Рикёр П. Политический парадокс

287

Политический парадокс

Венгерские события, как и другие события подобной значимости, обладают огромной силой исторического потрясения, которое, собственно, затронуло и взволновало и нас в различных отношениях: в плане исторической чувствительности, столкнувшейся с непредвиденным; в плане текущего политического прогноза; в плане рефлексии по поводу будущего политических структур и человеческого существования. Не следовало бы постоянно идти и переходить от одного эпохального события к другому.

Мы не жалеем о том, что с самого начала выразили силу пережитого нами потрясения и не стремимся поспешно скорректировать тактику; и, предвидя высказывания изощренных комментаторов, которых невозможно застать врасплох, подчеркнем, что выступление было удивительным событием, потому что оно состоялось: Пламя Будапешта...

И далее, мы считаем, что этому событию, которое рассматривали изолированно, необходимо дать серьезную оценку, определить его место в целостной исторической ситуации, понять его необычный характер, проанализировать его в комплексе с войной в Алжире, изменой социалистической партии, стагнацией Республиканского фронта, сопротивлением французских коммунистов процессу развенчания сталинизма; словом, нужно перейти от эмоций к возможно полному изучению. Далее мы продолжим развивать эту линию обсуждения.

Что касается меня, Венгерские события и Октябрьская революция в Варшаве активизировали, подтвердили, обнажили и обострили мое размышление над проблемой политической власти, хотя, впрочем, оно не было непосредственно вызвано этими событиями, а началось с серии неизданных работ, представленных в виде докладов в Фило-

288

софском колледже, в редакции «Эспри» и других учреждениях. Меня поразило в этих событиях то, что, невзирая на социально-экономические революции, проблематика власти сохраняет свою стабильность. Удивительно то, что Власть, если можно так выразиться, не имеет истории, что история власти неизменно повторяется: удивительно то, что эти события на самом деле не являются неожиданностью с политической точки зрения. Совершенствуется техника, наряду с эволюцией вещей изменяются межчеловеческие отношения, и власть подвержена этому парадоксу двойственности прогресса рациональности и возможности извращения.

Представим себе, что проблема политической власти в условиях социалистической экономики принципиально не отличается от подобной же проблемы в условиях капиталистической экономики, что при социализме существуют сходные возможности, разве что отличные по своим масштабам, в условиях тирании, называемой демократическим контролем, который выполнятся столь же неукоснительно, хотя и более строго. От этого положения отказываются изначально мыслители, не допускающие относительной автономии политики от социально-экономической истории общества.

Подобная автономия политики, как мне представляется, подразумевает два противоположных свойства. С одной стороны, политика устанавливает такие отношения между людьми, которые не сводятся лишь к межклассовым конфликтам и к социально-экономической напряженности в обществе в целом; государство, в наибольшей степени представляющее интересы правящего класса, является государством именно потому, что оно выражает фундаментальную волю нации в целом; вероятно, как государство оно само при этом попадает в крайнюю зависимость от радикальных изменений, происходящих в сфере экономики. Благодаря этому первому свойству политическое бытие человека создает специфический тип рациональности, несводимый к диалектике, имеющей экономическую основу.

С другой стороны, политика порождает специфические виды зла, присущие именно политике, политической власти; это зло нельзя сводить к другим видам зла, в частности к экономическому отчуждению. Таким образом, экономическая эксплуатация может быть устранена, но зло в политике сохранится; и даже более того, средства, созданные государством

289

для того, чтобы положить конец экономической эксплуатации, могут быть поводом для злоупотребления властью, и, будучи новыми по форме и результатам, они в сущности с точки зрения эмоционального воздействия остаются идентичными тем средствам, к которым государство прибегало в прошлом.

Специфическая рациональность, специфическое зло — вот двойственная и парадоксальная особенность политики. На мой взгляд, политическая задача философии состоит в том, чтобы осознать это своеобразие и прояснить его парадоксальность; ведь политическое зло проистекает именно из специфической рациональности политики.

Необходимо противостоять соблазну противопоставления двух типов политического мышления: одному, преувеличивающему степень рациональности политики, как это проявилось у Аристотеля, Руссо, Гегеля, и другому, делающему акцент на насильственном и лживом характере власти, таких как критика «тиранов» у Платона, апология «государя» у Макиавелли и марксистская критика «политического отчуждения».

Нужно отдать должное парадоксу, заключающемуся в том, что величайшее зло сочетается с высшей рациональностью, в том, что политическое отчуждение наступает потому, что политика обладает относительной автономией.

И, таким образом, начинать нужно с проблемы автономии политики.

I. АВТОНОМИЯ ПОЛИТИЧЕСКОГО

В политическом мышлении греческих философов нас всегда будет восхищать то, что все они, кроме, разве что, Эпикура, без колебаний включили политику в изучаемую ими сферу разумного; все или почти все они знали, что если бы политику объявили порочной, чуждой, «инородной» с точки зрения разума и философии, если бы политику совершенно отвергли, то разум буквально потерпел бы крах. И поскольку разум больше не являлся бы разумом действительности и не пребывал бы в действительности, человеческая действительность стала бы политикой. Если в политическом существовании людей нет ничего разумного, то разум не является реальным, он рассеян в воздухе, а философия находит убежище в мире Идеала и Долга. Никакому философскому учению не избежать подобной участи, даже (и особенно) если оно исходит из повседнев-

290

ного и обыденного существования и с самого начала отворачивается от мира как такового; любое значительное философское учение стремится постигнуть политическую реальность, чтобы понять себя.

Ведь смысл политики раскрывается лишь тогда, когда ее цель — ее télosвозможно связать с фундаментальной направленностью самой философии, с Добром и Счастьем. Философы Древнего мира не понимали, как Политика — политическая философия — могла начаться с чего-то иного, чем телеология Государства, телеология «общественных дел», находящихся в зависимости от высших целей, людей; поэтому «Политика» Аристотеля начинается со следующего утверждения: «Поскольку, как мы видим, всякое государство представляет собой своего рода общение, всякое же общение организуется ради какого-либо блага (ведь всякая деятельность имеет в виду предполагаемое благо), то, очевидно, все общения стремятся к тому или иному благу, причем больше других и к высшему из всех благ стремится то общение, которое является наиболее важным из всех и обнимает собой все остальные общения. Это общение и называется государством или общением политическим» (Аристотель. Политика. 1252 а-5, соч. в 4 т„ т. 4, М„ 1984, с. 376. — О. М.). Через понятие «богатая жизнь» политика и этика взаимодействуют друг с другом.

Следовательно, размышление по поводу автономии политики заключается в том, чтобы обнаружить в телеологии государства его неустранимую способность содействовать гуманности человека. Специфику политики возможно выявить только посредством телеологии государства, это — специфика цели, намерения. Стремясь к политическому благу, человечество движется к благу вообще, к которому оно просто не сумело бы приблизиться иным путем, и это благо является частью разума и счастья. Это стремление и télos составляют «природу» Полиса; природа полиса — это цель полиса, также как природа всякой вещи — это ее цель (Аристотель).

