Социализм связал проблему бедности с проблемой неволи. Но главное зло этой неволи заключается, конечно, не в имущественном неравенстве, не в продаже труда, часто невыгодной и не в труде самом по себе, а в том, что все более суживается поле творческой деятельности для большинства людей и все менее радостным, все менее творческим становится их труд.

Увидеть выход из этого положения можно только поняв, что проблема свободы неотделима от проблемы ценности и проблемы времени.

Только переживание ценного, или истинно ценное переживание дает свободу и это потому, что в истинно ценном элемент средств уже отсутствует, или преображен.

Преодоление же средств есть потому именно освобождение, что служить чему либо средством и значит быть невольником. Но время (по крайней мере в некотором аспекте), как раз и является чистым средством и только творческим актом оно может быть преодолено и стать вместилищем ценностей.

Время же, как чистое средство и время, как пустая, ни чем незаполненная форма (поскольку эта фикция рисуется нашему воображению), представляется нам, как бес-

смысленная длительность, как скука и, в конце концов, как лишение всякой свободы.

Абсолютная скука и абсолютная неволя в пределе вероятно и тождественны.

Только в творчестве преодолевается время и завоевывается свобода. Творчество и есть познание, или созерцание ценного, а потом и запечатление его.

Иначе можно сказать, что творчество есть переживание ценностей, или их реализация. В основе всякого творчества лежит всегда момент познания и созерцания, потому что истинно новое может творить только Бог, все же новое в творчестве человека только открывается ему.

Чем выше ценность, тем меньше в ней элемента средств и тем меньше она заменима.

А в отношении времени, чем большую ценность мы переживаем, тем меньше мы замечаем время и тем более хотим замедлить или остановить его.

В пределе для высших ценностей мы требуем вечности и действительно создаем для них подобие ее в личной памяти нашей и в преемственной памяти поколений.

Но образ вечности создается в истинно творческом процессе еще иначе. Как это, например, хорошо показано профессором Лосским, вечность не должна быть обязательно мыслима, как полное отсутствие времени (точнее как неподвижность), а может быть мыслима, как отсутствие нашего дурного времени, т.-е. как отсутствие прошедшего времени в которое все проваливается. В идеальном «времени вечности» новое, появляясь непрерывно, не улетает в прошлое, а всецело остается в настоящем. В этих условиях можно одновременно наслаждаться, например, и первым листком растения, и его цветами и плодом.

В царстве такого времени не надо останавливать мгновений, потому что они сами останавливаются, не мешая появлению новых. Иначе это «время вечности» можно определить еще, как состояние абсолютной, или вечной памяти.

Она возможна, когда объектом ее является нечто абсолютно ценное, достойное абсолютного внимания и в конечном счете совершенной любви.

Вечная память предполагает вечную любовь.

Как бы ни казалось: вышеописанное чудесное «время вечности» (или вечность) фантастичным, оно, в известной мере, существует и теперь, а именно в творческом процессе, т.-е. когда переживается что либо ценное.

В музыке, например: начало не только мелодии, но даже произведения, не только смутно припоминается, но присутствует в каждом новом звуке (мгновение) и, если бы не присутствовало бы, то не было бы и музыки.

Такая победа над временем возможна только при наличии во всех мгновениях общего смысла, или образа.

Без них творческий фильм, как бы разрывается.

Разрозненные атомы видения вспыхивают тогда, чтобы сразу умереть.

Но в этом смертельно скучном мелькании и реализуется убивающая власть времени.

И чем больше будет дробление, тем более тягостным насилием будет это мелькание.

Только творчество, только узрение смысла приоткрывает нам двери вечности и свободы, вечность есть царство смыслов, время — царство бессмыслицы.

Таким мельканием бессмысленных, дробных моментов является всякая нетворческая работа, в особенности же труд механический и работа самих механизмов. Здесь все звенья работы (удары машин), как бы тождественны, замкнуты в себе и не находятся ни в каком смысловом отношении с другими звеньями ряда.

В механической работе нет мелодии.

Имеется только, разоблачающая власть времени, отношение простой последовательности.

Смысл может обнаружиться чаще всего лишь при переходе к следующему этапу работы. Но, при все большем разделении труда, обычно этот новый этап делает другой работник. Поэтому каждый отдельный работник часто не имеет возможности, хотя бы пассивно, созерцать смысл своей работы.

