Поспеловский Д.В. Митрополит Никодим и его время

Митрополит Никодим, в миру Борис Георгие­вич Ротов, родился в Рязанской области в 1929 году. Отец его — неверующий партийный кадро­вик, впоследствии ставший секретарем Рязанско­го обкома. Мать — учительница сельской школы — внешне не проявляла признаков веры, но, со­гласно одному источнику, была тайно верующей. Сам Никодим обратился к вере, будучи уже под­ростком. По его словам, возвращаясь из школы, он как-то забежал с мальчишками в церковь, где шло богослужение. Оно его захватило, он тайно от друзей и родителей зачастил в церковь и вско­ре, тоже тайно от родителей, начал прислуживать. Местное духовенство обратило внимание на не­офита, с отличиями окончившего школу чуть ли не в 15 или 16 лет и принятого в таком раннем возрасте в Рязанский пединститут. Вскоре он (то­же тайно) поступает на заочное отделение Ленин­градской семинарии (формально в него допуска­ются только рукоположенные священнослужите­ли). Это становится известно властям, и в 1947 г. его со скандалом исключают из института и клей­мят как „двурушника" в печати. После этого, уже ничего не скрывая, Борис Ротов в 18-летнем возрасте постригается в монахи с именем Никодима. По имеющимся данным, среди лиц, реко­мендовавших его в семинарию, был новомученик епископ Афанасий Сахаров¹.

В 19 лет о. Никодим уже священник и епар­хиальный секретарь; в 21 год — настоятель прихода; примерно в 23 года заканчивает заочное отделение Ленинградской духовной академии; в 25 лет становится настоятелем Ярославского ка­федрального собора; в 28 лет он глава Русской православной миссии в Иерусалиме; в 30 лет его назначают заместителем митрополита Николая Крутицкого (Ярушевича) в Отделе внешних цер­ковных сношений Патриархии.

В 1960 г. митрополит Николай впадает в неми­лость за сопротивление хрущевскому преследова­нию Церкви. Он отставлен, фактически попадает под домашний арест, а затем умирает при загадоч­ных обстоятельствах.

Архимандрит Никодим, назначенный вместо митрополита Николая председателем Отдела внешних церковных сношений, делает отсюда со­ответствующие практические выводы. Впоследст­вии он говорил автору этих строк, что действия митр. Николая привели только к ужесточению антицерковных действий властей и учащению за­крытия церквей (словом „гонения" он избегал пользоваться даже в личных беседах). Очевидно, Никодим решает, что в данных условиях надо ид­ти на поддержку советской власти во внешних отношениях и, не проявляя признаков непослу­шания, завоевывать на Западе для Церкви ключе­вые международные позиции, поставить власть в такое положение, чтобы она для успеха своей внешней политики и престижа нуждалась в Церк­ви. Сильные внешнеполитические позиции Церк­ви заставят власть как-то считаться с ней. В об­щем, это — продолжение и развитие политики по­койного патриарха Сергия, чьим почитателем и продолжателем считал себя Никодим. А во внеш­ней политике, очевидно, — и митрополита Нико­лая, который в разгар хрущевских гонений, уже будучи отставленным с поста председателя отдела Внешних церковных сношений, сказал по поводу заявлений за рубежом представителей Москов­ской патриархии (о том, что в СССР нет гонений на Церковь): „Если бы я был на их месте, я, ве­роятно, стал бы говорить то же самое, что они"².

В беседах со мною Никодим оправдывал ли­нию патриарха Сергия необходимостью убедить власть, что никакая власть в России не может иг­норировать православную Церковь, что Церковь — органическая часть русской истории в любых условиях, иными словами, убедить власть юри­дически признать Церковь как часть национально­го общественного организма и смириться с ней, признав за ней положительную нравственную роль и силу в государстве³. Иначе говоря, Ни­кодим боролся за торжество и возрождение ста­рой православно-византийской идеи симфонии Церкви и Государства. Для этого, считал он, надо быть предельно лояльным по отношению к влас­ти и во внешнем мире выступать с ней заодно. И действительно, его период управления Отделом внешних церковных отношений как раз в разгар гонений на Церковь при Хрущеве отличается по­пытками скрыть эти гонения и в своих выступле­ниях за рубежом защищать власть.