Если исходить из этого, то назначение политической философии состоит в том, чтобы прояснить, каким образом смысл — то есть «цель» и «природа» государства — заключен в Государстве как в целостности, как в едином организме, и, следовательно, каким образом посредством политического организма к человеку приходит человечество; любой философско-политической теории присуща убежденность в том, что «...человек по природе своей есть существо политическое, а тот, кто в силу

291

своей природы, а не вследствие случайных обстоятельств живет вне государства, — либо недоразвитое в нравственном отношении существо, либо сверхчеловек» (там же, 1253 а-5, с. 378). «А тот, кто не способен вступить в общение или, считая себя существом самодовлеющим, не чувствует потребности ни в чем, уже не составляет элемент государства, становясь либо животным, либо божеством» (там же, 1253 а-25, с. 379). «Во всех людей природа вселила стремление к государственному общению...» (там же, 1253 а-30, с. 379). Даже если человеку предназначено быть частицей организма, целого Полиса, являющихся «самодостаточными», все это не позволяет начинать с противопоставления государства и гражданина. С точки зрения философии, как раз наоборот, индивида делает человеком именно принадлежность к целостности — «совокупности граждан» (там же, 1257 а, с. 444); порог человечности совпадает с порогом гражданского состояния; и именно Полис делает гражданина гражданином; поэтому политическая философия движется от Счастья, к которому стремятся все люди, к собственной цели Полиса, а от нее — к природе этой самодостаточной целостности, и далее — к гражданину; потому что государство — неизменный субъект политики и управления, но собственно политическое мышление движется от Полиса к гражданину, а не наоборот: «О том, кто имеет участие в законосовещательной или судебной власти, мы можем утверждать, что он и является гражданином данного государства» (там же, 1275 в-15, с. 446); таким образом гражданину присваивается атрибут власти: поскольку гражданина определяет участие в управлении обществом.

В свою очередь гражданское состояние способствует развитию специфических «добродетелей» участия в управлении обществом; эти чистые «добродетели» регулируют отношения между правительством и свободными людьми и представляют собой добродетели подчинения, не тождественного слепому повиновению, потому что в последнем случае управление полисом пришлось бы квалифицировать как деспотизм. Таким образом, политическое мышление движется в направлении от полиса к гражданскому состоянию, а от него — к идее гражданственности, а не наоборот.

Подобный образ мышления предлагает античный тип культуры; и подобного образа мышления должен придерживаться каждый индивид, желающий добиться права говорить серьезно о зле в политике. Размышление о политике, которое начиналось бы с противопоставления «философа» и «тирана» и сво-

292

дило бы любое осуществление власти к порочности воли к власти, в конечном счете обернулось бы морализаторством, а в итоге нигилизмом; необходимо, чтобы на первом, этапе политической рефлексии фигура «тирана» оставалась бы в стороне и преподносилась бы в качестве ужасающей возможности, угрозу которой невозможно предотвратить по причине человеческой порочности; но это собственно не было бы предметом политической науки: «...Тирания, как наихудший из видов государственного устройства, отстоит далее всего от самой его сущности...» (там же, 1289в, с. 489).

Однако автономия политики представляет собой нечто большее, чем туманное общественное предназначение живого существа под названием «человек», чем приобщение человека к человечности посредством гражданского состояния; выражаясь точнее, это — специфический характер политических связей по отношению к экономическим связям. Этот второй этап политической рефлексии имеет основополагающее значение для дальнейшего размышления; ведь зло в политике также носит специфический характер, как и эти связи, и исцеление от зла.

На наш взгляд, невозможно приступить к критике аутентичности политической жизни, предварительно не установив четких границ сферы политики и не признав различия, существующего между политикой и экономикой. Любая критика предполагает это различие и никоим образом его на устраняет.

И лучше всего к признанию подобного различия позволяет прийти концепция Руссо; обнаружить и воссоздать в себе самом глубочайшие мотивы «общественного договора» означает обнаружить также и политический смысл как таковой; обращение к Руссо, вслед за философами древности — в частности к «Политике» Аристотеля,— должно, как нам кажется, стать основой и фоном для критики власти, которая не способна дать импульс себе самой.

Величайшая и неопровержимая идея теории Общественного Договора заключается в том, что политический организм рождается в результате некоего виртуального акта соглашения, которое следует рассматривать не как историческое событие, а лишь как перелом в сфере мышления. Этот акт является соглашением: но не соглашением каждого с каждым об отказе противодействовать третьему лицу — суверену, который не является участником соглашения, но обладает абсолютной властью; это соглашение каждого со всеми, делающее людей людь-

293

ми благодаря объединению их в государство. Это замечательная идея, столь часто подвергаемая критике и столь неадекватно понятая, составляет фундаментальный принцип политической философии: «Найти такую форму ассоциации, которая защищает и ограждает всею общею силою личность и имущество каждого из членов ассоциации и благодаря которой каждый, соединяясь со всеми, подчиняется, однако, только самому себе и остается столь же свободным, как и прежде» (Руссо Ж. Ж. Об общественном договоре, или принципы политического права. М., Канон-Пресс-Ц, Кучково Поле, 1998, с. 207. — О. 714.). Это не отказ от неограниченной свободы в обмен на безопасность, а переход от неограниченной свободы в обмен на безопасность, а переход к гражданскому состоянию путем подчинения законодательству, приемлемому для всех.

В дальнейшем будет сказано все, что можно, и все, что нужно, по поводу абстрактности, идеализма и лицемерия подобного соглашения — это соответствует действительности, но в определенном смысле и при определенных условиях; тем не менее прежде всего следует признать, что такое соглашение формирует нацию; подобное соглашение не может быть результатом диалектики экономики; именно это соглашение лежит в основе политики как таковой.

А если такого соглашения вовсе не было? Именно так, оно заключено в самой природе политического согласия, благодаря которому человеческое сообщество превращается в единое, организованное и управляемое государство, и такое согласие устанавливается не в процессе фактически заключенного договора, которого просто не было, в договоре подразумеваемом и негласном, который рождается в ходе становления политического сознания, ретроспективно, в результате рефлексии.

Вот почему ложь так легко проникает в политику; политика имеет склонность ко лжи, потому что политическая связь обладает идеальной реальностью: это идеальность всеобщего равенства людей, поскольку «условия равны для всех, то никто не заинтересован в том, чтобы делать их обременительными для других» (там же, с. 208. — О. М.); эксплуатация человека человеком лицемерно скрывается, и на первый план выдвигается идеал равенства всех перед законом и друг перед другом, являющейся истиной политики. И именно этот идеал делает реальным государство. Напротив, реальность государства не сводится к межклассовым конфликтам, к экономическому господству и отчуждению, это торжество законности,

294

которое никогда не обернется тотальной узурпацией правовой сферы господствующим классом; как только появляется государство, политическая структура, целостное историческое сообщество, эта идеальность обретает реальность; и формируется позиция государства, которое не может быть непосредственным выражением интересов господствующего класса. Если бы государство полностью отражало волю господствующего класса, то его следовало бы квалифицировать не как политическое состояние, а как деспотическую власть; но даже самое деспотическое государство все же остается государством в той мере, в какой общее благо объединения граждан прорывается сквозь тиранию и проявляет себя в интересах господствующей социальной группы или ряда групп. К тому же именно принцип исходной автономии политики позволяет понять, почему законодательство обыкновенно прибегает к лицемерию с целью скрыть наличие экономической эксплуатации; господствующий класс вынужден маскировать свои интересы с помощью юридической фикции, и эта фикция изначально представляет собой условие существования государства; для того чтобы встать во главе государства, один из классов должен внедрить в универсальное право собственные интересы; а факт того, что право основывается на отношении силы, возможно исказить лишь в том случае, когда государственная власть является результатом идеального соглашения.