Вот такого то рода труд, труд оторванный от созерцания какого либо смыслового образа, труд нетворче-

ский и является преимущественно той неволей, которая лежит в основе так называемого социального вопроса.

Причин этой неволи много. Некоторые из них можно действительно отыскать в несправедливом распределении собственности, как и в стихийном развитии техники, но одна из главных причин — это болезнь миросозерцания тех, кто мог бы что-либо исправить, болезненное извращение общественных идеалов.

В частности, сознательное, или бессознательное поклонение средствам вместо ценностей имеется у большинства современных европейцев.

Особенно прочно санкционирует всякую неволю признание над собою неограниченной власти времени.

Эту власть признают все те, кто считает, что время не только есть, но должно быть и не может быть ничем иным, как только средством.

Эта вера часто довольствуется циничной формулой «время деньги». Ведь, деньги типичное средство. В конце концов это приводит к признанию, что и жизнь всегда должна быть только средством и не должна иметь ни смысла, ни ценности.

Глава II.

Наивысшее творчество, наиболее полно преодолевающее власть времени и одаряющее наибольшей свободой есть творчество религиозное, или духовная жизнь.

Это творчество в своем пределе (ведь, дело идет об обожении человека) снимает всякое различие между целью и средством, временем и вечностью, неволей и свободой.

Но и на путях к пределу оно дает уже максимальное преодоление, точнее преображение средств и свободу от власти времени.

Парадоксально, что, несмотря на перенесение окончательных достижений вовсе за пределы этой жизни, именно для христиан время теряет характер средств и делается драгоценным вместилищем вечности.

Для христианина ведь ценности реализуются и должны реализоваться не в далеком, утопическом будущем, а сперва во времени самом настоящем, в каждое данное мгновение.

Христианство прямо из настоящего прорывается в царство ценностей, в вечность. Это путь по вертикали. Таков и путь всякого настоящего творчества, путь свободы.

Противоположный путь, путь по горизонтали, простирается в поисках ценностей в бесконечность будущего.

Христианин должен каждую секунду творить в себе храм Богу, превращая все в средство этого строительства.

Но тут то и разрешается парадокс: средство перестает быть таковым, когда оно служит ценности высокой и тем более абсолютной. В этом случае временное и потому тленное средство само преображается в ценность, как бы воскресая в нетление.

То же самое можно сказать и так: высота ценности обратно пропорциональна расстоянию (различию) между целью и средством.

Действительно: стремление к Богу есть уже, частично, жизнь в Боге, поиски истинного пути — уже истинный путь. Не напрасно сказано: «Аз есмь Путь, Истина и Жизнь».

В коммунизме, например, как раз наоборот — путь вовсе не похож на цель, например, диктатура пролетариата на бесклассовое общество.

Хотя религиозное творчество, цель которого есть стяжение Духа Божия, обязательно и доступно каждому, самый прямой путь этого творчества, путь исключительного внутреннего делания, путь непрерывной молитвы и аскезы, путь иноческий не может быть путем всякого.

Для большинства, несмотря на то, что без молитвы и некоторой аскезы невозможно преуспеть ни в чем ценном, высшее духовное творчество может выявиться через творчество, как бы посредственное, через реализацию частных ценностей, через творчество культурное, в отношении высшего, как бы прикладное.

Можно наметить два вида оценки культурного творчества, а именно можно оценивать данный вид его и творче-

ство данного, конкретного человека. Ясно, что чем большую ценность может реализовать данный вид творчества, тем выше и надо его оценивать и ясно, что более высокий вид творчества будет способен более преодолевать время и неволю.

С этой точки зрения, например, наука и искусство справедливо относятся к высоким областям творчества, хотя бы потому, что реализуемые в них ценности — истина и красота суть качества Единого и вечного.

Глава III.

Для оценки творчества отдельного человека наибольшее значение должна иметь подлинность призвания. Вне ее возникают вольные, или невольные, фальсификация, мистификация и обман.

Мистификатором является, например, не только фельдшер, выдающий себя за врача, но и поэт, ставший по нужде бухгалтером и бухгалтер, вдруг вообразивший себя поэтом.

Только при максимуме призвания, или любви к делу (а не к славе и позе), через посредство частного творчества, реализуется и высшее дело человека, творчество его жизни и личности, превращение их в орудие Бога живого.

