Бердяев Н.А. Об авторитете, свободе и человечности (ответ В. Лосскому и о. С. Четверикову). Журнал "Путь" №50

ОБ АВТОРИТЕТЕ, СВОБОДЕ И ЧЕЛОВЕЧНОСТИ

I. Ответ В. Лосскому.

«Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходить».

от Иоанна, гл. 3, 8.

Мы, очевидно, принадлежим с В. Лосским к совершен­но разным духовным мирам, боюсь, что даже к разным религиям. Напрасно только он думает, что он вполне понимает мою установку, я же не хочу понять высказывания Фотиевского братства. Не так трудно понять высказывания очень распространенные и почитающие себя традиционными по преимуществу. Непонимание же моей точки зрения уже вид­но из письма В. Лосского. Неужели в самом деле он понял мое отрицание харизмы власти в том смысле, что я отри­цаю всякое проявление власти, в том числе и редактора жур­нала, хотя власть эта очень невелика? Журнал обыкновенно имеет то или иное идейное направление и редактор естественно должен проявлять власть в сообразовании с этим направлением. Но моя редакторская власть приблизительно такая же, как моя власть не приглашать к себе в дом лиц по­чему-либо мне неприятных. Такого рода власть лишена всякого рода репрессивности. Впрочем я думаю, что для защи­ты свободы иногда нужно применять принуждение, напр., для предупреждения победы фашизма. Письма к высшей церковной иерархии об еретичности чьих-либо взглядов в том лишь случае не будут доносом, если иерархи не будут уподоблять себя «князьям народов» и «вельможам», т. е. не будут иметь воли к господству и властвованию, не будут начальством, способным применять репрессии. Но

37

иерархи церкви очень охотно уподобляют себя военному на­чальству, так иногда и говорят: «мы генералы» или «мы пол­ковники». Вопрос о власти основной. В. Лосский принадле­жит к поколению, которое полюбило власть превыше все­го. Мир сейчас обожает власть и ненавидит свободу. Я отношусь с презрением и гадливостью к этому рабьему миру и мне нисколько не импонирует, если бы большая часть человечества стала такой. Да она и всегда была такой. Свобо­да аристократична и лишь немногие всегда ее любили и защи­щали. Я достаточно хорошо знаю, что наш падший мир не может обойтись без власти, совершенное безвластие возмож­но лишь в царстве Божьем. Но власть совсем не священна, она земного происхождения и относится к сфере социологии, а не теологии, она принадлежишь к низшей, а не выс­шей ступени бытия. Совершенно невозможно стало пользовать­ся цитатами из Апостола Павла, в которых он признает божественное происхождение власти и требует, чтобы рабы повиновались господам, и придавать им характер божественного откровения. Слова Ап. Павла не вечные истины и совершенно очевидно вызваны историческим положением первохристиан в римской империи. Что раб должен пови­новаться господам, это «истина» того же рода, как «исти­на» катехизиса митрополита Филарета о священности крепостного права, которая была выброшена из катехизиса после освобождения крестьян. И решительно все сказанное о вла­сти принадлежит к такого рода «истинам», слишком человеческим, не божественным. В. Лосский и его единомыш­ленники, по-видимому, совсем не хотят видеть, что тварная ограниченность и испорченность, на которых они так настаивают, поражает и власть и ее носителей. И даже более нужно сказать, к общей греховности человеческой природы у носителей власти присоединяется еще «грех власти», «по­хоть власти». И это происходит и в церкви и в государстве. Представители власти как раз самые подозрительные лю­ди, у которых последствия первородного греха самоутверж­дения, гордыни и воли к господству удваиваются по их по­ложению. Этому научает вся всемирная история. Власть есть господство человека над человеком, неизбежно переходя­щее в насилие и принуждение. Но дух не знает господ­ства, дух есть свобода. Представление себе Бога устроителем мирового порядка, монархом, властью есть искаженное человеческое представление о Боге, явно взятое из социальных отношений людей. К Богу не применима категория вла­сти, потому что она слишком низкая для Бога категория, взятая из низших сфер социальной жизни. Бог не имеешь никакой власти, он имеешь меньше власти, чем городовой.

