1) Πολέμου καὶ μάχης χρῆναι οὔτωμεταλαγχάνειν. — Поговорка, означающая, что не спешить, или приходить поздно, можно бы только к делам опасным и неприятным. Так объясняет это выражение и схолия Олимпиодора (ms. Ciz): φαςὶ γὰρ ὄτι, εἰ ἤν πόλεμος, ἔδει σὲ ὐστερῆσαί, ἴνα μὴ φονευθῆς. Подобное значение имела у Афинян поговорка: οὐ πόλεμόν γε ἀγγέλλεις (Phaedr. p. 242. B. Erasm. adag. p. 527).

2) Греч. κατόπιν ἑορτῆς ἤκομεν καὶ ἡπεροῦμεν, собственно значит мы пришли позади, или после праздника, и не застали его. Эта пословица, по Схолиасту И Олимпиодору, прилагалась ἐπὶ τῶν ἐπὶ τινὶ καλῷ πραγματι ἀπολιμπανο μένων. У нас однозначительна с ней: прийти к шапочному разбору.

3) Горгиас был софист, родом из Леонтины. После смерти Перикла, Леонтинцы отправили его послом в Афины — с тою целью, чтобы он примирил с ними Афинян. Это посольство относится ко 2 году 88 олимп. Diodor. XII. 52. Прибыв в место своего назначения, Горгиас к должности посла присоединил профессию софиста и своим красноречием до того увлекал афинское юношество, что тот день почитался праздничным, в который предлагал он свои декламации. Способ собирать в себе слушателей состоял у него в объявлении, что в означенное время он будет отвечать на все предлагаемые себе вопросы и рассуждать о всяком предмете, по желанию посетителей. На такой зов праздные люди стекались к нему толпами и за находчивость его ума, за гибкость и изворотливость его

236

Сокр. В этом, Калликл 1), виноват именно Херефон 2): он заставил нас провести несколько времени на площади.

Хереф. Нет нужды, Сократ; я же и поправлю дело. Ведь Горгиас мне друг; так он покажет себя, если угодно, хоть сегодня, а когда хочешь, — и в другое время.

Калл. Что ты, Херефон? неужели Сократ захочет слушать Горгиаса?

Хереф. Да ведь мы для того и пришли.

Калл. А когда хотите,—не угодно ли пойти ко мне домой 3); ведь Горгиас квартирует у меня и покажет вам свое искусство.

Сокр. Ты хорошо сказал, Калликл. Но согласится ли он беседовать с нами? Ведь я хочу спросить у него, в чем состоит сила его искусства? Что такое то, о чем он объявляет и чему учит? А иной опыт речи пусть он отложит, как ты говоришь, до другого времени.

Калл. Нет ничего лучше, как спросить его об этом, Сократ; потому что одна похвальба его к этому именно и относится; ныне же приказывал он всякому, кто тут был, спрашивать себя, о чем кому угодно, и вызывался отвечать на все.

В.

С.

слова платили большие деньги. Делать подобные опыты рассуждений называлось у софистов ἐπιδείκνυσθαι, т. е. показывать себя, или свое искусство, дебютировать (Gresollius Theatr. Rhetor. Ш, 5. sqq).

1) Калликл—молодой Афинянин, воспитанный в духе тогдашней софистической школы, весьма занятый своею способностью говорить, ничего не зная основательно, водящийся эгоистическими расчетами, ищущий собственной пользы, богатства и политического значения в обществе, а справедливость, общее благо, знание дела почитающий идеями устарелыми и даже смешными. Под собственным именем Калликла Платон мог разуметь все юное, испорченное и развратившееся поколение тогдашней Греции.

2) О Херефоне см. Apol. Socr. 21 E. Charm. 353 В. и введение в Симпосион.

3) Οὐκοῦν ὄταν βούλησθε παῤ ἐμὲ ἤκειν οἴκαδε. Здесь неокончательное ἥκειν напрасно принимают некоторые в смысле повелительного. Ясно, что приведенное выражение сокращено: для полноты его, надлежало бы повторить сослагательное βούλησθε.

237

448.

В.

Сокр. Куда хорошо говоришь ты! Спроси его Херефон.

Хереф. О чем?

Сокр. Кто он таков.

Хереф. Как это?

Сокр. А вот как: если бы он был мастер шить обувь, то вероятно отвечал бы тебе, что он башмачник. Или и теперь не понимаешь, что я говорю?

Хереф. Понимаю и спрошу. — Скажи мне 1), Горгиас! правду ли говорит этот Калликл, будто ты вызываешься отвечать на все, о чем бы ни спросили тебя?

Горг. Правду, Херефон; ведь я ныне же объявлял это и утверждаю, что в продолжение многих лет еще никто не спросил меня о чем-нибудь новом.

Хереф. Так видно тебе легко отвечать, Горгиас.

Горг. Можешь узнать это на опыте, Херефон.

Пол. И клянусь Зевсом, лишь бы только ты хотел,— от меня, Херефон; потому что Горгиас, мне кажется, вволю наговорился, — он сейчас много рассуждал.

Хереф. что ты, Полос 2)? неужели думаешь, что будешь отвечать лучше Горгиаса?

Пол. Какая нужда, лишь бы для тебя-то было довольно.

Хереф. Никакой. Отвечай, если хочешь.

Пол. Спрашивай.

Хереф. А вот спрашиваю. Если бы Горгиас был знаток того искусства, которое знает брат его Иродик 3); то

1) Доселе собеседники разговаривали, по-видимому, пред домом Калликла, а теперь уже вошли в дом и увиделись с Горгиасом.

2) Полос Агригентский ритор, был слушателем Горгиаса и, вак человек, по свидетельству Филострата, чрезвычайно богатый, платил ему за наставления огромную сумму. V. Philostr. vitt. Sophist. L. 1. p, 500. O нем Платон упоминает также в Теаге (р. 128 А) и Федре (р. 267 С), где метко осмеивается изысканность софистических его выражений.

3) Об Иродике Schol: οὔτος οὐχ ὁ Σηλυμβριανός ἐστιν Ἡοόδικος, ἀλλ’ὁ Λεοντῖνος, Γοογίου ἀδελφός. О Силимврийском упоминается в Протагоре (316 Е) и Федре (227 D). Оба они называются врачами, и потому неудивительно, что некоторыми принимаемы были за одно лицо. Routhius ad h. I. и Wyttenbach. ad Plutarch. de S. K. У. p. 50, см. Prinsterer von Groen Prosopogr. Plat. p. 393. Heindorf. ad Phaedr. § 2.

238

чем мы по справедливости назвали бы его? Не тем ли, чем и брата?

Пол. Конечно.

Хереф. Стало быть, мы хорошо сказали бы, когда бы назвали его врачом?

Пол. Да.

Хереф. Если бы также он был опытен в искусстве Аристофона 1) сына Аглаофонова, или брата его; то какое бы правильно дали ему имя?

Пол. Явно, что имя живописца.

Хереф. Но теперь, так как Горгиас—знаток какого-то искусства; то каким именем можно бы правильно назвать его?

Пол. О Херефон! У людей из опыта опытно изобретено много искусств. Опыт ведет наш век путем искусства, а неопытность — путем случая 2). И из всех искусств, иными владеют иные иначе, превосходнейшими же—превосходнейшие. К числу их относится и этот Горгиас и владеет искусством прекраснейшим.

Сокр. Видно, Горгиас, что Полос действительно хорошо приготовлен вести речь; однако ж не делает того, что обещал Херефону.

С.

1) О живописце Аристофоне упоминает Плиний. Н. Ν. XXXVII. Живописцев Аглаофонов было два; см. Interpr. ad Plin. H. N. XXXV. 9. Упоминаемый здесь был отец и вместе учитель Полигнота. SvidasS. V. Πολΰ'/νωτος.

2) Эти слова Платон, по всей вероятности, заимствовал из книги Полоса; потому что они, как Полосовы, приводятся и у Аристотеля (Metaph. I, 1): 7jἠ μὲν γὰο ἐμπειοία τέχνην ἐποίησε, ὥσ φησι Πῶλος, ὀρθῶς λέγων, ἡ δ’’απειρία τύχην.Το же и у Стобея (Floril, serm. IV). A что Полос действительно писал, см. ниже р. 462. Но чтобы определить, до какой степени верна мысль софиста, надобно обратить внимание на значение слов ἑμπειρίαи ἀπειρία. Если неопытность, по его мнению, ведет путем случая; то ἀπειρίαзначит у него то же, что ἀμαθεία—незнание. Но в таком смысле, слову ἀπειρίαдолжно быть противоположно не ἐμπειρία, так как ἐμπερίαнередко бывает чужда знания, а ἐπιστήμη, которая действительно ведет путем искусства. Дальнейшие выражения: «из всех искусств, иными владеют иные иначе, превосходнейшими же—превосходнейшие»—суть софистический подбор слов.

239

Е.

449.

В.

Горг. Чего же лучше, Сократ?

Сокр. Да кажется, отвечает не совсем на вопрос.

Горг. Так спроси его, если хочешь, сам.

Сокр. Нет, сам-то я охотнее спросил бы тебя, если бы только ты согласился отвечать мне. Ведь уже и из сказанных слов Полоса видно, что он занимался более так называемою риторикою, чем искусством разговаривать.

Пол. Почему же это, Сократ?

Сокр. Потому, Полос, что когда Херефон спросил, в каком искусстве Горгиас знаток, — ты начал превозносить Горгиасово искусство, как будто кто порицает его, а в чем оно состоит, не ответил.

Пол. Да разве я не ответил, что оно самое прекрасное?

Сокр. О, конечно; но ведь никто не спрашивал, каково Горгиасово искусство, а спрашивали, что такое оно, и чем надобно назвать Горгиаса. Прежде этого на вопросы Херефона ты отвечал хорошо и коротко: скажи же и теперь так, что это за искусство, и чем должны мы назвать Горгиаса. Или лучше скажи ты сам, Горгиас, чем тебя называть и какого искусства почитать тебя знатоком.

Горг. Риторики, Сократ.

Сокр. Стало быть, надобно называть тебя ритором?

Горг. Да, и хорошим, Сократ, если только угодно тебе назвать меня тем, чем я хвалюсь, говоря словами Омира.

Сокр. Конечно угодно.

Горг. Так называй же.

Сокр. Но должны ли мы говорить, что ты и других можешь делать риторами?

Горг. Да ведь я объявляю это не только здесь, но и в иных городах 1).

1) Говорят, Горгиас долго жил в Фессалии и там с великою похвалою преподавал другим свою мудрость. Поэтому он здесь мог указывать ва вессалийские свои уроки. Piat. Menon» р. 70 А.

240

Сокр. Так не хочешь ли, Горгиас, продолжать беседовать с нами, как теперь, то есть, иногда спрашивать, иногда отвечать, а такую длинную речь, какую начал Полос, отложить до иного времени? И уж что пообещаешь, — не обмани, но решись коротко отвечать на вопросы.

Горг. Некоторые ответы таковы, Сократ, что необходимо бывает излагать их в длинной речи. Впрочем, я все-таки постараюсь отвечать как можно короче; ибо в мое объявление входит и то, что на один и тот же предмет никто не может сказать короче, чем я.

Сокр. Это-то и нужно нам, Горгиас: в этом именно покажи мне себя—в краткословии, а длиннословие—до другого времени.

Горг. Изволь, покажу, — и ты согласишься, что не слыхивал, кто бы говорил так коротко.

Сокр. Давай же. Так как ты называешь себя знатоком риторского искусства и вызываешься сделать ритором и другого; то конечно скажешь, какому действительному предмету учит риторика — подобно тому, например, как швейное искусство учит приготовлять платья. Не правда ли?

Горг. Да.

Сокр. Или, как музыкальное учит сочинять песни.

Горг. Да.

Сокр. Клянусь Ирою, Горгиас, я очень рад этим ответам,—что ты отвечаешь как можно короче.

Горг. И ведь мои ответы, думаю, очень удовлетворительны, Сократ.

Сокр. Ты хорошо говоришь. Отвечай же мне так и касательно риторики: о каком действительном предмете она есть наука?

Горг. О речах.

Сокр. О каких это, Горгиас? не о тех ли, которыми объявляется больным, какой должны они сохранять образ жизни, чтобы выздороветь?

Горг. Нет.

С.

241

Сокр. Так видно риторика занимается не всеми речами?

Горг. Конечно не всеми.

Сокр. Однако ж делает людей сильными в речи?

Горг. Да.

Сокр. И не правда ли, что эти люди разумеют то, о чем говорят?

Горг. Как же не разуметь?

Сокр. Но и врачебное искусство, о котором мы теперь только говорили, разве не делает людей сильными в разумении и в речи о больных?

Горг. Необходимо.

Сокр. Поэтому и врачебное искусство, как видно, есть наука о речах.

Горг. Да.

Сокр. Именно о речах касательно болезней?

Горг. Непременно.

Сокр. Не есть ли и гимнастика также наука о речах, касательно хорошего и дурного состояния тел?

Горг. Конечно.

Сокр. Да таковы ведь и все прочие искусства, Горгиас. Каждое из них занимается теми речами, которые касаются предмета, рассматриваемого известным искусством.

Горг. Видимо.

Сокр. Почему же бы прочих наук, рассуждающих о речах, не назвать тебе риториками, если эту, занимающуюся также речами, ты называешь риторикою?

Горг. Потому, Сократ, что все занятие прочих искусств касается, так сказать, ремесел и подобных тому дел, занятие же риторики—отнюдь не ремесло; ее работа и служение совершается посредством речей. Оттого, называя риторику искусством о речах, я называю ее, говорю тебе, правильно.

Сокр. Так неужели я понимаю, какою хочешь ты назвать ее? Но вот тотчас узнаю это яснее. Отвечай-ка. У нас есть искусство. Не так ли?

450.

В.

С.

242

Горг. Да.

Сокр. Из всех искусств иные, думаю, состоят большею частью в рукоделье и требуют не много речей, а некоторые даже и не требуют, но во всем ограничиваются художеством и производятся молча, как например, живописное, ваятельное и многие другие. Такие-то, кажется, разумеешь ты искусства, касательно которых, говоришь, нет риторики. Не так ли?

Горг. Ты весьма хорошо понимаешь, Сократ.

Сокр. А есть и другие искусства, которые во всем ограничиваются речью, дела же, можно сказать, или вовсе не требуют, или очень мало, напр. арифметика, счетоводство, геометрия, игра в кости и многие иные; так что некоторые из них допускают столько же речей, сколько дел, в. а другие гораздо больше, и вообще все их занятие и служение совершается посредством речей.

Горг. Справедливо говоришь.

Сокр. Но и из них также ни одного, думаю, не захочешь ты назвать риторикою, хотя буквально и выходит, что искусство, служащее посредством речи, есть риторика. Иной, желая говорить наперекор твоим словам, пожалуй, возразит: неужели арифметику, Горгиас, ты называешь риторикою? Нет, ни арифметики, не геометрии, думаю, не назовешь риторикою.

Горг. Да, ты правильно думаешь и верно понимаешь, Сократ.

Сокр. Ну теперь закончи же и ты свой ответ на мой вопрос. Так как риторика есть одно из тех искусств, которые пользуются по большей части речью, а такие искусства бывают и кроме этого; то потрудись сказать, в отношении к чему служение речами есть риторика. Если бы, например, кто спросил меня о котором-нибудь из упомянутых мною теперь же искусств: Сократ, что есть искусство арифметическое?—Я отвечал бы ему, как сейчас ты, что оно принадлежит к числу наук, служащих по-

243

С.

средством речей.—А когда бы тот опять спросил: чему она служит?—Я сказал бы: чету и нечету, определяя, что такое оба они.—Потом, пусть бы он еще спросил: а счетоводство каким называешь ты искусством?—Я отвечал бы, что и оно из числа искусств, исполняющих все речью.— А когда бы тот опять спросил: что оно исполняет?—Я сказал бы: то же, что собирающий голоса в народной сходке 1), а в рассуждении других дел, оно таково, как и с. арифметика, ибо занимается тем же предметом — четом и нечетом, с тою лишь разницею, что счетоводство наблюдает над четом и нечетом, имея в виду отношение их величин возвратное и взаимное.—Равным образом, если бы спросили меня об астрономии и, выслушав мой ответ, что она все свое служение совершает словом, опять предложили вопрос: о чем говорит астрономия, Сократ?— Я сказал бы, что о движении звезд, солнца и луны, какова, то есть, относительная скорость их.

Горг. Да и правильно сказал бы, Сократ.

Сокр. Ну, а ты, Горгиас? Ведь настоящая-то риторика принадлежит к числу искусств, все совершающих и служащих речью. Не так ли?

Горг. Так.

Сокр. Скажи же, о чем она, что за предмет, около которого вращаются речи, употребляемые риторикою?

Горг. Величайшие и превосходнейшие из дел человеческих, Сократ.

Сокр. Но и это, Горгиас, подлежит спору и сказано во-

1) Οἱ ἐν τῷ δήμῳ συγγραφόμενοι.Схолиаст к этому месту говорит: «В собраниях, когда требуются голоса или устанавливаются законы, герольд, при подаче первого голоса или закона, провозглашал имя подавшего голос или предложившего закон, с означением имени его отца и демы, которой он житель; напр. Димосоен сын Димосфена, Пэаниец, дает мнение такое-то. Если же тот самый гражданин вздумал бы подать новый голос по прежнему предмету, — герольд говорил ему, чтобы лишнего не толковал, подавая об одном и том же предмете то одно, то другое мнение. Так вот дело, о котором здесь говорится.

244

все не ясно. Я думаю, ты слыхал, как на пирах люди поют хитро сложенную песню 1) и перечисляют в ней блага жизни; именно: первое благо — быть здоровым, второе — быть прекрасным, а третье, как говорит сочинитель песни,—быть богатым без дурных средств.

Горг. Конечно слыхал. Но к чему ты сказал это?

Сокр. К тому, что производители благ, восхваляемых сочинителем песни, — врач, гимнастик 2) и ростовщик, могут тотчас прийти к тебе, и врач первый скажет: Сократ! Горгиас обманывает тебя; не его, а мое искусство имеет предметом величайшее благо людей. И если бы я спросил его: кто же ты, что так говоришь?—Он, может быть, отвечал бы: врач.—Так что ж? неужели дело твоего искусства есть величайшее благо?—Да здоровье как не благо, Сократ, может быть, сказал бы он? для людей В. какое благо выше здоровья?—Потом за ним стал бы говорить гимнастик: как удивился бы я, Сократ, если бы Горгиас умел показать тебе больше блага от своего искусства, чем я от своего!—Но мне вздумалось бы спросить и этого: а ты-то что за человек? какое твое дело?—Я гимнастик, отвечал бы он, и мое дело — доставлять людям телесную красоту и силу.—Наконец, после гимнастика, ду-

452.

В.

1) Τοῦτο τὸ σκολιόν. По замечанию схолиаста, одни приписывают ее Симониду, другие—Эпихарму. (Clem. Alex. Strom. IV. р. 575. Theodoret. Serm. II. p. 83. sq.). Текст ее — следующий: Ὑγιαίνειν μὲν ἄπιστον ανδρί θνατᾦ. Δεύτερον δὲ φυὰν καλὸν γενέσθαι. Τὸ δὲ τρίτον πλουτεῖν ἀδόλως. Τέταρτον δὲ ἠβᾶν μετὰ φίλων. То есть: смертному человеку всего лучше быть здоровым; потом, иметь прекрасную наружность; в-третьих, безукоризненно богатеть; и наконец, в-четвертых, веселиться с друзьями.—Это четвертое благо, как не относившееся к цели рассматриваемого вопроса, Платон оставил. Содержание упомянутой песни он приводит также Legg. 1, 631. C. II, 661. А.

2) Платон в этом месте называет гимнастика παιδοτρίβης — словом, по-русски непереводимым. Должность педотрива состояла в укреплении и развитии тела детей чрез натирание их маслом (от παἶς и τρίβω). Следовательно это дело относилось к гимнастике, как вид к роду. Олимпиодор между врачом и педотривом поставляет такое различие, что ὁ μὲν ἱατρος περὶ τὰ στοιχεῖα αὐτὰ καθ’ ἑαυτὰ καταγίγνεται, ὁ σὲ παιδοτρίβης περὶ τὴν σύνθεσιν ἀυτών καὶ τὴν τῶν μορίον συνθήκην καὶ τὸ κάλλος αὐτῶν.

245

С.

Е.

453.

маю, с совершенным презрением ко всем, начал бы говорить и ростовщик: смотри-ка, Сократ, покажется ли тебе какое Горгиасово, или чье бы-то ни было благо больше богатства.—А мы сказали бы ему: что это? разве ты мастер производить богатство?—Он подтвердил бы.—Кто же ты? — Ростовщик. — Так что ж? неужели, думаешь, богатство есть величайшее благо для людей, спросили бы мы его?—Да как же не благо, отвечал бы он?—Однако ж этот Горгиас спорит, что его искусство есть причина большего блага, чем твое, сказали бы мы.—Явно, что после сего он спросит: какое же это благо? пусть Горгиас укажет его своим ответом.—Так вот, Горгиас; представляя, что тебя спрашивают и они, и я, отвечай, что такое то, что ты называешь величайшим благом и чего производителем почитаешь самого себя.

Горг. Это, Сократ, по истине, величайшее благо и причина как свободы самих людей, так и власти их над другими в каждом городе.

Сокр. Что ж это говоришь ты?

Горг. То, что речами можно убеждать и судей в судебном месте, и советников в совете, и членов в заседании, и всех во всяком собрании, какое бы то ни было гражданское собрание. Владея такою силою, ты будешь иметь раба и во враче, раба и в гимнастике; а тот ростовщик будет приносить доходы не себе, а другому—именно тебе, могущему говорить и убеждать народ.

Сокр. Теперь, Горгиас, ты, кажется, ближе объяснил, каким искусством почитаешь риторику. Сколько я понимаю, ты говоришь, что риторика—мастерица убеждать, и что в этом главным образом заключается все ее дело. Или у тебя есть намерение сказать, что она в состоянии сделать нечто более, чем внушить убеждение душам слушателей?

Горг. Отнюдь нет, Сократ. Ты, кажется, достаточно определил ее. В этом именно состоит главное ее дело.

Сокр. Послушай же, Горгиас. Твердо знай, что если кто,

246

разговаривая с другим, желает именно понять, о чем у них идет речь; то, по внутреннему убеждению, одним из таких я почитаю и себя, да и тебе приписываю это самое.

Горг. Так что же, Сократ?

Сокр. Сейчас скажу. Будь уверен, что убеждения, производимого риторикою, каким, то есть, ты называешь его, и к чему относишь, как убеждение, ясно я не понимаю. Впрочем, мысленно догадываясь, что такое оно, по твоим словам, и с чем имеет дело, тем не менее спрашиваю, что называешь ты убеждением, которое производится риторикою, и к каким оно относится предметам. Почему же, догадываясь, я спрашиваю тебя, а не говорю сам? — Это делается не ради тебя, а ради беседы. Она должна идти так, чтобы ее ход показывал нам в совершенной ясности, о чем у нас речь. Смотри-ка, по твоему мнению, имею ли я право давать тебе вопросы? Если бы мне случилось спросить тебя, кто таков между живописцами Зевксис,—и ты отвечал бы, что это портретист животных; то не имел ли бы я права предложить тебе новый вопрос: каких животных и в каком роде 1) портретист?

Горг. Конечно.

Сокр. Не потому ли, что есть и другие портретисты, пишущие ыного иных животных?

Горг. Да.

Сокр. А не будь другого портретиста, кроме Зевксиса, — твой ответ был бы хорош.

Горг. Как не хорошь!

Сокр. Ну так скажи и о риторике, одна ли только риторика, по твоему мнению, производит убеждение, или и

С.

1) В Платоновом тексте этот вопрос выражается одним словом καὶ που? которое здесь никак неуместно. Надобно полагать, что оно, по ошибке переписчиков, поставлено вместо какого-нибудь другого. Не лучше ли будет читать πῶς, и разуметь под этим стиль Зевксисовой живописи?

247

Е.

454.

В.

другие искусства?—Я разумею следующее: кто учит чему-нибудь,—убеждает ли в том, чему учит, или нет?

Горг. Как же нет, Сократ? Всего более убеждает.

Сокр. Обратимся опять к тем самым искусствам, о которых сейчас говорили. Арифметика, или арифметист не учит ли нас всему тому, что касается чисел?

Горг. Конечно учит.

Сокр. Стало быть, и убеждает?

Горг. Да.

Сокр. Следовательно и арифметика—мастерица убеждать?

Горг. Явно.

Сокр. Посему, когда спрашивают нас, какие ее убеждения и в чем, — мы конечно отвечаем: во всем том, что преподается относительно чета и нечета. Подобным образом можем показать, что и все прочие недавно упомянутые искусства производят убеждение именно такое-то и в том-то.

Горг. Да.

Сокр. Значит, не одна риторика мастерица убеждать.

Горг. Правда.

Сокр. Если же не одна она производит это дело, но и другие; то, как спрашивали о живописце, мы теперь по справедливости можем спросить своего собеседника, — по отношению к какому убеждению и в чем риторика есть искусство. Или тебе не кажется, что мы имеем право предложить этот новый вопрос?

Горг. Кажется.

Сокр. Отвечай же, Горгиас, когда уже и тебе самому так кажется.

Горг. Я говорю об убеждении, Сократ, которое, как недавно мною сказано, производится в судах и других народных собраниях,—об убеждении в том, что справедливо и несправедливо.

Сокр. Я-таки и догадывался, Горгиас, что это именно разумеешь ты убеждение, и в этом отношении. Но не

248

удивляйся, если и немного после я буду спрашивать тебя о подобных вещах.—Дело-то, кажется, очевидно; а я спрашиваю,—и спрашиваю, как уже сказал, не для тебя, а для того, чтобы наша беседа шла к концу последовательно, чтобы мы, догадываясь, не привыкали перехватывать речь друг у друга, и чтобы ты, согласно с своею целью, доводил свои положения до последних заключений, как сам хочешь.

Горг. Да и хорошо, кажется, делаешь, Сократ.

Сокр. Давай же рассмотрим следующее: допускаешь ли ты слово—узнать?

Горг. Допускаю.

Сокр. Ну, а поверит?

Горг. И это.

Сокр. Но тожественными ли тебе кажутся слова: узнать и поверить, — знание и вера, или различными?

Горг. Я-то думаю, Сократ, что они различны.

Сокр. И хорошо думаешь; — узнаешь это вот из чего. Если бы кто спросил тебя: бывает ли, Горгиас, вера истинная и ложная?—Ты, как мне кажется, отвечал бы положительно.

Горг. Да.

Сокр. Ну, а знание—бывает ли ложное и истинное?

Горг. Отнюдь нет.

Сокр. Стало быть явно, что они не тожественны.

Горг. Правда.

Сокр. Но убежденными бывают одни — именно-таки знающие, а другие верующие.

Горг. Так.

Сокр. Что ж, хочешь ли, постановим два рода убеждения: один, который дает веру без знания, а другой — знание?

Горг. И очень.

Сокр. Так если риторика и в судах, и в других народных собраниях производит убеждение в отношении

С.

249

455.

В.

к справедливому и несправедливому; то то ли это убеждение, из которого рождается вера без знания, или то, из которого проистекает знание?

Горг. Уж явно, Сократ, что то, из которого — вера.

Сокр. Стало быть, риторика, как видно, мастерица производить убеждение веровательное, а не учительное касательно того, что справедливо и несправедливо.

Горг. Да.

Сокр. Следовательно ритор есть не учитель судебных мест и других народных собраний относительно справедливого и несправедливого, а только уверятель. Да ведь и невозможно такую многолюдную толпу научить столь великим предметам в короткое время.

Горг. Конечно невозможно.

Сокр. Пусть так. Посмотрим, что-то мы скажем наконец о риторике. Ведь я и сам-таки не в состоянии понять, что говорю. Когда в городе открыто собрание для избрания либо врачей, либо кораблестроителей, либо какого другого рабочего народа; тогда-то знаток риторики — неправда ли?—не будет советовать. Явно ведь, что, при каж-

1) Это Горгиасово понятие о риторике, как о науке, убеждающей верить без знания, проистекши из школы софистов, мало по малу утвердилось и обобщилось до того, что и в наше время едва ли не так же понимают риторику. Между тем еще Квинтилиан заметил (Instit. II, 18): Gorgias apud Platonem persvadendi se artificem in iudiciis et aliis coetibus esse ait; de justis quoque et injustis tractare: cui Socrates persvadendi non docendi concedit facultatem, и, доказал, прибавим мы, что убеждение без знания того, в чем убеждаешь, приносить обществу больше вреда, чем пользы. Риторика только тогда может быть полезна, когда бывает орудием знания, приобретаемого глубоким и всесторонним исследованием предмета. Даже и по форме своих речей, она не может быть наукою самостоятельною, но должна развивать свои произведения в зависимости от необходимых законов мышления, желания и чувствования, следовательно основываться на началах логики, ифики и эстетики. Почти тоже самое говорит и Аристотель, полагая, что убеждает не риторика, а знание: τὸ πεὶσαι оὐκ ἔργον ‘Pητορηκῆς εἶναι, ἀλλὰ τὸ ἰδεῖν ὑπάρχοντα πιυανὰ περὶ ἔκαςτον Rhet. 1, 14.

2) По свидетельству Казавбона (ad. Strat. IV, p. 181), в греческих республиках врачи для государственной службы избираемы и нанимаемы были публично, в народных собраниях. (в тексте сноска не указана – ред. электр. версии)

250

дом таком избрании, избирателем должен быть человек самый опытный в искусствах. Да и в том случае, когда рассуждается о постройке стен, либо об отделке пристаней и гаваней, — не он будет советовать, а архитекторы. Равным образом, когда бывает совещание о избрании начальников, либо о вооружении против неприятеля, либо о занятии областей, — советуют военачальники, а риторы— нет. Или как говоришь ты об этом, Горгиас? Ведь если ты называешь себя ритором и берешься сделать других риторами; то прилично спросить тебя о предмете твоего искусства. Думай так, что в эту минуту я забочусь именно о твоей пользе. Может быть, между присутствующими здесь кто-нибудь, желая сделаться твоим учеником... впрочем замечаю, что некоторые,—даже почти все, только вероятно стыдятся, а спросили бы тебя. Итак, принимая мои вопросы, представляй, что они предлагаются и этими людьми: что выиграем мы, Горгиас, если станем слушать тебя? о чем будем в состоянии советовать городу? только ли о справедливом и несправедливом, или и о том, о чем сейчас говоришь Сократ?—Постарайся же отвечать им.

Горг. Да, постараюсь, Сократ, ясно открыть тебе всю силу риторики. Ты сам прекрасно привел меня к этому. Ведь тебе должно быть известно, что эти гавани, эти стены афинские и пристани сооружены по совету Фемистокла,— другие же—по совету Перикла, а не художников.

Сокр. О Фемистокле так говорят, Горгиас; а что касается до Перикла, то я сам слышал, как он советовал нам построить поперечную стену 1).