В новом положении руководителя иностран­ных дел Патриархии Никодим продолжает про­двигаться и по духовной линии: в 1961 году (ему тогда еще не было 31 года) он епископ Подоль­ский, а через год архиепископ Ярославский. Его правление в Ярославле выпадает на период само­го разгара хрущевских гонений, и почти половина приходов его епархии закрывается. Митрополит

21

же заверяет иностранцев в своих выступлениях за рубежом, что гонений со стороны правительства нет и что правительство надо отличать от партии, которая, конечно, атеистична и с которой быва­ют трения.

В конце 1963 г. Никодим становится митро­политом Ленинградским, где приобретает попу­лярность как пастырь и как покровитель духов­ных школ Ленинграда. Он много делает для по­вышения академического уровня семинарии и академии и добивается создания при академии сектора для студентов из-за границы, особенно православных студентов из Африки. Этим он как бы упрочняет положение духовных школ: власти неудобно слишком на них давить, а тем более за­крывать (как это было сделано с пятью семина­риями при Хрущеве), если в школах иностранцы. Никодим окружает себя интеллигентным моло­дым духовенством, среди которого особенно вы­деляются: епископ Михаил Мудьюгин, бывший доцентом-металлургом и филологом (окончил два факультета и аспирантуру) до заочного окон­чания Ленинградской академии, пострига в мона­хи и хиротонии; и молодой ученый монах Ки­рилл Гундяев (теперь уже архиепископ, один из викариев Ленинградской епархии и ректор Ле­нинградских духовных школ). Интеллигентный, знающий иностранные языки, епископ Кирилл - сын священника и брат профессора Московской духовной академии, тоже священника. Если епис­коп Михаил был переведен на Астраханскую кафед­ру после конфликта с властями, то архиепископ Кирилл (ему 30 с небольшим лет) в данный мо­мент, очевидно, наиболее подходящий наследник Никодиму, если не по кафедре, то по быстройкарьере и интеллектуальным способностям.

*

Митрополит Никодим сумел вырастить целую плеяду молодых архиереев и ученых священни­ков, которые противостоят ультраконсерватив­ному лагерю патриарха Пимена. Отношения меж­ду митрополитом и патриархом всегда были очень натянутыми, и в кругах Патриархии гово­рят что неофициально существуют просто две па­раллельные иерархии - реформистская Никодима и консервативная патриарха, причем послед­няя сокращается и стареет, а первая растет и мо­лодеет. Консерваторы называют Никодима скры­тым обновленцем. Мне в свое время покойный митрополит говорил: „Много у нас заскорузлого, неподвижного в Церкви. Мы нуждаемся в разум­ных реформах, в обновлении, не в обновленчест­ве, а именно в обновлении". Обновленцев же Ни­кодим очень недолюбивал и говорил, что они своей подрывной деятельностью в Церкви заста­вили митрополита Сергия пойти на такие уступки власти в 1927 и 1929 гг.

Но очевидно нелегко давалась душе этого глу­боко верующего архипастыря двойственная роль. Его организм начал сдавать очень рано, отражая внутренний душевный разлад. У него диабет, больное сердце. К 37-ми годам, как он сам мне говорил, он уже несколько раз соборовался, ожи­дая смерти. В 1972 году он подает в отставку с поста главы Отдела внешних церковных сноше­ний по болезни (а не „по болезни", как писали в то время многие зарубежные издания), остава­ясь, однако, самым влиятельным членом Отдела. Через два года, тем не менее, он принимает на се­бя обязанности экзарха Западноевропейского.

Митрополит был большим сторонником сбли­жения христиан, особенно римо-католиков и пра­вославных. Под его прямым давлением Москов­ская патриархия односторонне, без участия ос­тальных поместных православных Церквей, про­возгласила в декабре 1969 г. допустимость римо-католиков к таинствам православной Церкви в виде церковной икономии. Римо-католическая Церковь выпустила аналогичную энциклику в отношении православных несколько ранее. Сам митрополит Никодим объяснял мне это тем практическим положением, что в России очень мало католических церквей и католики, особен­но больные и старые, остаются без таинств. В этом атеистическом мире между нами и наши­ми католическими братьями гораздо больше общего, чем разделяющего, рассуждал он, и мы должны в случае духовной нужды принимать ка­толиков как братьев по вере в Христа. Однако известно, что на практике он заходил дальше, причащая католических западных туристов в сво­ем соборе в Ленинграде, где есть и действующий католический храм, а однажды даже причастил всех присутствовавших католиков на православ­ной литургии, которую он отслужил в Ватикане во время своего очередного туда визита. В своей епархии он поощрял духовенство служить на жи­вом русском языке вместо церковнославянско­го. Был он также сторонником перехода на но­вый календарный стиль, в чем ему решительнопротивостоял патриарх Пимен⁴.