Но как угадать призвание? На этот вопрос вполне рационально ответить нельзя, так как самое призвание, как дар Божий, сверхрационально. О наличии призвания, которое есть способность вдохновляться, получать откровение в определенного рода деятельности, может судить только свое внутреннее знание.

Слова Пушкина: «ты сам свой высший суд», применимы не только лишь к отдельным моментам и плодам призвания.

Но это верно относительно подлинного призвания, ложное же призвание может обмануть, ибо и «сам сатана может принять вид ангела света».

Главным вопросом является вопрос о пределах призвания, иначе говоря, вопрос о том, в каких областях деятельности оно возможно.

Это вопрос основной для благополучия, как личности, так и общества.

Например: для всех почти является аксиомой, что наука и искусство требуют призвания и тем самым они оправданы, но не оскорбительно ли для человека говорить о призвании чистильщика нечистот, или даже чистильщика сапог?

Где же границы призвания?

Попытаться найти их необходимо.

Если творчество есть путь к свободе, то все должны иметь право на эту свободу.

Если бы, например, было доказано, что призвание, то есть настоящее творчество и, следовательно, свобода — могут быть только в игре на скрипке, то все должны иметь возможность искать в себе это призвание, и, если таковое найдется, то и осуществлять его.

Но предположим, что в идеальном, быть может утопическом, плане картина получится следующая.

Число композиторов, философов, поэтов, ученых, художников сильно возрастет. Середина (творцы хозяйственных ценностей, деятели художественных ремесел, творцы прав, инженеры) возрастет чрезвычайно и станет ближе к представителям первой группы.

Последняя же группа (люди тяжелого, механического и вообще нетворческого труда) вовсе исчезнет и потому именно, что нетворческие работы, в виде повинности, будут нести первые две группы людей. В случае развития пацифизма, замена воинской повинности трудовой может легко осуществиться.

Во всяком случае, чем больше людей будут иметь возможность находить и осуществлять свое призвание, тем полнее будет осуществляться свобода и тем скорее остановится современный процесс не только варваризации, но прямой бестиализации масс.

Нельзя, ведь, забывать, что творческие заряды, которые должны быть во всяком человеке, если они не могут найти естественного применения в деятельности по призванию,

превращаются в энергию разрушительную. Нельзя забывать, что всякая сублимация есть творчество, и вне творчества никакая сублимация невозможна.

Если совесть восстает против насилия над природной жизнью человека, то нельзя не желать прекращения насилия и над его духовной природой. Невозможность избирать деятельности по призванию, вынужденное воздержание от такой деятельности есть духовная кастрация. Для человека взрослого, уже сознавшего свое призвание, такая кастрация его вдохновения, есть прямо пытка. Но насилие остается и тогда, когда производится незаметно, исподволь, с детства.

Человек создан по образу Творца, поэтому творческие способности должны быть сбережены и взлелеяны в первую очередь.

Да убить их и нельзя, но если закрыть для них прямой путь, они будут искать незаконного выхода, взрывая и подрывая то жизнь отдельных людей, то жизнь целого общества и даже целого народа.

Найти в юноше призвание, приучить его к творческому труду и оградить от преждевременного труда не по призванию, вот одна из главных задач.

Нечего говорить, что еще важнее заложить основы здорового христианского миросозерцания.

Но это не все.

Большинство людей призвано, вероятно, преимущественно к творчеству в хозяйственной области, и вопрос о свободе для них сводится к вопросу об условиях, в каких хозяйственное творчество возможно. Вопрос о собственности играет здесь большую роль.

Но прежде чем искать решения этих вопросов, следует выяснить особенности хозяйственного творчества и попутно рассмотреть проблему игры, так как игра, с одной стороны, является элементом творчества, а с другой, является злой соперницей и пародией, влекущими человека к худшей неволе.

Г л а в а IV.

Если бы деятельность человека разделялась только на творческую, благодатную и на безрадостнотрудовую, было бы нетрудно сделать свой выбор.

Но действительность не такова. С одной стороны, искры творческой радости имеются даже в самом тяжелом труде, с другой, и самое вдохновенное творчество связано с настоящим трудом. Наконец, есть области, которые не являются ни творчеством, ни трудом, и про которые нелегко сказать, принадлежат ли они к миру средств или ценностей.

К этим областям принадлежит, среди различных проявлений человеческой активности, большой, сложный мир игры.

На проблеме игры нельзя здесь не остановиться. С одной стороны, элементы игры входят во всякое творчество, с другой игра является врагом настоящей реальности и подлинной ценности, а потому опасной соперницей творческой деятельности.

