Федотов Г.П. Паскаль. Аввакум. Журнал "Путь" №60

Pierr Pascal. Avvakum et debuts du rascol. Paris 1938 (618 стр.).

Французская диссертация о протопопе Аввакуме, большая, со­лидная книга о русском деятеле XVII века, сама по себе — факт изумительный. Он говорит об универсализации русской культу­ры, совершающейся на наших глазах: или, по крайней мере, о том, что русская культура — в том, что в ней есть самого русского, — перестает быть недоступной для Запада, и, наряду с культурами Индии, Китая, Ислама, входит в новое европейское сознание. Существенно не то, что французский ученый написал об Аввакуме, но то, что его книга совершенно свободна от недоразумений, от ошибок зрения, вызываемых культурной дистанцией. Такую книгу мог бы написать русский ученый университетской школы, да и то лишь при одном условии: личной религиозной связи между автором и его героем. Парадокс заключается в том, что книга, ко­торая могла бы быть написана русским старообрядцем, принадле­жать перу католика-француза.

Пьер Паскаль, много лет проживший в Советской России, ук­рылся от опостылевшей современности в допетровскую Русь. Его собственная религиозность испытала глубокое притяжение со стороны мощного и цельного древне-русского благочестия. И он отдался от­крывшемуся ему миру без критических сомнений и без всякой кон­фессиональной сдержанности,

Паскаль знает и любить русский XVII век — вероятно, как никто в наше время. Его книга — настоящий кладезь материалов, за­частую новых и для русского читателя. Вокруг своего героя он сгруппировал десятки, если не сотни, малых портретов-миниатюр его сподвижников, учеников, врагов, современников. Каж­дое эпизодическое лицо вводится, как в романах Тургенева, со своей родословной и своим послужным списком. Это, бесспорно, отяжеляет книгу, но увеличивает ее исторический вес. Детали, могут жить в памяти и вне общей картины. Я не знаю другой книги, которая давала бы возможность, таким первоначально-биографическим методам (не имеющим ничего общего с biographie romancée), вжиться в наш XVII век. Ценность книги, прежде всего, в бо­гатстве, и скрупулезной тщательности деталей, в фактическом по­вествовании и описании.

Столь же тщательно, как общий исторический фон, выписан образ и рассказана судьба самого Аввакума. Однако, нельзя сказать, чтобы истолкование этого образа отличалось полной жизненностью и убедительностью. Дело в том, что автор принадлежит к биографам старой школы, понимающим свою задачу, как апологию, по­чти как панегирик. В данном случае, можно было бы сказать — принимая во внимание лицо героя, — как наукообразную агиографию. Автор не пытается вскрывать противоречий в характере героя, не подчеркивает человеческих слабостей, которые только и могут сообщить убедительность всякому жизнеописании великого человека. Аввакум для Паскаля неканонизированный святой, дело его — дело русской и вселенской Церкви, проигранное в XVII в., но ожидающее своего воскресения.

Для Паскаля раскол — единственное живое место в новой рус­ской церкви и единственная связь со Святой Русью древности. Ключ к нему автор находить не в обрядоверии, а в морально и цер-

68

ковно укорененном идеале христианской жизни. Отсюда сближение (едва ли удачное) русского раскола с янсенизмом. Для Паскаля Аввакум и его друзья — единственные преемники того консервативно-реформаторского движения, которое возглавлялось царским духовником Стефаном Вонифатьевичем и самим Алексеем Михайловичем. Никон и новаторы — изменники этому церковному движению, западники и либертины, соблазненные прелестью внешней цивилизации, роскоши и власти. Смотря на московскую трагедию гла­зами староверов, автор отказывается признать какие-либо высокие и христианские мотивы в сближении с Западом, в деятельности таких лиц, как боярин Ртищев и сам Алексей Михайлович. Даже крайний религиозный национализм старообрядчества его не пугает. Католический историк повторяет сочувственно тирады Авва­кума против западников и «латинства». И не только повторяет ради объективности, как неизбежный штрих, но делает из это­го национализма один из стержней своего построения.

Такой монизм, приличный в Литургической агиографии, делает невозможным постижение исторического процесса, в котором доб­ро и зло никогда не распределяется начисто между партиями и на­правлениями. Отказываясь признать относительную правду Никона, автор не останавливается перед утверждением: «DepuisNicon, iaRussien’aplusd’Eglise» (574); не останавливается и перед отрицанием всякого христианского содержания в русской литературе XIX века (570). Его взгляд на историю приближается к той альбигойско-вальденской идеализации сектантства, которая была некогда модной в протестантской историографии. По отношению к русскому расколу такая оценка в науке применяется едва ли не впервые. В этом, если угодно, можно видеть акт запоздалого (хотя и не правосудного) возмездия. Трудно примиримая с католической универ­сальностью, эта философия и теология раскола, несомненно, найдет признание в известных русских националистических кругах. Но то, что для нас было бы исповеданием фанатизма, для автора-чужестранца и иноверца является лишь выражением слишком пристра­стной и доверчивой любви.

Г. Федотов.