С.

1) Начало укрепления Афин стенами положено после персидской войны, по распоряжению Фемистокла. Фемистокл постановил обнести стенами не только самый город, но и Пирей, в который перевел потом и флот, до того времени стоявший в фалерском порте (Plut. et Nepot. vitt. Themistocl. et Iustin. II, 13). Стены, окружавшие Афины и пирейскую гавань, назывались μακρὰ τειχη и σκέλη. Одна из них носила имя северной, τὸ βόρειον, a другая— южной, τὸ νότιον. Говорят, что основание им положил Кимон, а окончательно построил их Перикл; работами же управлял архитектор

251

456.

В.

С.

Горг. Вот видишь ли,—когда бывают избрания-то, о которых говоришь ты,—советниками, победоносно защищающими свои мнения, являются риторы.

Сокр. Удивляясь именно этому, Горгиас, я давно спрашиваю, в чем состоит сила риторики. Поражая меня своим величием, она представляется мне делом какого-то гения.

Горг. А если бы ты, Сократ, еще все-то знал, что то есть она владеет всеми могуществами.... Но я скажу тебе одно великое доказательство. Много раз случалось мне с братом и другими врачами приходить к такому больному, который либо не хотел принимать лекарства, либо не позволял врачу подвергнуть себя операции и прижиганию 1). Врач не в силах был убедить его; а я убеждал,—и не иным искусством, как риторикою. Говорю тебе, что если бы и в какой угодно город пришли знаток риторики и врач, и должны были в общественном месте, либо в каком ином собрании состязаться посредством речей о том, кого из них следует избрать,—ритора или врача;—врач показался бы человеком ничтожным, и избран был бы, если бы захотел, владеющий силою слова. Пусть бы он равномерно вступил в борьбу и с другим каким бы то ни было художником:—ритор более, чем кто иной, убедил бы избрать себя; ибо нет предмета, о котором искусный в риторике не мог бы говорить пред толпою народа убедительнее всякого другого художника. Такова-то и так-то велика сила этого искусства. Впрочем риторикою надобно пользоваться, как и всяким иным способом состязания. Ведь прочие способы известный человек должен употреб-

Калдикрат. Кроме этих внешних стен, Перикл построил еще поперечную—в Мунихии, которою соединялись внешние и которая простиралась от Пирея до Фадеры. Harpocrat. v. διὰ μέσου τείχος.

1) Подвергнуть себя операции и прижиганию. У Греков должность оператора не отделялась от должности врача. Wossitts De natura artium V, 8 § 7. 10 § 6. Прижигание производилось раскаленным железом для унятия кровотечения после операции.

252

лять против всех людей не для того, что он умеет биться на кулаках, искусен во всех родах борьбы и может сражаться оружием, так что превосходит друзей и врагов. Это не дает ему права бить, колоть и убивать ближних. Притом, клянусь Зевсом,—если кто, посещая палестру, выйдет крепок телом и, сделавшись кулачным бойцом, начнет потом бить отца, мать, или другого кого из домашних и друзей; то за это не должно ненавидеть и изгонять из города гимнастиков и людей, научающих сражаться оружием: потому что учители преподали ученику свое искусство для справедливого пользования им против врагов и обидчиков,—для защищения себя, не для нападения; а он наоборот—пользуется своего силою и искусством несправедливо. Итак не учители худы, и искусство поэтому не есть ни причина зла, ни нечто злое; худы, думаю, несправедливо пользующиеся искусством. То же должно сказать и о риторике. Ритор конечно силен против всех и может сильно говорить о всем, так что весьма скоро убедить толпу, в чем бы ни захотел; однако ж это не дает ему нисколько права уничижать славу врачей и других художников,—единственно потому, что он в состоянии унизить их: напротив и риторикою, как другими способами борьбы, он должен пользоваться справедливо. Если же кто-нибудь, думаю, сделавшись искусным в риторике, будет этою силою и этим искусством наносить обиды; то учителя не следует ненавидеть и изгонять из города: ибо последний преподал риторику с тем, что она будет употребляема справедливо, а первый пользуется ею—напротив. Итак справедливость требует ненавидеть, изгонять и убивать того, кто несправедливо пользуется ею, а не того, кто преподает ее 1).

Е.

457.

В.

С.

1) Это рассуждение Горгиаса с первого взгляда хочет казаться справедливым; а между тем оно есть не иное что, как развитие софизма, который в логике называется fallacia figurae dictionis. В нем представляются тожественными два положения, вовсе не тождественные: риторика и ритор, иди учитель риторики. Риторика, как наука убеждать, сама по себе, в

253

458.

Сокр. Я полагаю, Горгиас, что и ты делывал наблюдения над многими разговорами, стало быть замечал в них следующее: учащиеся и учащие, о чем бы ни вздумали разговаривать, не могши легко понять друг друга, оставляют беседу. Но если они о чем-нибудь спорят, и один говорит, что слова другого либо несправедливы, либо неясны; то оба досадуют, и каждый питает мысль, что собеседник его настаивает на своем по ненависти,—спорит, а не исследовать предмета речи. Некоторые, при этом, расходятся даже самым постыдным образом, говоря друг другу и выслушивая один от другого столь грубые ругательства, что и присутствующие досадуют на себя, зачем они стали слушать таких людей. Для чего же я говорю это?— Для того, что теперешние твои слова, мне кажется, не совсем последовательны и несогласны с тем, что ты прежде говорил о риторике. Боюсь обличать тебя, чтобы ты не вообразил, будто я прекословлю не для пользы предмета, желая способствовать к его разъяснению, а для тебя. Итак, если и ты из тех людей, из которых я; то мне приятно было бы предложить тебе вопрос: а когда нет, — пожалуй оставлю. Из каких же я людей?—Из тех, которые с удовольствием принимают обличение, как скоро говорят что-нибудь не так, и с удовольствием обличают, если кто другой говорит неправду,—которым, то есть, не менее приятно быть обличаемым, как и обличать,—думаю, потому, что первое благо во столько больше, во сколько лучше избавиться от величайшего зла самому, чем избавить другого;

значении науки, не виновата, если употребляют ее во зло;—и Горгиас в отношении к этому своему положению прав. Но преподавателя риторики оправдать нельзя, если его ученики научились у него убеждать слушателей в несправедливом или постыдном; потому что он—не наука, не теория, а живой орган понятия о добром и злом, необходимо переливающий это понятие во всякую преподаваемую им теорию. По учению Сократа, знание без дела не есть знание; следовательно, если ритор передает своим ученикам первое, то должен отвечать и за последнее. С этой точки зрения надобно смотреть и на все прочие науки и отнюдь не принимать их за одно и то же с преподавателями.

254

ибо, по моему мнению, нет для человека зла столь великого, как ложное мнение о предмете настоящего нашего разговора. Итак, угодно тебе подтвердить, что и ты таков, — будем разговаривать; а полагаешь, что надобно оставить, — распрощаемся с нашим исследованием и прекратим беседу.

Горг. Да, подтверждаю, Сократ, что и сам я таков, какой тебе нужен. Впрочем, может быть, надобно подумать и о присутствующих. Ведь я уже много и долго рассуждал с ними еще до вашего прихода; долго, по-видимому, будет тянуться и настоящая ваша беседа о том, о чем мы разговариваем: так надобно обратить внимание и на них, как бы кого не задержать, кто хотел бы сделать и что-нибудь другое.

Хереф. Вы сами, Горгиас и Сократ, слышите шум этих людей, что они готовы слушать, пока вы будете о чем-нибудь разговаривать. Лично же у меня не может быть такого недосуга, который бы настоятельно требовал от меня какого другого дела, когда я занят такими и так раскрываемыми речами.

Калл. Да, клянусь богами, Херефон. Бывал я уже при многих рассуждениях; но не знаю, чувствовал ли когда такое наслаждение, какое теперь. Поэтому, если вы захотите разговаривать и целый день, все будет приятно.

Сокр. Что касается до меня, Калликл, то препятствия нет, если только согласится Горгиас.

Горг. Теперь уже стыдно было бы не согласиться, Сократ, когда я сам объявил, что всякий может спрашивать меня, очем угодно. Если им нравится, разговаривай и спрашивай, о чем хочешь.

Сокр. Так послушай, Горгиас, что удивляет меня в твоих словах. Очень может быть, что ты и правду говоришь, да я неправильно понимаю. Ты сказал, что можешь сделать ритором всякого, кто захочет тебя слушать?

Горг. Да.

Сокр. Ритором, который, не уча, убедит народ во всем вероятном?

С.

255

459.

В.

С.

Горг. Без сомнения.

Сокр. Даже говорил, что и в отношении к здоровью, ритор будет убедительнее, чем врач.

Горг. Конечно говорил, — по крайней мере, для народа.

Сокр. Это: «для народа», не значит ли—для невежд? потому что для людей знающих, вероятно, он не будет убедительнее врача.

Горг. Ты правду говоришь.

Сокр. А если он будет убедительнее врача, то не сделается ли, стало быть, убедительнее человека знающего?

Горг. Конечно.

Сокр. Не будучи однако врачом,—так ли?

Горг. Да.

Сокр. И, как не врач, не зная того, что знает врач.

Горг. Явно, что так.

Сокр. И, не зная, будет для незнающих убедительнее того, кто знает, если только ритор убедительнее врача. Это ли выдет, или что другое?

Горг. В этом случае именно это.

Сокр. Не то же ли отношение ритора и риторики и ко всем прочим искусствам? Риторике, то есть, нет надобности знать самое дело, ей нужно только найти некоторый способ убеждения, чтобы незнающие явились более знающими, чем знающие.

Горг. Не великое ли облегчение, Сократ,—не зная прочих искусств, а зная только одно это, быть ничем не ниже мастеров?

Сокр. Нижели ритор, будучи таким, или не ниже их,— это мы тотчас увидим, если только наш разговор в чему-нибудь полезен нам. Но сперва рассмотрим,—таков же ли ритор в отношении к справедливому и несправедливому, постыдному и прекрасному, доброму и злому, каков в отношении к здоровью и предметам других искусств,

256

что, то есть, не зная, что добро и что зло, что прекрасно и что постыдно, справедливо и несправедливо, а только выдумав способ убеждать в этом, он, без знания, покажется для незнающих больше того, кто знает? Или это нужно ему знать и, наперед узнавши, ходить к тебе с намерением учиться риторике? Если же не знает,—ты, учитель риторики, не научишь приходящего ничему такому, потому что не обязываешься к этому, а только сделаешь, что и без знания тех предметов он будет казаться толпе знатоком их, и без добра представится добрым? Или ты вовсе не можешь научить его риторике, не предполагая в нем знания истины о всем том? Или — как понимаешь это, Горгиас? Открой нам, ради Зевса, тайну своей науки, как ты недавно обещался 1); скажи, в чем состоит ее сила.

Горг. Я полагаю, Сократ, что кому не случилось знать о тех вещах, тот и о них получит от меня познание.

Сокр. Помни же это; — ведь твое мнение прекрасно: кого сделаешь ты ритором; тот, учась у тебя, ранее или позднее непременно узнает, что справедливо и несправедливо.

Горг. Уж конечно.

Сокр. Так что ж? человек, изучивший плотническое искусство,—плотник, или нет?

Горг. Плотник.

Сокр. А изучивший музыку—музыкант?

Горг. Да.

Сокр. А изучивший врачебное искусство—врач?—и все таким же образом. изучивший каждую отдельную науку— таков, каким делает его эта наука?

Горг. Уж конечно.

Сокр. Поэтому, изучивший и справедливое не будет ли справедлив?

Горг. Непременно.

Е.

460.

В.

1) Указывается на обещание Горгиаса, высказанное на стр. 455 D. Соч. Плат. Т. II.

257

С.

461.

Сокр. А справедливый и делает справедливо?

Горг. Да.

Сокр. Стало быть, ритор необходимо справедлив; а будучи справедливым, хочет и делать справедливо?

Горг. Очевидно.

Сокр. Но справедливый-то никогда не согласится нанести обиду.

Горг. Необходимо.

Сокр. А ритор, по нашему умозаключению, справедлив.

Горг. Да.

Сокр. Следовательно ритор никогда не согласится нанести обиду.

Горг. Конечно не согласится.

Сокр. Но помнишь ли, ты недавно сказал, что не должно обвинять и изгонять из города палестристов, если кулачный боец нехорошо пользуется кулачным искусством и наносит обиду? Не то же ли самое,—если и ритор неправильно пользуется риторским искусством? Не учителя надобно обвинять и изгонять из города, а того, кто обижает и неправильно употребляет это искусство. Сказано это, или нет?

Горг. Сказано.

Сокр. А теперь этот самый ритор, видно, уже никогда не обижает;—или не видно?

Горг. Видно.

Сокр. В прежней беседе говорено было также, Горгиас, что риторика рассуждает не о чете и нечете, но о справедливом и несправедливом; не правда ли?

Горг. Да.

Сокр. Так вот, слыша эти слова твои, я тогда предположил, что риторика, неизменно рассуждая о справедливости, ни в каком случае не бывает делом несправедливым. Но когда, немного спустя, ты начал говорить, что ритор может и злоупотреблять риторикою, — я удивился

258

и, заметив, что последние твои слова не созвучны с первыми, сказал: если и ты, как я, находишь пользу в обличениях,—стоит разговаривать; а когда нет,—лучше распрощаться. Потом в дальнейших наших исследованиях, ты и сам видишь вновь данное тобою согласие, что ритор не может злоупотреблять риторикою и решаться на обиду. Для надлежащего рассмотрения всего, что тут есть, клянусь собакою Горгиас, нужна не краткая беседа.

Пол. Ну что же, Сократ? так ли и ты мыслишь о риторике, как теперь говоришь о ней? Неужели, думаешь, Горгиас не от стыда согласился с тобою, что ритор знает также справедливое, прекрасное и доброе, и если бы кто пришел к нему, не зная этого, был бы в состоянии сам потом научить его? Может быть, из этого-то согласия и произошло в словах его то противоречие, которое ты так любишь и до которого сам же доводишь своими вопросами. Кого ты найдешь, кто стал бы отказывать себе в знании справедливого и в способности научить этому других? но наклонять разговор к таким мелочам — не малая грубость.

Сокр. Ах, прекрасный Полос! для того-то нарочно и приобретаем мы друзей и сыновей, чтобы, когда сами состареемся и начнем спотыкаться, — вы, молодые люди, находясь при нас, поддерживали нашу жизнь делами и словами. Вот и теперь, — если я и Горгиас в своих рассуждениях ошибаемся, — ты, находясь здесь, поправляй нас; тебе это следует. И я позволяю все допущенные положения, если думаешь, что они допущены несправедливо, изменить, как тебе угодно, лишь бы только удержался ты от одного.

Пол. От чего это?

Сокр. От длиннословия, Полос, которым ты начал нашу беседу. Постарайся обуздать его.

В.

С.

1) О клятве Сократа собакой см. Аполог. Сокр. р. 22 А.

259

Е.

452.

В.

С.

Пол. Что же тут? разве нельзя мне говорить, сколько хочу?

Сокр. Для тебя в самом деле обидно, друг мой, что, пришедши в Афины, где гораздо более свободы говорить, чем во всей Греции, ты один здесь не получаешь ее. Но представь, что твои рассуждения длинны, и что тебе не угодно отвечать на вопросы: — не было ли бы тогда обидно для меня, которому нельзя ни уйти, ни слушать тебя? Итак, если ты заботишься о нашем собеседовании и хочешь поправлять его; то, изменяя в нем, как я сейчас сказал, что тебе угодно, опровергай и принимай опровержения, подобно мне и Горгиасу, посредством вопросов и ответов. Ведь и ты знаешь то же, что Горгиас,—не правда ли?

Пол. Конечно знаю.

Сокр. Стало быть, и ты велишь спрашивать себя, очем кто хочет, и готов отвечать на вопросы?

Пол. Без сомнения.

Сокр. Делай же теперь то, либо другое; спрашивай, либо, отвечай.

Пол. Так и будет. Отвечай мне, Сократ: если Горгиас, как тебе кажется, недоумевает относительно риторики; то сам ты чем называешь ее?

Сокр. Спрашиваешь, каким я называю ее искусством?

Пол. Да.

Сокр. Она не представляется мне никаким, Полос, если уж сказать тебе правду.

Пол. Так что же, по твоему мнению, риторика?

Сокр. Нечто, чему ты дал имя искусства в своем, недавно прочитанном мною, сочинении.

Пол. А ты как понимаешь это?

Сокр. Я—некоторою опытностью.

Пол. Стало быть, риторика, по твоему мнению, есть опытность?

Сокр. Да, если ты не разумеешь ничего другого.

Пол. В чем опытность?

260

Сокр. В представлении чего-нибудь нравящегося и в возбуждении удовольствия.

Пол. Стало быть, риторика кажется тебе делом прекрасным, если она может нравиться людям?

Сокр. Что ты, Полос? тебе уже сказано, чем я называю ее. Зачем же и после того спрашиваешь, прекрасным ли делом она мне кажется?

Пол. Не слышал ли я от тебя, что ты называешь ее некоторою опытностью?

Сокр. Но если уменье нравиться ты ставишь высоко; то не угодно ли немножко понравиться мне?

Пол. Пожалуй.

Сокр. Так спроси меня: кухонное дело каким кажется мне искусством?

Пол. Изволь, спрашиваю: кухонное дело — какое искусство?

Сокр. Никакое, Полос.

Пол. Скажи же, что такое оно?

Сокр. Я говорю, что оно—некоторая опытность.

Пол. Скажи еще: в чем опытность?

Сокр. Я говорю: в доставлении приятности и удовольствия, Полос.

Пол. Стало быть, кухонное дело и риторика — одно и то же?

Сокр. Отнюдь нет; только часть одного и того же занятия.

Пол. О каком занятии говоришь ты?

Сокр. Чтоб не сказать мне грубости, говоря правду! Опасаюсь ради Горгиаса, как бы он не подумал, будто я осмеиваю его занятие. Я не знаю, риторика ли то, чем занимается Горгиас: из продолжавшегося доселе разговора не открылось ясно, что он разумеет под нею. Но я риторику называю частью такого дела, которое не относится к делам прекрасным.

Горг. Какого дела, Сократ? говори, не стыдись меня.

463.

261

В.

С.

Сокр. Мне кажется, Горгиас, что это есть не искусственное занятие, но беседа догадливой, мужественной и по природе сильной души с людьми. Главное дело в нем я называю ласкательством. Такого занятия, мне кажется, много и других частей, из которых одна—дело кухни: это занятие представляется искусством; но, по моему мнению, оно—не искусство, а опытность и навык. Частями его я почитаю также риторику, косметику и софистику. Названные четыре части занимаются и четырьмя предметами. Итак, если Полосу угодно спрашивать, пусть спрашивает; потому что еще не исследовано, какою частью ласкательства называю я риторику. Он не заметил, что на это ответа доселе не было, а между тем дает уже новый вопрос,—не называю ли я риторику делом прекрасным. Нет, не буду отвечать ему,—прекрасным ли чем, или постыдным почитаю я риторику, пока не отвечу, что такое она. Ведь не следует, Полос. Ежели хочешь спрашивать, спрашивай, какою частью ласкательства называю я риторику.

Пол. Пожалуй спрошу, а ты отвечай, какою частью.

Сокр. Но поймешь ли, когда я отвечу: риторика, по моему мнению, есть образ части политической?

Пол. Что ж? хороша она, по твоему, или дурна?

Сокр. По моему, дурна; ибо все злое я называю дурным, если должен отвечать тебе так, как бы ты понимал слова мои.

Горг. Клянусь Зевсом, Сократ, уж я и сам не понимаю, что ты говоришь.

Сокр. Да и естественно, Горгиас; потому что в словах моих нет ничего ясного. Но этот Полос молод и быстр 1).

1) Πῶλος δὲ ὅδε νέος ἐςὶ καὶ ὀκύς. Свида объясняет: ἀμαθὴς δηλονότι καὶ προπετής, то есть, глуп и дерзок. В самом деле, в этих словах Сократа нельзя не заметить весьма тонкой насмешки. Не невероятна также и догадка Шлейермахера, что Сократ здесь приноровляется к самому имени Πῶλος—осленок, мальчишка.

262

Горг. Оставь-ка его и скажи мне, как риторику называешь ты образом части политической.

Сокр. Пожалуй, попытаюсь высказать, чем именно представляется мне риторика; а если сказанное будет неверно, — Полос опровергнет. Ты вероятно называешь нечто телом и душою?

Гори. Как не называть?

Сокр. И в обоих почитаешь нечто благосостоянием?

Гори. Почитаю.

Сокр. Что?—и благосостоянием кажущимся, не действительным? Разумею следующее: многим кажется, что у них тело здорово, и никому нелегко вразумить их, что они в худом состоянии, кроме врача, или какого-нибудь гимнастика.

Гори. Твоя правда.

Сокр. Это бывает, говорю, в отношении к телу и к душе. Что-то заставляет думать, будто и тело и душа находятся в хорошем состоянии, хотя в них нет ничего хорошего.

Гори. Так.

Сокр. Постой-ка, не могу ли я раскрыть свою мысль яснее. Так как у нас два предмета, то допускаю и два искусства 1): одно, относящееся к душе, называю я политикою; но другого, которое касается тела, не могу тебе означить также одним именем. В нем, как в общем

464.

В.

1) Квинтилиану (Inst. Orat. 11, 15; 24 sq.) не нравится, что некоторые, основываясь на показанной здесь классификации наук, называют риторику не наукою, а некоторым навыком доставлять слушателям удовольствие. и защищает риторику тем, что в других сочинениях Платона говорится о ней иначе. Но Платон дает риторике такое значение, поколику она принимаема была Горгиасом в смысле искусства убеждать без знания; а когда риторика основывается на познании истинного, доброго и справедливого, то есть, на началах философских, — он не отвергает ее достоинства. Поэтому-то немного далее Платон приводит и причину, по которой риторику относит к числу занятий ласкательствующих: это занятие, говорит он, не может дать отчета, отчего достойно принятия то, к чему оно убеждает слушателя, и потому справедливо называется ἄλογον πρᾶγμα (465 А).

263

С.

465.

служении телу, я вижу две части: гимнастику и медицину. В искусстве же политическом гимнастике противополагается законодательство, а медицине — правоведение. И эти части, взятые по две, относясь к одному и тому же предмету, находятся во взаимном общении, — медицина с гимнастикою, а правоведение с законодательством, хотя они и отличаются одна от другой. Но между тем как эти искусства, числом четыре, всегда служат наилучшим образом, — одни телу, другие душе,—ласкательство, заметив то, не посредством знания, говорю, а по догадке, разделилось и само на четыре вида и, подделываясь под каждую из частей, представляется тем, под что подделалось. О наилучшем оно нисколько не заботится, но всегда уловляет и обманывает безумие удовольствием до того, что кажется делом величайшей важности. Итак под медицину подделалась кухня и выдает себя за знатока наилучших кушаньев для тела; так что, если бы у детей, либо у подобных детям несмысленных людей, повару и врачу надлежало вступить в состязание, кто из них — врач или повар—имеет лучшее понятие о хороших и худых кушаньях, первому пришлось бы умереть с голоду. Вот что я называю ласкательством, и утверждаю, что оно постыдно, Полос, — это уже для тебя говорится, ибо метит на приятное, а не наилучшее,—и такое ласкательство почитаю не искусством, а навыком; так как оно не может дать отчета в свойстве тех вещей, которые предлагает, чтобы то есть в состоянии было наименовать причину каждой. Дело же без причины я не называю делом искусства; и если ты не соглашаешься в этом,—готов доказать. Так под медицину, как я сказал, подделывается ласкательство кухонное, а под гимнастику точно таким же образом — косметическое, занятие злодейское, обольстительное, неблагородное, низкое, обманывающее видом, прикрасами, легкостью и нарядами, одним словом— делающее то, что люди, заимствуя чужую красоту, нера-

264

дят о красоте, доставляемой гимнастикою. Чтобы не говорить много, употреблю выражение геометров; может быть, наконец поймешь. Как ласкательство косметическое относится к гимнастике, так кухонное—к медицине; или лучше,—как ласкательство косметическое относится к гимнастике, так софистическое—к законодательству, и как ласкательство кухонное относится к медицине, так риторское—к правоведению. Таково-то, говорю я, естественное между ними различие. Поколику же дело софистическое и риторское близки одно к другому; то софисты и риторы, занимаясь в то же время теми же предметами, смешиваются и, как сами не знают, что из себя делать, так и другие, — чем их почитать 1). Да что еще? — если бы душа не господствовала над телом, но последнее управлялось бы само собою, если бы она не созерцала и не различала дела кухонного и медицины, но судьей было бы тело и взвешивало бы их тем, что нравится ему самому; то выражение Анаксагора, любезный Полос,—ты ведь опытен в таких вещах,—получило бы обширнейшее значение: все смешалось бы в одно, и предметы медицины, здравия и кухонного дела не были бы различаемы 2). Теперь ты

С.

1) Софисты в греческих республиках почитались просто людьми учеными и брались воспитывать юношество. Но воспитывая молодое поколение, каждый из них судил и рядил о государственных постановлениях согласно с своим взглядом на вещи, каждый толковал либо о недостаточности и тираническом духе общественных законов, либо о своекорыстии и притязательности законодателей. Поэтому в республике более строгой, например, лакедемонской, им даже не позволено было и являться. Из такого направления и духа греческой софистики видно, что Сократ правильно называет ее занятием, подделывающимся под законодательство. Напротив риторы, хотя также напитаны были началами софистическими, но имели в виду больше выгоды жизни практической и довольны были тем, если могли готовые гражданские законы объяснять и направлять к своей пользе. Очень неудивительно, что черни не было известно это тонкое различие между софистами и риторами, и она легко могла принимать их одних за других.

2) Здесь Сократ приводит причину, почему софистика и риторика смешиваются между собою, тогда как занятия, служащие телу (кухонное и косметическое), ясно отличаются одно от другого. Причину эту весьма хоро-

265

Е.

466.

В.

слышал, чем я называю риторику: она—то же в душе, что дело кухонное—в теле. Может быть, я поступил нелепо, что тебе не позволил говорить длинных речей, а сам произнес целое рассуждение: но меня надобно извинить; потому что кратких моих слов ты не понимал и не знал, что тебе делать с моими ответами, следовательно имел нужду в объяснении. Так-то, если и я не в состоянии буду понять твой ответ, ты распространи свою речь; а когда в состоянии,—предоставь мне понимать его. Это совершенно справедливо. Теперь делай с моим ответом, что можешь сделать.

Пол. Что это говоришь ты? риторика кажется тебе ласкательством?

Сокр. Частью ласкательства, сказал я. Так молод, Полос, а не помнишь. Что же будешь делать после, (дожив до старости)?

Пол. Неужели тебе представляется, что в городах хорошие риторы 1), как ласкатели, считаются людьми презренными?

шо раскрывает Олимпиодор. «Стоит исследовать, говорит он, почему софистика и риторика сливаются, а косметика и кухонное дело — нет. Мы говоришь, что кухонное дело и косметика суть идолы тела. Поэтому, если бы распознавало их тело, то н они сливались бы; ибо каким образом различать их телу, обладаемому действием подлежащих различению предметов?— Нет, так как те занятия суть идолы тела, а различает их душа; то будучи определяемы душою, они и не сливаются. Напротив риторика и софистика суть идолы души. Поэтому душа, в отношении к ним имеющая состояние страдательное, следовательно обладаемая и порабощенная ими, может ли различать их? — Оттого-то они в смешиваются.» Мнение Анаксагора о смешении стихий до образования мира см. в прим. к Федону р. 72 С. Слова Сократа: ты ведь опытен в таких вещах, указывают на то, что Полоса причисляли к школе Анаксагоровой, как Горгиаса—к Эмпедокловой. Sclioliast.

1) Ἀγαφοὶ ῥήτορες. Слово ἀγαθὸς у Греков имело значение обширнее того, какое мы соединяем с словом «хороший»: им выражалось и нравственное качество лица — доброта, и достоинство человека, относительно к его работе; например, по нашему, хорошего живописца они называли также ἀγαθόν ξωγράφον. От этой двузнаменательности слова ἀγαθός произошло здесь недоумение Полоса, который ἀγαθόν ῥήτορα понимал в значении хорошего

266

Сокр. Это вопрос? или начало какой-нибудь речи?

Пол. Вопрос.

Сокр. Я думаю, они и не считаются.

Пол. Как не считаются? Разве в городах не велика их сила?

Сокр. Нет, если только иметь силу, по твоему мнению, есть нечто хорошее для сильного.

Пол. Да эхо и есть мое мнение.

Сокр. Так риторы в числе жителей города, мне кажется, весьма мало значат.

Пол. Что ты? разве они, подобно тиранам, и не умерщвляют, кого хотят, и не обнимают имущества, и не изгоняют из городов, кого покажется?

Сокр. Клянусь собакою, Полос, что я недоумеваю, сам ли ты говоришь, говоря о чем-нибудь, и свою ли мысль высказываешь, или спрашиваешь меня.

Пол. Да, я спрашиваю тебя.

Сокр. Положим, друг мой. Так ты даешь мне два вопроса.

Пол. Как два?

Сокр. Не сказал ли ты мне сейчас, что риторы, подобно тиранам, и умерщвляют, кого хотят, и отнимают имущество, и изгоняют из городов, кого покажется?

Пол. Сказал.

Сокр. Так я тебе говорю, что тут два вопроса 1), и буду отвечать на оба. Скажу, Полос, как сейчас сказал ь, что и риторы и тираны имеют в городах мало-

С.

ритора, тогда как Сократ под словом ἀγαθος хочет разуметь ἀγαθότιτα —в смысле нравственном.

1) Полос спрашивал: разве риторы не умерщвляют, кого хотят, и не изгоняют из городов, кого покажется? Из этих двух вопросов на последний—ὅν ἄν δοκεῖ αὐτοῖς—Сократ отвечает положительно, а на другой — ὅν ἄν βουλωνται — отрицательно; потому что софисты не знают того, чего хотят, или для чего в чем-нибудь убеждают? то есть, не знают природы истинного, доброго и справедливого.

267

Е.

467.

В.

важную силу, ибо ничего почти не делают, чего хотят, но делают, что им кажется, как наилучшее.

Пол. А это разве не значит—иметь великую силу?

Сокр. Не значит: по крайней мере как говорит Полос.

Пол. Мне не говорить? Конечно говорю.

Сокр. Клянусь 1), ты не говоришь, когда утверждаешь, что иметь великую силу, по твоему мнению, есть нечто хорошее для сильного.

Пол. Да, это мое мнение.

Сокр. Но хорошее у тебя бывает не тогда ли, когда кто делает, что ему кажется, как наилучшее, не имея ума? и не это ли, по твоему, значить обладать великою силою?

Пол. Это.