Последнее особенно ярко проявляется в нашу эпоху.

В сознании большинства современных европейцев жизнь, несомненно, представляется то в виде безрадостного труда, то развлечения — игры. Кинематограф (это еще, быть может, искусство), танцы, спорт, карты, — вот чем для большинства заполняется досуг, и вот, что является мечтою. Но, что хуже, в игру превращается слишком многое, что не есть игра и, наконец, игрою же, а не творчеством определяется ныне, в значительной мере, и хозяйственная жизнь (мировая экономика).

Так что же такое игра, и в каком смысле она имеет достоинство и когда она его иметь не может?

В творческом, точнее в эстетическом смысле, игрой, думается, мы называем форму прекрасного, художественный образ, когда, например, говорим об игре красок, или звуков. Само слово «образ» показывает, что он что-то изображает, играет, как актер. Но настоящим объектом созерцания, да и познания вообще, является не образ, не форма, не эта игра, а нечто скрытое в них и за ними, им до конца неадекватное.

Когда говорят о познании, как о соединении субъекта и объекта, когда современные философы стали толковать о брачности познания, слова эти надо относить к тому, что скрыто за формой или образом. Созерцает дух, и созерцается духовное..

Но, уже в пределах художественного созерцания, игра образа, игра божественной красоты (jeu divin Скрябина) может стать игрой в другом и в дурном смысле.

Эстетическое созерцание может превратиться в эстетство, благоговейное любование — в «похоть очей».

Подобно этому насыщение превращается в чревоугодие, страсть — в сладострастие и разврате.

Дело в том, что, как желанье, так даже обладание могут быть бескорыстными и корыстными.

Можно созерцать, забывая себя и можно созерцать, стараясь ублажить свое узкое я. Можно в самозабвенном восторге говорить мгновению «остановись» и можно, ублажая себя, стараться заполнить время, все принося ему в жертву, все обращая в игру.

Но сверхчувственное, вечное, скрывающееся за формой, бежит, исчезает, когда его хотят искусственно удержать во времени, сделать предметом игры.

Для игры остается только игра, бездушная форма, пустой узор, арабеск, кукла, может быть, труп.

Но такая формальная, пустая красота, опасна.

Иные духи, например, духи сладострастия, вселяются в опустошенную форму и через нее приобретают власть над человеком. Тут то и начинается двусмысленность красоты, столь мучившая Достоевского.

Особая опасность игры заключается в том, что, и оторвавшись от творчества, она с внешней стороны сохраняет подобье творческой деятельности. В ней средство и цель будто сливаются.

Но подобие это кажущееся. В творчестве познается новое. Игра же ничего не познает и не создает, а только комбинирует.

Игра — замкнутый круг, и ее комбинации только количественные вариации.

Цель творчества — ценность, в игре же сама цель — лишь средство, средство заполнить время.

В творческом созерцании за формой прогревается некая жизнь, за объектом чувствуется как бы другой субъект «ты», в игре все становится только объектом.

Играть святыней, значит не любить, в пределе - убивать.

Играть святыней, значит убить чувство святости, ко-

щунствовать. игра носит в себе семя профанации, в конечном счете — небытия.

А желание превратить жизнь в игру есть попытка вернуть рай без креста.

Игра — развлечение так как нетворческая работа (чистый труд) принадлежит к миру средств, к полезностям, к низшим ценностям и только в качестве таковых, получает оправдание. Это оправдание и свое законное место игра и труд могут найти себе в пределах творчества, как его элемент и служа ему, создавая, например, необходимый для творчества условия, как то материальные средства (труд) и отдых (игра).

В механической работе, даже если она входит в какое-то целое, имеющее ценность, бывает трудно уловить сияние последней.

В таких случаях, дабы сохранить подобие творческого воодушевления, человек нередко прибегает к иллюзии, превращая работу в игру, часто именно в спорт. Например: полющий траву воображает, что он очищает территорию от врага, рубящий бревно, подобно игроку в гольф, считает удары, ставит рекорды 1).

Думается, что в областях труда, где творческая цель или бледна, или далека, не вредно даже искусственно культивировать такого рода игру. Но все же такая игра является суррогатом творчества и потому паллиативом.