*

При личных встречах митрополит Никодим производил смешанное впечатление. Он был ра­душен, приветлив, прост в обхождении, поражал своим интеллектуальным блеском — понимал вас с полуслова, заканчивал вашу мысль за вас и тут же отвечал, обладал потрясающей историчес­кой памятью и отношении истории Церкви. И на­ряду с этим поражал какой-то политической ин­-

22

фантильностью — если это не было игрой. Так, од­нажды в беседе с глазу на глаз он назвал социа­лизм социальной проекцией христианства; но тут же со внимание выслушал мои самые простейшие доводы о несовместимости насилия и классовой вражды с христианством, ничего на это не отве­тив. Был ли он действительно так наивен или про­воцировал собеседника в надежде услышать оче­редные контрдоводы?

Однажды, после очередной его пресс-конференции, где он отрицал гонения на Церковь, на мой упрек, что это неправда, он ответил: „А поче­му же вы промолчали после моего выступления и не привели эти контрдоводы публично на пресс-конференции?" Когда я сказал, что неправда, из­рекаемая епископом, — соблазн для верующего, он с некоторой грустью ответил:

„Это только вы на Западе так реагируете. У нас привыкли и считают это в порядке вещей".

,Но это же ужасно!" — сказал я.

„А я и не говорю хорошо или плохо, про­сто констатирую факт", — ответил митропо­лит.

В связи с этим вспоминается его сравнительно недавний разговор с одним из священников пра­вославной Церкви в Америке, который уговари­вал митрополита более не отрицать публично на­личия гонений на Церковь в СССР, ибо на Западе теперь очень много документов, доказывающих обратное. Никодим ответил: „Вот так и догово­римся: вы публикуйте эти документы, а мы их будем опровергать".

Свою деятельность он сравнивал с ездой на ав­томобиле при современном движении. Можно ехать по главным улицам с массой светофоров и сплошным потоком машин, с заторами; а можно — по боковушкам. Он предпочитает боковушки и надеется, что, едучи там медленнее и незамет­нее, скорее достигнет цели, притом без аварий. Но тут же добавил:

„Все в руках Господних. Даже если только два епископа и три храма останется, Церковь су­ществует. Увидите. Быть может лет через 20 у нас будет не 3, а 20 семинарий". Считал ли он очевид­но наступивший, от напряжения и нелегкой раз­двоенности, преждевременный распад собствен­ного организма аварией? Или предполагал, что это необходимая жертва для защиты Церкви от повторения гонений 30-х годов? Разговор наш был в середине 60-х годов, когда собственное его здоровье уже было основательно подорвано. С того времени количество семинарий не возросло, но численность студентов в них более чем удвои­лась, несмотря на все противодействия этому властей. К тому же, несмотря на удвоение числа учащихся, на каждое вакантное место теперь 5 кандидатов.

*

Можно по-разному относиться к двойственно­сти покойного митрополита. Трудно найти мо­ральное оправдание какой бы то ни было лжи, а тем более для епископа. Но и не нам судить его. Однако нельзя отрицать, что с точки зрения чисто человеческих понятий равновесия сил политика завоевания для Патриархии международного по­литического престижа, по-видимому, удалась и сегодня власть не смогла бы так незаметно и без­наказанно усилить гонения против Церкви, как это удалось Хрущеву. Одновременно с этим за последние годы изменился состав Церкви: в нее пришли массы молодых людей, в том числе ин­теллигенции и студенчества. Именно эта новоощущаемая сила нового церковного народа, с одной стороны, и международного веса Церкви, с дру­гой, очевидно приводит некоторых церковных деятелей к мысли, что пора говорить своим голо­сом, что надвигается какая-то развязка. Только около года назад митрополит Никодим при встре­че с группой греческих монахов просил их мо­литься о русской Церкви, которая теперь встает во славу Божию, но на которую могут обрушить­ся новые удары мстящих в своем бессилии без­божников, уже трижды за последние 60 лет отве­чавших шквалом гонений на религиозное возрож­дение в стране: в конце 20-х, в конце 30-х и в на­чале 60-х гг. Опасения такого рода сейчас неред­ко высказываются в церковных кругах в России. Те же мысли, с одной стороны, торжества и бла­годарности Богу за нынешнее религиозное воз­рождение в России, а с другой, — опасение новых гонений и испытаний прозвучали недавно в про­поведи протопресвитера Патриаршего собора в Москве Виталия Борового, профессора Москов­ской духовной академии и главы русской деле­гации во Всемирном совете церквей, произнесен­ной в Лондонском патриаршем храме 30 июля 1978 года:

„Я скажу вам то, что сказал бы сегодня в Москве, в патриаршем соборе, — так начал свое слово о. Виталий. — Вы знаете трудные испыта­ния, которые проходили и проходят русская Церковь, наш с вами родной народ. Только там, в России, можно было проверить, кто не словами исповедует Христа, а делом и жизнью. И вот те­перь это испытание наш народ, наша Церковь вы­стояли. Впереди может быть много тягчайших ис­пытаний. Но началось движение среди интелли­гентной молодежи, началось вхождение в Цер­ковь нового поколения, которое воспитано в не­верующих семьях и которое потом само выстра­дало свое обращение ко Христу. Сегодня в Рос­сии тысячи молодых людей, которые, может быть, и не совсем „церковны", но они во много

23

раз больше исповедники Христа, чем мы с вами. Это есть то новое в нашей Церкви, которое мож­но, конечно, приостановить, уменьшить, но вооб­ще остановить его никто в мире уже не может, ибо за ним всесильная благодать и могущество Господа нашего Иисуса Христа, Который увидел исповедничество своего народа на протяженииде­сятилетий, Который проверил свой народ в уни­жении... Да, мы были грешны исторически; рус­ская Церковь греховна... — сказал далее о. Вита­лий, — но Господь увидел, как она проходила через горнило испытаний, увидел, что за эти 60 лет у нас было в тысячу раз больше святых, чем за всю историю русской Церкви, что у нас сейчас живые святые ходят... И встает русская Церковь и идет во славу Божию проповедовать Христа всему миру".

Одиночный ли это смелый возглас наподобие речи патриарха Алексия 16 февраля 1960 г. об ис­торической и национально-духовной роли Церкви в истории России, зачитанной им в Кремле на ми­тинге обществ борцов за мир под улюлюкание слушателей, или это знак того, что Церковь начи­нает распрямлять плечи, к чему, плохо ли, хоро­шо ли, тайно стремился и покойный Никодим,носивший имя тайного ученика Христа.

*

Важной вехой в деятельности покойного мит­рополита было урегулирование отношений с Пра­вославной Церковью в Америке и предоставле­ние ей полной юридической автокефалии в 1970 году без необходимости предварительного воз­вращения этой Церкви в лоно Московской Пат­риархии, с которой она порвала юридические связи в 1929 году ввиду декларации митрополи­та Сергия о безоговорочной лояльности Церкви советской власти. Провиденциально, патриарх Алексий успел подписать акт (Томос) о предо­ставлении автокефалии Православной Церкви в Америке (т.е. создания 15-й поместной Церкви Вселенского Православия) буквально за день до смерти — это был последний документ, подписан­ный покойным Патриархом. Инициатива перего­воров по этому вопросу и борьба за осуществле­ние автокефалии вопреки сопротивлению духо­венства приходов Московской Патриархии в Америке, как и ряда иерархов в СССР (а вероят­но, и гражданских советских властей), принадле­жала Никодиму.

*

Соблазнительные политические выступления митрополита, его роль в Международном совете мира и Пражской мирной конференции — двух явных инструментах советской внешней полити­ки — давали повод всевозможным толкам о нем, вплоть до подозрения, что он агент КГБ. Надо сказать, что в России даже недружелюбно к нему относящиеся консервативные церковные круги не сомневались в его подлинной религиозности, в том, что он искренне считал свою игру полезной для Церкви. Помимо моральной дилеммы здесь возникает и другой вопрос: а не проглядел ли митрополит отчуждения власти и национального организма — народа? Не надо ли ему было выби­рать: с народом или с властью, а не ставить знак равенства: с властью — значит с народом? По-ви­димому, эта дилемма и альтернатива все больше начинают осознаваться в некоторых кругах Мос­ковской патриархии. Вероятно, в частности, при­веденная выше проповедь о. Виталия Борового, ближайшего сотрудника митрополита Никодима, была отражением видения такой альтернативы и сознания необходимости быть прежде всего с цер­ковным народом. Но почему такой блестящий интеллектуал, как Никодим, проглядел эту аль­тернативу или начал замечать ее только в послед­нее время? Частичный ответ на эту загадку дает А.Левитин в его самиздатской статье „Больная церковь", когда говорит, что Никодиму так и не удалось психологически полностью освободиться от партийно-сталинского наследия, впитанного им с молоком матери в партийной семье, в кото­рой он вырос. Государство ему казалось непрони­цаемо-мощным партийным аппаратом, против ко­торого не пойдешь.