38

Бог обладает силой, а не властью. Сила не есть власть. Власть есть бессилие. Власть существует потому лишь, что нет силы овладевать душами людей, их преображать и про­светлять. По-видимому, единомышленники и единочувственники В. Лосского смешивают гармонию, лад с властью. Но наиболее непонятно у них связывание познания истины с властью. Что общего может иметь познание истины с вла­стью? Вся история учит тому, что власть лишь насиловала познание и лишь искажала истину. Власть руководствовалась социально-утилитарными мотивами, интересами поддержания властвования, а не познанием истины, которая всегда опасна для порядков установленных властью.

В. Лосский требует покорности, послушания истине в противоположность настаиванию на своем, на своем мне­нии, на своей лишь истине. При этом он, по-видимому, обвиняет о. С. Булгакова в том, что тот упорствует в защите своей истины. Это самое слабое место в письме. Всякий настоящий философ, ученый, всякий человек позна­ния отстаивает свое понимание истины совсем не потому, что это понимание его, а потому, что он убежден в истинно­сти этого понимания. Докажите ему ложность этого понимания и он от него откажется. Послушание истине для меня абсо­лютное требование познания, но послушание истине, а не на­чальству, не указам и не приказам, послушание Богу, а не человекам, не человеческим властям. Человек, ко­торый отстаивал бы свое понимание истины исключительно потому, что оно его, заслуживал бы отлучения не только от церкви, но и от философии, от науки, от права познавать. Бороться против ложного понимания и применения авторитета в церкви можно во имя истины, во имя Бога. И весь вопрос, кто решает, на чьей стороне истина. В. Лосский и все поклон­ники авторитета уверены, что существует такой непогреши­мый трибунал, который решает, в чем истина и на чьей стороне. Но такого трибунала не существует, об этом свидетельствует вся история, такого непогрешимого трибу­нала православие не признает, даже в католичестве при­знание такого трибунала есть порочный круг. Гарантий нет. В этом тайна христианской свободы. Патриархи, папы, ми­трополиты, епископы, синоды, и соборы тысячу раз оши­бались и их суждения потом опорачивались. Сказать же, что непогрешимый авторитет почиет на церкви, как целом, на церковной соборности, и значить сказать, что непогрешимого трибунала не существует и что такова природа духа и ду­ховной жизни в отличие от жизни государств, от законнического царства кесаря. В письме В. Лосского проскальзывает непонятное притязание на непогрешимость отдельных

39

членов церкви. Очевидно он имеет ввиду членов Фотиевского братства. Но такого рода притязание не заслуживает даже опровержения. Впрочем защитники авторитета всегда были такими, они всегда защищали собственную непогреши­мость. Православная церковь не знает такого учения, которое давало бы возможность признать непогрешимость митрополи­та Сергия или какого либо митрополита. Истина, именно су­щая истина, а не то или иное субъективное мнение, требует свободы для своего раскрытия и вне свободы она не открывает­ся людям. Вне свободы существует лишь полезная ложь, полезная для укрепления той или иной власти ложь. Истинно или ошибочно учение о. С. Булгакова о Софии и кенозисе не могут решить ни указы митрополита Сергия, в которые он облекает свои спорные личные богословские мнения, ни тем менее письма и заявления Фотиевского братства. И о. С. Булгаков не только может, но он должен бороться за свое понимание христианской истины, он имеет право отказаться от него лишь в том случае, если он сам, сво­бодно убедиться в ошибочности этого понимания. Никто не знает, что церковное сознание признает через некоторое время истинным или ложным, может быть мнения современных митрополитов или членов Фотиевского братства будут признаны не только ложными, но и еретическими. Для этого было не мало примеров в истории. Нередко церковные осуждения были потом признаны совершенно ошибоч­ными.

Необходимо, наконец, восстать против того отвратительного искажения идеи свободы, которое позволяюсь себе враги свободы. Современный мир по-видимому совсем потерял способность понимать, что такое свобода. Свобода не есть притязание и требование человека, свобода не есть лег­кость и распущенность жизни. Свобода есть не требование предъявленное человеком Богу, а требование предъявленное Богом человеку. Свобода не права, а обязанность. Это Бог требует от человека, чтобы он был свободен духом, и Ему ничто не нужно, что не от свободы произош­ло. Человек же сам очень легко отказывается от свободы и боится свободы, он предпочитает рабство, считает его более легким. Свобода не легка, она страшно трудна, она есть бремя, она сурова. В современном мире люди отказы­ваются от свободы и идут за авторитетом, за диктатора, потому что боятся суровости, тяжести, бремени свободы. Сво­бода порождает страдание. И боящиеся страдания отрекаются от свободы и отдают себя авторитету и какой угодно тирании. Именно авторитет хочет создать для людей легкую жизнь, снять бремя, подкупая этим людей. И люди совершают пре­-