Постоянное прибегание к такому суррогату является симптомом большой неволи. Единственным пафосом большевиков, например, становится пафос борьбы, даже войны (см. об этом прекрасную статью Г. П. Федотова «Правда Побежденных»),

Об этом же свидетельствует большевицкая терминология, как то: «в ударном порядке», «на картофельном фронте» и т. п.

В этом обнаруживается своего рода игра, но игра отнюдь не детская и не невинная.

Относительно игры нельзя не отметить еще, что едва ли нормально современное положение, когда личная свобо-

____________________

[1]) Подобное есть у Пеер Гюнта Ибсена.

да мыслится почти только в форме досуга, за которым скрывается чаще всего игра.

Жизнь большинства европейцев все более распадается на две половины: безрадостный труд — пустой, бесплодный досуг. Рассекаются на две части не только дни, не только жизнь человека, когда он к старости преуспеет, но зачастую и сам человек.

Последнее порой похоже на раздвоение личности.

Бывает, что на досуге человек избегает даже встреч с товарищами по работе.

Отвращение к постоянному труду переносится на них.

У людей же творчески просветленного труда досуг нередко мало отличается от часов работы и даже развлечения и отдых, носят творческий характер.

Для таких людей и соучастники их творческой работы чаще духовно притягательны.

Ввиду сказанного об игре, не лишнее подчеркнуть, что под свободой, обретаемой в творчестве, здесь разумеется отнюдь не утопическая легкость жизни, а именно творчество, т.-е. творческий труд.

В условиях земного бытия труд этот, или путь, всегда останется жертвенным, крестным, но тем не менее осмысленным и прекрасным.

Путь этот одинаково далек, как от наивной, но отнюдь не всегда невинной мещанской идиллии, так и от кошмарного идеала трудового муравейника. Последний идеал явился окончательной капитуляцией, на веки веков, перед неволей, отказом от свободы и рая, хотя бы даже самого плохенького земного рая. Вместо «прыжка в царство свободы» (в рай) предстал вдруг бесповоротный прыжок в царство вечной скуки и рабства, в ад 1).

Глава V.

Хозяйственная деятельность есть также деятельность творческая, но она имеет свои особенности.

Во-первых, элемент труда, точнее тяжесть труда, проклятие за первородный грех играет в ней чаще доминирующую роль.

Во-вторых, своеобразен и творческий момент, а

__________________

1) Все сказанное об игре относится менее всего к играм, как отдыху и забаве, а к игре как некоторому принципу и идеалу.

именно, созерцаемые в хозяйственной деятельности ценности и их образы.

Наконец, третьею особенностью этой деятельности является крепкая связь ее с органическими потребностями человека, иначе говоря, некоторая хозяйственная необходимость.

187

То, что хозяйствование является трудом по преимуществу, то что в нем сильнее чувствуется библейское проклятие, пот лица, конечно, не означает того, что нельзя стремиться к творческому преображению и этого рода деятельности.

Для христиан и самое библейское проклятие, думается, имеет другой смысл, чем для ветхозаветных людей.

Трудиться для хлеба земного, теперь означает также нести крест ради хлеба небесного. В этом уже дано нам больше, чем облегчение. Но приятие труда, в качестве креста, есть не только общий, исходный момент, определяющий наш путь к высшей духовной свободе, но и ключ ко всякому частному преображению и облегчению труда.

Как было сказано выше, на земле нет творчества без труда и жертвы; без них возможна только мнимо освобождающая, а на деле закабалящая игра.

Озаряющим хозяйственный труд творческим моментом, помимо указанного религиозного приятия креста и других религиозных целей (служение ближнему) является также — созерцание образов особой хозяйственной красоты и их реализация.

Производительность природы, обилие ее даров и титаническая мощь человека, его царская власть над природой, — вот, что скрывается, вероятно, за этими образами хозяйственной красоты, будь то золотом налившаяся нива, будь то ладно сложенные ящики каких либо товаров, или даже просто удачно сведенный приходо-расходный баланс.

Прообразом хозяйственной деятельности можно условно считать садоводство, возделывание сада, ту деятельность к которой был призван человек до грехопадения.

Хранение, преумножение и возрастание всякой твари во славу Божию — вот, что было задачей этого «хозяйствования». Если в эстетической области созерцаемым (красо-

той), вероятно, является сама жизнь, точнее принцип жизни (и ее тайна), в хозяйственной области созерцается преимущественно только одно качество жизни, а именно ее рост, ее преумножение, обилие, часто даже просто количество. Другими словами, созерцается скорее потенция, средство, чем ценность.