Сокр. Так опровергая меня, докажешь ли, что риторы имеют ум, и что риторика — искусство, а не ласкательство? Если же я останусь не опровергнутым,—риторы и тираны, делая в городах, что им кажется, не приобретут ничего хорошего. Хотя обладать силою, как говоришь ты, и есть нечто хорошее; но делать, что кажется,—без ума, даже по твоему согласию,—зло. Не правда ли?

Пол. Да, и по моему.

Сокр. Каким же образом риторы и тираны могут иметь в городах великую силу, если Полос не опровергнет Сократа и не научит, что они делают, что хотят?

Пол. Этот человек 2)...

Сокр. Я говорю, что они делают не то, что хотят. Опровергай меня.

1) Клянусь — μὰ τὸν, эллиптический образ клятвы, употреблявшийся древними Греками. Scholiast. Aristoph. ad Ran. v. 1421: ἐλλἐιπτικῶς ὑμνύει, καὶ οὔτως ἔθος ἐσὶν ἀρχαῖος, ἐνίοτε μή προστιθέναι τὸν θεὸν εὐλαβείας χάριν, εἰώθασιν δὲ τοῖς τοιούτοις ὅρκοις χρῆσθαι ἐπευφημιξόμενοι ῶστε εἰπεῖν μὲν, μὰ τὸν, ὄνομα δὲ μηκέτι προσθεῖναι, καὶ Πλάτωνα δὲ τῷ τοιούτῳ κεχρῆσθαι.

2) Это—так называемая фигура умолчания, выражающая удивление и негодование; а здесь она выражает еще больше — не находчивость Полоса.

268

Пол. Не сейчас ли, только перед этим, соглашался ты, что они делают, что им кажется, как наилучшее?

Сокр. Да и теперь соглашаюсь.

Пол. Стало быть, они делают, что хотят.

Сокр. Нет.

Пол. Но ведь делают, что им кажется?

Сокр. Да.

Пол. Жалки и странны слова твои, Сократ.

Сокр. Не вини меня, добрый Полос,—говорю в твоем вкусе; но если ты намерен предлагать мне вопросы, докажи, что я лгу; а не намерен—сам отвечай.

Пол. Готов отвечать, лишь бы только видеть, что ты тут разумеешь.

Сокр. Как тебе кажется? — люди того ли хотят, что всякий раз делают, или того, для чего делают то, что делают? Например, пьющие лекарство, по предписанию врачей, того ли, думаешь, хотят, что делают, то есть, пить лекарство и страдать, или того, для чего пьют, то есть,—быть здоровыми?

Пол. Очевидно,—того, для чего пьют, то есть, быть здоровыми.

Сокр. Не так же ли и плавающие, и ищущие себе барышей другим образом — хотят не того, что всякий раз делают,—ибо кому хочется плавать, подвергаться опасностям и беспокойствам? — а того, думаю, для чего плавают, то есть, быть богатыми? Ведь плавают для богатства.

Пол. Конечно.

Сокр. Не то же ли и вообще? делающий что-нибудь, для чего-нибудь, хочет не того, что делает, а того, для чего делает?

Пол. Да.

Сокр. Теперь, есть ли что-нибудь такое, что не было бы либо добро, либо зло, либо среднее между ними—ни добро, ни зло?

С.

269

468.

В.

С.

Пол. Быть чему-нибудь из этого совершенно необходимо, Сократ.

Сокр. Добром не называешь ли ты мудрости, здоровья, богатства и других, подобных тому вещей, а злом— противных им?

Пол. Называю.

Сокр. Ни доброе же, ни злое—не то ли, по твоему мнению, что иногда причастно добру, иногда—злу, а иногда ни тому, ни другому, как напр. сидеть, ходить, бежать, плавать, или каковы — камни, дерева и другие подобные вещи? Это ли называешь ты ни добром, ни злом, или что иное?

Пол. Не иное, а это.

Сокр. Но среднее ли тут делают для добра, когда делают, или добро—для среднего?

Пол. Уж вероятно среднее для добра.

Сокр. Стало быть, и когда ходим,—мы ходим, как бы гонялись за добром, думая, что это лучше; и когда стоим, — стоим опять для того же, то есть, для добра. Не правда ли?

Пол. Да.

Сокр. Не потому ли и умерщвляем, если кого умерщвляют, и изгоняем, и отнимаем имущество, что признаем за лучшее для себя делать это, чем не делать?

Пол. Конечно.

Сокр. Следовательно делающие все это—делают для добра.

Пол. Согласен.

Сокр. Но не согласились ли мы, что хотим не того, что делаем для чего-нибудь, а того, для чего что-нибудь делаем?

Пол. Весьма охотно.

Сокр. Стало быть, ни умерщвлять, ни изгонять из городов, ни отнимать имущества мы не хотим просто так: напротив хотим делать это, если такое действие полезно, и не хотим, когда оно вредно; потому что хотим добра,

270

сказал ты, а что ни добро, ни зло, того не хотим. Так ли? верно ли, кажется тебе, Полос, говорю я, или нет? Отвечай же.

Пол. Верно.

Сокр. А если соглашаешься в этом, то умерщвляющий кого-нибудь, либо изгоняющий из города, либо отнимающий имущество,—тиран ли то будет, или ритор,— как скоро он думает, что это для него лучше, а выходит хуже,—делает вероятно то, что ему кажется. Не так ли?

Пол. Да.

Сокр. Неужели же в этом случае делает он, что хочет, если это дело дурно?—Отвечай-ка.

Пол. Нет, он делает, кажется, не то, что хочет.

Сокр. Так может ли быть, чтобы он имел великую силу в том городе, если иметь великую силу, по твоему мнению, есть нечто доброе?

Пол. Невозможно.

Сокр. Следовательно я правду сказал, говоря, что человек, как скоро в городе делает он, чти ему кажется, не имеет великой силы и не делает того, что хочет.

Пол. Так видно 1)_, власти—делать в городе, что тебе кажется, ты скорее но принял бы. Сократ, чем принял бы ее, и не позавидовал бы тому, кто может умертвить, кого вздумается, лишить имущества, или заключить в оковы.

Сокр. Справедливо, то есть, или несправедливо?

Пол. Так или сяк, но в обоих случаях не завидно ли это?

Сокр. Говори лучше, Полос.

Пол. А что?

469.

1) Так видно... В подлиннике — ὡς δὴ выражает тон вопроса, предлагаемого с некоторою насмешливостью. Подобным образом—ниже (499 В): ὡς δὴ ὅιει ἐμὲ... и в других местах.

271

В.

С.

Сокр. Людям, и невозбуждающим зависти, и жалким, завидовать нс должно, а надобно жалеть о них.

Пол. Что ты? неужели, думаешь, таково состояние тех людей, о которых я говорю?

Сокр. Да как же не таково?

Пол. Значит, всякий, умерщвляющий, кого ему кажется, справедливо представляется тебе человеком несчастным и достойным сожаления?

Сокр. Нет; — однако ж и не таким, чтобы он возбуждал зависть.

Пол. Не сейчас ли ты сказал, что он несчастен?

Сокр. Да, умерщвляющий несправедливо, друг мой, сверх того и жалок; когда же справедливо, — он не возбуждает зависти.

Пол. Ну, а умирающий то несправедливо, вероятно, жалок и несчастен.

Сокр. Менее, Полос, чем умерщвляющий, и менее, чем умирающий справедливо.

Пол. Как же это, Сократ?

Сокр. Так, что самое великое из зол есть нанесение обиды.

Пол. Да это ли самое великое? Не большее ли зло—терпеть обиду?

Сокр. О, всего менее!

Пол. Стало быть, ты лучше хотел бы терпеть обиду, чем обижать?

Сокр. Я не хотел бы ни того ни другого; но если бы необходимо было либо обидеть, либо потерпеть обиду, то скорее избрал бы последнее, чем первое.

Пол. Поэтому, ты не согласился бы тиранствовать?

Сокр. Нет, если только под именем тирании ты разумеешь тоже, что я.

Пол. Я разумею то же, что сейчас,—власть делать в городе, что кажется; умерщвлять и совершать все по собственному усмотрению.

272

Сокр. Выслушай-ка меня, счастливец, и лови на слове. Если бы я вышел на площадь во время стечения народа и, держа скрытно кинжал, сказал тебе: Полос! теперь в моих руках удивительное могущество и тирания. Ведь покажись мне, что из видимых тобою здесь людей кто-нибудь сейчас должен умереть,—и тот, на кого пало бы это мнение, умрет. Покажись мне также, что у кого-нибудь из них должна быть рассечена голова,—и она немедленно будет рассечена, либо—разодрано платье,—и оно будет вдруг разодрано. Так велика моя сила в этом городе! А если бы тебе не верилось,—я показал бы кинжал,—и ты, видя его, вероятно сказал бы мне: Сократ! таким-то образом все могут иметь великую силу; таким образом ты мог бы, например, если бы тебе показалось, поджечь дома, афинскую гавань, трехмачтовые суда и все, как общественные, так и частные корабли. Но делать это, то есть, делать, что кажется, ведь не значит иметь великую силу. Или ты так думаешь?

Пол. Уж вероятно нетак.

Сокр. А можешь ли сказать, за что порицаешь такую силу?

Пол. Могу.

Сокр. Скажи же.

Пол. За то, что поступающий таким образом необходимо должен вредить.

Сокр. А вредить—не есть ли делать зло?

Пол. Конечно.

Сокр. Поэтому, иметь великую силу, почтеннейший, у тебя значит опять то, что делающий, что ему кажется, расположен совершать полезное и быть добрым. Это-то, вероятно, заключает в себе великую силу; а без этого, великая твоя сила будет зло и бессилие. Рассмотрим еще в. следующий вопрос: не согласимся ли мы, что делать то, о чем теперь говорим, то есть умерщвлять, либо изгонять людей и отнимать у них имущество, иногда бывает больше доброе дело, а иногда нет?

470.

273

С.

Пол. Конечно.

Сокр. И в этом-то, вероятно, согласимся оба мы, — ты и я.

Пол. Да.

Сокр. Когда же, думаешь, делать это бывает больше добро? Скажи, что здесь полагаешь ты пределом?

Пол. На это, Сократ; отвечай уж ты сам.

Сокр. Если угодно тебе, Полос, слышать от меня, то я скажу, что когда делают справедливо, — это бывает больше добро, а когда несправедливо, — больше зло.

Пол. Хоть неприятно опровергать тебя, Сократ; но не докажет ли тебе и дитя, что ты говоришь несправедливо?

Сокр. И я буду весьма благодарен этому дитяти, равно как и тебе, если обличишь меня и избавишь от пустословия. Не затруднись облагодетельствовать любимого тобою человека; обличи его.

Пол. Уж конечно нет никакой надобности опровергать тебя, Сократ, древними событиями; достаточно и недавних происшествий 1), чтобы обличить тебя и доказать, что многие несправедливые люди наслаждаются счастьем.

Сокр. Какие же это происшествия?

Пол. Например, не видишь ли, что этот Архелай 2), сын Пердикки,—теперь правитель Македонии?

1) Ἐχθες καὶ πρώην γεγονόνα ταὔτα ἰκανά. Ἐχθὲς καὶ πρών — поговорка, указывающая на недавно случившееся событие; по-русски—на днях. У нас соответствует ей присловие: «сегодня—завтра», только русским присловием мы означаем время наступающее, а греческим означалось едва прошедшее.

2) Полос говорит здесь, что Архелай, сын Пердикки, совершал одни только злодейства и не искупал их никакими добродетелями. Но, по свидетельству Фукидида (II, 100), он украсил и усилил царство Македонское, а наукам и ученым так покровительствовал, что многих мужей, славившихся своими дарованиями и познаниями, принимал у себя с отличными почестями. Такого внимания удостоился от него, между прочими, и Еврипид (v. Aelian. V. II. 11. 21. XIII. 14). Атеней даже порицает Платона, что он в своем Горгиасе позволил себе охуждать поступки Архелая, тогда как этот государь был, говорит, в дружеских к нему отношениях (XI, 15 р. 506). Элиан свидетельствует, что Архелай пригла-

274

Сокр. Если не вижу, так слышу.

Пол. Что ж? счастлив он, или несчастлив, по твоему мнению?

Сокр. Не знаю, Полос; потому что еще не познакомился с этим человеком.

Пол. Как? разве для узнания этого нужно знакомиться? разве иначе, сам собою, ты не знаешь, что он счастлив?

Сокр. Клянусь Зевсом, что нет.

Пол. Так явно, Сократ, что ты откажешься от знания даже о счастье великого царя.

Сокр. Да и справедливо откажусь, потому что не знаю ни воспитания его, ни правосудия.

Пол. Что ты? разве в этом-то все счастье?

Сокр. Что касается до моего мнения, Полос, то я говорю, что человек прекрасный и добрый (то же и о женщине)—счастлив, а несправедливый и злой несчастлив.

Пол. Следовательно Архелай, по твоему мнению, несчастен?

Сокр. Если только он несправедлив, друг мой.

Пол. Да как же не несправедлив! ведь ему нисколько не принадлежит нынешняя его власть; потому что он родился от женщины, бывшей рабою Алкета, брата Пердиккина, и, по всей справедливости, находился в числе Алкетовых рабов. Если бы он захотел поступить справедливо, то рабствовал бы Алкету и, по крайней мере, по твоему образу мыслей, был бы счастлив; а теперь, совершив величайшие несправедливости, стал удивительно как несчастен. Во-первых, пригласив к себе этого самого господина и дядю, — как бы желал сдать ему власть, которую отнял у него Пердикка, Архелай угостил его, напоил вместе с сыном Александром, двоюродным своим братом и ровесником и, положив

Е.

471.

В.

шал к себе и Сократа; но сын Софрониска отказался ехать к нему — будто бы потому, что не уважал его (V. 11. XIV. 17).

275

С.

472.

их на телегу, ночью вывез из дворца, потом удавил и скрыл обоих. Совершив такое преступление, он сам не заметил, что сделался человеком несчастнейшим, и не раскаялся, но немного спустя, подобным образом поступил и с родным своим братом, сыном Пердикки, почти семилетним мальчиком, которому власть принадлежала по всей справедливости. Он не захотел, как следовало, вверить и сдать ему эту власть, и быть счастливым, но задушил его и бросил в колодезь, а матери Клеопатре сказал, что сын ее гнался за гусем, да упал туда и умер. За то-то, видно, что им наделано в Македонии столько величайших несправедливостей, он теперь не самый счастливый, а самый несчастный человек из всех Македонян; так что иные Афиняне, начиная с тебя, может быть, скорее согласились бы сделаться каким-нибудь другим Македонянином, чем Архелаем.

Сокр. Еще вначале исследования я хвалил тебя, Полос, и говорил, что, по моему мнению, ты хорошо научен риторике, только пренебрег диалектикою. Это ли у тебя то рассуждение, которым мог бы опровергнуть меня и ребенок, и которым, как ты думаешь, опровергнуто настоящее мое мнение, что причиняющий обиду несчастлив? Совсем нет, добряк; ведь я не соглашаюсь ни на одну, сказанную тобою мысль.

Пол. Потому что не хочешь, хотя тебе действительно кажется то же, что мне.

Сокр. Ты надеешься, счастливец, опровергнуть меня риторически, подобно тем, которые считают себя опровергателями в судах. Там одни, по-видимому, опровергают других, когда, для подтверждения своих положений, представляют многих и достоверных свидетелей; между тем как говорящий противное — кого-нибудь одного, либо вовсе не представляет. Но такое опровержение, в отношении к истине, ничего не значит; потому что

276

многие, показные свидетели, иногда могут о ком-нибудь свидетельствовать ложно. Вот и настоящие твои слова, пожалуй, подтвердят почти все Афиняне и иностранцы. Если хочешь выставить против меня свидетелей и доказать, что я говорю несправедливо, будут тебе свидетельствовать, когда угодно, Никиас, сын Никирата 1), и его братья, которых треножники наконец поставлены в храме Диониса; будет, когда угодно, — Аристократ, сын Скеллия 2), сделавший также прекрасное приношение храму Пифийскому; будет, когда угодно,—весь дом Перикла и всякое другое семейство, какое вздумалось бы тебе выбрать здесь. Но я один не соглашаюсь с тобою; потому что ты не доказываешь мне, а устраняешь меня от сущности 3) и истины представлением множества лжесвидетелей. Кажется, и мне не определить ничего дельного о предмете нашего рассуждения, если я не представлю в свидетели и не заставлю согласиться с своим положением—одного тебя; да и ты не достигнешь этого, пока не примешь свидетельства только моего, а прочих свидетелей не оставишь в покое. Бывает конечно и такой образ опровержения, какой разумеешь ты и многие другие: но бывает и иной, какой понимаю я. Сравним же их и рассмотрим, чем они раз-

В.

С.

1) Знаменитый афинский военачальник. Афиняне предписали ему совершить экспедицию против Сицилии: но он, равно как и Сократ, по свидетельству Алкивиада у Плутарха (р. 199 Е), не одобрял этого предприятия. Впрочем, уступая воле правительства, Никиас отправился и, без всякой пользы для отечества, принес ему в жертву свою жизнь, потому что взят был в плен и убит Сицилийцами (Plularch. v. Nic. р. 512 A. Thucyd. VII, 86). В этом месте Фукидид говорит о Никиасе, как о человеке весьма набожном, который делал великие приношения в храм Диониса.

2) Об этом Аристократе есть комические стихи (Aristoph. Аѵ. 123. sq) ἀριστοκρατεῖσθαι δὴλος εἶ ζητῶν. О нем упоминает также Фукидид (VIII, 89). См. Phaedon, р. 69 С.

3) Ἐκβάλλεις μὲ ὲκ οὐσίας. Словом ἐκβάλλειν Сократ делает аллюзию на прежнюю мысль Полоса, что риторы изгоняют из городов, кого покажется; поэтому и слово οὐσία употребляет здесь двузнаменательно, то есть, в значении имущества и в значении вещи самой в себе, как бы говоря так: ты, привыкши ораторскими речами отнимать (ἐκβάλλειν) у других имущество (οὐσίας), теперь хочешь отнять у меня и истину (ἐκβάλλειν ὲκ τῆς οὐσίας).

277

473.

личаются между собою. Ведь предметы нашего спора немаловажны: они — именно то, что знать прекрасно, а не знать постыдно; потому что главное здесь — знать или не знать, кто счастлив и кто нет. В настоящем нашем рассуждении первое место занимает твое положение, что человек несправедливый и наносящий обиды может быть счастлив, если только Архелай по твоему мнению, точно несправедлив, и однако ж счастлив. Так ли должны мы понимать твою мысль?

Пол. Конечно.

Сокр. Но я говорю, что это невозможно,—и вот предмет нашего спора. Хорошо. Человек именно несправедливый будет ли счастлив, если он подлежит суду и наказанию?

Пол. Всего менее; так-то он был бы самым несчастным.

Сокр. Следовательно, по твоему мнению, счастлив он, когда не подлежит суду и наказанию?

Пол. Да.

Сокр. А по моему-то мнению, Полос, человек несправедливый и наносящий обиды, хоть конечно во всяком случае несчастен; но он гораздо несчастнее, если, нанося обиды, не подвергается суду и не получает наказания, и менее несчастен, если подпадает под суд и терпит наказание от богов и людей.

Пол. Какие странные вещи говоришь ты, Сократ!

Сокр. Так я постараюсь сделать, любезный, чтобы и ты говорил то же самое; ибо почитаю тебя своим другом. Теперь видно, в чем состоит наше разногласие. Смотри же и ты; кажется, я уже прежде сказал, что обижать—гораздо больше зла, чем быть обижаемым.

Пол. Конечно.

Сокр. А ты утверждал, что гораздо больше зла—быть обижаемым.

Пол. Да.

278

Сокр. И обижающих я называл несчастными, а ты опроверг меня.

Пол. Да, клянусь Зевсом.

Сокр. По крайней мере так тебе кажется, Полос.

Пол. И может быть 1), кажется справедливо.

Сокр. Сам же ты счастливыми почитаешь обидчиков, если они не наказываются.

Пол. Без сомнения.

Сокр. Напротив я признаю их несчастнейшими, а наказываемых—менее. Хочешь ли и это опровергнуть?

Пол. Куда! опровергнуть это, Сократ, еще труднее, чем прежнее.

Сокр. Не труднее, Полос, а просто невозможно; потому что истина никогда не опровергается.

Пол. Что ты говоришь? если человека, домогающегося тиранской власти, уличают в нанесении несправедливостей и, уличив его, пытают и расчленяют; если выжигают ему глаза и причиняют, как самому, множество других великих и различных оскорблений, так в виду его и детям; если наконец пригвождают его ко кресту, либо обливают смолою 2): то он будет счастливее тирана, который, избежав таких мучений, проводит жизнь в управлении городом и, делая, что хочет, становится предметом зависти и примером счастья для сограждан и, сверх того, для иностранцев? Этого ли, говоришь, невозможно опровергнуть?

В.

С.

1) Может быть — ἴσως здесь обнаруживает тон иронический, соответственно латинскому fortasse; потому что Полосу его положение представляется несомненным.

2) Καταπιττωθῇ. Глагол καταπιττολυσθαι значит намазывать смолою и сжигать — действие, бывшее орудием смертной казни. Yid. Victor. var. lectt. VIII, 14. Об этом орудии говорится так (Routhius ad. h. I): mihi quideim designari hoc loco videtur id genus supplicium, quod veteres tunicam moleslam nuncupabant, cuius meminerunt inter alios Iuvenalis (sat. VIII, v. 235). Martial (Epigr. X, 25) Haec nimirum ignium alimentis illita et intexta, ac mox succensa, dire obvolutos noxios, qui sceleris gravioris comperti forent, incendio absumebat.

279

Е.

474.

В.

Сокр. Ты опять пугаешь, а не опровергаешь, благородный Полос. Давно ли приводил свидетелей! Напомни-ка немного: сказал ли ты, — если несправедливо домогается тиранской власти?

Пол. Сказал.

Сокр. Итак человеком счастливейшим не будет ни тот, ни другой,—ни достигший тиранской власти несправедливо, ни получивший наказание; потому что в числе двух несчастных нельзя найти более счастливого, более же несчастен тот, кто избежал наказания и тиранствует. Что, Полос, смеешься? Не на этот ли вид опровержения указывают, когда говорят: он осмеивает, а не опровергает?

Пол. Не думаешь ли, Сократ, что говоря то, чего не скажет ни один человек, ты опроверг мое положение? Спроси кого-нибудь из них.

Сокр. Я не из политиков, Полос. В прошедшем году, когда на очереди правления был мой округ, и мне, избранному в советники, надлежало собирать голоса, — произошел смех; потому что я не знал, как приняться за дело. Не заставляй же меня и теперь собирать голоса присутствующих и, если не имеешь опровержения лучше этого, то право опровергать, как я говорил, передай мне, и узнай из опыта, каково должно быть предполагаемое мною опровержение. В подтверждение своих слов я умею представлять одного свидетеля,—того самого, с которым веду речь, а многих оставляю в покое; я ссылаюсь на мнение одного собеседника, а со многими даже и не разговариваю. Смотри же, хочешь ли мне предоставить право опровержения и отвечать на вопросы? Я думаю так, что и для меня, и для тебя, и для других людей больше зла— наносить обиды, чем принимать их, больше зла—не быть наказываемым, чем быть.

Пол. А я-то не думаю этого ни за себя, ни за других

280

людей. Вот ты конечно согласился бы лучше принимать обиды, чем наносить их?

Сокр. Да и ты, и все прочие.

Пол. Ну, далеко до этого; напротив ни я, ни ты, ни кто другой.

Сокр. Так готов ли отвечать?

Пол. Без сомнения; ибо сильно желаю знать, что будешь ты говорить.

Сокр. А если желаешь знать, то представляй, Полос, как бы я спрашивал тебя сначала, и скажи мне: больше зла, по твоему мнению, наносить ли обиду, или принимать ее?

Пол. По моему мнению, принимать.

Сокр. А в чем больше стыда-то? Наносить обиду, или принимать ее? Отвечай.

Пол. Наносить.

Сокр. Но если больше стыда, то больше и зла.

Пол. Всего менее.

Сокр. Понимаю; видно, прекрасное и доброе, злое и постыдное почитаешь ты не одним и тем же.

Пол. Отнюдь не одним.

Сокр. А как это-то? Все прекрасное,—и тела, например, и цвета, и формы, и звуки, и обычаи, называешь ты прекрасным всегда ли, без всякого ли отношения? Во-первых, хоть бы прекрасные тела называешь ты прекрасными не ради ли употребления их, смотря на то, к чему каждое полезно, либо не ради ли какого удовольствия, поколику, то есть, созерцание их радует созерцающих? Можешь ли ты сказать что-нибудь о красоте тела независимо от этого?

Пол. Не могу.

Сокр. Не так же ли и все прочее, — формы и цвета, именуешь ты прекрасными либо ради какого удовольствия, либо ради пользы, либо ради того и другого?

Пол. Согласен.

С.

281

475.

В.

Сокр. Не так же ли и звуки, и все относящееся к музыке?

Пол. Да.

Сокр. Да и согласные с законом обычаи прекрасны не независимо от этого, но или по своей пользе, или по удовольствию, или по тому и другому.

Пол. Мне кажется, что не независимо.

Сокр. Не то же ли должно сказать о красоте наук?

Пол. Конечно. Определяя прекрасное удовольствием и добром, ты хорошо-таки определяешь 1) его, Сократ.

Сокр. А постыдное не следует ли определить противным—скорбью и злом?

Пол. Необходимо.

Сокр. Итак если из двух прекрасных предметов один прекраснее, то прекраснее по избытку либо чего одного, либо того и другого, то есть, либо удовольствия, либо пользы, либо и удовольствия и пользы.

Пол. Конечно.

Сокр. Равным образом, если из двух постыдных предметов один постыднее; то постыднее будет по избытку либо скорби, либо зла. Не необходимо ли?

Пол. Да.

Сокр. Ну, хорошо. Как же было у нас недавно говорено о нанесении и получении обид? Не говорил ли ты, что получать обиды больше зла, а наносить их больше стыда?

Пол. Говорил.

1) В понятии о прекрасном софисты далеко расходились с Сократом и Платоном. Платон понимал прекрасное, как приятное выражение истинного и доброго; а софисты разумели его, как причину удовольствия и пользы. То есть, первый определял его тем, из чего оно рождается, а последние—тем, что из него рождается. Следовательно Платоново понятие о прекрасном есть идеальное, а софистическое—имеет характер материальный. Полос, очевидно, обманывается здесь двузнаменательным словом ὠφέλεια, принимая его в смысле пользы материальной, и потому одобряет определение Сократа; тогда как Сократ под словом ὠφέλεια разумеет пользу нравственную, то есть, истинное и доброе.

282

Сокр. Но если наносить обиды — больше стыда, чем получать их; то больше стыда по избытку либо досады и скорби, либо зла, либо того и другого. Не необходимо ли и это?

Пол. Уж как не необходимо!

Сокр. рассмотрим же прежде, нанесение обид не скорбью ли избыточествует пред получением их, и обижающие не больше ли горюют, чем обижаемые?

Пол. Этого-то отнюдь не бывает, Сократ.

Сокр. Стало быть, скорбью-то не избыточествует?

Пол. Совсем нет.

Сокр. Но если не скорбью, так не избыточествует ли еще тем и другим?

Пол. Явно, что нет.

Сокр. Видно же последним, что остается?

Пол. Да.

Сокр. Злом?

Пол. Должно быть.

Сокр. Итак нанесение обид, избыточествующее злом, будет заключать в себе больше зла, чем получение их?

Пол. Явно, что больше.

Сокр. Но не согласились ли мы прежде и за многих людей, и за тебя, что наносить обиды больше стыда, чем получать их?

Пол. Да.

Сокр. А теперь в этом же самом открывается больше зла?

Пол. Должно быть.

Сокр. Что же угодно тебе предпочесть, — больше зла, или больше стыда? Не затрудняйся ответом, Полос, — вреда не будет; отвечай, открываясь слову, как врачу,—благородно; скажи на вопрос либо да, либо нет.

Пол. Но тут я ничего не могу предпочесть, Сократ.

Сокр. Видно, предпочтет кто-нибудь другой?

Пол. Судя по тому, что сказано, не думаю.

С.

283

476.

В.

С.

Сокр. Стало быть, мое слово было справедливо, что ни я, ни ты, ни кто другой из людей не предпочтет нанесения обиды получению ее; потому что первое заключает в себе больше зла.

Пол. Явно.

Сокр. Так видишь, Полос, — это опровержение, сравненное с другим, нисколько на него не походит. Ведь с тобою все согласны, кроме меня; напротив мне достаточно согласия и свидетельства только от тебя одного, и я ссылаюсь только на твое мнение, а других оставляю в покое. Пусть это будет у нас так; теперь рассмотрим другой предмет своего недоумения: то ли самое великое зло, когда наносящий обиды получает наказание, как думал ты, или больше будет то, если он не получает наказания, как полагал я? рассмотрим это следующим образом: получить наказание и быть наказанным справедливо за нанесение обид — одно ли и то же, по твоему мнению?

Пол. Одно и то же.

Сокр. Так-то ты можешь говорить, что даже и все справедливое, поколику справедливое, не прекрасно! Подумай-ка и скажи.

Пол. Да, мне кажется, Сократ.

Сокр. Рассмотри еще и это: когда кто делает что-нибудь,—в зависимости от того делающего не необходимо ли быть чему-либо страдающему?

Пол. Мне кажется.

Сокр. И это страдающее, производимое делающим, не таково ли будет, каким производит его делающее. Разумею так: когда ударяют, не необходимо ли быть ударяемому?

Пол. Необходимо.

Сокр. И если ударяющий ударяет сильно, либо скоро; то точно также ударяется и ударяемое?

Пол. Да.

284

Сокр. Следовательно ударяемое получает такое страдание, какое сообщает ему ударяющее?

Пол. Конечно.

Сокр. Не необходимо ли также,—когда кто жжет, быть жгомому?

Пол. Как не необходимо!

Сокр. И если жжет сильно, либо мучительно, то и жгомое жжется, как жжет жгущее?

Пол. Конечно.

Сокр. Не то же ли будет, когда кто и режет? Ведь что-нибудь режется?

Пол. Да.

Сокр. И если порез велик, глубок, болезнен; то и режемое режется тем порезом, каким режет режущее?

Пол. Явно.

Сокр. Смотри же вообще, — согласишься ли в том, что подтвердил касательно всего, сейчас сказанного: как что делает делающее, так страдает и страдающее?

Пол. Да, соглашаюсь.

Сокр. На основании этого согласия, получать наказание значит—страдать или делать?

Пол. Необходимо страдать, Сократ.

Сокр. От кого-нибудь делающего?

Пол. Как же иначе? от наказывающего.

Сокр. Но правильно наказывающий по справедливости ли наказывает?

Пол. Да.

Сокр. Его действие справедливо, или нет?

Пол. Справедливо.

Сокр. И наказываемый, подвергаясь страданию, справедливо ли страдает?

Пол. Явно.

Сокр. А справедливое признали мы, помнится, прекрасным?