40

дательство относительно достоинства человека. Именно че­ловек, идущий путем свободы, ничего не может себе позво­лить, не может распуститься и позволить себе легкую и прият­ную жизнь. Именно свобода требует самопреодоления, как самопреодоления требует творчество. Творческая свобода есть неустанное трансцендирование человека, перерастание себя, восхождение. Жизнь же под авторитетом и властью потакает слабостям человека, подкупает его, требует не героизма, а послушности. Свобода есть совершеннолетие че­ловека, жизнь же совершеннолетних более трудная, более суровая, более ответственная, чем жизнь детей. Отказ от свободы есть боязнь ответственности, есть желание пере­ложить ее с себя на других. Только рабы понимают свободу, как самопопускание, как следование своей низшей природе, как соблазн делать, что хочешь. Люди, сознавшие достоин­ство и ответственность человека, понимают свободу, как су­ровое возложение на себя ответственности, как требование самопреодоления и возвышения, как согласие на страдание во имя высшего достоинства человека, как борьбу, которая может потребовать героизма. Свобода героична и потому ее не любят и боятся. Слишком часто смирение и послушание прикрывают собой низость характера и трусость. Свобода духовна, она есть обнаружение духа в человеке и этим определяется ее страшная требовательность к человеку. Но люди рабьих инстинктов никогда не поймут, что такое свобода, они всегда будут клеветать на свободу. В современном мире с необычайной силой проснулись стадные инстинк­ты, стадо же не знает свободы. Но христианское откровение обращено не к стаду, а к человеческой личности сознавшей свое богоподобное достоинство. Грех и есть отречение от до­стоинства свободы, покорность рабству.

Имею еще несколько замечаний. В. Лосский говорит, что богословствование должно быть апофатическим. Но имен­но его богословствование совсем не апофатическое, оно катофатично в самом дурном смысле этого слова. В. Лосский как будто бы не понимает, что перенесение на Бога и на от­ношения Бога к миру и человеку категорий, взятых из социальных отношений людей, из отношений господства и вла­ствования, и есть отрицание апофатического богопознания, отри­цание тайны божественной жизни, которая не может походить на самую низменную человеческую социальную действитель­ность. Прилагать к Богу что-либо взятое из жизни го­сударства, из царства кесаря, и есть самое противоположное методу апофатическому. Если про Бога нельзя даже сказать, что Он бытие, то тем менее можно сказать, что Бог есть власть, Бог есть монарх и что отношение Бога к человеку и миру

41

есть отношения властвования. Когда в мире нигде больше не будет монархий, то потеряет всякий реальный смысл мышление о Боге, как о монархе. Только в божественной любви и жертве приоткрывается правда о Боге, превышающая все, что было перенесено на Него из низкой социальной и го­сударственной действительности. Раскрывается человечность Бога, т. е. самое божественное, наиболее непохожее на бесчеловечность человеческого мира. Именно Бог человечен, человек же до ужаса бесчеловечен и хочет сообщать Бо­гу свою бесчеловечность. Я очень благодарен В. Лосскому за его разрешение мне, как лицу не духовному, высказывать какие угодно еретические мнения. Но я не предполагаю восполь­зоваться этим разрешением. Я предполагаю воспользовать­ся своей свободой для того, чтобы искать и защищать истину, хотя в этом великом деле отнюдь не считаю себя непогрешимым. Не могу удержаться от того, чтобы не сказать, ка­кое возмущение вызвали во мне приводимые слова М. Сергия по поводу болезни о. С. Булгакова. В этих словах есть что-то бесчеловечное, инквизиторское, не христианское, не еван­гельское, полное отсутствие любви и милосердия. Митр. Сергий, если он действительно сказал приводимые слова, ставить субботу выше человека, т. е. защищает законническую ре­лигию фарисеев. Но ставить субботу выше человека есть из­мена заветам Христа. Христиане часто бывали такими измен­никами. Всякий для кого ортодоксальное учение выше челове­ка и его человеческой судьбы изменяет евангельским заве­там. Законничество внутри христианства есть извращение христианства, победа нехристианских начал. Нет ничего выше человечности, она то и божественна, она есть заповедь Бога любви и жертвы.

