С «Тимеем» Платова в самой близкой связи стоит его сочинение, надписанное именем Критиаса. Критиас обещал в «Тимее» (р. 26 А sqq.), что, когда наступит его очередь говорить, он подробно рассмотрит быт древних афинян и докажет, что они были почти таковы, какими Сократ, в своей беседе о государстве, изображал граждан наилучшего общества. Теперь, в соименной ему книге, Критиас старается это выполнить и предложенный в «Тимее» рисунок воспроизводит снова—в более тонких чертах, с необходимыми для дела оттенками и подробностями. Этот труд Платон не без основания возлагает на Критиаса: так как он и род свой производил издалека, считая себя потомком Солона, и вращался в рядах гражданского правительства, —хотя об этом Платон благоразумно умалчивает;—кроме того был учен, красноречив, приноровился к рассуждениям сократическим, и даже славился еще способностями поэтическими. По всему этому он лучше, нежели кто другой, мог удовлетворить ожиданиям слушателей.

Черта, о которой упомянули мы на последнем месте,

491

то есть, что Критиас занимался поэзией, весьма характеристична; она много поможет нам правильнее оценить и обсудить весь этот рассказ об острове Атлантиде и о жизни древних афинян. Некоторые ученые, выходя из мысли, что в этой книге все изложено на основании исторических данных, старались непременно доискаться, что это у Платона за остров, и на различных частностях описания его строили свои догадки. Олаф Рудбекк (t. 1 Atlanticae, c. 6) разумел под ним Свеонию (Швецию), и своему мнению, так как был человек ученый и даровитый, сумел придать вид некоторого правдоподобия. Потом Кирхмайер [в Exercitat, de Platonis Atlantide ad Timaeum et Critiam Platonis, 1685) Атлантидою признал северные и западные берега Африки. Наконец, Бирхерод (Schediasm. de orbe novo non novo, 1683) и некоторые другие Атлантиду принимали за Америку. Были исследователи и с совершенно противоположным воззрением: так как рассказ Критиаса придает Атлантиде черты, которые не подходят вполне ни к одной известной стране, то они решили, что вся история этого острова у Платона есть чистая выдумка, не имеющая никакого реального основания. Таково было убеждение многих, —между прочими, Гисмана и Тидемат, —и в настоящее время так думают вообще. Но, нам кажется, как те, так и другие несколько уклоняются от прямого пути; истина должна быть в средине. Это, как мы сейчас сказали, можно с вероятностью выводить из того, что речь предоставляется именно Критиасу. Критиас, по складу душевных своих свойств, был способен преувеличить, распространить, украсить то предание, которое, по его словам, наследовал от предков; но его рассказам, каковы бы они ни были, придает все-таки много авторитета древность его рода и прямая ссылка на Солона, как на их основателя, принесшего предание из Египта и передавшего своим потомкам. Короче, мы приходим к тому мнению, что предание об Атлантиде Платон сам

492

принял от какого-нибудь из египетских жрецов и положил его в основание всего своего сочинения; Критиасу же предоставляется изложить его так, с такими отступлениями и видоизменениями, чтобы оно соответствовало предположенной Платоном цели диалога.

Кроме личности Критиаса, на это соображение наводят и некоторые другие обстоятельства. В самом деле, не означает ди Платон ясно, что происхождение этого рассказа—египетское? не говорит ли, что Солон хотел тоже сделать его содержанием обширного стихотворения, в котором то предание получило бы полное развитие и объяснение?—Все это в наших глазах настолько веско, что диалог, надписанный именем Критиаса, нам представляется чем-то в роде исторического романа, в основании которого всегда надо предполагать сколько-нибудь правды.

Если наше замечание справедливо, то не можем и мы не задаться вопросом: какой же остров означался именем Атлантиды? Правда, по этому вопросу ничего решительного сказать нельзя; но то, что рассказывается о положении, величине и могуществе Атлантиды, невольно наводит на мысль, что еще до древнейших насельников Азии доходила какая-то глухая молва об Америке. Мы не отрицаем, что в подобных рассказах о западных островах передавалось много баснословного; все же весьма замечательна та черта, что островам приписывались всегда необыкновенные величина и могущество, каких сами древние не видели нигде и ни у кого. Чем неопределеннее были такие слухи, тем более конечно открывалось простора припоминать и придумывать всякую всячину о делах тех государств и их учреждениях. Этою-то растяжимостью темы воспользовался, по-видимому, и Платон, чтобы применить ее, в подробностях, к своей цели. Подобным же образом надо, кажется, судить и о той части рассказа, которая относится собственно к делам древних афинян, — если только не отказывать ей вовсе в авторитете древности.