Мы осознаем те сложности, которые сопряжены с понятием всеобщей воли, верховной власти у Руссо; уже в «Женевских рукописях» он говорит о «бездне политики в государственном устройстве» (подобно тому, как душевная активность человека является бездной для философии); возникновение подобного рода сложностей не связано с ошибками Руссо, они свойственны политике как таковой; соглашение, являющееся виртуальным актом и создающее реальное сообщество, идеальное право, придающее статус легитимности реальной силе, фикция, реабилитирующая лицемерие господствующего класса, которая, хотя и оставляет возможность для лжи, при этом воплощает в жизнь свободу граждан, и эта свобода, которая благодаря своему абстрактному характеру преодолевает существующие различия в условиях жизни, причастности к власти, индивидуальных способностях людей, — такова суть политической казуистики.

До Руссо эту проблему ставил Аристотель, поднимавший вопрос о соглашении, порождающем политический организм;

295

интерпретируя данную тему произвольно и сквозь призму виртуального соглашения («как если»), можно утверждать, что в греческой философии это télosПолиса. Там, где Аристотель говорит о «природе», цели, Руссо употребляет выражения «соглашение», «всеобщая воля»; но по существу это то же самое; это два способа философского размышления о специфике политического. То, что Аристотель считает объективной природой, Руссо рассматривает как искусственный акт идеальной субъективности; согласно Руссо, всеобщая воля объективна, а по Аристотелю, объективная природа есть природа человека, стремящегося к счастью. Изначальное сходство обеих формулировок свидетельствует о наличии взаимосвязи между ними. В обоих случаях речь идет о том, чтобы посредством анализа télosПолиса и соглашения, конструирующего всеобщую волю, доказать факт совпадения индивидуальной, подверженной страстям воли и объективной политической воли, словом — преобразовать гуманность человека посредством его подчинения законам и необходимости исполнять гражданские обязанности.

Руссо рассуждает как Аристотель. Возможно, следовало бы признать, что то же самое говорил и Гегель. Это важно отметить, потому что, как мы увидим в дальнейшем, Маркс критиковал буржуазное государство, ориентируясь на «Философию права» Гегеля и имея при этом в виду государство вообще. Марксистская критика затронет всю западную политическую философию, представленную такими мыслителями, как Аристотель, Руссо и Гегель.

Когда Гегель утверждает, что государство — это разум, реализовавшийся в человеке, он думает не о государстве как таковом и не о каком-то конкретном государстве, а о реальности, формирующейся на основе эмпирических государств, это такое состояние, к которому движутся сложившиеся нации, нации, развившиеся до уровня современного государственного устройства, которому присущи дифференцированная политическая структура, конституция, административная система и т. д., руководствующиеся идеей исторической ответственности во взаимоотношениях между государствами. Понятое таким образом государство предстает как нечто желаемое совокупностью воль в целях реализации их свободы: то есть как разумная и универсальная организация этой свободы. Самые резкие и шокирующие формулировки Гегеля по проблеме государства, которые в свое время были воспроизведены Эри-

296

ком Вейлем в его книге «Гегель и государство»¹, следует рассматривать как предельное выражение, как крайность мышления, решившего обратить все свои нарекания внутрь, а не вне всецело признанной политической действительности. Трактовать все то, что может быть высказано против государства и против той безумной претензии, которая овладевает его разумным намерением, следует, ориентируясь на это крайнее выражение.

II. ВЛАСТЬ И ЗЛО

Поскольку политическое является автономным, имеет место специфическая форма политического отчуждения. Это иной аспект того парадокса, к анализу которого нам следует теперь приступить.

Суть проблемы состоит в том, что государство есть Воля. Можно отметить, что в определенной мере рациональность приходит в историю благодаря политическому и это соответствует действительности; но если государство разумно по своему замыслу, то оно проявляет себя в истории посредством решений. Невозможно дать определение политическому, не прибегая при этом к идее решений исторической значимости, то есть решений, надолго изменяющих судьбу человеческого сообщества, жизнь которого организует и которым управляет данное государство. Политическое — это разумная организация, политика — это решение: анализ возможных ситуаций, пари возможного будущего. Не существует политического без политики.

Политическое обретает смысл задним числом, в результате рефлексии, «ретроспективно», политика же осуществляется поступательно, путем «проспекции», проецирования, то есть она подразумевает одновременно и трудновыполнимую попытку разобраться в потоке современных событий, и незыблемость

¹ «Итак, если общество составляет базис, то это ничего не сообщает о государстве, осознающий себя разум, разум находится целиком и полностью в сфере государства, вне государства возможны конкретная мораль, традиции, работа, деятельность, абстрактное право, чувства, добродетели, но невозможна разумность. Только государство способно мыслить, только государство способно быть тотальностью мышления» (Р. 68). Определение государства дается там же (Р. 45).

297

решений. Вот почему если политическая функция осуществляется непрерывно, то можно сказать, что в определенном смысле политика проявляет себя исключительно в условиях роковых моментов, «кризисов», «переломных», узловых этапов истории.

Но если невозможно дать определение политическому, не включив сюда момент волевого принятия решения, то невозможно также говорить о «политическом решении», не думая при этом о власти.

В процессе движения от политического к политике центр внимания перемещается от факта прихода к власти к реальным событиям, от суверенитета (la souveraineté) к высшей власти (le souverain), от государства к управлению, от исторического Разума к Власти.

Именно в этом проявляется специфика политического и его средств; с позиции политики государство представляет собой институт, обладающий монопольным правом на узаконенное физическое принуждение; прилагательное «узаконенное» свидетельствует о том, что потребность дать определение государства с помощью присущих ему специфических средств все же приводит к необходимости определять государство через его цель и формулу; но даже если когда-либо государство в силу тех или иных обстоятельств придет к тождеству со своей законодательной основой — например, взяв на себя функцию законодательной власти,— за ним все еще будет сохраняться монополия на принуждение; оно по-прежнему будет оставаться властью немногих над всеми; оно по-прежнему будет оставаться носителем законности, то есть морального права требовать, и субъектом насилия, обладающим реальной силой, то есть физической способностью принуждать.

Именно в этом пункте мы соприкасаемся с идеей политики во всей ее полноте; можно было бы сказать, что политика — это совокупность различных видов деятельности, направленной на осуществление власти и, соответственно, на завоевание и сохранение власти; наиболее близкой к политике будет такая деятельность, которая имеет в качестве цели или даже просто результата содействие распределению власти¹.

¹ Макс Вебер характеризовал политику как «совокупность усилий с целью участвовать во власти или влиять на распределение власти в пределах государства или между государствами» (Politik als Beru).