II. ОТВЕТ ПРОТОИЕРЕЮ СЕРИЮ ЧЕТВЕРИКОВУ

Я очень ценю критические письма ко мне о. С. Четверико­ва, как голос церковной духовности, который имеет бо­лее экзистенциальное значение, чем голос официального богословствования. Но нынешнее письмо оставило во мне тяжелое впечатление, потому что в форме вопросов, кото­рые вряд ли можно задавать в литературной полемике, ме­ня в сущности отлучают от церкви при неверном пони­мании многих месть инкримируемой мне статьи. О. С. Четвериков, по-видимому, совсем не понимает иронической фор­мы, к которой я прибегаю во многих местах моей статьи. Когда я, напр., говорю, что «лавочникам» и «консисторским

42

чиновникам» открываются тайны православия, закрытия для интеллигенции, то я хочу сказать: вот до чего унижают православие. Это ирония. Что касается «горделивого презренья», то м. Сергий и очень многие люди церковного сознания, почитающие себя православными по преимуществу, говорят с горделивым презрением об интеллигенции и употребляют слово «интеллигент» в уничижительном смысле. Это ме­ня возмущает и вызывает во мне естественную реакцию. *) Почему о лавочниках нельзя говорить с презрением, а об интеллигентах можно? Я вижу очень большую гордыню и высокомерное пренебрежение именно в почитающих себя смиренными носителями абсолютной и ортодоксальной цер­ковной истины. Гордость смиренных есть один из соблазнов духовной жизни. Это совсем не относится к самому о. С. Четверикову. Но многие мальчишки нашей эпохи усвои­ли себе это притязание быть носителями и провозгласителя­ми абсолютной истины. И на этом основании употребляют слово «интеллигенция» в ругательном смысле. Ученые, ищу­щие истины более скромны и смиренны, менее самоутверждают­ся, чем эти «смиренные» носители ортодоксальной истины. Я не считаю себя носителем абсолютной ортодоксальной исти­ны, ревнители же ортодоксии считают себя такими. Более скромно сказать — «это я говорю, это моя мысль, с помощью которой я пытаюсь раскрывать и защищать истину», чем сказать — «это не я говорю, это через меня говорить цер­ковь, Св. Дух, Бог». Богословские мнения иерархов Цер­кви не есть Сущая истина. Гордость иерархов, мнящих се­бя носителями законченной истины, есть также человеческая, чисто человеческая гордость. В мире не бывало более гордых людей, чем люди власти. Склоняться нужно перед сущей истиной, т. е. в конце концов перед Богом, но не перед людьми, отождествляющими себя с истиной. Нель­зя называть гордостью возмущение против неправды. О. С. Четвериков упрекает меня, что я говорю недопустимо рез­ко о русской церкви и ее иерархах. Он противопоставляет мне Достоевского. Но Достоевский сказал, что «русская цер­ковь в параличе», Достоевский написал «Легенду о Великом инквизиторе», в которой сказано самое резкое и самое страшное о принципе авторитета в религиозной жизни, ко­торый он считал соблазном антихриста. И это было со­всем не только о католичестве, это о всяком авторитете. О низком уровне русских епископов, которые преврати­-

*) Напомню, что в прошлом я много критиковал традиционный тип интеллигенции и ее миросозерцание, см. мою книгу «Духовный кризис интеллигенции».