Пол. Конечно.

285

477.

В.

Сокр. Стало быть, один из них делает прекрасное, а другой, наказываемый, своим страданием принимает его?

Пол. Да.

Сокр. Если же прекрасное, то и доброе? Ведь оно либо приятно, либо полезно 1).

Пол. Необходимо.

Сокр. Поэтому наказываемый, находясь в состоянии страдания, принимает добро?

Пол. Вероятно.

Сокр. Следовательно получает пользу?

Пол. Да.

Сокр. И ту пользу, которую я разумею? то есть, будучи наказываем, он становится добрее по душе?

Пол. Это вероятно.

Сокр. Стало быть, принимающий наказание освобождается от душевного зла?

Пол. Да.

Сокр. И не от величайшего ли освобождается он зла? Рассматривай так: в отношении к деньгам, замечаешь ли ты в человеке какое-нибудь другое зло, кроме бедности?

Пол. Нет, именно бедность.

Сокр. А в отношении к телу,—что такое? не назовешь ли злом слабости, болезни, безобразия и подобного тому?

Пол. Назову.

Сокр. Не допускаешь ли также какой худости и в душе?

Пол. Как не допускать!

Сокр. И этой худости не называешь ли несправедливостью, невежеством, трусостью, и тому подобным?

Пол. Без сомнения.

1) Сократ ссылается на допущенное выше положение Полоса (474 D sqq.), или на понятие о прекрасном. Доказательство идет так: все постыдное бывает постыдно либо по причине скорби, которую оно наводит, либо по причине вреда, который причиняет, либо по причине того и другого. Но злокачественность души есть дело самое постыдное; следовательно злокачественность души соединена бывает или с скорбью, или со вредом, или с тем и другим.

286

Сокр. Итак в отношении к деньгам, телу и душе,—трем предметам, ты указал и три зла: бедность, болезнь и несправедливость?

Пол. Да.

Сокр. Но из этих худых качеств, которое—самое постыдное? Не несправедливость ли, и вообще — не злокачественность ли души?

Пол. И очень.

Сокр. Если же самое постыдное, то и самое злое?

Пол. Что ты говоришь, Сократ?

Сокр. Вот что: по силе прежних наших соглашений, дело самое постыдное — всегда самое постыдное потому, что влечет либо величайшую скорбь, либо вред, либо то и другое.

Пол. Непременно.

Сокр. А теперь мы согласились, что дело самое постыдное есть несправедливость и всякое худое состояние души?

Пол. Конечно согласились.

Сокр. Самое же постыдное не есть ли либо самое скорбное, поколику избыточествует скорбью, либо самое вредное, либо то и другое?

Пол. Необходимо.

Сокр. Так не более ли скорби возбуждает состояние несправедливости, распутства, трусости и невежества, чем бедности и болезни?

Пол. Из этого-то, Сократ, мне кажется, — более.

Сокр. Стало быть, злокачественность души есть самое постыдное из всех состояний—по избытку не скорби, как говоришь ты, а какого-то чрезвычайного и великого вреда, какого-то зла удивительного.

Пол. Явно.

Сокр. Но то именно, что избыточествует величайшим вредом, конечно есть и величайшее из всех зол.

Пол. Да.

Сокр. Следовательно несправедливость, распутство и вся-

С.

Ε.

287

478.

В.

кая другая злокачественность души есть величайшее из всех зол?

Пол. Явно.

Сокр. А какое искусство избавляет от бедности? не барышничество ли?

Пол. Да.

Сокр. Какое—от болезни? не врачебное ли?

Пол. Необходимо.

Сокр. Какое—от злокачественности и несправедливости?—Если отвечать на это вдруг не можешь, то рассмотри так: куда и к кому ведем мы тех, кто болен телом?

Пол. К врачам, Сократ.

Сокр. А куда несправедливых и распутных?

Пол. К судьям, разумеешь ты?

Сокр. Не для наказания ли?

Пол. Согласен.

Сокр. Но правильно наказывающие не руководствуются ли в наказании каким-нибудь правосудием?

Пол. Очевидно.

Сокр. Таким образом искусство барышническое избавляет от бедности, врачебное—от болезни, а судебное— от распутства и несправедливости.

Пол. Явно.

Сокр. Которое же из них называешь ты самым прекрасным?

Пол. Из чего именно?

Сокр. Из барышнического, врачебного и судебного.

Пол. Судебное, Сократ, много выше.

Сокр. А если оно—самое прекрасное, то не потому ли опять, что доставляет либо удовольствие, либо пользу, либо то и другое?

Пол. Да.

Сокр. Приятно ли лечиться? и врачуемые радуются ли?

Пол. Мне кажется, нет.

Сокр. Но полезно. Не так ли?

288

Пол. Да.

Сокр. Потому что человек избавляется от великого зла; так что ему выгодно переносить страдание и возвратить здоровье.

Пол. Как не выгодно!

Сокр. Однако ж этого ли человека — врачуемого, в отношении к телу, должно почитать самым счастливым, или того, кто вовсе не хворал?

Пол. Очевидно—того, кто вовсе не хворал.

Сокр. Ведь счастье состоит вероятно не в том, чтобы избавиться от зла, а в том, чтобы вовсе не иметь его?

Пол. Конечно так.

Сокр. Что ж? из двух человек, носящих зло — в теле ли то, или в душе, — который несчастнее: врачующийся и избавляющийся от зла, или не врачующийся и имеющий его?

Пол. Явно, что не врачующийся.

Сокр. Но быть наказываемым не значило ли у нас освобождаться от величайшего зла — от злокачественности?

Пол. Значило·

Сокр. Ведь наказание вероятно благоразсудительно — делает людей более справедливыми и бывает врачевством злокачественности.

Пол. Да.

Сокр. Поэтому-то человек самый—счастливый—тот, у кого в душе нет зла; ибо душевное зло признали мы величайшим из зол.

Пол. Очевидно.

Сокр. А на второй степени будет стоять вероятно избавляющийся.

Пол. Должно быть.

Сокр. Но избавляется тот, кто принимает внушения, укоризны и наказание.

Пол. Да.

Сокр. Стало быть, самую несчастную жизнь проводит

С.

289

479.

В.

С.

человек, когда он несправедлив и не избавляется от этого зла.

Пол. Явно.

Сокр.А это—не тот ли, кто, нанося величайшие обиды и совершая величайшие несправедливости, поставил себя в такое положение, что не подвергается ни внушениям, ни взысканию, ни наказанию? (Это —не такой ли человек), каким ты почитаешь Архелая и прочих тиранов,—риторов и властелинов.

Пол. Вероятно.

Сокр. Ведь дошедшие до этого состояния почти таковы, почтеннейший, каков в своем состоянии человек, одержимый величайшими болезнями. Он не расположен расчитываться пред врачом за телесные свои грехи,—не расположен лечиться, боясь, подобно дитяти, что его будут жечь, резать, что это будет больно. Не кажется ли и тебе так?

Пол. Да, и мне.

Сокр. Должно быть, он не знает, что такое — здоровье и сила тела. Судя по допущенным нами теперь положениям, едва ли не то же, Полос, делают и избегающие наказания: они смотрят на скорбную его сторону, а в отношении к полезной— слепы; они не знают, во сколько хуже болезненного тела жить с душою, не пользующеюся здравием, но испорченною, несправедливою и нечестивою. Поэтому они все делают, чтобы не получить наказания и не избавиться от величайшего зла: для этого приготовляют и деньги, и друзей, и способность как можно убедительнее говорить. Но если все допущенное нами справедливо, то догадываешься ли, Полос, что следует из наших слов? Не хочешь ли, выведем эти следствия?

Пол. Если самому тебе не иначе кажется.

Сокр. Так следует ли, что быть несправедливым и наносить обиды есть величайшее зло?

Пол. Это-то явно.

290

Сокр. И что принять наказание есть средство избавиться от этого зла?

Пол. Едва ли не так.

Сокр.Λ непринятие наказания будет упорство во зле?

Пол. Да.

Сокр. Стало быть, нанесение обид, по великости, занимает второе место в ряду зол; а наносить обиды и не получать наказания—есть зло первое и из всех самое великое.

Пол. Вероятно.

Сокр. Но не в том ли, другой мой, состоял спор наш, что Архелая, поколику он наносит величайшие обиды и не получает никакого наказания, ты называл счастливцем, а я напротив утверждал, что и Архелай, и всякий другой человек, как скоро он, нанося обиды, не наказывается, по этому самому должен быть несчастнее прочих, и что вообще — наносящий обиды несчастнее обижаемого, а не наказываемый несчастнее наказываемого? Не это ли говорил я?

Пол. Да.

Сокр. Так не доказано ли, что я говорил правду?

Пол. Явно, что доказано.

Сокр. Пускай. Но если это справедливо, Полос; то в чем будет состоять великая польза риторики 1)? Ведь по силе допущенных нами теперь положений, всякий должен оберегать сам себя, чтобы не нанести обиды и не причинить себе порядочного зла. Не так ли?

Пол. Конечно.

Сокр. А если уж обидел кто-нибудь либо сам, либо другой, пользующийся его попечением; то по собственной

480.

1) В чем будет состоять великая польза риторики?Из допущенных доселе положений Сократ заключает, что искусство ораторское не только бесполезно, но и вредно; потому что оно прилагается к защищению или извинению худых дел. Если бы люди были рассудительнее, говорит он, то скорее прилагали бы его к исцелению болезней души чрез наказание, как медицина прилагается к уврачеванию болезней телесных посредством нужных операций.

291

В.

С.

воле должен идти туда, где может в скорейшем времени получить наказание, то есть, спешить к судье, как к врачу, чтобы болезнь несправедливости, застарев, не покрыла души язвами, не сделала ее неисцелимою. Так ли скажем мы, Полос, если прежде допущенное вами остается в своей силе? С принятыми положениями не необходимо ли согласуется это, а не иное?

Пол. Что же более сказать, Сократ?

Сокр. Следовательно, для защищения несправедливости, сделанной либо кем самим, либо его родителями, друзьями, детьми, отечеством, риторика нам, Полос, нисколько не полезна. Вот разве кто составил бы о ней понятие, противное тому:—что она должна обвинять его самого, потом его родных, либо кого из друзей, когда бы кто из них совершал несправедливости; что ее обязанность—не скрывать неправд, а, выводить их наружу, чтобы человек несправедливый был наказан и получил исцеление; что, по ее принуждению, и сам он, и другие должны не робеть, но с закрытыми глазами, как бы вверяя себя врачу для вырезывания раны, мужественно стремиться к доброму и прекрасному, а не рассчитывать боли. Если, то есть, обидчик заслужил побои,—пусть представит себя для побоев; если оковы — для оков; если штраф — для штрафа; если ссылку — для ссылки; если смерть—для смерти. Пусть прежде всего будет он обвинителем самого себя и, кроме того,—своих родственников, и в этом случае воспользуется риторикою, чтобы, обнаружив сделанные неправды, избавиться от величайшего зла — несправедливости. Скажем ли так, Полос, или не скажем?

Пол. Странными право, Сократ, кажутся мне слова твои, хотя с прежними они, может быть, у тебя и согласны!

Сокр. Так не должно ли нам либо от тех отказаться, либо по необходимости согласиться на последние?

Пол. Да, дело-то именно таково.

Сокр. И напротив, кто принял направление обратное и

292

должен сделать зло либо врагу, либо кому другому,—лишь бы только враг-то не нанес обиды ему самому,—этого надобно опасаться; тот, как скоро врагом нанесена кому обида, спешит всячески,—словами и делами, наклонить обстоятельства к тому, чтобы обидчик не подпал под наказание и не пошел к судье, а когда пошел, будет придумывать средства, как бы ему уйти и остаться ненаказанным. Пусть бы, на пример, враг похитил много золота и не возвратил его, но владея им, несправедливо и безбожно истратил его для себя и для своих; пусть бы также своими обидами заслужил он смерть: — желающий сделать ему зло позаботится, чтобы он не умер, и даже, чтоб никогда не умер, но с дурными своими поступками остался бессмертным; а если не то, — чтобы в таком состоянии прожил, по крайней мере, как можно долее. Вот для чего, Полос, риторика кажется мне полезною; а человеку, не намеревающемуся обижать, по моему мнению, не велика от ней польза, еели даже и есть какая-нибудь. По крайней мере из прежних наших рассуждений не открылось никакой.

Калл. Скажи мне, Херефон, серьезно говорит это Сократ, или шутит?

Хереф. Кажется, чрезвычайно серьезно, Калликл. Впрочем весьма хорошо было бы спросить его самого 1).

Калл. Клянусь богами,—я спрошу. Скажи мне, Сократ, как нам понимать твои слова: в смысле речи серьезной, или шуточной? Если ты говоришь не шутя, и то, что говоришь, истинно; то человеческая жизнь не будет ли у нас на-выворот, и мы, как видно, все делаем вопреки тому, что должны делать?

Сокр. Калликл! если бы люди не имели свойства об-

481.

В.

С.

1) Весьма хорошо было бы спросить его самого, οὐδὲν οῖον τὸ αὐτὸν ἐρωτᾶν, — идиотизм, часто употреблявшийся в речи простой и разговорной. См. выше р. 447 C. Aristoph. Lysistr. v. 135 и др. Впрочем по-русски он может быть выражен и ближе к буквальному значению οῖον: нет ничего невозможного и проч.

293

482.

щего, которое у одних обнаруживается так, у других— иначе, но каждый обладал своим частным, отличным от свойств, принадлежащих прочим людям; то не легко было бы показать другому собственное его свойство. Говорю это, поколику замечаю, что мне и тебе свойственно теперь одно и то же: оба мы любим, но каждый свое; я—Алкивиада, сына Клиниасова, и философию, а ты—афинский народ и сына Пирилампова 1). Знаю, что всякий раз, когда твой любезный скажет, что этому быть так,—ты, не смотря на силу своего красноречия, противоречить не можешь, но вертишься туда и сюда. Ведь и в народной сходке, когда афинский народ на слова твои говорит, что это не так,—ты вдруг переменяешься и начинаешь утверждать, что ему угодно. Таков ты и в отношении к упомянутому красавцу, сыну Пирилампову: желаниям и словам любезного противиться ие можешь; так что человеку, который удивлялся бы всегда высказываемым ради них твоим мнениям, как они нелепы, — ты, если бы только захотел, отвечал бы: пока, по чьему-нибудь приказанию, не перестанет утверждать это твой любезный, — не перестанешь утверждать то же самое и ты. Думай же, что и от меня слышишь подобное и не удивляйся, если я говорю такие речи, но вели, чтобы перестала говорить их моя любезная философия. А она, милый друг, всегда утверждает то, что теперь слышишь от меня; она совсем не так переменчива, как другие любезные. Вот, например, этот сын Клиниасов 2) иногда говорит одно, иногда другое; а Фило-

1) А ты — афинский народ и сына Пирилампова—σὺ δὲ τοῦ τε Ἀθηναίων δήμον καὶ του ΙΙυριλάμπους. Здесь игра в двузнаменательности слова δῆμος; то есть Сократ разумеет под ним и народ, которому Калликл так расположен был ласкательствовать, и собственное имя — Δῆμον τοῦ Πυριλάμπους, φιλόκαλον νεανισκον. Casarbon. ad Athenaeum IX, 12 p. 397. Эта игра словом δῆμος по-русски, разумеется, невыразима.

2) Этот сын Клиниасов, то есть Алкивиад, нередко представляем был Сократом, как образец легкомыслия и непостоянства. Sympos. р. 216. С. et alib.

294

софия—всегда одно и то же, говорит именно те речи, которым ты удивляешься и которые лично слышал. Итак, либо опровергни ее и, вопреки моим словам, докажи, что наносить обиды и, обижая, не подвергаться наказанию не есть крайне великое зло; либо, если оставишь это не опровергнутым, — клянусь египетским богом, собакою, что с тобою, Калликл, не будет в согласии Калликл, и что его разногласие продолжится во всю жизнь. А я думаю, почтеннейший, что пусть лучше расстроится и разногласит моя лира, пусть лучше произойдет разладица между мною и моим хором, пусть лучше не соглашаются с моими мыслями многие люди, чем быть мне в разногласии с самим собою и говорить противное самому себе.

Калл. Сократ! ты, кажется, хочешь забавлять пас своими речами, как настоящий балагур. Теперешние твои разглагольствия происходят вследствие такой же погрешности Полоса, в какой он, благодаря тебе, обвинил Горгиаса. Полос говорил, что на твой вопрос Горгиасу: научит ли он риторике того, кто, пришедши к нему для получения уроков в его искусстве, не знал бы, в чем состоит справедливое? Горгиас только от стыда сказал, что научит, — сказал ради привычки людей досадовать, если кто не приписывает себе этого. Между тем такое-то признание, продолжал Полос, и заставило его противоречить самому себе; а ты и обрадовался. Тогда он, как мне кажется, довольно посмеялся над тобою, а теперь и сам потерпел то же; и я не хвалю его за то особенно, что он уступил тебе, будто наносить обиды — постыднее, чем принимать их. Чрез это именно согласие, произнесенное от стыда—сказать, что думалось, ты запутал его словами и зажал ему рот. В самом-то деле, Сократ, в такие трудности и площадное балагурство увлекаешь ты обещанием исследовать истину, которая прекрасна не по природе, а по закону. Но так как это — закон и природа — большею частью противны одно другому; то кто стыдится и не

В.

С.

295

483.

В.

С.

смеет сказать, что думает, тот бывает принужден противоречить себе. Вот что считаешь ты за хитрость и чем злонамеренно изворачиваешься в своих рассуждениях. Если, то есть, кто-нибудь говорит тебе в смысле закона, — ты спрашиваешь его в смысле природы; а когда другие — в смысле природы, ты — в смысле закона. Точно так и теперь, касательно положения: «наносит обиды и получать их.» У Полоса выражение: «более стыда» принимаемо было в смысле закона, а ты закон рассматривал в смысле природы. Ведь и действительно, по природе, все более злое более и постыдно, как например получать обиды; а по закону, большее зло — наносить их. Да такое-то состояние—получать обиды—мужу даже и не свойственно, а свойственно рабу, для которого лучше умереть, чем жить; потому что, обижаемый и оскорбляемый, он не может помочь ни самому себе, ни другому, в ком принимает участие. Я думаю, что налагатели законов—такие же слабые люди, как и чернь; поэтому, постановляя законы, то есть, одно хваля, а другое порицая, они имеют в виду себя и свою пользу. Движимые опасением в отношении к людям сильнейшим, как бы, имея возможность преобладать, эти люди не преобладали над ними, налагатели законов говорят, что преобладание постыдно и несправедливо, и что домогаться большого пред другими значит—наносить им обиду. Сами будучи хуже, они конечно довольны, когда все имеют поровну. Посему искать большого пред многими, в смысле закона, называется несправедливым и постыдным; это значит, говорят, наносить обиды: а самая-то природа провещавает, думаю, то, что лучшему справедливо будет преобладать пред худшим и сильнейшему пред бессильным. Что это верно,—явствует из многого: и между прочими животными, и между людьми во всех городах и поколениях замечается такое суждение о справедливом, по которому лучший имеет власть и преобладание над худшим. На комок понятии о справедливости основывался Ксеркс, когда

296

вооружился против Эллады, или—отец его, когда напал на Скифов? И таких примеров можно привести бесчисленное множество. Я думаю, что это делали они по природе и — клянусь Зевсом — по закону природы, а не по тому, который лепим и постановляем мы, когда, принимая людей отличных и сильнейших еще с измолода, очаровываем их волшебными своими напевами, как львов, и поработив их себе, говорим: надобно всем иметь поровну, в этом состоит прекрасное и справедливое. Если же, думаю, родился бы муж с достаточною природою; то, стряхнув, расторгши и прогнав все это, поправ наши хартии, чары, обаяния я все противные природе законы, он восстал бы и из рабов сделался бы вашим господином, и отсюда просияло бы право природы. Эту мою мысль выражает в своей песни, кажется, и Пиндар, когда говорит: «закон есть царь всех смертных и бессмертных: он-то верховною десницею облекает в правду избыток силы и ведет природу 1); —свидетельствуюсь делами Иракла, когда не купленных...» слов песни не припомню, а мысль такова: когда Иракл угнал волов Ириона, не купив их и не получив в дар; ибо по природе справедливо, что бы и вол, и всякое стяжание людей худших и низших принадлежали лучшим и высшим. Да так именно и бывает: ты узнаешь это, если, оставив философию, перейдешь к чему-либо важнейшему. Философия-то,Сократ, конечно дело приятное, когда кто умеренно знакомится с нею

484.

В.

С.

1) Здесь указывается на fragmentum Pindari, читаемый в III томе его сочинений, 76. ed. Heyn, также во II т. р. 640, ed. Boekh. Но там стоит: ἄγει βιαίως τὸ δικαιότατον, то есть, без прибавки κατὰ ψύσιν.Между тем Калликл учит теперь, что право сильного покровительствуется природою; да и в других местах сочинений Платона, напр. Protag. р. 337 D. Legg. III. р. 690 В. IV р. 714 D эти самые слова Пиндара приводятся с прибавкой выражения κατὰ φύσιν. Посему я вношу ее в свой перевод Пиндарова стиха и в настоящем случае, полагая, что софисты, с целью применить его к подтверждению своего положения, могли Пиндаров стих дополнить словами κατὰ φύσιν.

297

в юности 1): но она гибельна для людей, предающихся ей более надлежащего; ибо кто, даже и при отличных способностях, философствует долее юношеского возраста, тот по необходимости бывает неопытен во всем, в чем должен иметь опытность, если хочет быть человеком прекрасным, добрым и славным. Такие люди неопытны и в законах, которыми управляется общество; неопытны и в искусстве слова, которым надобно пользоваться в судебных местах, вступая с другими в беседу частную и общественную; неопытны и в человеческих удовольствиях и пожеланиях,—вообще незнакомы ни с какими нравами. Посему, когда они приступают к известному частному, либо гражданскому делу, то бывают весьма смешны, вероятно как и политики, если они мешаются в ваши рассуждения и умствования. Тогда оправдывается мысль Еврипида 2):

1) Не вдруг можно понять, что разумеет Калликл под именем философии, когда занятие ею почитает делом благовременным и приятным только в юности. Известно, что софисты, как показывает самое имя их, преподавали детям науку мудрости, которую они понимали в значении навыка о всем рассуждать и все либо доказывать, либо опровергать, не смотря на природу предмета, а следуя собственному произволу. Такое направление софистики, кроме многих других мест в диалогах Платона, особенно ясно. и определенно указывается в его Эвтидеме. Поэтому философию Калликл разумел, как диалектическую игрушку, назначенную для развития в детях способности умничанья и изворотливости в мышлении, причем не только позволялось, но и требовалось искусство быстро составлять всевозможные софизмы. Явно, что это шутовское умничанье, вовсе не имевшее в виду истинного и доброго, скорее достойно было наказания, чем имени философии, и нисколько не походило на философию Сократа, которая стремилась истину сроднить с жизнью и везде искала добродетели и знания в совершенной гармонии.

2) Эти стихи Еврипида взяты из его Антиопы. Они высказаны Зифом брату его Амфиону, что явствует из Scliol. и Olimpiodor. Валькенарий (Diatrib. р. 70) устанавливает их тап:

— ἐν τούτῳ γέ τοι

Λαμπρὸς δ’ἔκαστος κα’ πὶ τοῦτ’ ἔπείγεταί,

Νέμων τὸ πλεῖστον ἡμέρας τούτῳ μερος,

Ἰν’ αὐτόῦ αύτου τυγκάνει κράτιστος ὦν.

298

Отличный в каком-нибудь деле

К нему и стремится,

Ему посвящает часть большую дня,

Чтоб быть самого себя превосходней.

А в чем кто слаб, от того убегает, то бранит и, по благосклонности к самому себе, хвалит другое, полагая, что таким образом хвалит самого себя. Между тем, по моему мнению, дело самое правильное — иметь знакомство с тем и другим. Хорошо заняться и философией, сколько это нужно для образования, и мальчику пофилософствовать не мешает: но кто уже состарился, а все еще философствует, тот делает себя, Сократ, предметом, достойным смеха; подобные философы возбуждают во мне такое же чувство, какое болтуны и шуты. Если болтливость и шутки я слышу от дитяти, к которому такой разговор идет, то радуюсь,—эта развязность мне нравится и детскому возрасту кажется приличною; между тем как речь основательная с его стороны показалась бы делом неприятным, оскорбила бы слух мой и была бы чем-то рабским. Напротив, когда болтливость и шутки слышишь от человека возмужалого, то представляешь его смешным, незрелым и заслуживающим телесного наказания. Точно такое же чувство возбуждается во мне и по отношению к людям философствующим. Видя философию в ранней юности, я восхищаюсь;—тогда она кажется благовременною — и человека философствующего в этом возрасте почитаю как-то развязным, а не философствующего неразвязным и неготовым ни к какому хорошему и благородному делу: напротив, когда вижу, что философствовать не перестает и старик, тогда думаю, Сократ, что он стоит телесного наказания. Ведь я сейчас говорил, что человек, даже и с отличными способностями, не имеет зрелости мужа, если бегает общественных сходбищ и площадей, где, по сло-

485.

В.

С.

299

Е.

486.

вам поэта, 1) мужи приобретают знаменитость; но спрятавшись в углу, проводит остальную жизнь в шепоте с тремя или четырьмя мальчишками, а слова открытого, великого н полезного никогда не произносит. Я расположен к тебе, Сократ, весьма дружески, и питаю едва ли не такое же чувство, какое в помянутом стихотворении Еврипида питал Зиф к Амфиону 2); потому что и сам должен сказать то же самое тебе, что тот сказал своему брату, то есть: ты не заботишься, Сократ, о том, о чем надлежало бы заботиться, и «столь благородную природу души украшаешь какою-то детскою забавою; в судебных местах ты не предлагаешь дельной речи, не

1) По словам поэта, разумеется Омира; потому что его часто означали просто нарицательным именем «поэт». Здесь имеются ввиду слова Iliad.. IX v. 441.

В сонмах советных не опытен, где прославляются мужи.

2) В Еврипидовой Антиопе братья Зиф и Амфион порицают друг друга за привычные им занятия: АмфионЗифа — за преданность его корыстолюбию, а Зиф Амфиона—за любовь его к музыке. Валькенар (Diatrib. р. 75) читает эти стихи так:

Ἄμφιον, ἀμελεῖς ὦν ἐπιμελεῖσθαισὲ δεῖ,

Ἀισχρῶς τε, ψυχῆς ὦδε γενναῖα φύσις,

Γυναικομίμῳ διαπρέπεις μορφώματι.

И следующие далее слова: οὐτ’ ἄν δίκης βοὐλαισιи проч. имеют также характер поэтический и взяты, равным образом, из Еврипида. Валькснар излагает их так:

Οὐτ’ ἐν δίκης βούλαισιν ὀρθῶς ἄν λόγον

Προθεῖο πιθανὸν, οὐτ’ ἄν ἀσπίδος ποτὲ

Κύτει γ’ ὁμιλήσειας, οὐτ’ ἄλλων ὔπερ

Νεανικὸν βοὐλευμα βουλέυσaιo τι.

-------- ἀλλ’ ἐμοὶ,

Παῦσαι δ’ἀοιδῶν πολεμίων δ’εὐμουσίαν

Ἄσκει. Τοιαῦτ’ ἄειδε καὶ δόζεις φρονεῖν,

Σκάπτων, ἀρῶν γῆν, ποιμνίοις ἐπιστατῶν,

Ἄλλοις τὰ κομψὰ, ταῦτ’ ἀφεὶς σογίσματα,

’Σξ ὦν κενοῖσιν ένκατοίκήσεις δόμοις.

Все эти убеждения Зифа Калликл принял как бы за самую приличную тему для изложения своих убеждений Сократу и для отклонения его от философии, к которой он имел столь же мало сочувствия, сколь мало сочувствовал Зиф музыке Амфиона.

300

берешь чего-либо вероятного и правдоподобного, и ловким советом не становишься выше другого».—И в правду, любезный Сократ, — да не сердись на меня, потому что говорю от доброго к тебе расположения,—ужели не стыдно находиться тебе в таком состоянии, в каком, по моему мнению, находитесь — ты и другие, всегда далеко простирающие свою философию? Ведь если бы тебя, либо иного такого же, кто взял и отвел в тюрьму, говоря, что ты обидел его,—хотя вовсе не обижал;—будь уверен, тебе не найтись бы, как тут поступить: ты заикался бы, разинул бы рот и не мог бы ничего сказать; в. потом, приведенный в суд, — предположим, что твой обвинитель—человек очень дурного и злого сердца,—ты умер бы, лит бы только он захотел приговорить тебя к смерти. Так мудро ли это, Сократ, когда и прекрасное по природе искусство делает человека худшим 1), бессильным для подания помощи самому себе и для избавления от величайших опасностей—себя ли то, или кого другого, так что враги разграбляют все его достояние, и он живет в обществе, будто человек бесчестный? Да такого,—не взыщи за грубость выражения,—можно даже ударить по щеке, не подвергаясь за то наказанию. Итак послушайся меня, добряк, перестань обличать, занимайся делами благоприличными, чем обнаруживалось бы твое благоразумие, а этот высокопарный вздор, эти, как бы их назвать, мечты или болтовню, с которою

В.

С.

1) Когда и прекрасное по природе искусство делает человека худшим. Эти слова Валькенар почитает также заимствованными из Еврипида и излагает их так:

Καὶ πῶς σοφὸν τοῦτ’ ἔστιν, εἴ τιν’ εὐρυᾶ

Λαβοῦσα τέχνη φῶτ’ ἔθηκε χείρονα

— — Μήτ’ ἀυιὸν αὐτῷ δυνάμενονγ’ ἐπαρκέσαι.

Валькенариево мнение подтверждается и употреблением слов ἴθηκε χείρονα вместо ἐποίησε χείρονα, также φῶτα вместо ἄνθρωπον; потому что указанные слова в таких сочетаниях имеют характер поэтический.

301

487.

B.

придется жить «в пустых домах», предоставь другим. Подражай не тем, которые обличают эти мелочи, а тем, которые наслаждаются и жизнью, и славою, и многими другими благами.

Сокр. Если бы мне случилось иметь душу золотую, Калликл, — не обрадовался ли бы я, думаешь, нашедши превосходнейший из тех камней, которыми пробуют золото, чтобы, потерев его своею душою и удостоверившись в ее доброте, мне знать, что такая душа для меня достаточна, и что другого оселка не нужно?

Калл. К чему ж это такой вопрос, Сократ?

Сокр. Сейчас скажу. Встретившись с тобою, кажется, я попал точно на такую находку.

Калл. На какую именно?