493

Подлинность «Критиаса» была в последнее время заподозрена. Иосиф Зохер (De scriptis Platonis р. 369 sqq.) всю эту книгу отнял у Платона и приписал ее какому-то другому, неизвестному автору, который будто бы хотел пополнить и закончить ею рассказ, предложенный в «Тимее». Этот остроумный критик утверждает, что в «Критиасе» не заметно и тени божественного гения Платона: здесь все сводится к ничтожным описаниям времени и места, и нет даже намека на то, что предмет может быть затронут со стороны более существенной. По его мнению, с сочинения столь бессодержательного и бездарного надо, по справедливости, снять имя Платона. Признаемся, мнение этого ученого и нам на первый взгляд показалось основательным. Но чем долее и пристальнее всматривались мы в «Критиаса», тем более убеждаемся, что в этом диалоге нет в сущности ничего недостойного Платона. Возьмем, во-первых, хотя бы язык: правда, время очень обезобразило его и вызывает нас на множество поправок и догадок; однако в нем все-таки нет ничего такого, что вовсе чуждо было бы или веку Платона, или речи и образу выражений самого философа. Одна уже эта черта довольно сильно говорит за подлинность и авторитет книги. В самом деле, кто не заметил бы здесь хоть небольших, но несомненных следов обмана, если бы это сочинение было написано каким-нибудь другим писателем? Но кроме того, особенности ума и характера как самого Критиаса, так и прочих лиц беседующего общества обрисовываются тут так искусно, что и в этой черте изложения легко узнаешь художественный талант Платона и поневоле усомнишься, мог ли бы какой-нибудь писатель позднейшего времени так удачно подделаться под него. Далее, состояние древних афинян описывается сообразно с поставленной собеседниками задачей и с совершенным применением к намеренью самого Платона (Тиш. р. 26 С. D)—доказать близкое по-

494

добие древнейших нравов и постановлений с формами его государства. Возбуждает сомнение разве один рассказ об Атлантиде, который особенно соблазняет и Зохера: тут в самом деле не везде различишь, к чему относятся отдельные части описания и в каком сродстве состоят они с общею мыслью сочинения. Но и это сомнение устраняется очень легко. Счастье и могущество древних атлантидян не даром изображаются в рассказе Критиаса так подробно: тем решительнее Критиас мог сделать впоследствии вывод, что и самое большое богатство не приносит обыкновенно стране и ее гражданам истинного благоденствия, если обладание им не соединяется с рассудительностью и справедливостью: напротив, одно такое богатство, без стремления и любви к вещам божественным, порождает неумеренную гордость, презрение к правам человеческим и божественным, и тем самым ускоряет падение государства. Кто же не согласится, что этот вывод, очевидно подготовляемый заранее, совершенно соответствует учению Платона о том же предмете и относился бы прямо к подтверждению и объяснению его?—Если за всем тем и останется еще в «Критиасе» что-нибудь неясное или, на наш взгляд, неуместное, то вспомним, что ведь это сочинение не конченное, что это одно только начало и, может быть, первый набросок. Будь оно закончено и отделано, мы наверное и в том, что теперь имеем, удивлялись бы образной и изящной речи Платона. В настоящем же его виде, к нему нельзя относиться слитком придирчиво и строго.

Каким образом случилось, что это сочинение дошло до нас неполным? Могло быть, конечно, что остальная часть «Критиаса» с течением времени утратилась; но могло быть и то, что Платон сам, начавши его, не дописал и оставил неконченым. Допустить первую причину трудно, — с одной стороны, потому, что ни один из древних писателей не упоминает о части затерянной, с другой—в

495

виду ясного свидетельства Плутарха. Он в «Жизни Солона» (р. 96 Е, с. 31 и 32) положительно говорит, что Платон застигнут был смертью, прежде чем окончил отделку этого своего сочинения. И так, из предположенных причин нам остается принять вторую. Впрочем, можно еще сомневаться в точности приведенного сообщения Плутарха. Еще задолго до смерти, Платон мог, по особым причинам, просто отложить «Критиаса». Весьма, конечно, вероятно, что, написав «Тимея», он тотчас приступил к изложению «Критиаса»: так позволяет думать эта тесная внешняя и внутренняя связь между обеими книгами. Но не менее вероятно и то, что он не прежде возвратился к «Критиасу», как выполнив огромный свой труд о законах. По выполнении этого труда, философ хотел, по-видимому, продолжить прерванный перед тем рассказ; но смерть остановила его на этом деле.

496

Страница сгенерирована за 0.12 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона

Храм прор. Илии

Храм свт. Николая д. Дарьино

Правообладателям

Контактный e-mail: odinblag@gmail.com