Волконский М., кн. О тайных причинах тяготения русской аристократии к католичеству. Журнал "Путь" №54

О ТАИНЫХ ПРИЧИНАХ ТЯГОТЕНИЯ РУССКОЙ АРИСТОКРАТИИ К КАТОЛИЧЕСТВУ

Маленький вопрос, но довольно жгучий. Был, есть, но не будет. Без последствий, потому что в плоскости времени, а не вечности. Но объяснить его не безынтересно, т. к., ду­мается, он превратно понимается как католиками, так и православными.

1) Отчего произошло это явление тяготения микроскопи­ческой части культурного  русского  общества к католичеству? 2) Есть ли это дело веры? 3) Есть ли это (horibile dictu) измена русскому народу?

1) Явление это произошло от оторванности русской ари­стократии от русского  народа и от русской истории, от рус­ской духовной стихии. Хотя русский аристократ, если только он не порывал связи с деревней, иногда лучше понимал му­жика, чем русский интеллигент, но в духовном смысле он был ему чужд. «Gentilhomme russe, citoyen du inonde». Есть и отрицательный смысл у этой фразы, применимый к данному случаю. Чужд он ему был потому, что правосла­вие русское было православие народное — вера из сердца ис­ходящая, в сердце переходящая, в сердце пребывающая. Официальное же православие, т. е. Церковь официальная, с представителями которой культурному человеку легче сойтись и столковаться — находилась в состоянии временного  омертвения и пребывала в прискорбном рабстве у государства. Отсутствие высоко-культурных людей в рядах духовенства и вообще его несколько униженное положение в обществе, лишало часть русской аристократии, не понявшей духа право­славия, религиозно-интеллектуальной среды. И ей приходилось искать еговне России.

«Citoyendumonde» был своим человеком, как в FaubourgSt-Germain(Свечина), так и в окружении Вати­кана. Встреча с высоко-культурными прелатами, преклонение

52

перед их умом и перед стройным зданием, возведенным Римом, все это не могло не импонировать людям оторванным от русского  народа и воспитанным и взросшим на европейской культуре. (По меткому выражению О. Миллера «крестившихся в западную цивилизацию»). Дальнейшее ясно — воссоединение с Римом. (Эмигрантское тяготение к ка­толичеству объяснимо скорее желанием пристроиться, как и тяготение к масонству, или же ощущением беспочвенности).

2) Было ли это делом веры? На это, к сожалению, при­ходится ответить отрицательно. Это было действие от обратного. В этом можно винить православное духовенство, что оно не удержало часть русской аристократии в лоне право­славной церкви,но — и это «но» должно лежать тяжелым камнем на совести русских католиков — истинный сын православной церкви, видя и сознавай ее тяжелое и угнетенное состояние, должен был, неуклонно стремясь к ее освобожде­нию и возвеличению, оставаться в ее лоне и вместе с ней, вместе с русским народом терпеть до конца. «Претерпевый же спасется». Нельзя было уходить — это был акт эгоисти­ческий... Здесь мы подходим к очень парадоксальному явлению, объясняющему почему именно тяготение к католичеству наблюдалось в среде русской аристократии. Русский аристократ, русский барин, привык жить из поколения в поко­ление на «готовеньком». Это с одной стороны развивало эгоизм, а с другой притупляло творческие способности. Аристократ в творчестве, если он не был личностью совершенно незаурядною, всегда страдал дилетантизмом. Барский дилетантизм не мог ужиться с творческим, космическим и народным православием, но зато прекрасно укладывался в рамки индивидуального  и барского  католичества. Здесь требо­валось не творчество, а лишь изысканное послушание. Ведь го­раздо легче быть хорошим католиком, чем хорошим православным во всеобъемлющем значении этого слова. Путь индивидуального  спасения и легче и опрятнее. Вот почему я не считаю, что тяготение это было делом веры. Это была скорее всего духовная приспособляемость.

3) Было ли это изменой русскому народу? С полным сознанием важности такого вопроса все-таки отвечу: «да». Существует у русских католиков в спорах любимый конек: «как будто нельзя быть католиком и хорошим русским; не делают же различия между англичанином-католиком и не-католиком». Это очень острый вопрос. Для западных европейцев на него надо ответить положительно, для русских — отрицательно. Конечно, можно быть католиком и хорошим русским, в смысле, доброго  подданного, но рус­ским, в глубинном, вечном, православном значении это-

53

­го слова — нельзя. Это трагическое раздвоение произошло от непонимания русскими католиками, что такое дух правосла­вия, от смешения понятий православия с понятием официальной православной церкви,вернее с тем, «что называется Россией на официальном языке» (составной частью которой и была православная церковь — «деталь архитектурная» (Курдюмов) и к которой Тютчев «относился всегда с нескрываемым отрицанием, со страдальческим раздражением и гневом» (Свящ. Флоровский). Русские католики в своем упоении католичеством доходили до таких откровенных признаний в роде: «что такое другие церкви? Так — болта­ются где-то» — несовместимых с достоинством христиани­на. (Все у них получалось коряво: одна старая дева, русская католичка, писала брошюрки о Дон Боско и др.; не есте­ственнее ли было написать о Серафиме Саровском для католиков).