43

лись в государственных чиновников, украшенных лен­тами и звездами, о падении христианской духовной жизни в официальном православии, о нехристианском характе­ре всего нашего церковного строя, о полном отрицании со­борности и мн. др. писали у нас наиболее резко именно верую­щие православные. Достаточно привести И. Аксакова, статьи которого по церковному вопросу на церковных консерваторов могли произвести впечатление отрицания русского пра­вославия. Как епископы относились к старчеству, это о. С. Четвериков, как специалист в этом вопросе, знает лучше меня. Высшая иерархия обыкновенно пыталась удушать духовную жизнь, и в православии и в католичестве. Когда я писал, что после осуждения всей русской религиозной мысли XIX и начала XX века, остается «пустыня», я вкладывал в это ограничительный смысл. Совершенно ясно, что я говорю о «пустыне» в отношении к богословской и религиозно-философской мысли, а не в отношении религиозной жизни вообще, которая совсем ведь не исчерпывается мыслью и знанием. Духовная жизнь возможна и без значительной и творческой мысли. Но в указе м. Сергия речь идет имен­но о богословской мысли. Наше официальное епископское бо­гословие действительно отличалось крайним убожеством, в нем отсутствовала всякая творческая мысль, не было даже ничего специфически православного, это обыкновенная семинарская схоластика. Убожество этого официального богословствования блестяще иллюстрируется критикой учения о Софии м. Сергием и карловацкими епископами. Вопрос о понимании тайны боговоплощения и искупления и о сотериологии о. С. Четвериков немного упрощает. Он говорит о духовном опыте, связанном с грехом и спасением, с таинством евхаристии, но это не заключает в себе еще ника­кого богословского учения и никакие богословские учения не покрывают этих религиозных переживаний. О. С. Четве­рикову, конечно, известно, что некоторые сотериологические учения, пытавшиеся осмыслить тайну искупления, заключают в себе оскорбительный для Бога элемент. Такова, напр., юридическая теория выкупа, в которой не без основания митр. Антоний видит переживание римских и феодальных понятий о чести. О. С. Четвериков ориентирован главным образом на аскетической святоотеческой литературе, на «Добротолюбии». Но греческая патристика мыслила тайну боговоплощения иначе, чем мыслить М. Сергий и исключи­тельно сотериологические учения. Св. Афанасий Вел. понимает тайну боговоплощения в том смысле, что Бог сталь человеком для того, чтобы человек обожился. Вот это и есть не сотериологичеческое понимание. Св. Афанасий вкладываешь физи­-

44

ческий (в античном понимании) смысл, т.е. онтологический, а не моралистический или юридический смысл, т. е. видит в боговоплощении новую стадию миротворения. Новый Адам и есть новое творение. Можно было бы привести еще Св. Гри­гория Нисского и мн. др. Чисто сотериологическое учение смотрит на явление Христа-Богочеловека инструментально и этим принижает тайну боговоплощения. Но официальное русское богословие всегда было чуждо патристике.

Теперь перехожу к самому главному и самому тревож­ному вопросу. Я не уверен, что такой вопрос можно ставить человеку. Вопрос обыкновенно уже заключает в себе ответ вопрошающего. Православный ли я, в русской церкви ли я? Я иногда сам себе задаю этот вопрос, не потому, чтобы я внутренне сомневался в том, кто я и где я,— моей натуре чужд скептицизм, а потому, что считаю очень сомнительным и спорным словоупотребление «православный» и «русская церковь». Это совсем не так ясно и просто и от­вет не может быть односложным. Если стать на формаль­ную точку зрения, то именно я в русской церкви, а о. С. Четвериков не в русской, а в греческой церкви. Но не ду­маю, чтобы его интересовала эта формальная сторона вопроса, которую я считаю второстепенной. Буду говорить очень откро­венно, хотя бы это было для меня очень неблагоприятным. Должен сознаться, что я всегда гораздо более дорожил званием христианина, чем званием православного. Имя христианин более связано с первоисточником и предметом нашей веры, чем имя православный, которое носит формаль­ный характер, вполне соответствует иностранному слову ортодоксальный и может быть применимо и к не христианам. Можно быть ортодоксальным магометанином, ортодоксальным евреем и даже ортодоксальным марксистом, это означает исповедание правового вероучения и ничего не говорить о содержании этого вероучения. О. С. Четвериков, как и многие русские православные люди скорее консервативного направления, очень дорожат национально-исторической традицией и органически связывает с ней свою веру. Православием оказывается сращенность христианства с этой национально-исторической традицией. В этом смысле пра­вославие есть историческая индивидуализация христианства, как существуют другие исторические индивидуализации хри­стианства. Такая индивидуализация сама по себе законна и может быть обогащением духовной жизни человечества, но она часто бывала и искажением чистоты и универсальности христианства. Индивидуальное и частное выдавалось за универ­сальное и всеобщее, христианская истина нередко сращались с языческими суевериями. Так в Православии Московской

45

Руси было много языческих элементов. Я никогда не чувствовал никакой близости к этому типу Московского бы­тового православия с государственной церковью, с обрядоверием, с «благочестивым» Иоанном Грозным, с Домостроем, с враждой к мысли и знанию, с душностью и полным отсутствием свободы, простора и дали. Этот мир в истоках своих связан с жестокой и по-моему роковой фигурой Иосифа Волоцкого. Церковный национализм был соблазном русского православия. Русское христианство было выше в Киевский период, в период татарского ига и в XIX веке на его духовных вершинах. Ответь на вопрос о. С. Четверикова мне труден потому, что я всем своим существом убежден, что христианство постоянно искажалось в истории, постоян­но человеческая традиция, связанная с человеческой огра­ниченностью и рабской приниженностью, с человеческими со­циальными интересами, часто классовыми, выдавалось за тра­дицию священную, человеческое выдавалось за Божье.