Ближайшее будущее, может быть, покажет, отошел ли уже в историю сергиянско-никодимовский этап раболепного прислуживания Церкви перед атеистическим государством, являемся ли мы свидетелями зарождения новой эры не только во внутренней, но и во внешней жизни Церкви... Если такой сдвиг действительно начался, то еще неизвестно, какова в этом заслуга покойного.

Хотя в церковных кругах России, даже среди тех, кто резко осуждал его политику, нет серьез­ных сомнений в искренней преданности митропо­лита Церкви, а в среде студентов богословских школ России и у прихожан Ленинградской епар­хии он пользовался просто большой любовью, в России раздавались серьезные голоса критики бо­гословской мысли и практики Никодима. Так, ставшее известным через Самиздат послание Со­бору 1971 года, подписанное свящ. Николаем Гайновым, Виктором Капитанчуком и Львом Регельсоном, просит Собор образовать особую бо­гословскую комиссию для расследования учения Никодима о якобы расширенном понимании им экуменизма и об „оцерковлении" социализма. О нездоровом положении Церкви в СССР свиде­тельствует тот факт, что такую комиссию не толь­-

24

ко не создали, но о. Николай после этого письма потерял место приходского священника и не был восстановлен на приходе, несмотря на два проше­ния (одно подписано 200, а другое 280 прихожа­нами) .

Однако следует сказать, что симпатии Никодима к социализму были гораздо умереннее, чем многих современных священнослужителей като­лической и протестантских церквей на Западе. Он, в частности, никогда не разделял модного те­перь на Западе, так называемого „богословия ос­вобождения", оправдывающего терроризм в Аф­рике и Латинской Америке. Открыто выступал против, как он это называл, „горизонтального экуменизма", против увлечения Совета Церквей социальными декларациями и даже пожертвова­ниями в пользу родезийских партизан, что при положении русской православной Церкви уже акт большого мужества. О марксизме же Нико­дим часто и публично заявлял, что это — богобор­ческое учение, и борьба между коммунизмом и Церковью никогда не может прекратиться.

Что же касается его взгляда на католичество, что оно — Западная половина единой христиан­ской Церкви и что разделение между Восточной и Западной половинами — трагедия для обеих, то в этом мнении он не одинок. Тетка нынешнего выдающегося московского священника и бого­слова о. Александра Меня, Вера Василевская, описывает одного из ее духовных отцов, в про­шлом старца Катакомбной Церкви, отца Петра Шипкова, который именно так относился к като­лической Церкви и считал раскол между право­славием и католичеством грехом обеих Церк­вей⁵ . Очевидно из этой традиции о. Александр Мень и унаследовал свою духовно-богословскую широту и положительное отношение к католиче­ству.

Незадолго до своей смерти митрополит Нико­дим говорил, что он верит, что русская Церковь должна передать миру для его духовного спасе­ния из нынешнего материалистического тупика праведность Святой Руси, то есть ту выношенную в страданиях чистоту и силу веры, о которой го­ворил о. Виталий Боровой. Только в этом видел он духовную сторону участия православной Церкви во Всемирном совете Церквей, возмуща­ясь деятельностью господствующих в Совете про­тестантов и не находя в ней ничего церковного.

*

В связи с его кончиной возникает вопрос, бу­дет ли в этом отношении дело проекции русского православия во внешнем мире продолжаться и дальше? Не восторжествует ли гораздо более про­винциальное консервативное крыло патриарха

Пимена? Казалось, ничего отрицательного в кон­сервативности не было бы, если бы это выража­лось в непоколебимом отстаивании Церкви От­цов перед безбожной властью. Но патриарх Пи­мен такими качествами не отличается, и его богослужебно-богословский консерватизм соединя­ется с тем, что даже его сторонники в русской Церкви называют „страхом перед гражданскими властями". Ради этого страха он в Женеве и огла­шал по шпаргалке Куроедова заявление, что в СССР нет социальных проблем, что там полно­стью обеспечены права человека и совершенно свободна Церковь. Таких заявлений даже митро­полит Никодим не давал.