Поэтому красота, выявляемая в хозяйственных образах, есть красота как бы низшего порядка.

После грехопадения, когда смерть вошла в мир, задачи хозяйствования стали более всего охранительными.

Борьба за жизнь при посредстве питания и размножения — вот что мотивирует ныне хозяйство.

Оно неизбежно теперь жестоко и тяжело, но образы процветающего сада не померкли окончательно.

Но сказанное не надо понимать, как совет превратить хозяйственную деятельность в эстетическую забаву.

Так как хозяйственная деятельность тяготеет больше к миру средств, чем к миру ценностей, даже и в своем эстетическом моменте, то желая преобразить эту деятельность, конечно, нельзя ограничиться простым выдвижением этого эстетического момента. Он сам, ведь, нуждается в некотором преображении, в некоторой сублимации.

Хозяйственную деятельность можно уподобить прикладному искусству, которое находит конечное оправдание во внеположной ему цели.

Оно сублимируется главным образом, как путем наилучшего обслуживания этой внеположной ему цели, так и путем ее возвышения.

Так, значительность произведения столяра, хотя бы стула, зависит от того, удобен ли он и какой цели он служит.

Подобно этому и в хозяйстве эстетическая сторона выигрывает, когда она связана с хозяйственной необходимостью, а последняя приобретает благородную значимость, когда подчиняется необходимости духовной.

Бедная утварь, если она соответствует назначению, может оказаться красивее утвари роскошной. А если к тому же ею пользуется любовь, то она может воссиять тем особым светом, который виден только духовному взору.

Наконец, надо иметь в виду, что именно необходимость оберегает часто и должна оберегать хозяйственное творчество от превращения его в игру. Не нужда, или преувеличенная потребность, а своего рода игра как раз есть та корысть, которая искажает хозяйственную деятельность.

Что это так, показывает один из видов этой корысти — скупость.

Скупой рыцарь, например, не хозяйничает, а именно играет. Играет и спекулянт.

Подобная же игра-корысть (о чем упомянуто выше) может исказить и всякую другую деятельность. Так художник (когда эстетика заменена эстетством) создает образы формальной красоты, страдающие изыском и вычуром.

Так мораль может превратиться в фарисейский ригоризм, право в крючкотворство и т. п. Подмена творчества игрою, не только не одаряет свободой того, кто эту подмену производит, но сеет нужду и неволю вокруг.

Ни скупой рыцарь, ни Сальери, например, не были счастливы и сеяли горе.

Но вряд ли счастливы многие современные художники, подменившие творчество комбинированием пустых форм (о кризисе искусства прекрасно писали Вейдле, Маковский и др.). Вряд ли счастливы также многие современные магнаты индустрии и финансов, создающие подчас чудовищные предприятия, вне всякой зависимости от собственной, чужой нужды и спроса1).

Каковы последствия такой финансовой и производственной игры для общества, показывает современный экономический кризис. Об этого рода игре, как причине кризиса, прекрасно писал Lucien Romier.

Называя нашу эру неокапитализмом, Ромье считает, что она характеризуется переменой взаимоотношений между кредитом и производством. Прежде кредит (банки) обслуживали производство, теперь производство обслуживает кредит.

Кредитным учреждениям надо куда-то помещать ка-

______________________

1) Даже не становясь на точку зрения экономического материализма, нельзя не видеть связи современного искусства и промышленности и аналогию в их кризисах.

питалы, на чем-то играть, и вот создаются фантастические предприятия для производства часто фантастических продуктов, сбыт которых возможен только при помощи преодоления гигантских пространств, при чудовищном развитии транспортных средств и рекламы. При таком отношении между кредитом и производством, последнее организуется с теми же целями и теми же методами, что скачки, рулетка и всякого рода тотализаторы.

Разумеется, это не творчество, а игра.

Возмездие за такую игру неизбежно, хотя бы только потому, что нельзя безнаказанно создавать множество ненужных вещей в ущерб необходимых.

Предметы рекламы, например, обычно не имеют никакой прямой полезности и являются в то же время образцами безвкусицы.

Их производство подобно производству снарядов во время войны. Вместо расточительной и безвкусной рекламы на Эйфелевой башне Ситроэн мог бы, например, организовать массовую, даровую раздачу велосипедов бедным людям.