298

Понятие политики, определение которого основывается на понятии власти, поднимает проблему политического зла. Проблема политического зла существует потому, что существует специфическая проблема власти.

Власть не зло. Тем не менее она — показатель чрезвычайной предрасположенности человека ко злу; может быть даже, власть является решающей причиной и важнейшим свидетельством присутствия зла в истории. И это связано с тем, что власть — это что-то необычайно значимое, что она — инструмент исторической рациональности государства. Этот парадокс всегда следует иметь в виду.

То, что власти присуще специфическое зло, было признано с удивительным единодушием подавляющим большинством политических мыслителей. Израильские пророки и Сократ, согласно диалогу «Горгий», сходятся во мнениях в данном вопросе; в трактате Макиавелли «Государь» и «Критике гегелевской философии права» Маркса, в «Государстве и революции» Ленина и... в докладе Хрущева — выдающемся документе по проблеме зла в политике — по существу говорится об одном и том же, несмотря на значительное различие теологического и философского контекстов. Подобного рода сходство свидельствует о постоянстве политической проблематики в истории, и благодаря этому постоянству мы воспринимаем данные тексты в качестве истины на все времена.

Поражает то, что, согласно «Ветхому завету», древнейшие записанные библейские пророчества, в частности — Пророчество Амоса, резко изобличали не индивидуальные проступки, а политические преступления¹. Нужно уметь видеть разоблачение политического зла как зла, присущего власти, там, где есть соблазн видеть лишь пережиток устаревшей идеи коллективного греха, предшествовавшей идее индивидуального проступка и наказания; именно политическое существование человека придает греху историческое значение, разрушительную мощь и, если говорить откровенно,— величие. Смерть Иисуса, как и смерть Сократа, явилась результатом политического действия, политического процесса; именно политические структуры с их

¹ Книга Пророка Амоса, гл. 1: «...потому что они молотили Галаад железными молотилами... потому что они вывели всех в плен, чтобы предать их Едому... потому что он преследовал брата своего мечом, подавил чувства родства... потому что они рассекали беременных в Галааде, чтобы расширить пределы свои».

299

порядком и гарантированностью существования обеспечивают историческую реализацию humanitas и universalitas, и именно по распоряжению римской политической власти был установлен крест для распятия: «Он пострадал при Понтии Пилате».

Таким образом греховность обнаруживает себя во власти, а власть демонстрирует истинную природу греховности, которую порождает не стремление к наслаждению, а гордыня могущества, зло, проистекающее из желания обладать и властвовать.

В диалоге «Горгий» говорится о том же; можно даже сказать, что в некотором отношении сократическая и платоновская философия является результатом размышления над проблемой «тирана», то есть власти, не считающейся с законом и согласием подданных. Что делает возможным существование тирана—фигуры, противопоставляющейся философу? Данный вопрос затрагивает философию за живое, потому что тирания невозможна без фальсификации слова, то есть этого высшего проявления способности человека говорить что-либо и общаться с другими людьми. Вся аргументация Платона в «Горгии» основывается на связи между софистикой, как извращенной формой философии, и тиранией, как извращенной формой политики. Тирания и софистика образуют ужасное сочетание. И тогда Платон открывает некий аспект политического зла, отличного от могущества, но тесно связанного с ним, это — «лицемерие» как искусство вызывать убежденность, не опираясь при этом на истину; следовательно, необходимо выявить связь между политическим и не-истинным. Далее, если исходить из того, что слово — это среда, элемент человечности, «логос», делающий человека подобным другим людям и создающий условия для общения, то ложь, лицемерие, не-истинное — это разновидности зла преимущественно политического характера, разрушающие основы человеческого бытия, а именно — слово, речь, разум.

В этом заключается суть двоякого размышления по поводу гордыни могущества и не-истины, разоблачающего то зло, которое свойственно политике.

И с этим двояким размышлением мы сталкиваемся в двух известных работах по политической философии: «Государь» Макиавелли и «Государство и революция» Ленина,— и это свидетельствует о том, что проблема власти неизменно присутствует в философии, невзирая на многообразие сменяющих друг друга политических режимов, развитие техники и многообразие экономических и социальных условий. Вопрос

300

о власти — ее исполнении, завоевании, защите и экспансии — обладает редким постоянством и без труда заставляет верить в неизменность человеческой природы.

Много говорилось о зле в «макиавеллизме»; однако если подойти серьезно к работе «Государь», как того и требовал ее автор, то окажется, что не так-то просто обойти поставленную им специфическую проблему — вопрос об установлении новой власти и нового государства. Книга «Государь» является выражением неумолимой логики политического действия; это логика средств, чисто техническая задача достижения и удержания власти; эта техника полностью зависит от центрального отношения политической жизни: «друг—враг»; враг может быть как внешним, так и внутренним, например, народ, дворянство, армия или советник и любой друг в свою очередь может стать врагом, и наоборот; эта техника сохранения власти работает в широком диапазоне возможностей: от силы оружия до чувства страха, благодарности, жажды мести, верности. Государь, знающий механизмы власти, ее беспредельности, широкий диапазон рискованных интриг, будет вести себя как стратег и как психолог, как лев и как лис. В этом отношении Макиавелли затронул суть проблемы политического насилия, поскольку он обсуждает не проблему неправдоподобного насилия и самоуправства, а проблему расчетливого и ограниченного насилия, мера которого определяется планом установления государственности на длительный срок. Можно с полной уверенностью сказать, что посредством такого расчета насилие, содействующее утверждению государственности, санкционируется утвержденным законодательством, тем не менее само это утвержденное законодательство, сама республика изначально несет на себе следы успешно утвердившегося насилия. Таким путем формируются нации, власть, политические режимы; факт их насильственного происхождения скрывается, оправдывается новым законодательством, которое они в свою очередь установили, но это новое законодательство несет в себе нечто случайное, чисто историческое, связанное с ее насильственным происхождением.

Таким образом, Макиавелли выявил взаимосвязь между политикой и насилием; в этом проявляются его честность и правдивость.

Несколько веков спустя Маркс и Ленин вновь обращаются к теме, которую можно назвать платоновской,— проблеме «заблуждающегося сознания» («conscience mensongère»). На са-

301

мом деле, как мне кажется, наибольший интерес в марксистской критике гегелевского учения о политике и государстве представляет не то, что марксизм дает объяснение государству через отношение классов, следовательно, посредством сведения политического зла к социально-экономическому, а то, что марксизм трактует это зло как специфическое свойство политики; я даже думаю, что то страшное несчастье, которое постигло все дело марксизма-ленинизма и повлияло на политические режимы, рожденные на основе марксизма, явилось результатом сведения политического зла к экономическому; отсюда проистекает иллюзия о том, что общество, освободившееся от противоречий, свойственных буржуазному обществу, автоматически освобождается от политического отчуждения. Итак, наиболее важный аспект критики, предпринятой Марксом ¹, это утверждение, что государство не является и не может быть тем, на что оно претендует. На что же оно претендует? Если прав Гегель, то государство — это согласие, устанавливающееся за пределами индивидуальных интересов, которые невозможно примирить на уровне того, что Гегель называл гражданским обществом, а мы бы назвали социально-экономической плоскостью. Разобщенный мир частных отношений поддается регулированию и рационализированию с помощью высшей инстанции — государства. Государство — это арбитр, а значит, и разум. И каждый из нас реализует свою свободу в качестве права благодаря государству. Я свободен именно в политическом отношении. И именно в этом смысле Гегель говорит о репрезентативности государства: оно существует в качестве представления, и человек представляет себя в нем. Важнейший аспект предпринятой Марксом критики — это развенчание иллюзии, сопутствующей данному притязанию государства; государство не является подлинным миром человека, оно — другой мир, ирреальный мир; оно способно разрешать противоречия лишь на уровне фиктивного права, которое в свою очередь находится в противоречии с реальными отношениями, существующими между людьми.