Нет ли опасности, что теперь восторжествует такой однобокий консерватизм? Вряд ли. Митро­политу Никодиму удалось выпестовать плеяду молодого высшего духовенства, которое занима­ет теперь большинство ведущих постов в Церкви — это признают и враги и друзья покойного. Ха­рактерно, что понадобилось фактически 4 челове­ка, чтобы взять на себя функции, которые до не­давнего прошлого выполнял один митрополит Никодим: митрополит Ювеналий Крутицкий ру­ководит Отделом внешних церковных сноше­ний; митрополит Антоний, в прошлом Белорус­ский, возглавил Ленинградскую кафедру; митро­полит Филарет, в прошлом Берлинский и Средне-Европейский, теперь, получив Минскую кафедру, занял пост экзарха Западноевропейского; свя­щенник Виталий Боровой, ныне возглавляющий русскую постоянную делегацию во Всемирном совете Церквей, вероятно фактически будет вы­полнять работу Никодима в этом учреждении. За исключением Антония Ленинградского, осталь­ные трое отличаются незаурядными способностя­ми.

Осуждение или оправдание церковно-общественной политики митрополита Никодима — дело Господа Бога, а не наше. Христианам же остается только молить Бога о прощении раба Божьего Никодима, которому много дано было и с кото­рого много будет спрошено.

СНОСКИ

¹ Епископ Афанасий провел около 30 лет в тюрьмах, лагерях и ссылках. Он не признал декларации митр. Сер­гия о безоговорочной лояльности советской власти в 1927 г. и стал одним из возглавителей т.н. Катакомбной православной Церкви, сегодня известной также как Ис­тинно-православная Церковь. К 1945 г. большинство катакомбного духовенства признавало его своим возглавителем на основании постановления патриарха Тихона, разрешавшего в случае крайней неустроенности в центре и гонений создавать временные местные церковные ав­токефалии, то есть независимые самоуправляемые цер­ковные единицы. Когда патриархом в 1945 году избрали Алексия, епископ Афанасий разослал из своей сибир-

25

­ской ссылки катакомбным духовенству и мирянам письма, призывавшие признать патриарха Алексия и вер­нуться в лоно патриаршей православной Церкви. После этого катакомбная церковь фактически перестала суще­ствовать как массовое явление (см. самиздатскую кни­гу „Катакомбы XX века" - воспоминания ревностного участника подпольной Церкви того периода Веры Васи­левской, тетки московского священника о. Александра Меня. Архивы Кестонского колледжа, Кестон, Англия).

²                      См. подробно об этом в „Вестнике РХД", № 117, 1976. Архиепископ Василий Кривошеин, „Последние встречи с митрополитом Николаем", стр. 216 и сл.

³                      Фактически эту же линию проводил патриарх Алек­сий прямо в своей нижеупомянутой речи в Кремле, в ко­торой весь упор был сделан на колоссальную положи­тельную роль Церкви в русской истории и культуре. То­гда это вызвало бурю протеста в зале: „ ...один за дру­гим поднялись представители „общественности" и нача­ли громить патриарха: „Вы хотите нас уверить, что вся русская культура создана Церковью, что мы ей всем обязаны... это неправда..." Произошел целый скандал" (там же, стр. 211).

Надо думать, что сегодня такого скандала уже не бы­ло бы, благодаря сильно разросшимся и проникшим в официозные круги национально-почвенническим течени­ям, утверждающим как минимум, уважение к культур­но-историческому и национально-патриотическому про­шлому Церкви в России.

⁴                      Вопрос это, конечно, не богословия, а удобства, на что указывают такие факты, как, с одной стороны, переход на григорианский календарь почти всего вселен­ского Православия, кроме Русской, Сербской и Иеруса­лимской патриархий, а с другой - высказывание покой­ного патриарха Тихона за новый календарь. Тогда народ не принял попыток перехода на него, ибо он ассоцииро­вался с атеистической советской властью. Естествен­но, что человек, больше всего общающийся с мировым христианством, который хочет предельного братского общения с ним, хотел ликвидации таких ненужных и внешних барьеров, как календарное исчисление.

⁵                      Цит. ист., стр. 155-156.