Сокр. Я уверен, что те помыслы моей души, с которыми ты соглашаешься, будут непременно истинны; ибо понимаю, что кто намерен попробовать, хорошо ли, правильно ли живет он по душе, или нет, тот должен иметь три принадлежности, которые все у тебя есть, именно: знание, благорасположение и откровенность. Сталкиваюсь я со многими; но они не могут пробовать меня, потому что не мудры, как ты. А эти иностранцы,—Горгиас и Полос, хоть и мудры, и дружны со мною, да им недостает смелости 1), они стыдливы более надлежащего. Как же! — дошли до такой стыдливости, что каждый из них от стыда решается, в присутствии многих людей, противоречить самому себе, и притом касательно предметов особенной важности! Напротив у тебя есть все, чего другие не имеют. Ты достаточно учен, что могут подтвердить многие Афиняне, и расположен ко мне. А на каком основании так думаю, скажу тебе. Я знаю вас, Калликл, четырех товарищей по мудрости: тебя, Ти-

1) Им не достает смелости—παῤῥησίας; указывает на бесстыдство Калликла, с которым он говорил о философии и личности Сократа.

302

зандра афиднейского Андрона еына Андрогионова и Навзикида холаргейского. Когда-то слышал я, как вы рассуждали, до какой степени надобно заниматься мудростью, и знаю, что в то время у вас победа осталась на стороне мнения, что не должно пускаться в философские тонкости; тогда вы убеждали друг друга остерегаться, как бы, сделавшись мудрее надлежащего, вам невзначай не погибнуть. Поэтому, слыша, что ты и мне то же советуешь, что советовал самым коротким своим друзьям, я почитаю это достаточным признаком твоего ко мне расположения. А что в тебе есть способность откровенничать и не стыдиться, — говорит за тебя та самая речь, которую ты сейчас сказал мне. Итак касательно этого предмета наше дело теперь будет состоять в следующем. На что в продолжение разговора ты дашь мне свое согласие, то будет уже достаточно испытанным мною и тобою, и того уже не понадобится пробовать на ином оселке. Ведь ты никогда не уступал мне ни по недостатку мудрости, ни по избытку стыдливости, ни по тому, что хотел бы обмануть меня; ибо сам же говоришь, что питаешь ко мне чувство дружбы. Стало-быть мое и твое согласие несомненно закончит истину. Но вопрос из всех самый прекрасный, по поводу которого ты укорять меня, Калликл, есть следующий: каким надобно быть человеку старому и молодому? что должен он делать и до какой степени? Ведь если я в своей жизни делаю что-нибудь не так; — знай, что погрешаю не по охоте, а по моему невежеству. Так ты, начав вразумлять меня, не отставай, но достаточно покажи, что такое должен я делать и каким образом дойти до этого. И если увидишь, что теперь я согласился с тобою, а в последующее время не делаю того, в чем согласился,—почитай меня со-

488.

1) Тизандра афиднейского.Афидны и Холаргис были два аттические селения: одно—в трибе Эантидской, другое—в Акамантлдской. Sclhol, ad. h. I. Об Андроне см. Протаг, 315 С.

303

В.

С.

вершенным лентяем и уже никогда не наставляй, как человека ничего не стоящего. Возьми же сначала: Как это ты и Пиндар говорили о справедливом по природе? так ли, что высший располагает делами низших, лучший начальствует над худшими, сильнейший преобладает в сравнении с слабейшим? Иное-ли что-нибудь называешь ты справедливым, или я вспомнил верно?

Калл. Да, это самое и тогда говорил я, и теперь говорю.

Сокр. Но лучшим и высшим одного ли и того же называешь ты? Ведь тогда-то я не мог узнать, что ты говоришь. Сильнейшие не получают ли у тебя и имени высших, которых должны слушаться низшие? Тогда, как мне кажется, было тобою доказываемо, что большие города по природе справедливо нападают на малые, потому что они выше и сильнее; а высшее, сильнейшее и лучшее—одно и то же. Или лучшему можно быть низшим и слабейшим, а высшему — худшим? Одно ли и то же определение лучшего и высшего? Определи мне ясно: высшее, лучшее и сильнейшее есть ли то же самое, или все это различно?

Калл. Ясно говорю тебе, что то же самое.

Сокр. Но большинство, по природе, не выше ли одного? И оно-то, как ты сам сейчас говорил, дает законы одному.

Калл. Как же иначе!

Сокр. Следовательно законоположение большинства есть законоположение высших.

Калл. Конечно.

Сокр. Стало быть, и лучших? ибо высшие, по твоему мнению, много лучше.

Калл. Да.

Сокр. Но законоположение их, так как они и высшие, не есть ли законоположение, по природе, прекрасное?

Калл. Согласен.

304

Сокр. А большинство не так ли думает, как ты сейчас же говорил, что, то есть, справедливо иметь поровну, и что постыднее наносить, чем принимать обиду? Так или нет? Смотри, как бы тебе не попасться в стыде. Думает ли большинство, или не думает, что справедливо иметь поровну, а не более, и что постыднее наносить, чем принимать обиду? Не отказывайся отвечать мне на это, Калликл, чтобы, если ты согласишься со мною, я мог сослаться на тебя, как на человека, признавшего себя способным различать вещи.

Калл. Большинство-то конечно так думает.

Сокр. Стало-быть, не по закону только постыднее наносить, чем принимать обиду, и справедливо иметь поровну;—этого требует и природа. Так ты пред этим говорил вероятно неправду и напрасно осуждал меня на том основании, будто закон и природа взаимно противны, и будто бы, зная это, я злоупотребляю словами, то есть, когда кто говорит по природе,—навожу на закон, а как скоро рассуждают по закону,—обращаюсь к природе.

Калл. Этот человек не перестанет пустословить! Скажи мне, Сократ, не стыдно ли тебе быть таким, — ловить слова и, если кто ошибся в выражении, считать это находкой? Можешь ли ты полагать, что высшими я называю кого-нибудь, кроме лучших? Не говорил ли я давно, что лучшее и высшее, по моему мнению, — одно и то же? Как тебе думать, будто законоположением я сочту даже слова грязной толпы рабов и кое-каких людей, не имеющих в себе ничего, кроме, может быть, телесной силы?

Сокр. Положим, мудрейший Калликл. Так это твоя мысль?

Калл. Без сомнения.

Сокр. Я и сам давно уже догадываюсь, счастливец, что под именем высшего ты разумеешь что-нибудь этакое, и своими вопросами добиваюсь только ясного о том понятия. Уж тебе ли конечно признать лучшими двух,

489.

В.

С.

305

Е.

490.

В.

чем одного, и рабов своих—лучшими, чем ты, поколику они сильнее тебя! Так скажи опять сначала, что разумеешь ты под словом «лучше», если не разумеешь сильнейших? Да преподай мне это спокойнее, чудный человек, чтобы я не ушел от тебя.

Калл. Шутишь, Сократ.

Сокр. Нет, Калликл, клянусь Зифом, именем которого ты сейчас долго шутил надо мною. Скажи-ка, пожалуйста, кого называешь ты лучшими?

Калл. Я—превосходнейших.

Сокр. Видишь ли? сам только перебираешь имена, ничего не объясняя. Не бойся, не скажешь, что лучшими и высшими называешь либо умнейших, либо кого другого?

Калл. Но клянусь Зевсом, что этих-то именно я и разумею.

Сокр. Следовательно иногда один умный, по твоему 490. мнению, выше тысячи неразумных, и первый должен быть начальником, а последние — подчиненными; начальнику же следует преобладать пред подчиненными. Это-то, кажется, хочешь ты сказать,—и тут я не ловлю слов,— если один выше тысячи.

Калл. Да, это самое говорю я; ибо это самое почитаю справедливым по природе, чтобы, то есть лучший и разумнейший начальствовал и преобладал пред теми, которые хуже его.

Сокр. Помни же это и смотри, что ты опять говоришь. Если бы все люди, как и мы теперь, находились в одном месте, и у всех нас вообще было много пищи и питья, а между тем наше общество состояло бы из лиц разного рода,—из людей сильных и слабых, и один из нас, как врач, был бы в этом отношении умнее, хотя сравнительно с иными имел бы больше, а с другими—меньше силы; то не правда ли, что этого умнейшего из нас в упомянутом отношении надлежало бы почитать лучшим и высшим?

306

Калл. Конечно.

Сокр. Но, как лучший, должен ли он из этой пищи с. иметь часть более нашей, или как начальник, обязан разделить все, разделяя же и употребляя все, не откладывать большей части для собственного тела, если не хочет повредить себе, но одним давать более, другим менее, и если наилучшему случится быть слабее всех, то меньше всех ему и достанется, Калликл? Не так ли, добряк?

Калл. Ты говоришь о пище и питье, о врачах и пустяках; а я—не о том.

Сокр. Но не говоришь ли ты, что кто умнее, тот лучше? Да, или нет?

Калл. Да.

Сокр. А лучший не должен ли иметь больше?

Калл. Однако ж не пищи и не питья.

Сокр. Понимаю; так, может быть, одежд? Поэтому иметь самое большое платье и ходить в многочисленных и самых красивых одеждах следует наилучшему ткачу?

Калл.Что за одежды!

Сокр. Ну так явно,—обуви. То есть, иметь ее больше должен умнейший в этом отношении и лучший. Значит, прогуливаться в самых больших сапогах и надевать их много следует сапожнику.

Калл. О какой обуви болтаешь ты?

Сокр. А если не это твоя мысль, так, может быть, следующая: не разумеешь ли ты умного в отношении к земле, то есть прекрасного и доброго земледельца? видно, он-то должен иметь более семян и как можно более употреблять их для своей земли?

Калл. Ты, Сократ, всегда толкуешь одно.

Сокр. Не только одно, Калликл, но и об одном.

Калл. Клянусь богами, ты просто-таки не перестаешь говорить о башмачниках, валяльщиках, поварах, да врачах, как будто о них у нас речь.

С.

491.

307

В.

С.

Сокр. Так не объявишь ли, в отношении к чему высший и умнейший имеет право преобладать? Или ты и моих предположений не примешь, и сам не скажешь?

Калл. Да ведь давно уже говорю 1). И во-первых, высшими, какие есть, я называю не сапожников и поваров, а тех людей, которые умны в отношении к делам гражданским,—каким бы образом получше жить, и не только умны, но и мужественны, способны осуществлять свои помыслы, а не утомляться от слабодушия.

Сокр. Замечаешь ли, наилучший человек, Калликл, что ты упрекаешь меня не в том, в чем я тебя? Ты утверждаешь, что я говорю всегда одно, и за то порицаешь меня; а я осуждаю в тебе противное, что об одном и том же ты никогда не говоришь одного и того же. Лучшими и высшими сперва называл ты сильнейших, потом умнейших, а теперь хочешь назвать опять кого-то другого, — теперь под именем высших и лучших разумеешь каких-то мужественных. Скажи же окончательно, добрый Калликл, кого и в чем называешь ты лучшими и высшими?

Калл. Но я уже сказал, что это—люди умные и мужественные в делах гражданских. Им-то свойственно начальствовать над городами, и они-то по справедливости должны преобладать пред другими, как начальники пред подчиненными.

Сокр. Что ж? а в отношении к себе, друг мой, начальниками ли должны быть они, или подчиненными?

Калл. Как это?

Сокр. Я говорю, что каждый начальствует сам над

1) Да ведь давно уже говорю. Между тем Калликл говорит здесь совсем не то, что прежде. Такова бывает вообще увертливость дерзкого, но неосновательного мышления! Притом, настоящую свою речь он начинает словом: и во-первых, после которого надлежало ожидать во-вторых, и так далее, — вообще, какого-то порядка мыслей: а между тем софист пугает только словами, на самом же деле первый вопрос Сократа обнаруживает крайнюю непоследовательность друга Горгиасова.

308

собою. Или начальствовать самому над собою не нужно, а только над другими?

Калл. что ты говоришь,—начальствовать над собою?

Сокр. Ничего хитрого. Я говорю, как обыкновенна говорят: быть рассудительным, удерживать самого себя, начальствовать над своими страстями и пожеланиями.

Калл. Куда ты любезен! простаков называешь рассудительными.

Сокр. Как? совсем нет. Всякий знает, что я не это разумею.

Калл. Именно это самое, Сократ. Да как быть счастливым человеку, который чему-нибудь рабствует? Теперь говорю тебе смело: по природе то-то и прекрасно, то-то и справедливо, что намеревающийся жить надлежащим образом собственные пожелания оставляет во всей силе и не обуздывает их, но, сколь бы велики они ни были, удовлетворяет им посредством мужества и благоразумия и осуществляет все, чего бы ни захотелось. Для черни это, думаю, невозможно. Посему, прикрывая свое бессилие, она от стыда бранит таких людей, и невоздержание называет, конечно, делом постыдным. Так я и прежде говорил: поработив себя людям, по природе лучшим, и не будучи в состоянии сама удовлетворить своим похотям, она хвалит рассудительность и справедливость ради собственного малодушия. Но кому сначала пришлось бы либо быть детьми царей, либо, обладая естественными способностями, самим достигнуть какой-нибудь власти, тирании, или господства; для тех, по истине, что было бы постыднее и хуже рассудительности и справедливости? Кто имеет возможность наслаждаться благами без всякой помехи, тем нужно ли поставлять над собою господином закон, толки и порицание простого народа? Да и как не жалки были бы они с этою прекрасною справедливостью и рассудительностью, когда бы, даже облеченные властью над городом, не могли друзьям своим дать более,

Е.

В.

С.

309

чем врагам! По существу-то истины, которой ты ищешь, Сократ, должно быть так: роскошь, невоздержание и свобода, если они имеют опору,—вот добродетель и счастье! а все прочие размалеванные представления, все эти противные природе сплетения есть нестоящая внимания человеческая болтовня.

Сокр. О, да ты свою речь, Калликл, развиваешь довольно отважно; потому что высказываешь теперь то, о чем другие хоть и мыслят, но чего говорить не решаются. Прошу же тебя отнюдь не спускаться, чтобы в самом деле обнаружилось, как надобно жить. Скажи же мне: пожеланий, говоришь ты, обуздывать не должно, если хочешь быть каким следует, а должно оставлять их во всей силе и готовить им удовлетворение, откуда бы то ни было,—и это называешь добродетелью?

Калл. Я говорю так.

Сокр. Следовательно люди, ничего не требующие, несправедливо называются счастливыми 1)?

Калл. Да тогда-то самыми счастливыми существами были бы камни и мертвецы.

Сокр. Однако ж и такая жизнь, какую ты разумеешь, весьма бедственна. По крайней мере, в этом случае, нечему удивляться, если следующие стихи Еврипида 2) заключают в себе истину:

Кто знает: жизнь не есть ли смерть,

А смерть не есть ли жизнь?

1) Люди ничего не требующие, несправедливо называются счастливыми?— Этот отрицательный вопрос указывает на положительное мнение Сократа, о котором говорит Ксенофонт (Memor. 1, 6. 5): не иметь ни в чем нужды свойственно богам, а иметь нужду в немногом—свойственно тем, которые приближаются к Богу. Впрочем, это учение частнее приписывается философам школы кинической.

2) Эти стихи, по Схолиасту, заимствованы из басни Φρίξος, но с большею вероятностью они могут быть найдены в Πολυίδος. Gataker. Advers. Mise. I. X. p. 523.

310

Может быть, мы и в самом деле умерли, что я уже и слышал от одного мудреца, по словам которого, мы теперь мертвы, и тело—наш гроб, а часть души, заключающая в себе пожелание, есть как бы нечто изменяющееся в своих убеждениях (ἀναπεθεσαίш), нечто перепадающее (μεταπίπτειν) туда и сюда. Это-то конечно один высокоумный муж 1) из баснословов,—Сицилиец ли он, или Итальянец—изменив немного имя и приспособляясь к словам πιθανον и πιστικόν (удобоубедимость и доверчивость), назвал πίθον (бочкою), а бессмысленным дал название ἀμυτηων — непосвященных или незагрожденных; в непосвященных же или незагрожденных часть души, содержащую в себе пожелания, то есть невоздержность и незамкнутость силы пожелательной, за ее ненасытность, уподобил дырявой бочке. Таким образом он доказывает противное тебе, Калликл. В аде,—а ад, по его мнению, есть нечто невидимое 2)—эти непосвященные (т. е. незакупоренные), должно

493.

В.

1) Один высокоумный муж, по всей вероятности, Эмпедокл. Sturzius in Empedocle p. 13. sqq. et 19 sqq. То же замечают Схолиаст и Олимпиодор: πἰον Ἐμπεδοκλῆς. Πυθαγόρειος γάρ ἦν οὐτος, ὐπήρχε δὲ Ἀκραγαντίνος. Это тем вероятнее, что, по словам Симплиция (ad Aristot. de Coel. p. 129), он учил μυθικώτερον ὡς ποιητής. Да и не без причины, конечно, Платон здесь указывает на него. Известно, что Горгиас считался любителем Эмпедокловых представлений, на что Сократ шутливо намекает и в Меноне (р. 76 А). Поэтому, приводя мифическое сказание Эмпедокла, Платон вместе с тем ссылается как бы на убеждение самого Горгиаса и его учеников, и оттого-то, может быть, о высокоученом муже-баснослове говорит с некоторою неопределенностью,—Сицилиец ли он, или Итальянец; ибо Горгиас, по рождению, происходил из Сицилии, а по учению, казался Итальянцем, то есть, чрез. Эмпедокла, походил на последователя Пифагорова.

2) Ад ест нечто невидимое, τὸ ἀειδὲς δὴ λέγων. То есть, адом Сократ называет место не мрачное, а невидимое; так что τὸ ἀειδὲς и ἄδου противополагается τῷ ὀρατῷ. Это прибавляет он с целью — научить, что изложенный миф говорит о жалкой участи в аде людей, преданных пожеланиям; потому что, непрестанно стремясь удовлетворять им, они там никогда не в состоянии утолить своей жажды. Crescit indulgens sibi dirus hydrops, nec sitim pellit, nisi causa morbi fugerit venis. О таком же наказании нечестивых приводятся рассказы поэтов и в Платоновом Государстве (II. р. 363 D).

311

С.

499.

быть, весьма несчастны: они в дырявую бочку носят воду другою дырявою вещью—решетом. Под словом же «решето», по объяснению моего собеседника, разумеется душа; и душу людей немысленных, как бы дырявую, он уподобил решету, поколику она, страдая непостоянством (δἰ ἀπιστίαν) и забвением, не может быть закупорена. Все это конечно страшновато, однако ж ясно открывает, что хотел бы я доказать тебе, если бы мог убедить тебя перемениться и, вместо жизни ненасытной и невоздержной, избрать жизнь благонравную и всегда довольствующуюся настоящим. Но буду ли я убедителен? переменишь ли ты свой образ мыслей и примешь ли мнение, что благонравные счастливее невоздержных? Или напротив — сколько бы мне ни пересказать подобных басен, ты нимало не переменишься?

Калл. Последнее больше верно, Сократ.

Сокр. Постой однако ж; я раскрою тебе еще одно подобие из той же школы, из которой взято и это. Смотри-ка: жизни рассудительной и жизни невоздержной не найдешь ли ты похожими на то, как если бы у каждого из двух человек было множество бочек? У одного они пусть будут целы и наполнены то вином, то медом, то молоком, вообще—многие многими, редкими и нелегко приобретаемыми жидкостями, из которых всякая, то есть, приобретается тяжелыми и великими трудами: стало быть, наполнив их, он уже и не доливает, не заботится, но в отношении к ним покоен. У другого напротив жидкости столь же таки неудобо снискиваемы и с трудом приобретаются, как и у первого, да еще и сосуды-то дырявы, — протекают: поэтому он принужден доливать их денно и нощно, или испытывать крайнее мучение. Если же жизнь того и другого действительно такова, то которую назовешь ты более счастливою,—жизнь ли человека невоздержного, или благонравного? Говоря это, расположу ли я тебя к согласию, что благонравный живет лучше невоздержного, или не расположу?

312

Калл. Не расположишь, Сократ; потому что тот, с полными бочками, уже не чувствует никакого удовольствия, но как я сейчас сказал, живет подобно камню, то есть, наполнив их, и не радуется и не скорбит. Жизнь приятная напротив могла бы быть та, в которой совершалось бы наиболее притоков.

Сокр. Но не необходимо ли, по крайней мере, чтобы, при множестве втечений, много и уходило, и для истоков были какой-нибудь величины скважины?

Калл. Без сомнения.

Сокр. Стало быть, ты говоришь о жизни не мертвеца и не камня, а турухтана. 1) Скажи мне, не поставляешь ли ты жизни и в том, чтобы алкать и, алкая, есть?

Калл. Да.

Сокр. Чтобы жаждать и, жаждая, пить?

Калл. Говорю тебе, что счастливо жить—значит иметь все вообще пожелания и, быв в состоянии удовлетворять им, радоваться.

Сокр. Прекрасно, добряк, продолжай, как начал; только бы не стыдиться. Впрочем и я, как видно, стыдиться не должен. Во-первых, скажи мне: быть в чесотке, чувствовать зуд, иметь возможность чесаться, сколько угодно, и проводить жизнь в чесании себя—значит ли жить счастливо?

Калл. Как это нелепо, Сократ! ты просто площадной рассказчик.

Сокр. Да, Калликл, Полоса и Горгиаса, может быть, я в самом деле изумил и привел в стыд: а тебя, не бойсь, не изумишь и не пристыдишь; ты мужествен. Отвечай однако.

В.

1) Турухтан — χαραδριὸς, птица, живущая в расселинах гор и чрезвычайно прожорливая, по Схолиасту, ὃς ἄμα τῷ ἐσθίειν ἐκκρίωει. Ruhnken. ad Tim. Glossar, p. 273. Aristot. Hist. an. VIII. p. 358. Поэтому Платон весьма правильно смотрит на нее, как на символ нравственной ненасытности.

313

Е.

495.

В.

Калл. Изволь, говорю, что человек чешущийся может жить приятно.

Сокр. А если приятно, то и счастливо?

Калл. Конечно.

Сокр. Тогда ли только, когда у него чешется голова, или и еще о чем-нибудь спросить тебя? Смотри, Калликл, что будешь ты отвечать, если кто-либо вздумает спрашивать тебя по порядку о всем, что находится в связи с этим? Ведь отсюда главное следствие—то, что эта жизнь грязных развратников и неужасна, и непостыдна, и нежалка. Но осмелишься ли назвать их счастливыми, если у них много того, что им требуется?

Калл. Не стыдно ли тебе, Сократ, наклонять разговор к таким предметам!

Сокр. Да к этому направляю его, благородный Калликл, разве я, а не тот, кто прямо так и утверждает, что люди радующиеся, только бы радовались, суть люди счастливые, не ограничивая, какие удовольствия хороши и какие дурны? Скажи-ка еще: приятное и доброе—одно ли и то же, или между удовольствиями бывают и такие, которых нельзя назвать добром?

Калл. Чтобы моя речь не опровергала сама себя, если в приятном и добром найду различие, — я называю их одним и тем же.

Сокр. Ты портишь прежний разговор, Калликл, и уже не можешь удовлетворительно исследовать со мною предмет, если говоришь вопреки собственному убеждению.

Калл. Но ведь и ты, Сократ.

Сокр. Да, и я не прав, если это делаю, и ты. Однако согласись, почтеннейший, что добро состоит не в том, чтобы непременно радоваться. Ведь если это так, то вот и теперь уже вошло много намеков на вещи постыдные, а можно ввести еще более.

Калл. Как тебе угодно, Сократ.

Сокр. Ты в самом деле утверждаешь это, Калликл?

314

Калл. В самом деле.

Сокр. Следовательно мы можем начать разговор, принимая твои слова за серьезные?

Калл. Да и очень.

Сокр. Хорошо же. Если тебе так кажется,—разбери мне следующее: вероятно ты называешь что-нибудь знанием?

Калл. Называю.

Сокр. А не говорил ли теперь только о каком-то мужестве с знанием?

Калл. Конечно говорил.

Сокр. Если же говорил об этих двух, то не правда ли, что мужество почитал отличным от знания?

Калл. Да и очень.

Сокр. Что ж? а удовольствие и знание—то же ли, или отличное?

Калл. Отличное, мудрейший человек.

Сокр. Не отлично ли и мужество от удовольствия?

Калл. Как не отлично!

Сокр. Постой же; не забыть бы нам, что Калликл ахарнейский 1) удовольствие и добро называет одним я тем же, а знание и мужество отличными — и между собою, и от добра.

Калл. Но Сократ алопекский в этом не соглашается с нами. Или соглашается?

Сотср. Не соглашается. Да не согласится, думаю, и Калликл, если вернее рассмотрит сам себя. Скажи-ка мне: люди, живущие благополучно, не в противоположном ли состоянии находятся с людьми, живущими неблагополучно?

Калл. Полагаю.

Сокр. А когда эти состояния взаимно противны, то не необходимо ли оставлять их в такое же отношение между собою, в каком находятся здоровье и болезнь? потому

С.

Е.

1) Калликл ахарнейский. Имя селения, из которого Калликл происходил, Сократ прибавляет в тоне шуточном, подражая официальным формам торговых сделок.

315

496.

В.

С.

что человек вероятно не бывает вместе и здоров и болен, равно, как не оставляет вместе здоровья и болезни.

Калл. Как это?

Сокр. Возьми, например, какую хочешь, часть тела, и смотри. Ведь страдает иногда человек глазами, что называется воспалением глаз?

Калл. Как не страдать!

Сокр. Так в отношении к глазам, он в то же время конечно не пользуется здоровьем?

Калл. Никак.

Сокр. Ну, а когда избавляется от глазной боли, избавляется ли вместе и от здоровья глаз, так чтобы наконец оставить то и другое?

Калл. Всего менее.

Сокр. Ведь это, думаю, странно и бестолково. Не правда ли?

Калл. Да и очень.

Сокр. Напротив, то и другое получает и оставляет, должно быть, попеременно?

Калл. Согласен.

Сокр. Не так же ли сила и слабость?

Калл. Да.

Сокр. Скорость и медленность?

Калл. Конечно.

Сокр. Не попеременно ли таким же образом получается и оставляется добро и счастье с противными им злом и бедствием?

Калл. Совершенно справедливо.

Сокр. Стало-быть, если мы найдем что-либо, что человек и оставляет и вместе имеет, то найденное, очевидно, не будет ни добро ни зло. Согласишься ли на это? рассмотри получше и отвечай.

Калл. Чрезвычайно соглашаюсь.

Сокр. А ну-ка теперь—к прежде допущенным положениям. Чувство голода удовольствием ли называешь ты, или тягостью?—разумею самое чувство.

316

Калл. Тягостью. Но чувствуя голод, есть — приятно.

Сокр. Понимаю. А самое чувство-то голода приятно или нет?

Калл. Тягостно.

Сокр. Не так же ли и чувство жажды?

Калл. Да и очень.

Сокр. Предлагать ли тебе еще более вопросов, или ты согласен, что всякое неимение и желание тягостно?

Калл. Согласен; поэтому не предлагай вопросов.

Сокр. Пусть так. Но, чувствуя жажду, пить, не называл ли ты удовольствием?

Калл. Называл.

Сокр. Однако ж в этом, произнесенном тобою, положении чувство жажды не есть ли чувство скорбное?

Калл. Да.

Сокр. А пить — есть восполнение недостатка и неудовольствия?

Калл. Да.

Сокр. Так поколику пьют, говоришь, радуются?

Калл. Непременно.

Сокр. А поколику чувствуют жажду...

Калл. Говорю.

Сокр. Скорбят?

Калл. Да.

Сокр. Так замечаешь ли, что вышло? Если ты говоришь: чувствуя жажду, пить; то вместе полагаешь: чувствуя скорбь, радоваться. Или хочешь сказать, что это бывает не в том же месте и времени — и по отношению к душе, и по отношению к телу? Ведь тут, я думаю, все равно. Так, или нет?

Калл. Так.

Сокр. Однако ж ты говорил, что человеку, живущему благополучно, невозможно вместе жить неблагополучно.

Калл. Да, говорю.

317

497.

В.

С.

Сокр. А между тем согласился, что человек скорбящий может радоваться.

Калл. Кажется.

Сокр. Стало быть, радоваться не значит—жить благополучно, и скорбеть не значит—вести жизнь неблагополучную; так что удовольствие бывает отлично от добра.

Калл. Не понимаю твоего умничанья, Сократ.

Сокр. Понимаешь, Калликл, да только притворяешься непонимающим 1). Иди-ка еще далее,—и увидишь, как ты бываешь мудр, когда вразумляешь меня. Не перестает ли каждый из нас жаждать и чувствовать удовольствие, как скоро пьет?

Калл. Не знаю, что ты говоришь.

Горг. Нет, нет, Калликл, отвечай и для нас, чтобы исследование было доведено до конца.

Калл. Да, Сократ всегда таков, Горгиас: спрашивает о вещах маловажных и выводит заключения из пустяков.

Горг. Какая тебе нужда? Это вовсе не твоя беда 2), Калликл. Предоставь Сократу выводить заключения, как он хочет.

Калл. Ну уж спрашивай об этих мелочах и низких предметах, если так угодно Горгиасу.

Сокр. Счастлив ты, Калликл, что в великие таинства посвящен прежде, чем в малые 3). А я думал, что это незаконно. Отвечай же, на чем остановился. Каждый из

1) Да только притворяешься непонимающим — ἀλλ’ ἀκκίζει, Olympiodorus: Ἀκκὼ γέγονε γυνή τις μωρὰ καὶ ἀνόητος. Φήσιν οὖν ὁ Σοκράτης, ὅτι οἶσθα τί λέγω, ἀλλὰ ἀκκίζει, ἀντὶ τοῦ ἀλλὰ προςποιῇ μωρίαν καὶ μὴ εἰδέναι. Следующие далее слова: ὅτι ἔχων ληρεῖς вовсе не уместны в тексте и внесены в него, вероятно, е margine, как заметка какого-нибудь объяснителен, хотевшего этим выражением истолковать мысль, заключающуюся в глаголе ἀκκίζειν.

2) Это вовсе не твоя беда, — πάντως οὐ σὴ αὕτη ἡ τιμή: выражение, как догадывается Гейндорф, по-видимому, имело силу пословицы.

3) В великие таинства посвящен прежде, чем в малые. Schol. Διττὰ ἦν τὰ μνστήρια παῤ Ἀθηναίοις καὶ τὰ μὲν μικρὰ ἐκαλεῖτο, ἄπερ ἐν ἄστει ἐτέλουν, τὰ δὲ μεγάλα,ἅπερ Ἐλευσῖνι ἥγετο. Καὶ πρότερον ἔδει τὰ μιχρά μυηθῆναι εἶτα τά μεγάλα κ. τ. λ.

318

нас не перестает ли вместе жаждать и чувствовать удовольствие?

Калл. Согласен.

Сокр. Не перестает ли также чувствовать голод и прочие пожелания и удовольствия?

Калл. Согласен.

Сокр. Не вместе ли следовательно прекращается в нем приятное и неприятное?

Калл. Да.

Сокр. Между тем ты соглашаешься, что вместе также прекращаются добро и зло. Или теперь уже не соглашаешься?

Калл. Соглашаюсь. Так что же?