Именно отталкиваясь от этой фундаментальной лжи, от этого несоответствия притязаний и реальности, Маркс приступает к проблеме насилия. Поскольку суверенитет является творением не людей в их конкретной реальности, а иного, вообра-

1 См. J. Y. Calvez «La Pensée de Karl Marx», глава о политическом отчуждении.

302

жаемого мира, то он нуждается в поддержке со стороны реального, конкретного, эмпирического суверена. Идеализм права способен утвердиться в истории лишь при поддержке реализма самовластия государя. Такова сфера политики, разрывающейся между идеалом суверенитета и реальностью власти, между суверенитетом и сувереном, между конституцией и исполнительной властью, в частности полицией. Не столь важно, что Маркс был знаком лишь с конституционной монархией; разделение функций конституции и монарха, расхождение между правом и произволом является внутренним противоречием всякой политической власти. Это присуще и Республике. Вспомните, как год назад нас лишили права голоса путем ловкого политического маневра, фактически направившего власть против суверенитета избирателей; суверен постоянно пытается узурпировать суверенитет; в этом заключается суть политического зла. Государство не может существовать без правительства, административной системы, полиции; любые политические режимы, любые формы конституционного устройства несвободны от феномена политического отчуждения; политическому обществу свойственны как внешнее противоречие между идеальной сферой правовых отношений и реальной сферой социальных отношений, так и внутреннее противоречие между суверенитетом и сувереном, между конституционным порядком и властью или, по меньшей мере,— полицией. Мы мечтаем о государстве, которому удалось бы разрешить радикальное противоречие между универсальностью, к которой стремится государство, и индивидуализмом и произволом, неотделимыми от него в действительности; зло заключается в том, что эта мечта неосуществима.

К сожалению, Маркс не осознавал автономного характера этого противоречия; он просто считал его надстроечным явлением, то есть он рассматривал данное противоречие в плане надстройки, как результат внутренних противоречий капиталистического общества, в конечном счете классового противостояния; и тогда получается, что государство есть лишь инструмент насилия в руках господствующего класса; хотя, вероятно, в идее государства неизменно присутствует некий замысел, проект преодоления классового противостояния, а негативные черты государства являются издержками этого великого замысла. Поскольку таким образом в государстве видят средство угнетения, находящееся в руках господствующего класса, то иллюзия того, что государство — это воплоще-

303

ние всеобщего согласия, представляет собой лишь частный случай этого типичного порока буржуазного общества, неспособного преодолеть собственное несовершенство или разрешить раздирающие его противоречия и поэтому прибегающего к мечте о правовом состоянии.

Я считаю, что следует, вопреки Марксу и Ленину, отстаивать утверждение, согласно которому политическое отчуждение несводимо к иным элементам и составляет основу человеческого бытия, и в этом смысле политическое бытие предполагает раскол между абстрактной жизнью гражданина и конкретной жизнью работника и семьянина. Я также считаю, что нужно сохранить те положительные моменты марксистской критики власти, которые объединяют ее с критикой, предпринятой Макиавелли и Платоном, а также с библейской концепцией власти.

В качестве иллюстрации приведу доклад Хрущева; показательно, что критика, которой он подверг сталинизм, имеет смысл лишь в том случае, если политическое отчуждение носит автономный характер и несводимо к экономическому отчуждению. Иначе как можно было бы критиковать Сталина и одновременно отстаивать принципы социалистической экономики и советского строя. Доклад Хрущева был бы невозможен без критики власти и ее пороков. Но поскольку марксизм не уделяет внимания проблеме автономного характера власти, марксистская критика ограничивается рассмотрением малозначительных деталей и морализаторством. Тольятти зашел слишком далеко, когда однажды заявил, что доклад Хрущева не удовлетворяет его, потому что в нем нет ответа на вопрос о том, каким образом феномен Сталина оказался возможным при социалистическом строе. Ответить на этот вопрос было невозможно, поскольку для этого пришлось бы подвергнуть критике социалистическую власть, что не было сделано и что, вероятно, вообще невозможно сделать в рамках марксизма, хотя бы потому, что марксизм сводит все виды отчуждения к экономическому и социальному отчуждению.

Мне бы хотелось внести полную определенность по поводу того, что тема политического зла, которую мы только что рассмотрели, никоим образом не ведет к политическому «пессимизму» и не оправдывает политической «пассивности». К тому же слова «пессимизм» и «оптимизм» неуместны в философском анализе; пессимизм и оптимизм свидетельствуют о настроении и относятся к учению о характере, то есть в дан-

304

ном случае они абсолютно бесполезны. Тем не менее ясное видение зла, присущего власти, является необходимым условием целостного размышления о политическом; и это размышление демонстрирует, что политика является источником величайшего зла по той причине, что она представляет собой чрезвычайно существенную область человеческого бытия. Мера политического зла соответствует масштабам политического бытия человека; рассуждение, сопоставляющее политическое зло с радикальным злом, максимально приближающее политическое зло к радикальному злу, следует немедленно дополнить рассуждением о радикальном значении политики. Любая попытка порицать политику как нечто порочное, сама по себе является ложью и клеветой, игнорирующей необходимость рассматривать данные проблемы в контексте деятельности человека как существа политического. При этом размышление о политическом зле не отменяет, а, напротив, предполагает анализ политического в качестве пребывающей в действительности человеческой рациональности.

Политическое зло столь серьезно именно потому, что оно является злом человеческой рациональности, специфическим злом специфического человеческого величия.

Марксистская критика государства, в частности, не отказывается от анализа суверенитета, предпринимаемого от Руссо до Гегеля, но при условии, что данный анализ будет истинным. Если истина не содержится в общественной воле (Руссо), если не существует телеологии истории, к которой человечество движется через «несоциализируемую социальность» посредством «хитрости разума», представляющей собой политическую рациональность (Кант), если государство не является «выражением» человечности человека, тогда политическое зло не столь серьезно. Поскольку государство — это реальное воплощение рациональности истории, победы над страстями отдельного человека, над гражданскими и классовыми интересами, оно — наиболее яркий показатель человеческого величия, крайне уязвимый и подверженный злу.

Политическое «зло» — это, собственно говоря, безумие величия, то есть безумие того, что велико, это — Величие и виновность власти!