И все таки одной чертой русские католики были сродни русскому народу — это любовью к страданиям. Едва ли это и не было главным поводом их тяготения к католичеству. Не надо забывать, что русское правительство преследовало начинания русских католиков полицейскими мерами (обычный и весьма неудачный прием) и они почувствовали себя в роли гонимых христиан I века... Они прятались по своим квартирам-катакомбам... Жажда страдания была велика и самоудовле­творение (м. б. подсознательное) от этого страдания — еще больше, и остается только пожалеть, что русское правитель­ство было так тупо и слепо, что подавало к тому повод. А как они ратовали за свободу совести и за веротерпимость! Бердяев правильно указал, что здесь защищались «совер­шенно формальные принципы, безотносительные к какой-либо положительной истине», т. к. «католики менее всего склонны были признавать принцип свободы совести».

Но нельзя не признать, что страдание это было не у места. Оно было эгоистично, т. к. страдали то сами по себе. И оно оказалось роковым, т. к. в страдании, переживаемом русским народом и православием, русские католики, какбыони ни старались доказать обратного, оказались за бортом, они не сподобились со-страдать с русским народом.

Но трагичность их положения выявляется еще глубже, ес­ли мы вдумываемся в то, что их теперешняя оторванность лишает их приобщения к грядущему несомненно обновлению и возрождению православной церкви. Им непонятна идея христианского  творчества; они обрекли себя на пребывание в безвоздушном пространстве, в своего рода Торичеллиевой пу­стоте. В разговоре с ними испытываешь то же чувство, что в разговоре с западными католиками (м. б. и есть исключе-

54

ния, но их трудно найти), а именно — герметической закупо­ренности, хочется крикнуть: «душно, душно» и броситься раз­бивать окна, чтобы впустить живительную струю свежего  воз­духа. В своих спорах они напоминают тех лошадей с завязанными глазами который у нас вертели жернова — они думали, что идут вперед, а на самом деле все топтались на месте.

И жутко с ними, и жутко за них... (А им за нас?).

Кстати, что дало это движение? Да ничего серьезного, боль­шого. Как показательно, что в семьях русских католиков — католичество не прививалось, через одно, много два поко­ления оно наоборот, давало реакцию. Это знак, что глубокого значения оно не имело. Это отметил проф. Зеньковский в своей статье «Православие и русская культура» (Сборник «Проблемы русского  религиозного сознания»): «Успехи католи­чества на Руси, при том поразительном восхищении Западом, которое было в русском обществе так ничтожны... что даже Чаадаева... не оторвали от православия».

Самое удивительное, что все русские католики теряли глубинные черты русского  духа. (Как на курьез укажу на од­ного русского  католика, написавшего музыку на слова «Вечер­ней звон» с изображением колокольного звона. Музыка по­лучилась хорошая, да звон вышел... католический). У них обратное тому, что случается с русскими эмигрантами — эти меняют паспорта, становятся добрыми подданными других стран, но остаются русскими, а католики со старыми паспор­тами перестают быть русскими.

Это прекрасно понял проф.Зеньковский, который в выше цитированной статье пишет: «...русские, не сознающие в себе связи с Православием становятся рабами Запада, старо­верами Запада, требующими от России рабского  повторения всего того, что органически вырастало на Западе». Проф.Зеньковский ставит далее вопрос: «Не лежит ли историческая задача России именно в том, чтобы полюбить Запад и его проблемы, принести ему то, что отложило в русской душе Православие? Не лежит ли русская дорога на Запад (против чего восставало староверие), но с Православием (против чего восстает западничество)? Если признать, что это верно — а в противном случае духовное сотрудничество с Европой, вероятно, невозможно — то мы гораздо охотнее столкуемся с западным католичеством в его чистом ви­де, чем с его восточным суррогатом. Восточное католи­чество мечтало сыграть роль моста, по которому лавина верующих с Востока потечет в братские объятия Запада. Увы, на самом деле это лишь весьма ненадежная жердочка, на ко­торой несколько смельчаков, оторвавшихся от одного бе­-

55

рега и не приставших к другому, мечутся над разверзшей­ся под ними бездной.

Да и гений Достоевского  им непонятен до конца. И они на него смотрят сквозь стекла Запада. Подобно тому, как Фрейд, пропуская Достоевского  сквозь терку своей теории, превращает его в какой-то либидинический порошок, или как Жид и Цвейг, вознося Достоевского  на недосягаемую высоту, как писателя и психолога, обходит молчанием его христианскую миссию и его христианские пророчества, так и русские католики останавливаются перед христианством До­стоевского, как перед чем то неведомым, непонятным (читай — запретным). По ихмнению как только он начи­наешь говорить о Церкви, он говорит «вздорь», он несерьезен (почему не сказать прямо: еретик»). А между тем «Россия — это Достоевский и Достоевский — это Россия» (Бердяев).

И если «страдание причина сознания», то русский народ, идя по стопам своего предтечи, уже пострадавшего  ради него и его будущего, обретет спасение.

Кн. Михаил Волконский.

Женева, 1936 г.