Сокр. То, друг мой, что добро с удовольствием и зло с скорбью — не одно и то же, что поколику они взаимно различны,—одно из них прекращается, а другое — нет. Да и как быть тожественным приятному с добрым и неприятному с злым? А если хочешь, рассмотри предмет и следующим образом, — потому что это, кажется, еще не удовлетворит тебя. Сообрази-ка: добрых называешь ты добрыми не по присутствию ли в них добра, подобно тому, как прекрасных называешь прекрасными по присутствию в них красоты?

Калл. Конечно.

Сокр. Что ж? люди бессмысленные и трусливые получают ли у тебя имя людей добрых?—Прежде не получали, прежде добрыми ты называл мужественных и благоразумных. Не их ли признаешь добрыми?

Калл. Без сомнения.

Сокр. Что ж? видал ли ты бессмысленное еще дитя — в радости?

Калл. Видал.

Сокр. А чтобы радовался бессмысленный человек зрелого возраста,—еще не видал?

Калл. Я думаю;—но что ж в этом?

Сокр. Ничего; только отвечай.

319

498.

В.

Калл. Видал.

Сокр. Ну, а человека с умом—в в скорби и радости?

Калл. Полагаю.

Сокр. Волее ли радуются и скорбят уыные, или безумные?

Калл. Я думаю, тут не маого различия.

Сокр. Но довольно и этого. А на войне видал ли человека трусливого?

Калл. Как не видать.

Сокр. Ну что ж? Богда неприятели отступают,—кто, по твоему мнению, более радуется, трусливые или мужественные?

Калл. Мне кажется, больше те и другие 1); а если нет,— то почти равно.

Сокр. Какая нужда! Так радуются и трусливые?

Калл. И очень.

Сокр. Уж вероятно и безумные?

Калл. Да.

Сокр. А когда неприятели наступают, — печальными становятся только трусы, или и мужественные?

Калл. Те и другие.

Сокр. Неужели равно?

Калл. Может быть, трусы—более.

Сокр. Но при отступлении неприятелей не они ли более радуются?

Калл. Может быть.

Сокр. Итак печалятся и радуются, говоришь ты, почти

1) Больше те и другие — ἀμφότεροι ἔμοιγε μᾶλλον. Кораес правильно замечает, что Калликл παίζων τοῦτο λέγει καὶ οἱ δειλοὶ ἐδοκοθν μοὶ χαίρειν μᾶλλον τῶν ἀνδρείων καὶ οἱ ανδρεῖοι μᾶλλον τῶν δειλῶν. Сила доказательства состоит в следующем: οἱ κακοὶ суть μᾶλλον ἀγαθοὶ, поколику μᾶλλον χαίρουσιν, и ἔτι μᾶλλον κακοὶ, поколику μᾶλλον λυποῦνται, так как, по мнению Калликла, добры те, которые чувствуют удовольствие; напротив злы—те, которые скорбят. Но отсюда явно вытекает следствие: ὁμίως γιγνεται κακὸς καὶ ἀγοθὸς τῷ ἀγαθῷ ἢ καὶ μᾶλλον ἀγαθός ὁ κακός, то есть, явно открывается нелепость Калликлесова мнения, что добрые бывают добрыми от удовольствия, а злые — злыми от неприятностей.

320

равно,—как безумные, так и умные, — как трусы, так и мужественные; однако ж трусы — более мужественных?

Калл. Полагаю.

Сокр. Но умные то и мужественные добры, а трусы и безумные злы?

Калл. Да.

Сокр. Следовательно почти равно радуются и печалятся—как добрые, так и злые?

Калл. Полагаю.

Сокр. Значит, добрые и злые почти равно добры и злы? или злые еще больше добры и злы?

Калл. Но клянусь Зевсом, что не понимаю твоих слов.

Сокр. Не понимаешь, что добрых ты называешь добрыми, по присутствию в них добра, а злых—злыми, по присутствию зла? и что добро суть удовольствия, а зло — неприятности?

Калл. Я так думаю.

Сокр. Но радующимся не присуще ли добро, то есть удовольствие, если только они радуются?

Калл. Как не присуще!

Сокр. А когда им присуще добро, то радующиеся не добры ли?

Калл. Да.

Сокр. Ну теперь — огорчающимся не присуще ли зло, то есть неудовольствие?

Калл. Присуще.

Сокр. Злых-то ты называешь ведь злыми по присутствию в них зла. Или еще не утверждаешь этого?

Калл. Утверждаю.

Сокр. Следовательно добры те, которые радуются, а злы, — которые скорбят?

Калл. И очень.

Сокр. И кто больше, — больше; кто меньше, — меньше, кто почти равно, — почти равно?

С.

Е.

321

499.

Калл. Да.

Сокр. А не говоришь ли ты, что разумные и неразумные, робкие и мужественные почти равно радуются и печалятся, или даже робкие — еще больше?

Калл. Говорю.

Сокр. Выводи же теперь вместе со мною, что следует из допущенных нами положений. Ведь даже дважды и трижды прекрасно говорить и рассуждать о прекрасном 1). Мы сказали, что быть разумным и мужественным есть дело доброе. Не так ли?

Калл. Да.

Сокр. А неразумным и робким — злое?

Калл. И очень.

Сокр. И что радующийся добр?

Калл. Да.

Сокр. А огорченный — зол?

Калл. Необходимо.

Сокр. Огорчаться же и радоваться есть дело равно доброе и злое, а может быть еще больше злое!

Калл. Да.

Сокр. Стало быть, доброму не подобен ли злой и добрый, в. или даже злой еще не больше ли добр? Не это ли следует, и не прежнее ли, если удовольствие и добро ты признаешь тожественным? Не необходимо ли это, Калликл?

Калл. Давно-таки я слушаю тебя, Сократ, и соглашаюсь, думая сам в себе, что ты, — уступи тебе что-либо, хоть шутя, — с радостью схватываешь это, как ребенок. Тебе, должно быть, кажется, что ни я, ни иной кто-нибудь не почитает одних удовольствий лучшими, других — худшими.

1) Ведь даже дважды и трижды прекрасно говорить о прекрасном. Schol. Δἰς καὶ τρὶς τὸ καλόν, ὄτι χρή περὶ τῶν καλῶν πολλάκης λέγειν. ’Εμπεδοκλέους τὸ ἔπος, ἀφ’ οὖ καὶ ή παροιμία φησὶ γάρ καὶ δὶς γὰρ, ὅ δεῖ, καλόν ἐστιν ἐνίσπειν. См. Phileb. p. 5ο E. Legg. XII. p. 956 E. VI, p. 754 B. Erasm. adagg. Chil. 1. Cent. II, p. 68.

322

Сокр. Ох, ох, Калликл, как ты лукав! — поступаешь со мною, как с ребенком: то говоришь это так, то иначе—обманываешь меня. А ведь сначала я, право, не думал — от тебя, как от моего друга, быть умышленно обманутым. Нет, — ошибся; видно, по старой пословице, надобно хвататься за соломинку и брать, что даешь 1). А эта соломинка есть вероятно то, что ты теперь говоришь, то есть, — одни удовольствия бывают хороши, а другие худы. Не так ли?

Калл. Да.

Сокр. Хорошие же полезны, а худые вредны?

Калл. И очень.

Сокр. Но полезные конечно производят что-либо доброе, а вредные — что-либо злое?

Калл. Полагаю.

Сокр. А допускаешь ли те, — разумею относящиеся к телу, о которых мы недавно говорили, именно — удовольствия в пище и питье? Если, то есть, они производят в теле либо здоровье, либо силу, либо иное совершенство, то бывают хорошими: противные же им—худыми?

Калл. Конечно.

Сокр. Не так ли и скорби? — одни из них благодетельны, а другие зловредны?

Калл. Как не так!

Сокр. А удовольствия и скорби благодетельные надобно избирать и осуществлять?

Калл. Конечно.

Сокр. Зловредных же не надобно?

С.

Е.

1) Надобно хвататься за соломинку—παρὸν εὖ ποιεῖν. Это выражение, буквально означающее: «пользоваться настоящим», у Греков имело силу пословицы. Я полагаю, что ей соответствует наша: хвататься за соломинку; потому что греческая пословица указывала на необходимость—в крайних обстоятельствах прибегать к средствам настоящей минуты. Hemstergus. ad. Lucian. Necyom. T. I. p. 485 § 21. Значение пословицы имело также и выражение δέχεσθαι τὸ διδόμενον, — брать синицу лучше, чем полагаться на обещание получить соловья. См. Erasm. Adagg, W. 1.

323

500.

В.

С.

Калл. Само собою разумеется.

Сокр. Потому что — помнишь, как показалось мне и Полосу — все должно делать для добра. Так ли и тебе кажется, что цель всех действий есть добро, и что все должно производиться ради его, а не ради чего другого? Присоединяешься ли и ты третий к нашему мнению?

Калл. Да, и я.

Сокр. Стадо быть, надобно доставлять себе и удовольствия, и все прочее — ради добра, а не добро — ради удовольствий.

Калл. Конечно.

Сокр. Но каждый ли человек может избирать, что между удовольствиями — добро, и что — зло, или в отношении всякому из них нужен искусник?

Калл. Искусник.

Сокр. Вспомним же теперь, что говорил я Полосу и Горгиасу. Помнишь ли, я говорил, что есть упражнения, из которых иные доходят до удовольствия и стремятся только к одному этому, лучшего же и худшего не знают; а другие понимают, что — добро и что — зло? К тем, которые имеют в виду удовольствия, и притом телесные, я отнес поварскую привычность,—но не в смысле искусства; а к знатокам добра—врачебное искусство. И — ради покровителя дружбы 1), Калликл, ты и сам не почитай долгом шутить надо мною, — не давай ответов, когда случится, вопреки своему убеждению, да и моих слов не принимай за шутку. Видишь ли, у нас идет речь о таком предмете, более которого ничто не может занимать человека, если у него есть хоть немного ума? Мы рассматриваем, каким образом надобно жить: так ли, как ты убеждаешь меня, — то есть, действовать мужески, говорить в народных собраниях, упражняться в риторике и чрез

1) Ради покровителя дружбы—πρὸς φιλίου, Olimpiodorus: ἐπι τὸν ἔφορον τῆς φιλίας φέρει αὐτὸν ἴνα εὶδὼς, ὅτι θεός ἐστιν ὁ τῆς φιλίας ἐπιστλατης, μὴ πὰλιν παίξῃ. См. ниже р. 519 Е.

324

то входить в дела общественные, как вы теперь входите; или посвятить свою жизнь философии и смотреть, что в этой последней жизни отлично от первой? Может быть, весьма хорошо было бы отделять их, чего я сейчас хотел; отделивши же и согласившись между собою, что это точно два рода жизни, исследовать, чем они отличаются один от другого, и который из них заслуживает предпочтения. Но, может быть, ты еще не понимаешь, что я говорю.

Калл. Не очень.

Сокр. Так я скажу тебе яснее. Мы согласились между собою, что иное есть доброе, а иное приятное, что приятное отлично от доброго, и что в отношении к обоим есть также некоторое занятие или упражнение, и одно такое занятие ищет удовольствия, а другое — добра. Прежде всего на это самое — да или нет. Да?

Калл. Конечно да.

Сокр. Ну, согласись же со мною и в следующем, что я говорил им, если только слова мои тогда казались тебе справедливыми. Я говорил, что кухонное дело почитаю не искусством, а навыком; но медицину—так: потому что медицина-то рассматривает и природу того, чему служит, и причину того, что делает, и во всем этом может дать отчет; напротив первое, заботящееся об удовольствии, к которому направлено все его служение, идет к нему совершенно без искусства,—не рассматривает ни природы удовольствия, ни причины, и, поколику вовсе бессмысленно, просто сказать, ничего не рассчитывает, — это наметанность и привычность, которая только помнит, как и что обыкновенно бывает, чем возбуждаются удовольствия. Итак сперва наблюдай, удовлетворительными ли тебе кажутся слова мои, и нет ли в отношении к самой душе каких-нибудь таких занятий, что одни из них искусственны и показывают какую-либо заботливость о наилучшем для души, а другие мало

501.

325

С.

ценят наилучшее и, равно как там, имеют в виду только душевное удовольствие, каким бы образом оно ни получалось, не разбирая, какое удовольствие лучше или хуже, и думая только о том, чтобы было приятно, лучше ли выйдет из того, или хуже. По моему мнению, Калликл, такие занятия действительно есть, и я называю их ласкательством—в отношении к телу, в отношении к душе и в отношении ко всему, чему кто-либо старается доставить удовольствие, не разбирая, которое из них лучше и которое хуже. Ну, а ты, касательно этого, сходишься ли с нами в своем мнении, или намерен противоречить?

Калл. Нет, я соглашаюсь,—чтобы разговор твой привести к концу и угодить Горгиасу.

Сокр. Но это ласкательство с одною ли только душою имеет дело, а с двумя и со многими не имеет?

Калл. Нет,—и с двумя, и со многими.

Сокр. Стало быть, не разбирая, что наилучше, угождает всем вдруг?

Калл. Я думаю.

Сокр. Так можешь ли сказать, что за занятия, которые делают это? Или лучше, если хочешь, позволь мне спрашивать тебя,—и, какие из них, по твоему мнению, относятся сюда, утверждай, а не относятся,—не утверждай. Во-первых рассмотрим игру на флейте. Не кажется ли она тебе, Калликл, чем-то таким, что гоняется за одним удовольствием, а больше ни о чем не заботится?

Калл. Да, мне кажется.

Сокр. И все подобные тому; напр. игра на цитре во время общественных игр 1)?

1) Игра на цитре во время общественных игр. Schol. Ἀυλητικήν μὲν πᾶσαν ἐχβάλλει τῶν ὀρθῶν πολιτειῶν, κιθαριστικὴν δὲ οὐ πᾶσαν, ἀλλὰ τὴν ἐν τοῖς ἀγῶσι μόνην οἵδε γὰρ ἄλληνб ἣν σώζειν τὰς πολιτείας νενόμκεν. Эта мысль взята из третьей книги De Rep. р. 399 С. Если, то есть, музыка располагает к одним удовольствиям, то ее надобно почитать только как παίγνιόν τι οὐ σπουδῆς χάριν, ἀλλὰ παιδιᾶς ἕνεκα, как говорится в Polit, p. 288 C. Итак должно строго обращать внимание на рифм, под влиянием которого юноши

326

Калл. Да.

Сокр. Ну, а изучение хоров и поэзия дифирамвическая 1) не таким же ли кажется тебе занятием? Думаешь ли, что Кинисиас, сын Мелиса, сколько-нибудь заботится, как бы высказать что-либо такое, чрез что его слушатели сделались бы лучшими? Или он старается только угодить толпе зрителей?

Калл.Что касается до Кинисиаса, Сократ, то уж очевидно, что последнее.

Сокр. Ну, а его отец Мелис?—Кажется ли тебе, что он имел в виду наилучшее, когда пел под звуки цитры?—Или, напротив, не возбуждал даже и удовольствия, потому что своим пением мучил слушателей? Смотри же теперь, — всякое пение под звуки цитры и поэзия дифирамвическая не кажутся ли тебе изобретением для удовольствия?

Калл. Кажутся.

Сокр. Но что теперь эта важная и дивная поэзия трагическая? О чем она заботится? К тому ли, думаешь, направлено ее намерение и старание, чтобы только угодить зрителям, или она употребляет все силы, как бы не сказать чего-нибудь, хоть и приятного им и нравящегося, но вредного,—как бы все говорить и петь, хоть иногда и неприятное, да полезное, будут ли они рады тому, или

502.

В.

действительно могут улучшаться. В общество следует допускать только тероды рифмов,которые суть βίου ρυθμοὶ κοσμίου τε καὶ ἀνδρείου.De Rep. III. p. 399 E. A все гармонии, противоречащие честности и добродетели, и поблажающие страстям, надобно изгонять.

1) Изучение хоров и поэзия дифирамвическая. О хорах, по мнению Платона, см. Вах,disp. de naturae simplicitate in Euripidis Oreste. Дифирамбами назывались стихи в честь Бахуса и отличались силою и стремительностью речи, допускавшею свободу слово выражения. Поэтому Гораций (Od. IV. 2. 10) говорит: seu per audaces nova dithyrambos verba devolvit numerisque fertur lege solutis. Над поэтами дифирамбическими смеется Аристофан Аvv. v. 1885 sqq., где досталось и Кинисиасу. Кинисиас понимаем был, как поэт весьма дурного тона, и суждение Платона о нем совершенно справедливо; ибо иЛизиас называет его ἀσεβέστατον καὶ παρανομώτατον. Harpocrat. s. v. Κιησίας.

327

нет? К чему, кажется тебе, расположена поэзия трагическая?

Калл. Это-то явно, Сократ, что она стремится более к удовольствию и к угождению зрителям 1).

Сокр. А не это ли, Калликл, недавно назвали мы ласкательством?

Калл. Конечно.

Сокр. Представь же, что кто-нибудь от поэтического сочинения отнял и напев, и рифм 2), и метр: не правда ли, что в нем тогда остались только речи?

Калл. Необходимо.

Сокр. И эти самые речи произносятся толпе и народу?

Калл. Полагаю.

Сокр. Стало быть, поэзия есть некоторого рода ораторство.

Калл. Явно.

Сокр. Но ораторство есть риторика. Разве не кажется тебе, что поэты в театрах риторствуют?

Калл. Кажется.

Сокр. Следовательно теперь мы нашли какую-то риторику для такого народа, который состоит из детей, женщин и мужчин, из рабов и свободных, и этой риторике не очень рады, потому что признали ее ласкательством.

Калл. Конечно.

Сокр. Пускай. Но что же такое — риторика для афин-

1) Трагики позволяют себе ложь и такие обороты речи, которыми легче понравиться народу, и от которых зрители ἄμα χαίροντες κλάωσι. См. Cratyl. p. 408 C. Phileb. p. 48 A. A так как видимое нами на сцене не чувствительно внедряется в душу и делает нас похожими на тех героев и героинь, которыми мы любуемся (см. Protag. р. 314 В.. de Rep. X, p. 666); то и не удивительно, что Платон имел невыгодное понятие о трагедии, так что изгнал ее из идеального своего государства, вместе с комедией.

2) Напев или мелодия — μέλος есть модуляция голоса. Legg. II. р. 669 D. Различие между рифмой и гармонией показывается в Legg. II. р. 655 А. Τῇ δὲ τῆς κινήσεως ταξει ῥυθμὸς ὄνομα ἔιῃ, τῇ δὲ αὖ τῆς φωνῆς, τοὺ τε ὀξέος καὶ βαρέος συνκεραννυμένων, ἀρμονίας ὄνομα προςαγορεύοιτο.

328

ского народа и для других по городам народов, состоящих из людей свободных? что такое у нас эта риторика? Кажется ли тебе, что риторы всегда говорят для наилучшего и метят на то, как бы граждан, посредством своих речей, сделать наилучшими? или они так же стремятся угождать гражданам и, ради частной своей пользы, уничижая благо общее, беседуют с народами, как с детьми, и стараются только доставлять им удовольствие, а лучшими ли чрез то сделаются они, или худшими, нисколько не заботятся?

Калл. Этот вопрос твой еще не прост: потому что есть риторы, которые, что ни говорят, говорят по благопопечительности о народе; а есть и такие, каких разумеешь ты.

Сокр. Довольно. Как скоро и тут—два рода; то один из них вероятно—ласкательство и постыдное краснобайство, а другой—дело прекрасное, направляющееся к тому, чтобы души граждан оказались наилучшими: это—усилие говорить о вещах наилучших, приятно ли то будет слушателям, дли не приятно. Но подобной риторики ты никогда не знавал; а если о таком риторе можешь сказать, то почему не объявишь и мне, кто он?

Калл. Да, клянусь Зевсом, я не могу указать тебе ни на одного из нынешних риторов.

Сокр. Что ж? а из древних можешь ли указать на какого-нибудь, чрез которого Афиняне, как скоро он начал ораторствовать, имели причину сделаться лучшими, тогда как прежде были хуже? Я-то, по правде, не знаю, кто был бы таков.

Калл. Как? разве не слыхал о доблестном муже Фемистокле, о Кимоне, Мильтиаде и Перикле, который умер 1) недавно и которого сам ты слушал?

Е.

503.

В.

С.

1) Так как этот разговор представляется происходившим еще при жизни Архелая, то от времени смерти Перикла тогда надлежало считать около двадцати трех лет.

329

504.

Сокр. Да, если то, что прежде называл ты добродетелью,—разумею удовлетворение собственным пожеланиям и страстям других,— есть истинная добродетель. А когда не так, когда истинно—другое, что принуждены были мы допустить в последующем разговоре? то есть, когда пожеланиям, которые, быв удовлетворены, делают человека лучшим, надобно удовлетворять, а худшим—не надобно, и для этого требуется какое-то искусство? Такого в числе упомянутых мужей можешь ли ты найти?

Калл. Не знаю, как сказать.

Сокр. Однако ж, если станешь искать хорошо, то найдешь. Начнем-ка так себе спокойно рассматривать, и увидим, был ли таков кто-нибудь из них. Например, человек добрый и говорящий для наилучшего, что бы он ни говорил, будет ли износить пустяки, не имея в виду ничего? Равно как и все художники, каждый смотря на свое дело, не наобум станет выбирать нечто и прилагать к собственной работе, что прилагает, но будет делать это с. целью, чтобы своему произведению сообщить известный образ. Вот, если хочешь, посмотри на живописцев, домостроителей, корабельных мастеров и на всех других художников,—на любого из них, как всякий, что ни кладет,—кладет в какой-либо порядок и требует, чтобы одно было прилажено и подстроено под другое, пока целое не придет в состояние упорядоченного и благоустроенного произведения. А как поступают именно эти, теперь только упомянутые художники, так поступают с нашим телом врачи и гимнастики, то есть известным образом устрояют его и упорядочивают. Согласимся ли, что это так, или не согласимся?

Калл. Пусть это будет так.

Сокр. Следовательно дом, в котором замечается порядок и благоустроенность, должен быть дом хороший; а когда—беспорядок, то худой?

Калл. Полагаю.

330

Сокр. Не то же ли и корабль?

Калл. Так.

Сокр. Да то же, сказали мы, и наши тела?

Калл. Конечно.

Сокр. Ну, а душа? при беспорядке ли будет она хороша, или при каком-нибудь порядке и благоустроенности?

Калл. На основании прежних положений необходимо допустить и это.

Сокр. Но какое имя дается телу по причине существующего в нем порядка и благоустройства?

Калл. Ты разумеешь, может быть, здоровье и силу?

Сокр. Да. А как называется то, что от порядка и благоустроенности бывает в душе? Постарайся найти и сказать, какое бы этому имя?

Калл. Почему не скажешь сам, Сократ?

Сокр. Да если тебе угодно,—я скажу; а ты,—покажутся слова мои хорошими,—подтверди, а не то,—обличи и не допускай. По моему мнению, добропорядочности телесной имя— благосостояние, от которого в теле происходит здоровье и всякое другое телесное совершенство. Так или нет?

Калл. Так.

Сокр. А добропорядочности и благоустроенности душевной название — законность и закон, откуда — законные и благонравные действия, или справедливость и рассудительность. Подтверждаешь, или нет?

Калл. Пусть так.

Сокр. Не на это ли смотря, тот ритор, — искусный и добрый,— будет принаровлять к другим и речи, которые говорит, и все дела? Дает ли он дар,—даст, отнимает ли что,—отнимет, не то ли всегда имея в виду, чтобы в душах его граждан жила справедливость, а неправда была изгоняема,—жила рассудительность, а безрассудность и необузданность была оставляема,—жила и всякая другая добродетель, а зло удалялось? Соглашаешься или нет?

В.

С.

331

505.

В.

Калл. Соглашаюсь.

Сокр. Ведь какая польза, Калликл, — телу, страдающему и расстроенному, давать пищу в большом количестве, хотя бы и самую приятную, равно как питье и другие вещи, которые принесут ему не пользу, но по всей справедливости — скорее противное тому, или даже и того менее? Так ли?

Калл. Пусть так.

Сокр. Я не думаю, что человеку с расстроенным телом жить выгодно; потому что так и жизнь необходимо расстрояется. Не правда ли?

Калл. Да.

Сокр. Не правда ли также, что здоровому врачи большею частью позволяют исполнять желания, например, голоден, — есть, жаждет, — пить, сколько хочется; больному же просто запрещают удовлетворение пожеланий? Это то допускаешь ли?

Калл. Допускаю.

Сокр. А касательно души, почтеннейший, не то же ли самое? Доколе она худа, то есть, несмысленна, развратна, несправедлива и нечестива, — не должно ли обуздывать ее пожелания и позволять ей делать только то, от чего она вышла бы лучшею? Полагаешь, или нет?

Калл. Полагаю.

Сокр. Так-то ведь и самой душе вероятно будет лучше?

Калл. Конечно.

Сокр. Но обуздывать пожелания не значит ли—исправлять наказанием?

Калл. Да.

Сокр. Стало быть, исправление посредством наказания для души лучше ненаказанности, как недавно тебе казалось?

Калл. Не знаю, что ты говоришь, Сократ; спрашивай кого-нибудь другого.

Сокр. Этот человек не терпит своей пользы и того

332

состояния, о котором идет речь, то есть, исправления чрез наказание 1).

Калл. Да мне-таки и надобности нет до твоих речей. И то я отвечал тебе единственно для Горгиаса.

Сокр. Пускай. Так что же мы будем делать? оставим свою беседу на половине?

Калл.Что сам знаешь.

Сокр. Но ведь и басен, говорят, на средине не прерывают, а приставляют к ним голову, чтобы они без головы не ходили. Отвечай-ка мне и на дальнейшие вопросы; пусть наша беседа получит голову.

Калл. Как ты настойчив, Сократ! Но если угодно меня послушаться, то оставь этот разговор, или по крайней мере разговаривай с кем-нибудь другим.

Сокр. Да кто же захочет? Нет уж, мы своей беседы не оставим неоконченною.

Калл. А сам ты не можешь привести ее к концу, либо говоря один, либо отвечая самому себе?

Сокр. Чтобы надомной сбылись слова Эпихарма 2): «о чем прежде говорили двое, на то станет меня одного,» — Но это вероятно была бы уже крайняя необходимость. Если же и сделаем так,—все-таки мы должны, думаю, друг пред другом стараться узнать, что в предмете нашей речи истина и что ложь; ибо в этом очевидно — общее всех благо. Итак я, пожалуй, раскрою предмет собственною речью, как о нем думаю: но если кому из вас покажется, что я неправильно соглашаюсь с собою,— вы должны возразить и обличить меня; ибо все, что гово-

506.

1) Исправления чрез наказание, κολαζόμενον. О значении глагола κολάξεσθαι см. Aristot. Rhetor. I, 10, 17. διαφέρει δε τιμωρία καὶ κόλασις ἡ μὲν κόλασις τοῦ πάσχοντος ἔνεκαἐστιν, ἡ δὲ τιμωρία τοῦ ποιοῦντος,ἴνα ἀποπληρωθῇ.То есть κόλασιςесть наказание для исправления виновного; а τιμωρίαесть наказание обидчика, для удовлетворения за обиду. Wittenbach,ad Select. Princ. Hist. p. 372.

2)Здесь Сократ имеет в виду стих Эпихарма у Атенея (Deipnosoph. VII С. 16).ἐγώ δὲ κατὰ σοφὸν Ἐπίχαρμον, μηδὲν ἀποκριναμένου τοῦκυνός. Τὰ πρὸ τοῦ δύ’ ἄνδρες ἔλεγον, εἶς ἐγὼν ἀποχρέω.

333

В.

С.

рю, говорю ведь не как знаток, а только исследую вместе с вами; так что возражатель едва лишь начнет утверждать дело,—я первый уступлю ему. А говорить буду я для того, что вы считаете нужным довести нашу беседу до конца. Если же не хотите этого, — оставим ее и разойдемся.

Горг. Нет, Сократ, мне кажется, что уходить не надобно; ты должен раскрыть предмет собственною речью. Да то же, думаю, кажется и другим. Признаться, я и сам хотел бы послушать, как раскроешь ты остальное.

Сокр. Правду сказать, Горгиас, мне приятно было бы продолжать разговор с Калликлом, чтобы наконец на слова Зифа 1) отвечать ему изречением Амфиона: но так как ты, Калликл, не хочешь окончить беседы, то по крайней мере слушай меня и возражай, если покажется тебе, что говорю не хорошо. Обличенный тобою, я не рассержусь на тебя, как ты на меня, а напротив запишу тебя, как великого моего благодетеля 2).

Калл. Говори сам, добряк, и окончи.

Сокр. Слушай же. Я поведу речь с начала.—Приятное и доброе одно ли и то же?—Не одно и то же, как согласились я и Калликл. — Приятное ли надобно делать для доброго, или доброе — для приятного? — Приятное для доброго.—Но приятное есть то, от присутствия чего мы чувствуем удовольствие, а доброе—то, от присутствия чего мы добры? — Конечно. — Добры же мы, как и все про-

1) Калликл прежде принял (р. 185 Б. sqq.) лице Зифа и убеждал Сократа оставить философию, подобно тому, как Зиф убеждал Амфиона оставить музыку: а теперь — наоборот, Сократ хотел бы взять сторону Амфиона и расположить Калликла к философии.

2) Имя благодетеля — εὐεργέτου у Греков было именем столь почетным, что его нередко испрашивали у них вожди других наций. Если же Афиняне кого-нибудь удостаивали такого титула, то это называлось ἀναγράγειν или ἀνακηρυττειν τινὰ ευεργέτην τῆς πόλεως. См. Wolf, ad Demosth. Leptin. p. 285. Это название вошло y них в пословицу, о чем см. Hemsterhus. ad Lucian. Dial. Mort. p. 367. Plat. Apolog. Socr. p. 36 D.

334

чие, бываем тогда, когда имеется какая-нибудь добродетель? — По мне, это необходимо, Калликл. — А добродетель-то каждой вещи, — и сосуда, и тела, и души, и всякого животного, — имеется в ней не как нечто прекрасное без пути, но обнаруживается порядком, правильностью и искусством, что сообщается всем им. Не так ли? — Я полагаю, что непременно так. — Следовательно добродетель каждого есть нечто, введенное в порядок и благоустройство? — Могу полагать. — Стало быть, каждое сущее делается добрым от собственного каждому и находящегося в каждом благоустройства?— Мне кажется. — И душа, имеющая свое благоустройство, значит, лучше неблагоустроенной? — Необходимо. — Но ведь имея благоустройство-то, она — благонравна? — Да как не быть? — А будучи благонравною-то, она рассудительна? — Совершенно необходимо. — Следовательно душа рассудительная—добра.—Против этого я ничего не могу сказать, любезный Калликл. А ты,—если можешь, научи.

Калл. Говори, добряк.