Следовательно, уклоняясь от политики, человек с неизбежностью утрачивает свою человеческую сущность. История и политика ставят человека лицом к лицу с его собственным величием и собственной виновностью.

305

Но почему ясное видение политического зла сопровождается политической «пассивностью»? Скорее данное размышление ведет к политической бдительности. Именно в данном пункте мы, завершая очередной этап нашего размышления, обратимся к современности и перейдем от критики к практике.

III. ПРОБЛЕМА ВЛАСТИ ПРИ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОМ СТРОЕ

Если наш анализ парадокса власти соответствует действительности, если государство одновременно в большей степени рационально и в большей степени подвержено влиянию страстей по сравнению с индивидом, то тогда центральной проблемой демократии является задача контроля над государством со стороны граждан. Проблему контроля над государством, так же как и проблему рациональности государства, нельзя сводить лишь к истории социально-экономических отношений, а присущую государству порочность объяснять исключительно исходя из наличия классовых противоречий. Проблема контроля над государством состоит в следующем: необходимо выработать механизмы институционального характера, делающие возможным исполнение функций власти и невозможным злоупотребление властью. Понятие «контроль» непосредственно проистекает из основного парадокса политического бытия человека; оно выражает практическое разрешение данного парадокса; предполагается, что в конечном счете государство должно быть, но оно не должно обладать абсолютной властью; предполагается, что государство управляет, организует и принимает решения для того, чтобы человек мог существовать в качестве существа политического; и при этом предполагается, что тирания становится невозможной.

Правильно сформулировать проблему политического контроля способна только та политическая философия, которая осознала специфику политики — специфику ее функционирования и специфику присущего ей зла.

Вот почему, как мне представляется, сведение политического отчуждения к экономическому является слабой стороной марксистской политической мысли. В результате подобная трактовка политического отчуждения привела марксизм-ленинизм к подмене проблемы контроля над государством иной проблемой — отмирания государства. Такая подмена, как мне кажется, чревата губительными последствиями, по-

306

скольку задача устранения присущего государству зла перенесена в неопределенное будущее, тогда как истинная практическая задача политики — это ограничение зла в настоящем; этика ограничения насилия заменяется эсхатологией невиновности, и одновременно тезис об отмирании государства в будущем служит прикрытием и оправданием террора; этот пагубный парадокс приводит к тому, что тезис о временном характере государства становится веским аргументом в пользу увековечивания диктатуры пролетариата, прокладывающим дорогу тоталитаризму.

Итак, следует отдавать себе отчет в том, что теория отмирания государства является логическим следствием сведения политического отчуждения к отчуждению экономическому; если государство — всего лишь репрессивный орган, порожденный классовыми антагонизмами и отражающий господствующее положение одного из классов, то государство исчезнет вместе со всеми прочими пережитками классового разделения общества.

Но вопрос состоит в том, может ли устранение частной собственности на средства производства положить конец любому виду отчуждения. Быть может, собственность вообще есть лишь особая форма власти человека над человеком; быть может, деньги — это лишь одно из средств господства; быть может, тот же дух господства присутствует и в эксплуатации с помощью денег, и в бюрократической тирании, и в диктатуре разума, и в клерикализме.

И хотя все это свидетельствует о неявном единстве различных видов отчуждения, что в данный момент не является предметом нашего обсуждения, как раз идея сведения политического отчуждения к экономическому косвенно повлияла на возникновение мифа об отмирании государства.

Верно то, что Маркс, Энгельс и Ленин разрабатывали эту теорию, основываясь на историческом опыте; они рассматривали Парижскую Коммуну как многообещающий пример и начало практического подтверждения тезиса об отмирании государства; с их точки зрения этот опыт демонстрировал, что диктатура пролетариата — это не просто переход власти в другие руки, но разрушение государственной машины как «специальной силы», предназначенной для подавления; если вооруженный народ заменяет собой регулярную армию, если полиция в любой момент может быть упразднена, если бюрократия как орган управления расформирована, а положение чиновника соответствует уровню жизни работника, получающего минимальную зарплату, то

307

тогда на смену буржуазному государству как особой силе, направленной на подавление, приходит общая сила народного большинства и начало процесса отмирания государства совпадает с установлением диктатуры пролетариата; как говорил Ленин: «Невозможно совершить переход от капитализма к социализму без определенного возврата к ранним формам демократии»; таким образом, отмирание государства происходит одновременно с установлением диктатуры пролетариата, потому что диктатура пролетариата — это итог подлинно народной революции, разрушающей репрессивные органы буржуазного государства. Маркс утверждал что, «Коммуна больше не являлась государством в собственном смысле слова».

Следовательно, Маркс и Ленин не лицемерно, но совершенно искренне отстаивали тезис об отмирании государства. Редко кто так же, как идеологи марксизма, умалял роль государства: «Если пролетариат пока еще нуждается в государстве, то это вовсе не ради свободы, но для подавления противников, и как только станет возможным говорить о свободе, государство перестанет существовать как таковое»,— говорится в «Письме к Бабелю».

Однако если отмирание государства — это критерий нормального функционирования диктатуры пролетариата, то возникает острый вопрос: почему в действительности установление диктатуры пролетариата не совпадает с исчезновением государства? Почему в действительности при социализме власть государства настолько укрепляется, что подтверждает ту аксиому, которую Маркс считал верной лишь применительно к буржуазным революциям: «Все перевороты осуществляются лишь для того, чтобы усовершенствовать эту машину, а не сломать ее» («Восемнадцатое Брюмера Луи Бонапарта»).

Пытаясь ответить на данный вопрос, мы одновременно дополним доклад Хрущева, выстроив недостающее ему основание, а именно — объяснение того, каким образом феномен Сталина оказался возможен в условиях социализма.

Как следует из предшествующего размышления, моя рабочая гипотеза подразумевает, что сталинский режим оказался возможен только потому, что был проигнорирован тот факт, что проблема власти в процессе перехода от старого общества к новому не теряет своей актуальности; потому что уверовали в то, что ликвидация экономической эксплуатации с неизбежностью ведет к прекращению политических репрессий, и в то, что государство — это временное явление, потому что пробле-

307

му контроля над государством подменили задачей устранения государства.

Словом, моя рабочая гипотеза состоит в том, что государство не может быть устранено и по этой причине оно должно быть подвергнуто контролю посредством специальной институциональной техники.

Мне кажется, нужно пойти еще дальше и заявить, что социалистическое государство нуждается в более строгом контроле со стороны народа по сравнению с государством буржуазным именно потому, что социалистическое государство в большей степени рационально, поскольку ему присущи предвидение и расчет, распространяющиеся на такие сферы человеческого бытия, которые прежде или в иных условиях действовали сами по себе, под влиянием стихийных факторов; государство, берущее на себя функцию планирования, претендующее на то, чтобы в перспективе устранить классовые антагонизмы и положить конец разделению общества на классы, обладает более высокой рациональностью, большей властью и большим диапазоном для превращения в тиранию.

Мне кажется, что задача критики социалистической власти должна состоять в том, чтобы совершенно честно и откровенно прояснить вопрос о наличии при социализме новых возможностей политического отчуждения, связанного с борьбой против экономического отчуждения и вызванным этой борьбой усилением власти государства.

