 1876, г. 2, стр. 365.

(*) Уже закончив наш очерк в мае текущего 1947 г., в августе мы имели возможность прочесть в «Вестнике Московской Патриархии» ном. 6 этого года статью Никиты Волянского: «Митрополит Макарий, светоч русской культуры». В статье этой на стр. 30 имеется ссылка на труд И. У. Будовнец «Русская публицистика XVI в.». изд. 1947 г.: «Пока недостаточно оценены заслуги перед русской культурой и церковью игумена Хутынского монастыря Маркелла Безбородого, известного как составителя жития преп. Никиты Новгородского и как церковного композитора, положившего на крюковые ноты псалтирь и каноны двунадесятых праздников и пр.». Охотно включая наши замечания о творчестве Маркелла в краткое «и пр.», сознаемся, что утверждение о переводе Маркеллом на ноты канонов на двунадесятые праздники для нас приятная, но непроверенная ссылками на достоверные свидетельства, новость.

169