Сокр. Говорю, что если душа рассудительная добра, то по своим качествам противная рассудительной — зла: а такою не была ли у нас душа бессмысленная и необузданная?—Конечно. — Но рассудительный-то, в отношении к богам и людям, делает, что нужно; ибо делающий не то, что нужно, не был бы и рассудительным.—Это необходимо так. — Делающий же, что нужно в отношении к людям, делает справедливое, а в отношении к богам—благочестивое. А кто делает справедливое и благочестивое, тот необходимо справедлив и благочестив. — Правда. — Стало быть необходимо также и мужествен. Ведь человеку рассудительному несвойственно ни преследовать, ни убегать, чего не нужно, но свойственно и преследовать и убегать, что должно, в отношении и к делам, и к людям, и к удовольствиям, и к неприятностям; так что рассудительному, как мы раскрыли, Калликл? если он чело-

Е.

507.

В.

С.

335

Е.

508.

век справедливый, мужественный и благочестивый, крайне необходимо быть совершенно добрым; а доброму, все, что ни делает он,—делать хорошо и прекрасно; делающему же хорошо — наслаждаться блаженством и счастьем, равно как злому и делающему дурно — быть несчастным. Но такой-то, противоположный рассудительному, есть тот не наказываемый, которого ты хвалил.—Я именно так полагаю и говорю, что это справедливо. — Если же справедливо, то желающий быть счастливым, очевидно, должен преуспевать и подвизаться в рассудительности, а ненаказанности избегать, сколько у каждого из нас сил, и приводить себя в такое состояние, чтобы не иметь нужды в наказании; кто же, либо сам, либо другой—его ближний, частный человек или целый город, имеет в этом нужду и хочет быть счастливым, того предавать суду и наказанию. Это-то, мне кажется,—цель, которую в жизни надобно иметь перед глазами и относить к ней все,—как свое так и общественное; чтобы то есть стремящийся к блаженству не разлучался с справедливостью и рассудительностью,—вообще не позволял себе необузданных пожеланий и жизни разбойнической, старающейся удовлетворять им, — этому ненавистному злу. Ведь такой человек не может быть приятен ни другому человеку, ни Богу; потому что он не способен к общению: а у кого нет общительности, у того нет и дружбы. Мудрецы говорят 1) Калликл, что общительность, дружба, благонравие, рассудительность и справедливость сохраняются на небе и на земле, у богов и у людей, и что по этой причине, друг мой, мир назы-

1) Кто эти мудрецы? Schol. Σοφο]θς ἐνταῦτα τοὺς Πυθαγορείους φγςὶ καὶ διαφερόντως τὸν Ἐμπεδοκλέα, φάσκοντα τὴν φιλίαν ἑνοῦν την σφαῖραν ἐνοποιὸν εἶναι. К этому сверх того Олимпиодор прибавляет: ἠ γὰρ πρὸς τῇ μιᾷ τῶν πάντων ἐστὶν ἀρχῇ εἴ γε ἐκεῖ ἕνωσις πανταχοῦ καὶ οὑδαμοῦ διάκρισις. Ὁ οὖν ἄδικος παντὶ ἐχθρός ἐστι καὶ οὑδενὶ κοινονεῖ. Об этом учении Эмпедокла см. ученейшее сочинение Стурдзы, под заглавием: Empedocles Agrigentinus Т. I. р. 214—255. Почему Платон указывает здесь на учение Эмпедокла, замечено выше р. 493 А.

336

вается у них благоустройством (κόσμος) 1), а не неустройством и ненаказанностью. Но ты, кажется, не обращаешь на это внимания, хотя и мудрец: ты забыл, что геометрическое равенство 2) имеет великую силу и между богами, и между людьми; у тебя на уме — как бы получить больше, потому что о геометрии ты не думаешь.—Пускай. Так надобно — либо опровергнуть это положение наше и доказать, что счастливые счастливы не от приобретения справедливости и рассудительности, а несчастные несчастны не от зла; либо, когда оно справедливо,—несколько заняться рассмотрением следствий. Из этого, Калликл, следует все прежнее, о чем ты спрашивал меня: то есть, серьезно ли я говорю, что надобно обвинять и себя, и сына, и друга, когда он наносит обиду, и для того-то именно пользоваться риторикою. Стало быть, и то справедливо, в чем Полос, как тебе казалось, согласился от стыда, именно — причинение обиды, в сравнении с перенесением ее, во столько постыднее, во сколько хуже; да равно и то, что желающий быть в точном смысле ритором должен соблюдать справедливость и знать ее,—что опять, по мнению Полоса, Горгиас будто бы допустил от стыда. Если же так, то рассмотрим, что значат унизительные твои выражения на мой счет: хорошо ли сказано или нет, что я не в состоянии подать помощь ни себе, ни своему другу или родственнику, и избавить его от величайших опасностей, что я, подобно людям бесчестным, зависящим от прихоти человека 3), завишу от всякого жела-

В.

С.

1) Первый из философов, назвавший благоустройство вселенной космосом (κόσμος), был Пифагор. Ernest. ad Xenoph. memor: I, 1. 11.

2) Геометрическое равенство. Schol. τοῦτ’ ἐςὶν ἡ δικαιοσύνη. Ταύτην δὲ την γεωμετρικὴν ἀναλογίαν Διὸς χρίσιν ἐν Nόμοις ἐκάλεσεν, ὡς δι’ αὐτῦς τῶν πάντων κεκριμἐνων τε καὶ ὡρισρένων. В книге de Legg. (VI. p. 756 E. sqq.) Платон различает равенство арифметическое, состоящее в определении всего числом весом и мерою,—вообще внешним равенством, и равенство геометрическое, которое всему воздает то, что чему следует, и потому есть мера равенства внутреннего и истинного.

3) Подобно людям бесчестным, зависящим от прихоти человека,—ὥςπερ οἱ

337

Е.

509.

В.

ющего, кто бы ни захотел—ударить ли меня по уху,—это было удалое твое выражение, — отнять ли у меня деньги, выгнать ли меня из общества, или вовсе лишить жизни. Находиться в таком положении, говорил ты, есть дело самое постыдное: а я говорю противное, что уже многократно было говорено, и что сказать не мешает еще один раз. Я утверждаю, Калликл, что быть несправедливо ударенным по уху и отдать под нож свое тело, либо свой кошелек—вовсе не постыдно, но что гораздо постыднее и хуже—несправедливо бить и резать как меня, так и мое,—что для обидчика—украсть, закабалить, подкопаться под стену и вообще—нанести какую бы то ни было обиду мне или моему—гораздо постыднее и хуже, чем для меня — обижаемого. Итак, что показалось нам выше, в прежней речи, говорю я, то держится и связано—если можно употребить выражение несколько дикое — железными и адамантовыми словами; так что, пока эти слова не будут расторгнуты либо тобою, либо кем-нибудь мужественнее тебя,—кажется, никому не возможно сказать хорошо, говоря иначе, чем я теперь говорю. У меня—всегда одна и та же речь: не знаю, как это бывает; но когда я напал на какую-нибудь мысль, как теперь, — никто не может утверждать иначе, не делаясь смешным. Итак полагаю, что это справедливо. Но как скоро справедливо, и обида для самого обидчика есть величайшее из зол, а то, когда обидчик не подвергается наказанию,—даже, если возможно, и больше этого величайшего зла; то какой помощи не могущий доставить себе человек будет поистине смешон? — не той ли, которая отвратила бы от нас величайший вред? По всей справедливости, самая постыд-

ἄτιμοι τοῦ ἐθέλοντος, то есть ἀπὸ τοῦ ἐθελοντος. Здесь разумеется род самого великого гражданского бесчестия, по которому лице, вместе с его потомством, лишается всех гражданских прав и не пользуется покровительством закона. Общественное бесчестие у Греков было трех степеней. См. Meyer de bonis damnat, p. 101 sqq. 137 sqq. и Lit. Attic. p. 563.

338

ная помощь — именно эта: не мочь пособить ни себе, ни своим друзьям, ни родственникам; вторая же будет близкая в отношении ко второму злу, третья—к третьему, и так далее. Чем выше по природе известное зло, тем прекраснее возможность — подать против него помощь, и тем постыднее невозможность. Так или нет, Калликл?

Калл. Не иначе.

Сокр. Поэтому, из двух зол — наносить обиду и получать ее, нанесение обиды мы назовем злом большим, а получение ее — меньшим. Но чем мог бы быть снабжен человек к поданию себе такой помощи, чтобы иметь обе эти пользы,—и происходящую от не нанесения обиды, и ту, которая проистекает из неполучения ее? — Силою ли это, или волею? Я говорю так: потому ли он не будет получать обид, что не хочет быть обижаемым, или потому, что снабжен силою—не быть обижаемым?

Калл. Явно, что последнее,—поколику снабжен силою.

Сокр. Ну, а касательно нанесения обид? Довольно ли будет не хотеть наносить обиды,—так и не обидит, или для этого требуется еще какая-нибудь сила и искусство, так что незнающий этого и не занимающийся этим непременно будет наносить обиды? На это-то именно отвечай мне, Калликл. Справедливо или нет, по твоему мнению, в прежней беседе мы—я и Полос—принуждены были согласиться, что никто не наносит обиды по желанию, но что все обидчики обижают нехотя?

Калл. Пускай будет так, Сократ, чтобы кончить беседу.

Сокр. Стало быть, для того-то, по-видимому, и нужно приготовить какую-нибудь силу и искусство, чтобы мы не обижали.

Калл. Конечно.

Сокр. Но что за искусство, приготовляемое с целью—нисколько, или весьма мало быть обижаемым? Смотри,

С.

510.

339

В.

С.

то ли кажется и тебе, что мне. А мне кажется следующее: надобно либо самому начальствовать и господствовать в обществе, либо быть другом поставленного правительства.

Калл. Видишь ли, Сократ, как я готов хвалить тебя, когда ты говоришь что-нибудь хорошо? По моему мнению, в. это сказано прекрасно.

Сокр. А если тебе кажется, что я говорю хорошо, то рассмотри и следующее: подобный подобному, как говорят сами древние мудрецы, думаю, больше всего друг. Так ли по твоему?

Калл. И по моему.

Сокр. Пусть же где-нибудь господствует правитель жестокий и необразованный, и в том же обществе находится человек гораздо лучше его: тиран не будет ли бояться этого человека и от всей души избегать его дружбы?

Калл. Так.

Сокр. Да и когда кто окажется гораздо хуже, чем сам он, — тиран конечно презрит его и не захочет принять в друзья себе.

Калл. И это верно.

Сокр. Так остается, что достойный его друг — только тот, кто одного с ним нрава, кто захочет находиться под властью правителя и подчиняться ему, одно с ним хваля и порицая. Такой человек будет иметь великую силу в обществе, и его без опасения никто не обидит. Не правда ли?

Калл. Да.

Сокр. Следовательно, если в этом обществе кто-нибудь из молодых людей подумает: каким бы образом сделаться мне человеком сильным и поставить себя вне обид? то путь ему, как видно, предлежит такой: тотчас с молодых лет привыкать любить и ненавидеть одно и то же с властелином и приготовить себя так, чтобы сколько можно более походить на него. Не правда ли?

340

Калл. Да.

Сокр. Так ему-то удастся избежать обид и, как вы говорите, иметь великую силу в городе?

Калл. Конечно.

Сокр. Но удастся ли ему также и не обижать? Или далеко до того, если он будет походить на правителя несправедливого и получит у него великую силу? Ведь я думаю, что в нем напротив обнаружится расположение— сколько возможно более наносить обид и, обижая, не подвергаться наказанию. Не правда ли?

Калл. Кажется.

Сокр. Поэтому его, как человека с душою развратною, испорченною подражанием властелину и избытком силы, будет сопровождать величайшее зло.

Калл. Не знаю, Сократ, как ты всегда вертишься в своих словах туда и сюда. Разве тебе неизвестно, что этот подражатель, если захочет, убьет того, кто не подражает, и возьмет его имущество?

Сокр. Известно, добрый Калликл, если только я не глух, если могу часто слышать тебя, Полоса, и едва не всех в городе. Но послушай и ты меня. Он конечно убьет, если захочет; но ведь убьет человек дурной человека хорошего и доброго.

Калл. Так что ж? это-то и досадно?

Сокр. По крайней мере не для умного человека, как видноиз моих слов. Думаешь ли, что человек должен заботиться о том, как бы долее прожить и заниматься теми искусствами, которые всегда избавляют нас от опасностей, подобно тому, как ты велишь мне заниматься риторикою, которая защищает нас в судах?

Калл. Да, клянусь Зевсом, я советовал тебе дельно.

Сокр. Что ж, почтеннейший? наука плавать кажется ли тебе достойною уважения?

Калл. Нет, клянусь Зевсом.

Сокр. Однако ж и она избавляет людей от смерти, ког-

Е.

511.

В.

С.

341

512.

да кто находится в тех обстоятельствах, в которых бывает нужна ее помощь? Впрочем, если эта кажется тебе маловажною,—я назову другую выше этой, напр. кораблевождение, которое, как и риторика, спасает от крайних опасностей—не только души, но и тела, и имущество. Кораблевождение расположено к умеренности и скромности: оно не величается в блестящем наряде, будто совершает что-нибудь чрезвычайное, но, делая то же, что судебная риторика, за благополучный перевоз с Эгины сюда берет, кажется, два овола, а перевезши из Египта, либо из Понта, и сохранив, как сейчас сказано, и самого тебя, и детей, и имущество, и женщин, и доставив все это в пристань, за такое великое благодеяние получает—много как две драхмы. И не смотря на такое свое искусство и такие дела, кораблеводитель, плавая по морю и ходя на корабле, сохраняет скромную наружность; ибо умеет, думаю, рассчитать, что он не знает, кому из своих сопутников принес пользу, не дав им утонуть, и кому вред, а знает, что они сошли с его корабля не лучшими по душе и телу, как и взошли на него. Кораблеводитель размышляет, что кто, телесно пораженный великими и неизлечимыми болезнями, не захлебнулся, тот жалок,—зачем он не умер, и тому не принес он пользы: да и тому, кто многие и неисцелимые болезни нося в душе, которая дороже тела, не должен жить,— и тому не принес бы он пользы, откуда бы ни исхитил его, из моря ли то, из судилища, или из какой другой беды. Знает он, что человеку развратному жить не лучше; ибо ему необходимо вести жизнь худо. Поэтому кораблеводителю, хотя он и спасает нас, не в обычае величаться. Да не в обычае это, любезный, и механику, который может спасать не менее, как и военачальник, и самый кораблеводитель, и всякий другой; потому что иногда спасает он целые города. Не кажется ли тебе, что он идет в сравнение с судебным оратором? И что

342

еще? если бы захотел он говорить, что говорите вы, Калликл, и величаться своим делом; то закидал бы вас словами, рассуждая и убеждая, что надобно сделаться механиками, и что все прочее ничтожно, — ведь речь у него сильна. Однако ж ты тем не менее презираешь и его самого, и его искусство, и имя механика произносишь как бы с пренебрежением, так что за его сына не захотел бы выдать своей дочери, а за своего—не решился бы взять его дочь. Но если ты имеешь причины хвалить свое; то по какой справедливой причине презираешь механика и тех, о которых я сейчас говорил? — Знаю, что скажешь: ты лучше их и от лучших происходишь. Но как скоро лучшее — не то, что лучшим называю я, как скоро добродетель состоит именно в том, чтобы спасать себя и свое, каков бы кто ни был; то презрение твое в отношении к механику, врачу и другим художникам, назначенным для спасения, становится смешным. Смотри-ка, почтеннейший, нет ли тут чего иного—благородного и доброго, кроме желания спасать и спасаться. Ведь истинному-то мужу надобно оставить заботу о том, чтобы жить как можно долее: он не должен быть животолюбив, но, поручив пещись об этом Богу и веря женщинам, что от судьбы никто не уйдет, обязан исследовать, каким бы образом будущее время своей жизни провести наилучше? уподобляться ли тому обществу, в котором живет? а тебе следовательно не надобно ли делаться сколько можно более похожим на афинский народ, если хочешь ему нравится и иметь великую силу в городе? Но смотри, полезно ли это тебе и мне. Знаешь, что случилось с Фессалиянками, которые, говорят, свели луну 1). Как бы нам, дружище, приобретение этой силы в

С.

513.

1) Об этом мифе см. Voss, ad Virg. Eclog. VIII. v. 69 sqq. Carmina vel coelo possunt deducere lunam. Поговорка «свести луну» y Греков обратилась в пословицу. Svidas: ἐπὶ σαυτῷ την σεήνην καθέλκοις αἱ τὴν σελήνην καθέλκουσαι Θετταλίδες τῶν τῶν ὀφθαλμῶν καὶ τῶν ποδῶν (Zeno-

343

городе не досталось с потерею благ драгоценнейших. А если думаешь, что кто-нибудь из людей сообщит тебе такое искусство, которое, и при твоем несходстве с обществом—в хорошем ли то или в худом,—сделает тебя сильным в городе: то мне кажется, ты неверно думаешь, Калликл; потому что надобно не подражать ему, а внутренне походить на него, когда хочешь войти в искреннее дружество с афинским народом и даже, клянусь Зевсом, с сыном Пириламповым. Итак, кто сделает тебя весьма похожим на них, тот сделает тебя, чего сам желаешь,—правителем и ритором: ибо каждый рад слову, когда оно созвучно с его наклонностью: а чуждое для ней всякому ненавистно. Разве скажешь что другое, любезная голова? Возразим ли против этого, Калликл?

Калл. Не знаю, как-то представляется, что ты, Сократ, хорошо говориш; однако ж мое чувство—на стороне большинства: я не очень верю тебе.

Сокр. Конечно та, запавшая в твою душу любовь к народу противостоит мне, Калликл: но если мы будем почаще и получше рассматривать это самое.—поверишь. Вспомни-ка,—мы назвали два способа попечения как о теле, так и о душе: один печется об их удовольствии, другой—об их улучшении, и не поблажает, а противится. Не это ли тогда определили мы?

Калл. Конечно.

Сокр. Ну так тот, что для удовольствия, неблагороден, и есть не более, как ласкательство. Не так ли?

Калл. Если хочешь, пусть и так.

Сокр. А другой-то направляется к тому как бы сде-

bius leg. παιδῶν) στερίσκεσθαι. Εἴρηται οὖν ἡ ποροιμία ἐπὶ τῶν ἐαυτοῖς κακὰ ἐπισπωμένων, Платон этим мифом выражает следующую мысль: смотри, Калликл, как бы нам, вместе с властью в обществе, не потерпеть того же, что потерпели Фессалиянки, сведши луну с неба; то есть, как бы нам чрез эту самую власть не лишиться чистоты сердца, здоровья души или добродетели.

1) То есть, τοῦτο σπουδάζει, — имеет в виду, как бы сделать их наилучшими.

344

лать их наилучшими, — тело ли это будет, или душа, о чем мы заботимся?

Калл. Конечно.

Сокр. Но не так ли следует нам взяться за попечение о городе и гражданах, чтобы сделать их гражданами наилучшими?—ибо без этого, если, то есть, рассудок их не будет добропорядочен, нет пользы, как мы прежде нашли, оказывать им какое-нибудь благодеяние,—давать много денег, вверять над кем-либо власть, или облекать их иною силою. Положим ли, что это так?

Калл. Конечно, если тебе угодно.

Сокр. Пусть же теперь мы, занимаясь публично гражданскими делами, приглашаем друг друга к домостроительству, к построению либо стен, либо судов, либо храмов,—к возведению больших зданий. Не надлежало ли нам сперва рассмотреть самих себя и испытать — во-первых, знаем ли мы это строительное искусство, или не знаем, и у кого учились ему? Надлежало или нет?

Калл. Конечно.

Сокр. А во-вторых следующее: построили ли мы сами по себе когда-нибудь здание—либо кому из друзей, либо себе самим, и красиво ли то здание, или безобразно? Если чрез рассмотрение откроется, что у нас были отличные и славные учители, что много прекрасных зданий воздвигли мы вместе с учителями, а многие построили самостоятельно, когда уже оставили своих учителей; то, под условием такого состояния, благоразумно будет приступить нам к делам общественным. А когда мы не можем указать ни на своих учителей, ни на какие-либо здания, или, хотя и много их, да они ничего не стоят; — благоразумие вероятно уже не позволило бы нам браться за дела общественные и приглашать к ним друг друга. Справедливо ли это, скажем, или несправедливо?

Калл. Конечно.

Сокр. Не так ли бывает и все прочее, как было бы,

514.

В.

С.

345

Е.

515.

В.

когда, принимаясь., например, за общественную практику, мы бы, по обычаю искусных врачей, пригласили друг друга и рассматривали—я тебя, а ты меня: что, ради богов, сам-то Сократ каков в телесном своем здоровье? притом, исцелил ли он от болезни кого другого,—раба или свободного? Подобное этому и я исследовал бы, думаю, в отношении к тебе. И если бы мы нашли, что чрез нас по телу лучшим не сделался никто—ни из иностранцев, ни из Афинян, ни мужчина, ни женщина; то, ради Зевса, Калликл, не смешно ли в самом деле было бы дойти людям до такого безумия, что прежде чем удалось нам многое произвести как-нибудь частно, многое совершить с похвалою, успешно занявшись искусством; мы, по пословице-таки, беремся устроить гончарню в бочке 1),—решаемся и сами иметь общественную практику, и других приглашать к тому же? Не кажется ли тебе, что безумно было бы поступать таким образом?

Калл. Кажется.

Сокр. Но теперь, так как ты, наилучший из людей, едва начав сам участвовать в делах города, уже приглашаешь меня и укоряешь, что я не участвую в них,— теперь не рассмотреть ли нам друг друга? Что, Калликл сделал ли лучшим кого-нибудь из граждан? Есть ли такой иностранец или Афинянин, раб или свободный, кто, прежде быв несправедливым, злым, развратным и безрассудным, чрез Калликла стал прекрасен и добр? Положим, спросят тебя об этом, Калликл: скажи мне, что будешь отвечать,—кого назовешь, кто, чрез обращение с тобою, стал человеком лучшим?—Медлишь ответом, не знаешь, найдется ли такое дело в частной твоей жизни, прежде чем взялся ты за дела общественные?

Калл. Спорщик ты, Сократ.

1) Устроит гончарню в бочке. Об этой пословице см. примеч. к Лахесу р. 187 В. Erasm. Adagg. p. 227.

346

Сокр. Однако ж я спрашиваю-то не по любви к спору, а потому, что действительно хочу знать, каким образом должно быть управляемо ваше общество, и приступивший к делам города будет ли у нас иметь, какую-нибудь иную заботу, кроме той, как бы нам, гражданам, сделаться наилучшими. Не согласились ли мы уже несколько раз, что в этом именно состоит долг политика? Согласились или нет?—Отвечай.—Я за тебя отвечаю, что согласились. — Если же муж добрый обязан этим услуживать своему городу, то подумай теперь и скажи: те мужи, о которых недавно упоминал ты, — Перикл, Кимон, Мильтиад, Фемистокл,—еще ли кажется тебе, были гражданами добрыми?

Калл. Мне-то кажется.

Сокр. А если добрыми, то явно, что каждый из них делал худших своих граждан лучшими. Делал или нет?

Да.

Сокр. Когда, то есть, Перикл начинал говорить народу, Афиняне были хуже, чем тогда, когда он оканчивал свою речь?

Калл. Может быть.

Сокр. Но на основании допущенного, говори уже не может быть, а необходимо, как скоро он был добрым-то гражданином.

Калл. Так что ж?

Сокр. Ничего. Скажи-ка мне к этому вот что: говорят ли, что чрез Перикла Афиняне стали лучшими, или утверждают противное,—что они испорчены Периклом 1)?

С.

1) Показав, что ораторы не должны льстить народу и стремиться к личной пользе, Сократ естественно не мог уже одобрить управления Периклова; потому что с того самого времени, как начал Перикл управлять республикою, Афиняне стали более и более портиться нравственно,— предавались лености и праздности, непрестанно искали увеселений, целые дни проводили то в театрах, то в цирках, то в общественных собра-

347

516.

Ведь я слышал, будто он сделал Афинян ленивыми, робкими, болтливыми и жадными к деньгам, потому что первый установил давать за службу жалованье 1).

Калл. Ты, Сократ, слушаешь людей с проколотыми ушами 2).

Сокр. Но я не только слышу это,—сам ясно знаю, равно как и ты, что Перикл сперва пользовался славою, и Афиняне, пока были хуже, не произносили никакого мнения к его бесчестию, а при конце жизни Перикла, когда чрез него сделались прекрасными и добрыми, обвинили его в расхищении казны 3) и даже едва не наказали смертью, — разумеется, как человека дурного.

Калл. Что ж? поэтому Перикл был нехорош?

Сокр. Ну да попечитель об ослах, лошадях, быках,

ниях, любили пустословить на площадях, ὥςτε εἰς οὑδὲν ἔτερον εύχαίρουν, ἤ λέγείν τι καὶ ἀκούειν καινότερον, оставили прежнюю простоту нравов и почитали делом моды убивать время, смотря по возрасту и наклонностям, либо в игре, либо в сообществе с гетерами. Athen. XII. 8. р. 532 D. Плутарх замечает (v. Periclis) что Перикл сперва сам приучал народ к такому роду жизни, желая нравиться ему καὶ πρὸς χάριν πολιτευθῆναι, с целью одолеть враждебные себе партии; а потом, когда власть его в республике утвердилась, он вздумал было стараться об улучшении граждан, но уже не мог изменить нравственного их направления и в могилу сопровождаем был ропотом и недовольством волновавшихся Афинян.

1) По словам Ульпиана (ad orat. Demosth. περὶ συντάξνως), Перикл ἔταξε μισθοφορὰν καὶ ἔδωκε τῷ δήμῳ στρατευομένῳ p. 50. Ἰσέως τὸν ωισθὸν τῶν στρατευομένων οἱ παλαιοὶ μισθοφόρα ἔλεγον. Но в этом месте Платон, по-видимому, разумеет вообще жалованье, или, может быть, денежные награды за службу. По крайней мере Аристотель говорит о Перикле (Polit. I. 11) τὰ δικαστηρία μυθοφόρα κατέστησε Περικλῆς. Сравн. Beckeri Anecdot. T. I. p. 158. Μυσθοφορῶ μισ&οῦ στρατεύομαι ἤ ὐπηρετῶ.

2) Калликл разумеет Спартанцев См. прим. к Прот. р. 342 В. Над такими людьми смеется Аристофан (Амм. м. 1281). Калликл этими словами хотел выразить нерасположение свое к строгому спартанскому образу мыслей и к спартанской жизни.

3) Диодор (XII. с. 38 р. 306 В) рассказывает, что Перикл присвоил себе значительную часть капитала, составленного союзными республиками, и не могши дать в нем отчета, возбудил Пелопонесскую войну. Обвиняли его и в утаении тех денег, на которые Фидиасу положено было одеть статую Минервы. Diod.

348

как попечитель, конечно показался бы нехорошим, если бы, приняв их не лягающимися, не бодающими и не кусающими, довел до того, что они, по дикости, стали бы делать все это. Разве не кажется тебе, что какой-нибудь попечитель о каком-нибудь животном—нехорош, когда, приняв его хорошим, выставил более диким, чем каким привял? Кажется, или нет?

Калл. Конечно,—чтоб угодить тебе.

Сокр. Угоди же мне ответом и на это: принадлежит ли и человек к числу животных, или не принадлежит?

Калл. Как же не принадлежит!

Сокр. Но Перикл не о людях ли имел попечение?

Калл. Да.

Сокр. Что ж? не надлежало ли им, как мы сейчас согласились, из несправедливых сделаться чрез него справедливее, если только он, быв в политическом отношении добрым, имел о них попечение?

Калл. Конечно.

Сокр. Но справедливые-то не кротки ли, как сказал Омир 1)? А ты что скажешь? Не так?

Калл. Так.

Сокр. Однако же Перикл выставил их более дикими, чем какими принял, — и притом к себе самому, чего хотел он всего менее.

Калл. Хочешь, чтобы я согласился с тобою?

Сокр. Если только кажется тебе, что я говорю правду.

Калл. Пусть уж так.

Сокр. А когда более дикими, то не более ли также несправедливыми и худшими?

Калл. Пускай.

В.

С.

1) Сократ указывает здесь на 119—121 стихи в 6-Й книге Одиссеи:

Горе! к какому народу зашел я! Быть может, здесь область

Диких, незнающих правды людей? Иль, может быть, встречу

Смертных приветливых, богобоязненных, гостеприимных.

349

Е.

517.

В.

Сокр. Но отсюда следует, что в политическом отношении Перикл не был добр.

Калл. Как ты-то говоришь, так не был.

Сокр. Да и как ты, клянусь Зевсом, судя по допущенным тобою положениям. Но говори мне еще и о Кимоне. Эти Афиняне, о которых он имел попечение, не осудили ли его на изгнание, чтобы не слышать его голоса десять лет? Не то же ли самое сделали они и с Фемистоклом, наказав его ссылкой? А Мильтиада марафонского не приговорили ли бросить в ров? да и бросили бы, — не вступись только председатель Пританиона 1). Между тем, если бы они были, как ты говоришь, мужи добрые, никогда не потерпели бы этого. Неужели добрые-то возничие сперва не падают с двухконной повозки, а когда уже объездили лошадей и сами сделались лучшими возничими, — падают? Так не бывает ни в каком другом деле. Или тебе кажется?

Калл. Нет.

Сокр. Следовательно прежнее наше положение, как видно, справедливо, что в этом городе мы не знаем ни одного человека, который в смысле политическом был бы добр. Да и ты согласен, что, ныне по крайней мере, таких нет, а прежде, говоришь, были, и представил упомянутых нами мужей. Но эти мужи оказались равного достоинства с нынешними; так что, если они были риторами, то пользовались риторикою и не истинною,—иначе не пали бы,—и не спасительною.

Калл. Однако ж никому из нынешних, Сократ, далеко не совершить таких дел, какие совершил любой из тех.

Сокр. Но ведь я порицаю их, почтеннейший, только как слуг города, и мне кажется, что нынешние-то сделались услужливее и способнее обогатить город тем, чего

1) Председатель Пританиона, по-гречески просто ὁ πρύτάνις, коего должность состояла в позволении народу подавать голоса, ἐπιψηφίζειν.

350

он желает. А чтоб ограничивать пожелания и не позволять их, убеждая и принуждая граждан стремиться к тому, от чего они вышли бы лучшими,—этим прежние, просто сказать, нисколько не отличаются от нынешних, хотя доброму гражданину свойственно это одно 1). Вот что касается до построения кораблей, стен, флотов имногого другого, то и я согласен с тобою, что те были успешнее этих.— Впрочем, ведя так разговор, мы—я и ты—делаем что-то смешное, ибо во все время беседы не перестаем возвращаться к одному и тому же предмету и оставаться в неведении того, что говорит каждый из нас. В самом деле, ты, кажется, уже несколько раз согласился и дознал, что деятельность в отношении и к телу и к душе бывает двоякая,—следующих видов: одна—услужливая, можно ли, например, когда тела алчут, доставить им пищу, когда жаждут,—питье, когда зябнут, —одежду, постель, обувь и все другое, чего приходится желать телу. (Я нарочно объясняю тебе теми же подобиями, чтобы ты легче понял). Кто доставляет это, тот — либо целовальник, либо купец 2) либо производитель которой-нибудь из таких ве-

С.