Вот несколько направлений, по которым следовало бы провести подобное исследование проблемы власти при социалистическом строе:

1. Сначала надо было бы рассмотреть, в какой мере «руководство вещами» с необходимостью является и «управлением людьми» и в какой мере прогресс в области «руководства вещами» ведет к усилению политического господства человека над человеком.

Например: планирование предполагает, что совершается выбор экономического характера, касающийся приоритетов в удовлетворении потребностей и использования средств производства; однако такой выбор тут же выходит за пределы экономики; он становится функцией политики в широком смысле, то есть требует перспективного проектирования, затрагивающего ориентацию человеческого сообщества, вовлеченного в опыт планирования; соотношения уровня инвестирования и уровня потребления, соотношения культурных и материалы

309

ных благ, сбалансированного общим планом, исходящим из «глобального стратегического видения», при котором экономика интегрирована в политику. Планирование представляет собой инструмент, предназначенный для реализации глобального проекта общецивилизационного значения, имеющего ценностные ориентиры, одним словом, проекта, затрагивающего саму суть человеческого бытия. Вот почему политика — это душа экономики в той же мере, в какой она является выражением желания и способности.

Таким образом, поскольку техника упорядочивания деятельности и потребностей человека играет незначительную роль в масштабах государства и не может выйти за пределы этико-культурного контекста, то руководство вещами не способно стать одновременно и управлением людьми. Политическая власть в конечном счете согласует предпочтения и технологические возможности, скрытые запросы человеческого общества и ресурсы, открываемые благодаря познанию законов экономики. Это соединение этики и техники во имя выполнения «задачи» планирования является главным доводом в пользу того, что руководство вещами охватывает и управление людьми.

2. Затем следовало бы продемонстрировать, каким образом это расширение компетенции социалистического государства по сравнению с государством буржуазным ведет к усилению власти государства и увеличивает возможности злоупотребления, свойственные социалистическому государству как таковому. Это стало бы подтверждением уже развивавшейся выше идеи о том, что наиболее рациональное государство имеет больше всего шансов быть подверженным влиянию страстей.

В работе «Анти-Дюринг» Энгельс уже показал, что даже после того, как свершится экспроприация, сохранится авторитарный и репрессивный характер организации производства, так же как и не исчезнут разделение труда и другие формы отчуждения, превращающие труд из деятельности, приносящей радость, в необходимость. Разделение труда и привязанность к определенному виду деятельности свидетельствует о наличии принуждения, связанного с переходом от случайности к рациональному выбору.

В результате использование принудительного труда становится одним из главных соблазнов социалистического государства; и государство в наименьшей степени защищено от такого соблазна, потому что плановое ведение хозяйства дает

310

ему исключительное экономическое право на психологическое принуждение (культура, пресса, пропаганда подчинены плану и, следовательно, экономически определяются государством). И, таким образом, социалистическое государство имеет в распоряжении целый арсенал различных средств воздействия, в том числе и психологического; от методов поощрения и стимулирования до депортации.

Поэтому к тем злоупотреблениям, которые сопряжены с управлением средствами производства, прибавляется соблазн подавить иррациональное сопротивление с помощью средств более действенных, чем убеждение и просвещение; в действительности разумное государство сталкивается с различными формами сопротивления; в некоторых случаях это сопротивление сопряжено с пережитками прошлого (это, в частности, обстоятельство описано китайскими марксистами, а еще раньше — Лениным в работе «Детская болезнь левизны в коммунизме»); пережитки типичны для крестьянской и мелкобуржуазной среды; психология исполнителей не вписывается в ритм технократов, она тяготеет к ушедшему образу жизни; появляются формы сопротивления психологического характера, связанные не с интересами, а с привычкой к прежним экономическим условиям. Но не все формы сопротивления являются пережитками. Государство, осуществляющее планирование, имеет более комплексный и более перспективный проект по сравнению с индивидом, интересы которого менее дальновидны и ограничены горизонтом его собственной конечной жизни или, самое большее, жизни его детей; государство не имеет в виду интересы многих поколений; у государства и индивида разное время жизни, интересы индивида и интересы государства не согласуются естественным образом. Хорошо известны по крайней мере два наглядных примера подобного расхождения позиций государства и гражданина. Один касается соотношения доли инвестирования и текущего потребления, другой — определения норм и темпов производства. Микроинтересы индивида и макрорешения власти неизменно находятся в состоянии конфронтации, лежащей в основе диалектики противостояния индивидуального протеста и государственного принуждения и создающей возможности для злоупотреблений.

Итак, конфронтация и противоречия имеют место, и они связаны с частной собственностью на средства производства, но в ряде случаев порождаются новой государственной властью.

311

Наконец, социалистическое государство более идеологизировано по сравнению с государством «либеральным», оно способно взять на себя реализацию старой мечты ортодоксии о создании единого царства истины, охватывающего все сферы знания и речи человека; прикрываясь лозунгами революционной дисциплины и технократической целесообразности, социалистическое государство способно оправдать полную милитаризацию духа; то есть оно подвержено соблазну злоупотреблений и имеет все необходимые для этого средства, поскольку обладает абсолютной властью.

Все эти размышления позволяют сделать общий вывод: поскольку создание социалистического государства не отменяет проблемы государства как такового, поскольку оно, прогрессируя в области рациональности, одновременно увеличивает опасность ее извращения, проблема демократического контроля над государством остается еще более актуальной при социалистическом строе, чем при капиталистическом, а миф об отмирании государства — лишь препятствия на пути систематического изучения данной проблемы.

3. Третья задача критики власти при социалистическом строе предполагает возобновление критики либерального государства в свете данной идеи демократического контроля, чтобы выявить, какие инструменты этого государства не зависят от феномена классового господства и могут быть специфическим образом использованы для ограничения злоупотребления со стороны власти. Конечно, такую критику нельзя было предпринять на стадии критики социализма; либеральное государство неизбежно должно было явиться в качестве способа лицемерного обоснования допустимости экономической эксплуатации; в нашу эпоху, породившую печальный опыт сталинизма, совершенно необходимо установить различие между инструментом классового господства и механизмом общего демократического контроля; не исключено, что в самом марксизме уже содержится идея такого подхода, поскольку он считает, что один из классов в период своего восхождения выполняет универсальную функцию; философы XVIII века, разрабатывая принцип демократического контроля, создали мировоззрение подлинного либерализма, несомненно, превышающего по своей значимости достижения буржуазной идеологии. Фундаментальное назначение данного принципа утрачивается в суетности его повседневного применения не потому, что буржуазия нуждается в средствах контроля лишь для того, чтобы ограничить власть

311

монархии и феодалов и укрепить свое собственное положение в обществе. Либеральная политика по своему исходному замыслу несла в себе элемент универсальности, потому что она согласовывалась с универсальными проблемами государства как такового, а не с текущими нуждами буржуазного государства. Вот почему продолжение политического либерализма возможно и при социализме.

Мне хотелось бы привести несколько примеров такого разграничения «универсальных» и «буржуазных» аспектов государственных структур применительно к либеральному государству. Поскольку данное представление будет осуществляться в практической плоскости критики власти при социалистическом строе, первоначальные мероприятия которой не вполне определены, оно будет носить проблематичный характер.