На все это обычно возражают, что надо не осуждать, а благодарить тех, кто предоставляет работу, хотя бы и бессмысленную.

В задачи данной статьи не входят экономические проблемы, как таковые, поэтому исчерпывающий ответ здесь невозможен, но нельзя не заметить, что теми же словами о предоставлении работы оправдывают не только вооружение народов, но и завоевания, а иногда даже и проституцию.

Думается, что истинная любовь, забота о настоящих нуждах человека без дела сидеть не будет и что настоящий кризис объясняется во всяком случае не тем, что для человека не находится больше никакого настоящего дела.

Наконец, представляется несомненным, и это главное, что безрадостность, непросветленность труда, о котором здесь идет речь, развивается особенно тогда, когда хозяйствование теряет связь с потребностью и становится игрой.

10.

Именно дух азартной игры, вероятно, более всего обездушил как труд, так и технику труда.

Возможно представить себе, что и сами орудия труда (машины) совершенны изменять свой характер и облик при иной духовной настроенности человека.

Машина, как и всякое произведение человека, отражает, ведь, его образ.

Нельзя кроме того думать, что централизация средств производства, его бешеные скорости и страшная дифференциация труда — что все это суть непременно свойства техническая прогресса. Возможность, так сказать, гуманизации самих машин, вместо наблюдающейся машинизации человека вполне допустима.

11.

Впрочем, и сейчас уже можно наметить кое-какие законодательные задачи. Охрана творческого духа и призвания в первую очередь (педагогической, в широком смысле этого слова, реформы), охрана хозяйственного творчества от корыстной игры, во-вторых.

При решении последней задачи, нужно идти по пути предельного контроля над деятельностью кредитных учреждений, вплоть до той или иной формы их обобществления.

В-третьих, можно наметить те области труда, которые не поддаются творческому просветлению вследствие исключительной тяжести, негигиеничности, неэстетичности, или слишком узкой специализации.

В этих областях труда, вероятно, придется организовать трудовую повинность (на подобие воинской).

В-четвертых, можно подвергнуть контролю и ограничить целые области производства, как бесполезные, например, производство предметов рекламы.

Наконец, можно постепенно децентрализовать, индивидуализировать многие отрасли труда и принять целый ряд мер, способствующих улучшению условий и обстановки труда.

Отдельной и при этом одной из самых важных задач является задача организации собственности.

Глава VI.

С защищаемой здесь точки зрения, собственность может быть оцениваема и оправдываема только поскольку она способствует творчеству.

Собственность, как объективированная возможность

творчества и его свобода, вот формула, определяющая ту собственность, которая подлежит защите.

Более конкретно, эта проблема сводится, в конце концов, к вопросу о том, насколько собственность может охранять творчество от вмешательства в него других лиц (хотя бы и юридических), и в каких пределах такое вмешательство вообще допустимо.

Ныне мы справедливо возмущаемся введенной большевиками системой социальных заказов в области художественного и научного творчества.

Нам это кажется чудовищным покушением на свободу человека, на самые интимные его достояния и собственность, посягательством на душу и дух.

Но большевики по-своему последовательны.

Лишив человека собственности и свободы творчества в хозяйственной области, они лишают его того же и в других областях. Почему бы поэтам, художникам и ученым претендовать на свободу творческой деятельности, когда этого в Советском Союзе лишено подавляющее большинство населения.

О том, хорошо ли это, или плохо, двух мнений, конечно, быть не может. Но если у большевиков почти все плохо, то вмешательство в чужое творчество, в частности, заказ, во всех случаях губит это творчество.

Недоказанным является и то, что собственность, особенно в юридическом смысле этого слова, всегда в достаточной мере страхует творчество от вреда постоянного вмешательства.

Это ряд проблем, решаемых в разных случаях по разному.

Но нельзя забывать, что работать по заказу и по чужим директивам вынуждены отнюдь не только одни граждане С.С.С.Р.

Ведь, частной собственности лишено большинство населения не только в России, Да, пора вообще осознать, что одно из зол капитализма заключается скорее не в том, что существуют собственники, а, наоборот, в том, что существуют наемники, что собственников-то слишком мало.

Но проблема собственности настолько сложна, что здесь не может быть и речи даже об ее всесторонней постановке.

Можно все же, a priori, здесь утверждать, что существуют области хозяйства, в которых, вне личной собственности, истинное творчество почти невозможно.