1) Платон различает две цели государственного правления: первую — τὰ τῆς πόλεωσ и вторую — αὐτην την πόλιν διοκεῖν. Первой цели правитель достигает тогда, когда сословия общества обогащает внешними или материальными благами; а к последней идет он, улучшая нравственное состояние граждан. Знаменитые вожди Афинян в прежние времена, говорит Платон, действительно многое делали для тела—ππὸς τὰ τῆς πόλεως, то есть прославили общество силою оружия, ободрили и распространили его торговлю, доставили ему разнообразные удобства жизни: но имея в виду только это и не заботясь о внутреннем или нравственном улучшении граждан,— αὐτῆς τῆς πόλεως, они делали обществу более вреда, чем пользы; потому что нравственно-худым людям богатство, внешняя слава и проч. служит не в помощь, а в погибель.

2) В коммерческом сословии афинского народа Платон различает два рода продавцов. Первого рода продавцы— ἔμποροι, по нашему, купцы, занимающиеся оптовою торговлею,—это биржевые агенты в мире коммерческом; они продают товары не изменяя достоинства самых товаров. Другой класс продавцов—κάπηλοι, или торговцы мелочные, которые, покупая предметы торговли оптом, продают их по частям, высшею ценою, и сверх того смешивают, подделывают и, таким образом уменьшая внутреннюю

351

Е.

518.

В.

С.

щей, например, или хлебник, или повар, или ткач, или сапожник, или кожевник. И нет ничего удивительного, что такой человек окажется попечителем тела—и себе, и другому, и каждому; он не знает, что, кроме всех этих занятий, есть искусства гимнастическое и врачебное, которые имеют истинное попечение о теле, которые должны начальствовать над всеми теми искусствами и пользоваться их делами с сознанием того, что такая-то пища, либо такое-то питье полезно для крепости тела, или вредно, тогда как те другие искусства не знают этого. И вот почему те другие искусства в своей деятельности касательно тела суть рабские, услуживающие и несвободные, а гимнастическое и врачебное в отношении к ним справедливо почитаются господствующими. То же самое и в рассуждении души. Да иногда ты, кажется, и понимаешь мои слова и соглашаешься, как бы зная, что я говорю; а потом, немного спустя, приходишь к мысли, что в городе бывали граждане прекрасные и добрые. Но когда я спрашиваю, кто они, ты указываешь мне, по-видимому, на таких же людей в отношении к делам политическим, как если бы я спросил тебя о делах гимнастических, кто были, или теперь есть попечители тел, а ты очень серьезно отвечал бы мне: хлебник Феорион, описатель поваренного дела в Сицилии, Мифэк, и торговец Сарамв, говоря, что они-то дивно пеклись о телах, — один приготовлял чудесный хлеб, другой—кушанье, третий—вино. Может быть, в то время тебе стало бы досадно, если бы я сказал на это: человек! ты нисколько не знаешь гимнастики, когда называешь людей, услуживающих и угождающих пожеланиям, в которых они не смыслят ничего прекрасного и доброго. Такие искусники, хвалимые нами, если случится, наполнив и начинив тела

ценность продаваемых вещей, чрез то самое теряют уважение к себе общества. По крайней мере у Греков κάπηλοιне пользовались выгодным мнением сограждан. Heindorf, ad h. 1. ad Horat. Satyr. 1, 1, 6. к Протаг. 372 C.

352

людей, готовы истребить в них и давнюю плоть: начиненные же будут виновниками болезней и потери прежнего тела, по неопытности почитать не угощателей, а тех, кому придется при них быть и что-нибудь советовать, тогда как пресыщение, не соображенное с здоровьем, повергло уже их в болезненное состояние на все доследующее время. Этих станут они обвинять, бранить и даже, если можно, причинять им зло, а первых, действительных виновников зла, превозносить похвалами. Очень подобное этому делаешь теперь и ты, Калликл: хвалишь таких людей, которые на своих пирах угощали Афинян всем, чего им хотелось. И вот говорят, будто они сделали город великим; а что этот город опух и что те прежние только прикрыли его раны 1), того не замечают. Без всякой рассудительности и справедливости, они наполнили его гаванями, флотами, стенами, пошлинами и другими подобными пустяками: а как наступит этот привал слабости,—станут обвинять тогдашних советников; Фемистокла же, Кимона и Перикла — действительных виновников зла, будут превозносить похвалами. Может быть, возьмут и тебя, если не поостережешься, и друга моего Алкивиада 2), когда для новых приобретений потеряют прежние, хотя вы — не производители зла, а разве помощники их. Впрочем вижу, бывает нечто безрассудное и теперь, что, слышу, бывало

519.

1) Опух—прикрыли раны. Эту мысль Платон весьма метко выражает только двумя чрезвычайно знаменательными словами: οἰδεῖ καὶ ὕπουλός ἐστι. Афинская республика, во времена Перикла, по внешнему своему состоянию, казалась сильною, цветущею, богатою и, по своему тогдашнему влиянию, обширною. Но так как внутри ее развивался разврат, кипели страсти, обобщались самые низкие злоупотребления, и пороки, растлевавшие внутреннюю пружину государственной жизни, скрываясь под благообразными формами внешности, не почитались уже пороками; то внешнее благоденствие афинской республики действительно было не иное что, как болезненная пухлость и красивая накладка на гниющих и смрадных ранах общественного тела.

2) Платон указывает без сомнения на экспедицию против Сицилии, которую предпринять присоветовал Афинянам Алкивиад, и которая, как известно, была весьма гибельна для Афинян.

353

С.

520.

с мужами древними. Заметно ведь, что когда город с кем-либо из политиков поступает, как с обидчиком, иные досадуют и жалуются, что терпят притеснение: вот мы, говорят, сделали городу много добра, и однако ж несправедливо гибнем от него. А это — совершенная ложь. Ни один начальник никогда не гибнет несправедливо от того самого города, над которым начальствует. С людьми, выдающими себя за политиков, должно быть, случается то же самое, что с софистами. Ведь и софисты, сколь ни мудры впрочем они, в этом поступают бестолково: называя себя учителями добродетели, эти наставники часто жалуются на своих учеников, что они обижают их, — не платят им денег, и вообще остаются неблагодарными за оказанные им благодеяния. Может ли что-нибудь быть несообразнее этих речей? Чтобы люди, сделавшись добрыми и справедливыми, избавившись от несправедливости чрез своего учителя и стяжав справедливость, стали обижать тем, чего не имеют? Не кажется ли тебе это бестолковым, друг мой?— Не желая отвечать, ты, Калликл, уже в самом деле заставил меня ораторствовать.

Калл. А разве ты не можешь говорить, если тебе не отвечают?

Сокр. Походит-таки; теперь же протянул такую длинную речь — именно потому, что не хочешь отвечать. Но скажи, ради покровителя дружбы, добрый человек, не кажется ли тебе несообразным — говорить, что такого-то сделали мы добрым, и потом порицать его за то, что, быв чрез нас и будучи добр, он является злым?

Калл. Мне кажется.

Сокр. А не слышишь ли, что так говорят люди, по словам их, наставляющие других в добродетели?

Калл. Слышу. Но зачем упоминать о людях ничтожных 1)?

1) Этот отзыв Калликла о софистах, как о людях ничтожных, ве-

354

Сокр. Зачем же сам упоминаешь о тех, которые, говоря, что начальствуют над городом и заботятся, как бы быть ему наилучшим, при случае снова обвиняют его, как общество негоднейшее? Последние разве, думаешь, отличаются от первых? Софист и ритор — одно и то же, почтеннейший, по крайней мере нечто близкое и сходное, как я говорил Полосу. А ты, по незнанию, первое, то есть риторику, почитаешь чем-то прекрасным, а другое порицаешь. На самом деле, софистика даже лучше риторики, как законоположница лучше судебицы, гимнастика лучше медицины. Для одних ораторов и софистов я и считал непозволительным порицать граждан за то, чему сами учат их, что, то есть, в отношении к своим учителям они — зло. Иначе, на этом же основании им следовало бы порицать и самих себя, что они нисколько не принесли пользы тем, для кого обещались быть полезными. Не так ли?

Калл. Конечно.

Сокр. Им-то одним по-видимому и свойственно было благодетельствовать без награды, если они говорили правду; ибо облагодетельствованный как-нибудь иначе, например, получивший от педотрива способность скоро ходить, может быть, имел бы еще возможность лишить его благодарности, когда бы педотрив, преподав ему это искусство и сошедшись с ним в цене, получил деньги не в ту самую минуту, когда преподал 1): потому что люди поступают несправедливо, думаю, не медленностью, а несправедливостью. Не правда ли?

Калл. Да.

Сокр. Итак, кто уничтожает это самое,—несправедли-

В.

С.

роятно, относится к Протагору, Продику и другим, которые называли себя учителями добродетели; ибо Горгиас, по его объявлению, был учитель не добродетели, а риторики и гражданского красноречия. Мен. р. 95 С.

1) Мысль та, что ученик педотрива, научившись от него скоро ходить, в доказательство своих успехов в беганье, мог бы уйти от него, не заплативши денег.

355

Е.

521.

В.

вость, тому нечего бояться, как бы не поступили с ним несправедливо: лишь бы только свое благодеяние делал он наверное, если кто-нибудь по истине может делать людей добрыми. Не так ли?

Калл. Согласен.

Сокр. Поэтому-то, видно, за деньги подавать какие-либо другие советы, например, касательно домостроительства и подобных искусств, — нисколько не постыдно.

Калл. Да, видно.

Сокр. А касательно этого-то дела, то есть, каким бы образом быть человеком наилучшим и превосходно управлять своим домом или городом, признано за постыдное не советовать, если не дают денег. Не правда ли?

Калл. Да.

Сокр. Ведь явно, что по этой-то причине упомянутое благодеяние само возбуждает в облагодетельствованном желание заплатить за него; так что сделавший добро — если за свое благодеяние вознаграждается, — это уже хороший знак, а когда не вознаграждается, — нехороший. Так ли бывает?

Калл. Так.

Сокр. Определи же мне: к какой гражданской службе приглашаешь меня? К той ли, в которой я, как бы врач, должен бороться с Афинянами, чтобы они были людьми наилучшими, или к той, в которой надобно прислуживаться и говорить им угодное? Скажи мне правду, Калликл. Ведь если уж ты начал говорить со мною откровенно, то по справедливости обязав наконец высказать, что думаешь. Скажи же дельно и искренно.

Калл. Изволь, говорю, что к той, в которой надобно прислуживаться.

Сокр. Стало быть, ты приглашаешь меня к ласкательству, благороднейший человек?

Калл. Когда тебе нравится, Сократ, такого человека

356

называть Мидянином 1) — пускай. Но если этого-то не будешь делать?

Сокр. Не говори, что говорил уже многократно, то есть, меня убьет всякий, кто захочет,—чтобы и я опять не сказал: злой—доброго; или: у меня отнимут имущество, — чтобы и мне снова не пришлось сказать: отнявший не найдет, что делать с отнятым, и как несправедливо у меня отнял, так несправедливо будет и пользоваться полученным,—а если несправедливо, то и постыдно, если постыдно, то и дурно.

Калл. Как ты уверен, Сократ, кажется мне, что ничего такого не случится, будто живешь далеко и не можешь быть приведен в суд, положим, каким-нибудь злонамеренным и дурным человеком!

Сокр. Стало быть, я в самом деле глуп, Калликл, если не думаю, что в этом городе могут быть случайности, которые кто-нибудь испытывает. По крайней мере, мне известно то, что когда я пойду в суд, подвергаясь которой-либо из упомянутых тобою опасностей,—вводящий меня будет человек злой; потому что ни один добрый не захочет ввести невинного. Да и не было бы ничего странного, если бы я должен был умереть. Хочешь ли, скажу тебе, почему ожидаю этого?

Калл. И очень.

С.

1) Племя Мидян у Греков вошло в пословицу, как низкое и презренное. Пословица Μυσῶν ὁ ἔσχατος, часто повторяема была и другими писателями, и Платоном (Theaetet. р. 209 В). Имя Мидян Грекам не нравилось; а ласкательства мидийского они, как видно, не чуждались, хотя никак не соглашались называть это ласкательством. На счет Мидян у Греков была и другая пословица: Μυσών λεία, по объяснению Свиды, παροιμία ἐπὶ τῶν κακῶς διαρπαζομένων. Οἱ γὰρ περίοικοι κατ’εχεῖνον τὸν χρόνον τοὺς Μυσοὺς ἐληίζοντο. Эту пословицу Корнарий и Казавбон вносят и в настоящий текст, ибо читают его так: εἰ μή σοι Μυςῶν γίγνεσθαι ἥδιον λείαν. Олимпиодор соглашает эти тексты и смыслы следующим образом: Ἡ παροιμία αἥτη ἐκ τοῦ Тηλέφου ἐστὶν Εὐριπίδου, Εκεῖ γὰρ ἐρωτᾶ τις περὶ τοῦ Τηλέφου, καὶ φησι τὸ Μυςὸς Τήλεφον, Είτε δὲ Μυςὸς ἦν εἴτε ἄλλοθεν ποθέν, πῶς ὅτι ὁ Τήλεφος γνωρίζεταί. οὕτω καὶ ἐνταῦτα εἰτε κόλακα θέλεις εἴπεῖν τὸν τοιοῦτον, εἴτε διάκονον, εἴτε ὀντιναοῦν, δεῖ, φησὶν ὁ καλλικλῆς, τοιοῦτον εἶναι περὶ τὴν πόλιν.

357

Е.

522.

В.

Сокр. Я, с немногими, думаю, Афинянами, чтоб не сказать,—один из нынешних Афинян, берусь за истинно-политическое искусство и совершенно политические дела. А так как всегда высказываемые мною мысли высказываются не в угождение и не для удовольствия, а для цели наилучшей,—ибо я не хочу делать то, что ты советуешь, делать этот высокопарный вздор;—то в суде мне и нечего будет отвечать. Придется говорить то же, что сказал я Полосу 1): надо мною произведен будет суд, как, по обвинению повара, дети производили бы суд над врачом. Смотри сам, что мог бы сказать в свое оправдание такой человек, взятый по такому делу, если бы, то есть, кто-нибудь обвинял его и говорил: дети! этот и вам самим наделал много зла, и портит юнейших между вами; он и режет, и жжет, и иссушает, и душит, — не знаешь, что делать,—дает самые горькие напитки, принуждает алкать и жаждать, тогда как я услаждаю вас многими и различными удовольствиями. Опутанный таким обвинением, что, по твоему мнению, может сказать врач? Положим, скажет он правду: все это делал я, дети, для вашего здоровья;—сколько, думаешь, крику поднимут такие судьи! Не много ли?

Калл. Может быть; да и ведомо.

Сокр. И как тебе кажется, не будет ли он в величайшем затруднении, что ему делать?

Калл. Конечно.

Сокр. Такое именно состояние достанется, знаю, испытать и мне, когда войду в судилище. Ведь я не могу исчислить там доставленных им удовольствий, которые они называют благодеяниями и пользами, да и не завидую ни тем, кто доставляет их, ни тем, кому они доставляются. И если скажут, что я порчу иногда младших, приводя их в недоумение иногда старших, заставляя их частно

1) Указывается р. 464 D. ὥςτ’εἰ δέοι ἐν παιςὶ διαγωνίσθαι ὀψοποιον τε καὶ ἰατρόν κ. τ. λ.

358

и всенародно произносить горькое слово; то мне не вымолвить ни истины, что все это говорю я справедливо и поступаю так именно для вас, судьи,—ни чего-либо другого, но, может быть, придется терпеть, что бы ни случилось.

Калл. И тебе кажется, Сократ, что такое состояние человека в городе, такое бессилие его помочь самому себе, есть дело хорошее?

Сокр. Да, если только в нем имеется то, Калликл, на что ты многократно соглашался,—если, то есть, он помог себе тем, что и не говорил и не делал ничего несправедливого, как в отношении к людям, так и в отношении к богам. Ведь подобная помощь уже много раз признана нами за превосходнейшую. Итак, когда бы доказали мне, что такой помощи я не могу подать ни себе, ни другому, то обличенный и пред многими, и пред немногими, и глаз на глаз, я стыдился бы и, случись, что чрез это бессилие надлежало бы умереть, — мне было бы досадно. Но если необходимость велит подвергнуться смерти по недостатку льстивой риторики, то знаю, увидишь, что смерть я перенесу равнодушно; ибо кто не вовсе безрассуден и малодушен, тот самой смерти не боится, а боится несправедливости. Ведь только душе, преисполненной многими неправдами, идти в преисподнюю есть крайнее из всех зол. А что это так, хочешь ли, передам тебе сказание?

Калл. Да, если другое-то кончил, кончи и это.

Сокр. Выслушай же прекрасное, как говорится, сказание 1), которое ты сочтешь, думаю, за басню, а я называю

С.

523.

1) Следует прекрасное, поэтически и мифически изложенное предание о судьбе душ после этой жизни. Подобный рассказ предлагает Платон в Федоне р. 107 D sqq. и в Политике р. 614 sqq.; но каждый из этих рассказов имеет свои особенности, применительно к цели диалога. Внесенное здесь слово как говорится, φασί, было обыкновенным, провербиальным началом исторического либо баснословного рассказа. Tim. р. 20 D. Сказание — здесь μὺθος, сказка не сказка, а присказка. Legg. IX р. 872 D. Phaedon, р. 61 D.

359

С.

сказанием; потому что предположенное буду рассказывать тебе, как действительную истину. По словам Омира, владычество (над землею), принятое от отца, разделили между собою Зевс, Посейдон и Плутон. У Кроноса же касательно людей всегда был, да и теперь еще между богами есть следующий закон: человеку, проведшему жизнь праведно и свято, когда он умрет, переселяться на острова блаженных и там обитать во всяком благоденствии, вне зол; а жившему неправедно и безбожно идти в узилище истязания и казни, называемое тартаром. Судьями их и при Кроносе, да и после уже, в царствование Зевса, были жившие тогда судьи живых, и судили они их в тот самый день, в который надлежало им умереть. Поэтому суд производился худо. Тогда Плутов и попечители с островов блаженства пришли к Зевсу и сказали, что к ним в то и другое место переселяются люди не по заслугам. — А вот я прекращу это, сказал Зевс. Теперь суд в самом деле производится нехорошо; потому что судимые, говорит, судятся одетые 1), поколику судятся живые. Теперь многие, примолвил он, имея души лукавые, являются облеченными в прекрасные тела, в благородное происхождение и богатство. Поэтому, когда настает суд, приходит к ним множество свидетелей, которые свидетельствуют, что они прожили век праведно. Судьи увлекаются ими—тем более, что и сами производят суд одетые, поколику душа их облечена глазами, ушами и целым телом. Это-то все,—и собственные их одежды, и облачения судимых, — мешает им (видеть истину).

1) Под именем одежды Платон разумеет здесь не только тело и его наружность, но еще более — внешние преимущества рождения и происхождения, также богатство и гражданские связи. Все это нередко скрывает от судей безобразие, невежество, тупость и низость душ, так что судьи, смотря на людей с лица, или с внешний их стороны, нередко худое принимают за хорошее, а хорошее за худое. Счастливы те прозорливцы, которых зрение так остро, что не задерживается этими внешними покровами!

360

Итак сперва надобно, говорит, остановить в них действие способности предузнавать смерть; теперь ведь они предузнают ее. Да Прометею уже и сказано, чтобы он остановил эту способность.—Потом должно судить их, обнажив от всего такого; то есть, подвергаться суду должно им по смерти. Равным образом и судье следует быть нагим, — умершим, следует созерцать душу душою — тотчас, как скоро человек умер. Чтобы суд его был справедлив, ему надобно отчуждаться от всех родственников и оставить на земле все те убранства. Для сего, узнав об этом прежде вас, я сделал судьями своих сыновей—двух из Азии 1)—Миноса и Радаманта, и одного из Европы—Эака. После своей смерти они будут судить в поле 2), на распутии, откуда идут две дороги: одна—на острова блаженных, а другая—в тартар. Азийцев будет судить Радамант, а Европейцев—Эак; Миносу же я дам власть досуживать—в том случае, когда кто-либо из тех двух будет находиться в недоумении, чтобы суждение о переселении людей было самое справедливое.

Вот что я слышал и почитаю справедливым, Калликл. А из этого сказания вытекает, думаю, следующее заключение. Смерть, мне кажется, есть не иное что, как взаимное отрешение двух вещей,—души и тела. Но когда они отрешаются одна от другой, тогда каждая из того со-

Е.

524.

В.

1) Минос и Радамант — оба были Критяне, следовательно Европейцы. Почему же миф поставил их судьями над жителями Азии? Это объясняют тем, что, по матери, они были Азийцы, ибо родились от Европы, сестры Кадма финикийского (Eustath. in Iliad. p. 982). Минос на острове Крите почитался не туземцем, а пришлецом. Strab. X. р. 477. Притом Крит мог быть в те времена причисляем к Азии. Напротив Эак, сын Юпитера от Эгины, был эгинским царем и считался самым благочестивым между Греками (Plutarch. Vit. Thes. p. 5 A).

2) В поле, или на лугу, ἐν τῷ λειμῶνι, Об этом месте, откуда идут дороги в элизиум и в тартар, см. Virgil. Aen. VI v. 540 sqq. О нем упоминается также de Rep. X. p. 616 В; а в Аксиохе он называется “o λειμῶν τῆς δικαιοςὺνης, где то есть ψεὺσασθαι ἀμήκανον, Сравн. Ast. ad Phaedrum. p. 305 sq.

361

С.

525.

стояния, в котором находилась при жизни человека, теряет немногое. Именно, тело сохраняет и свою природу, и служебные признаки, и естественные свойства, — все видимое. Если например, либо от природы, либо от пищи, либо от того и другого, чье-нибудь тело было велико при жизни, то оно остается великим и по смерти; если было тучно (у живого), то тучно и у мертвого; так и все другое. Кто заботился, положим, о выращении волос, у того и труп волосат; или опять, кто при жизни получал побои и носил знаки ударов, — язвины на теле — либо от бичей, либо от ран, тело того человека и по смерти представляет то же самое; или еще,— кто, живя, имел переломленные либо изуродованные члены, у того и у мертвого видно это же. Одним словом: в какое состояние поставлено было тело живое, в таком же по всему, или по многому, несколько времени оказывается оно и мертвое. Это-то самое надобно, кажется мне, Калликл, сказать и о душе. В душе все становится явным, когда она обнажается от тела,—и то, что душою человек получил от природы, и те свойства, которые приобрел он чрез занятие каким-либо делом. Итак, когда люди приходят к судье, например, азийские—к Радаманту; тогда Радамант становит их подле себя и смотрит душу каждого. Не зная, чья известная душа, а между тем нередко принимая душу великого царя, или иного государя, либо властелина, он не замечает в ней ничего здравого, но видит, что она избита, что от вероломства и несправедливости она покрыта язвинами, которые в каждом из пришедших напечатлела на ней его деятельность, что от лжи и тщеславия все в ней криво и нет ничего прямого, потому что она воспитана без истины, что от своеволия, роскоши, сладострастия и невоздержания она преисполнена несоразмерностей и срамоты в действиях 1), Нашедши же ее такою, Рада-

1) Это прекрасное место, изображающее μυθικῶς, как душа уродуется и обезображивается многоразличными страстями и пороками, каковых язв

362

мант с бесчестием отсылает ее прямо под стражу, куда пришедши, она должна переносить заслуженные страдания.—А всякому, находящемуся под наказанием, кто наказывается справедливо, надлежит или сделаться лучшим и усовершиться, или служить примером для других, чтобы другие, видя претерпеваемые им страдания, боялись и становились лучшими. Наказываемые богами и людьми, и чрез то получающие пользу суть те, которые делали грехи исцелимые. Мучения и страдания бывают полезны для них и здесь, и в преисподней; а иначе нельзя ведь избавиться от неправды. Напротив от тех, которые совершали крайние несправедливости и чрез такие неправды сделались неисцелимыми, берут примеры другие. Сами они, как неисцелимые, уже не получают никакой пользы; но другие получают, поколику смотрят на них, как они за свои грехи во все время терпят величайшие, тягчайшие и ужаснейшие мучения, вися там, в узилище преисподней, просто для примера, и всем приходящим туда неправедным служа зрелищем и уроком. Одним из них будет, думаю, и Архелай, если Полос говорит правду, и всякий другой, бывший таким тираном. И мне кажется, что подобные примеры из жизни тиранов, царей, властелинов и правителей дел в городах были многочисленны; потому что, пользуясь властью, эти люди совершают величайшие и нечестивейшие грехи, о чем свидетельствует и Омир 1). Он воспел, что цари и властелины, Тантал, Сизиф и Титий, вечно наказываются в преисподней; а

В.

С.

однако же, гнушаясь ими в теле, мы не замечаем в душе, — было предметом подражания для писателей последующих. Снес. Iacobs. ad Antholog. VI. 1. p. 70. III. 1. p. 144. Понятие o несоразмерности в душе взято с музыки. Как добродетель, состоящая в некоем музыкальном согласии действий, свидетельствует о гармонии душевных сил: так пороки, увлекающие деятельность к односторонности — к какой-нибудь преобладающей страсти, служат показателями расстройства способностей души, поколику, то есть, одни из них брошены и глохнут, а другие слишком напряжены и заглушают.

1) Здесь Платон имел в виду Odyss. v. 575 sqq.

363

526.

В.

С.

Ферсит, да и ни один лукавец из частных людей не подвергается величайшим казням, как человек неисцелимый, ибо не имел, думаю, силы, а потому стал блаженнее тех, которые пользовались властью. Да, Калликл, из сильных-то людей и выходят большие злодеи. Впрочем, ничто не мешает быть и между ними мужам добрым, и они достойны всякого удивления, когда бывают такими; потому что трудно, Калликл, и особенно достохвально,—при великой власти делать неправду, провести жизнь праведно. Таких является немного. Если прекрасные и добрые люди, в отношении к добродетели— справедливо вести вверенные им дела, бывали там и в. тут; то они, думаю, будут и после. Одним из них и очень знаменитым, даже между всеми Греками, должно почитать Аристида, сына Лизимахова; многие же из властителей, почтеннейший,—обыкновенно люди злые. Итак когда тот Радамант, сказал я, берет кого-либо из подобных смертных, тогда не знает о нем ничего,—ни кто он, ни из какого рода людей, а знает только, что он зол, и, видя это, кладет на нем знак, исцелимым ли почитает его, или неисцелимым, и отсылает его в тартар, куда пришедши, он терпит, что ему следует. Если же, напротив, судья видит иногда мужа, прожившего свято и согласно с истиною, — говорю о душе человека частного ли то, или какого другого, а особенно философа, Калликл, который делал в жизни свое и не входил в дела, его не касающиеся; — то радуется и отсылает его на острова блаженных. Точно так поступает и Эак. Оба они судят, с жезлом в руках; а Минос сидит один, держа золотой скипетр, и наблюдает, как говорит Омиров Одиссей: 1)

Я видел его, — Держащего скиптр золотой и суд рекущего теням.

1) Homer. Odyss. λ’ v. 575 sqq.

364

Так вот какому сказанию верю я, Калликл, и смотрю, как бы представить судье самую здравую душу. Поэтому-то, распрощавшись с честями толпы, постараюсь наблюдать действительную истину, чтобы иметь возможность и жить, и, когда придет смерть, умереть человеком наилучшим. К такой жизни и к этому подвигу, который, по моему мнению, стоит всех здешних подвигов, я приглашаю, сколько могу, и других людей, да взаимно 1) и тебя самого, и досадую, что ты не в состоянии будешь помочь себе, когда предстанешь пред суд и когда, как я сейчас сказал, станут судить тебя, но пришедши к судье, сыну Эгины, и будучи взят им и ведом, разинешь рот и начнешь заикаться там — ничем не менее, как я здесь. А, может быть, кто-нибудь и ударит 3) тебя по щеке, будет бесчестить и всячески издеваться над тобою.

Впрочем все это не кажется ли тебе бабьею баснею и не возбуждает ли в тебе презрения? Да и не удивительно было бы презирать подобные рассказы, если бы мы стали искать и нашли лучшие и более справедливые. Но теперь, видишь, вы, три человека, мудрейшие из современных в Греков, ты, Полос и Горгиас, не можете доказать, что надобно вести жизнь другую, а не ту, которая явно приносит пользу и там. Столько было рассуждений,—и они опровергнуты: устояло только одно это положение, что надобно больше остерегаться делать обиду, чем быть обижаемым, всего же более заботиться о том, чтобы не казаться, но частно и общественно быть добрым 2). А кто в чем-нибудь зол, тот должен подвергаться наказанию;— и это—сделаться справедливым, очистив свою вину наказанием, будет второе благо после блага — быть спра-

Е.

527.

В.

1) Словом взаимно указывается р. 521 А и 486 А sqq., где Калликл убеждал Сократа заниматься общественными делами.

2) Известный стих Эсхила (Septem с. Theb. v. 598) οὐ γὰρ δοκεῖν ἄριστος, ἀλλ’ εἶναι θέλει. Между тем многие, по учению философа (Theaet. p. 176 В), держатся той мысли, что τὸ δοκεῖν εἶναι ἀγαθόν.

365

С.

ведливым (самодеятельно). Всякого же ласкательства и себе самому и другим, и немногим и многим, надобно избегать, и риторикою, как и иным каким-либо делом, всегда пользоваться так—для правды.

Итак, послушайся меня и иди этим путем. Попав на него, ты будешь блаженствовать и в жизни, и по смерти, как видно из твоего же слова. Пусть, кто хочет, презирает тебя, будто безумного, и издевается над тобою: а ты-таки, клянусь Зевсом, мужественно прими эту постыдную пощечину; потому что не потерпишь ничего страшного, если, подвизаясь в добродетели, будешь истинно прекрасен и добр. Потрудившись же на этом поприще сообща, мы потом уже, если покажется нужным, приступим к делам политическим, или к чему заблагорассудится, и будем подавать советы, как советники лучшие, чем теперь. Такими-то, какими мы являемся в настоящее время, стыдно ведь нам ребячески хвастаться, будто мы что-нибудь значим, между тем как об одном и том же никогда не думаем одного и того же,—притом касательно вещей весьма важных. До такого дошли мы невежества! Воспользуемся же, как бы словом руководительным, вытекшим теперь заключением, которое дает нам знать, что превосходнейший образ жизни есть—жить и умереть, подвизаясь в справедливости и прочих добродетелях. Этому-то образу жизни будем мы следовать и к нему-то постараемся приглашать других, а не к тому, к которому расположен и приглашаешь меня ты; ибо последний ничего не стоит, Калликл.

366

Страница сгенерирована за 0.17 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона

Храм прор. Илии

Храм свт. Николая д. Дарьино

Правообладателям

Контактный e-mail: odinblag@gmail.com