А. Является ли независимость «судей» основным условием, позволяющим предотвратить злоупотребление властью?

Как мне кажется, судьями должны назначаться лица, незадействованные в крупных общественных конфликтах, путем утверждения их в должности общественным большинством.

Считается, что независимость судей — это абстракция. Точнее говоря, обществу требуется некая «идеальная» структура, желанная абстракция, приемлемая для всех его членов, символизирующая законность и придающая легитимность реально существующей власти. Если бы не было этого символа, позволяющего государству представить само себя в качестве легитимного института, то индивид оказался бы в полной зависимости от государства и власти, остался бы без защиты от произвола людей. Совершенно очевидно, что процессы, проходившие в Москве, Будапеште, Праге и других городах, стали возможны потому, что независимость судей не была обеспечена технически и обоснована идеологически посредством теории внеклассовости позиции суда, образа судьи как абстрактной фигуры и олицетворения законности. Сталин оказался возможен потому, что всегда были судьи, готовые судить, следуя его указаниям.

Б. Доступ граждан к свободным от влияния государства источникам информации, знания, данным науки,— не является ли все это еще одним условием, предотвращающим злоупотребления со стороны власти? Современное государство, как мы это видели, решает насущные жизненные проблемы и ориентирует выбор отдельного человека с позиции макрорешений экономического планирования; если граждане лишаются воз-

313

можности иметь свое собственное мнение по поводу природы и смысла этих макрорешений, то власть все более будет склоняться к тоталитарной форме правления.

Государство, берущее на себя функцию планирования, особенно нуждается в противодействии со стороны общественного мнения в полном значении данного понятия, то есть со стороны общественности, имеющей собственное мнение, и мнения, выражаемого общественностью. Посмотрим, что представляет собой это мнение: это пресса, принадлежащая читателям, а не государству, это свобода слова и доступ к информации, гарантированные экономически и конституционно. Сталинизм оказался возможен потому, что не существовало общественного мнения, способного дать ему отпор. И даже заявление о том, что Сталин — узурпатор, было сделано не общественностью, а постсталинским государством.

Независимое правосудие, независимое общественное мнение — вот два важнейших органа политически здорового государства. Без них государство погибает.

Эти два момента чрезвычайно важны, и именно они явились источником отказа от политики сталинизма; именно понятия справедливости и истины лежали в основе нарастающего протеста; это объясняет участие интеллигенции в потерпевшей поражение революции в Венгрии и увенчавшейся успехом революции в Польше; интеллектуалы, писатели, художники сыграли решающую роль в происходящих событиях именно потому, что, невзирая на нищету и низкие зарплаты, выступление преследовало не экономические и социальные цели; цели были чисто политическими; точнее говоря, выступление было спровоцировано новым политическим «отчуждением», поразившим политическую власть; а проблема политического отчуждения, как это известно, начиная с «Горгия», есть проблема не-истинности бытия и явления, мистификации, лжи. Именно эта проблема побуждает интеллигенцию участвовать в политической жизни; интеллигенция не просто участвует, а выступает в первых рядах революционного движения с того момента, когда двигателем революции становится скорее политика, чем экономика, и когда встает вопрос об отношении власти к истине и справедливости.

В. Далее, мне кажется, что процесс демократизации труда требует диалектической взаимосвязи действий государства и рабочих советов; как мы уже видели, долговременные интересы государства даже в тех случаях, когда речь не идет непо-

314

средственно о финансовой стороне дела, не совпадают автоматически с интересами рабочих; это очевидно на этапе строительства социализма в собственном смысле слова, то есть в той его фазе, когда сохраняется дифференцированность заработной платы и профессиональной специализации, ведущей к неравенству условий существования работников низкой квалификации, специалистов, руководителей, интеллигенции; это очевидно и в период ускорений — то есть форсированной индустриализации. Таким образом, только формирование профсоюзов, представляющих разнообразные интересы работников и отстаивающих их перед государством, может обеспечить жизнеспособное равновесие в политике, сделав ее одновременно как экономически рентабельной, так и приемлемой с позиции гуманизма. Так, в частности, право на забастовку, как мне кажется, это единственное средство противодействия рабочих государству, в том числе и государству рабочих. Постулат о непосредственном совпадении воли социалистического государства и интересов всех трудящихся представляется мне порочной иллюзией и опасным оправданием злоупотреблений со стороны власти.

Г. И, наконец, ключевой проблемой является принцип контроля над государством со стороны народа на основе демократической организации общества. Именно в данном пункте необходимо серьезно проанализировать идеи и опыт югославских и польских коммунистов. Вопрос стоит о том, чтобы выяснить, являются ли плюрализм, многопартийность, технология «свободных выборов», парламентская система атрибутами универсального либерального государства или же они свойственны лишь буржуазному периоду развития либерального государства. Не стоит поддаваться предвзятому мнению: ни за, ни против; ни принимать сторону западной традиции, ни поддерживать ее радикальную критику; не нужно торопиться с ответом. Очевидно, что техника планирования не допускает того, чтобы социалистическое производство было подвержено стихии рекомендаций электората; планирование предполагает стабильность республиканской формы государственного устройства; для выполнения плана необходимы полнота власти, постоянство курса управления, сбалансированность бюджета на протяжении длительного времени; но наша парламентская система с присущим ей переходом власти от одной доминирующей силы к другой, представляется несопоставимой с задачами новой государственной рациональности. С другой стороны, не менее

315

очевидно и то, что возможность обсуждения жизненно необходима для государства; именно обсуждение стимулирует и ориентирует политику государства и позволяет ограничить возможность злоупотребления властью. Демократия — это свобода обсуждения. И потому необходимо тем или иным путем организовать подобное обсуждение; именно в данном пункте встает вопрос о многопартийности или одной единственной Партии. Достоинством многопартийной системы является то, что она не только отражает противостояние различных социальных групп, предопределенное разделением общества на классы, но и в равной мере способствует организации политического обсуждения как такового, а следовательно имеет не только «буржуазное» но и «универсальное» значение. Рассмотрение понятия партии лишь с социально-экономической точки зрения представляется мне опасным упрощением, создающим благоприятные условия для оправдания тирании. Вот почему необходимо анализировать понятия многопартийности и однопартийности не только с позиции классового динамизма, но и с позиции техники контроля над государством. Лишь критика власти при социалистическом строе могла бы позволить продвинуться в данном вопросе, но этого не было сделано.

Я не знаю, насколько возможно защитить термин «политический либерализм» от дискредитации; быть может, доверие к нему было подорвано вследствие его близости к экономическому либерализму; хотя с некоторых пор понятие «либеральный» квалифицируется алжирскими и парижскими социалфашистами как преступление и обретает свое первоначальное значение.

Если бы удалось отстоять данное понятие, то этим достаточно ясно было бы заявлено о том, о чем следовало сказать: что центральная проблема политики — это проблема свободы, независимо от того, утверждает ли государство свободу посредством рациональности или свобода ограничивает произвол власти посредством сопротивления.