К таким областям, вероятно, принадлежат много видов сельского хозяйства, художественные ремесла и значительное число видов торговли.

Вероятно, также в каждом виде хозяйственной деятельности, можно установить и размеры собственности, наиболее способствующие творчеству.

Точнее, можно полагать, что деятельность собственника будет радостнее, добросовестнее и плодотворнее деятельности наемника не во всех областях хозяйства и в хозяйствах не всех размеров.

Нельзя еще не отметить, что и собственники не свободны от заказа. Но существуют какие-то пределы, в которых заказ не только не вредит творчеству, но помогает.

К числу вопросов, немогущих здесь быть поставленными, за недостатком места, принадлежит и вопрос о коллективном творчестве и коллективной собственности.

Сложность этих вопросов обусловлена хотя бы тем, что под коллективным можно разуметь понятия весьма несродные. Но нельзя здесь не указать мимоходом, что не столько коллективный, сколько корпоративный, в особенности же семейный труд может просветляться благодаря именно своему корпоративному, или семейному характеру.

Но идеальным коллективом может быть только братство, в пределе — церковь и ее общины.

Все изложенное может отчасти дать повод думать, что здесь отрицаются экономические проблемы, как таковые, что, например, не замечаются проблемы бедности и эксплуатации в их обычном смысле. Это не так. Нужда и эксплуатация, конечно, существуют. Есть и какой-то минимум удовлетворения материальных потребностей (не для всех одинаковый), который урезывать нельзя. Но несомненно и то, что материальные потребности возрастают и

уменьшаются в зависимости от того, насколько удовлетворяется потребность человека к творчеству, иначе говоря, потребность его в свободе, чем менее стеснен человек в своем творчестве, чем выше, чем интенсивнее его творческое горение, тем обычно свободнее он и от власти материальных потребностей.

Святые довольствуются очень малым.

Нередко весьма непритязательны философы, ученые, порой поэты и художники. Может быть, действительно, немногое нужно мелким хозяевам, например, крестьянам, так как они находят больше удовлетворения в самой своей деятельности.

Эксплуатация несправедлива вдвойне: она урезывает, как хлеб земной, так, в некотором смысле, и хлеб небесный.

Все высказанное здесь, вероятно, встретит еще одно возражение. «Как можно мечтать о каком-то творческом преображении труда, когда, во-первых, теперь для слишком многих, дело идет о том, чтобы найти, какой бы то ни было труд, а, во-вторых, когда экономическая жизнь, все равно, всегда будет протекать по своим железным законам».

Вот надо откровенно заявить, что статья и написана, как раз с целью, если не поколебать, то хотя бы даже подшутить заранее над такими возражениями.

Одной из причин нынешних бед является именно всеобщая, черная вера в самодовлеющую замкнутость экономической сферы и непреложность экономических законов.

Пора же, наконец, не только в жизни, но и в самой экономике искать не одних только экономических целей. Пусть в этих исканиях кое-что будет и несерьезным, но не настало ли время отделаться от той серьезности делового мира и серьезных, деловых людей, которая привела ныне к такому уже действительно слишком серьезному положению.

Все мы знаем, к каким результатам пришли такие, в общем, специфически серьезные люди, как большевики в С.С.С.Р. Но и в других странах серьезные люди делают тоже, на свой манер, не менее серьезные вещи. Уничтожение, — для восстановления «железного» закона спроса и предложения миллионов пудов кофе, или пшеницы, когда

есть области, где голодают, — действия несомненно очень серьезные. К тому же серьезность эта очень напоминает производство аборта, дело тоже серьезное и, чаще всего, · экономически мотивированное.

Нет, довольно такой серьезности. Пора вспомнить, что Повелевший нам в поте лица добывать хлеб призывал нас также не думать о завтрашнем дне и брать пример с полевых лилий, которые не трудятся, не прядут.

Без сомнения, в этих чудесных словах (но какие евангельские слова не чудесны?) заключается призыв искать Царствие Небесное, не только в жизни вообще, но и в каждой области жизни, в частности и в области экономической.

Полевые лилии, цветы Царствия Божия, цветы творчества, созерцания и вдохновения, цветы истинной свободы и любви могут и должны прорастать всюду.

Если мы будем стремиться к этому, приложится и остальное.

Д Семенов-Тянь-Шанский.

Страница сгенерирована за 0.18 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона

Храм прор. Илии

Храм свт. Николая д. Дарьино