Я всегда чувствовал и сознавал себя во Вселенской Церкви, а не специально в  русской или византийской, и всег­да уповал, что Вселенская Церковь будет, наконец, более выявлена, чем то было до сих пор в истории. Всегда, от первых дней моего сознания себя христианином и до сегодняшнего дня, я хотел творческой реформы в Церкви, всегда верил, что в христианстве наступить новая эпоха. Поэтому я никогда не был консервативным православным и никогда не обращался в ту веру, которую считают традиционным «православием». Занятие историей христианства убедило меня, что неизменное, раз навсегда данное, чистое «православное» церковное учение есть миф и что оно как раз наименее чисто, т.е. наиболее зависит от социальных влияний, от исторических эпох, от культурного уровня, от состояния человеческого сознания. Есть вечная метаисторическая евангельская основа откровения, есть вечный образ Христа, есть прорыв из иного мира в этот мир, благая весть о царстве Божьем, есть вечная заповедь любви к Богу и ближ­нему, есть таинства. Но преломление откровения в человеческой стихии несет в себе печать исторической относительности, обус­ловлено человеческим субъектом. Богословские доктрины и нравоучения зависят от философских течений той или иной эпохи, от нравственного уровня людей. Христианство в истории есть динамический процесс, развитие, меняется тот человеческий элемент, который воспринимает откровение. В христианстве существует разные эпохи и ставятся раз­ный проблемы. В русской религиозной мысли XIX и начала XX века были даны возможности творческой реформы в Цер­кви, т. е. приведения христианства в соответствие с созна-

46

нием человека XIX и XX века. Христианство совсем не обязательно связано с архаическим человеком, это прини­жало бы христианство. В русской религиозной мысли было сде­лано усилие религиозно, христиански осмыслить великий опыт гуманизма. В западном христианстве эта задача не была столь насущной, потому что там изначально христианское откро­вение пало на гуманистическую почву, в России же оно пало на почву исконного русского язычества. Католики томи­сты нашего времени говорят об интегральном гуманизме и это считается вполне ортодоксальным. У нас же слово гуманизм употребляется в отрицательном, почти ругательном смысле. Не я один, но и многие из нас, русских христиан, участвовавших в духовном ренессансе начала века, дорожили целостной человечностью и верили, что она заложена в христианстве и от христианства происходить. Ревнители ортодоксии всегда старались нас в этом раз­убедить и доказывали, что дорогая нам целостная человеч­ность связана не с христианством, а с нечестивым и безбожным гуманизмом. Нас старались убедить, что право­славие совсем не утверждает высшего достоинства человека и ссылались при этом на аскетическую литературу. Епископ Феофан Затворник считался самым авторитетным духовным носителем XIX в. и его всегда приводили, как пример настоящего традиционного православия. В свое вре­мя я внимательно его читал и был поражен низким уровнем его нравственного сознания, поскольку оно обращено не к Богу, а к людям, особенно его социальной морали (имею в виду главным образом не «Путь к спасению», а «Начертание христианского нравоучения»). Св. Тихон Задонский, которого я очень чту, стоить несоизмеримо выше еп. Феофана Затворника в этом отношении, но он несомненно был под влиянием западного христианского гуманизма. Я был духовно воспитан на великой русской литературе, на ее необычной человечности, христианской человечности, главным образом на Л. Толстом и Достоевском. В Евангелии я вычитал и воспринял человечность. Гуманизация личной и социальной жизни, гуманизация природы, гуманиза­ция самих представлений о Боге есть основной процесс жиз­ни и его то и требует от человека Бог. Недопустимо, ко­нечно, отождествление христианства с гуманизмом; есть ложный гуманизм, утверждающий самодостаточность человека, нужно человечность выводить из христианского учения о богочеловечестве. Но нравственное сознание гуманизма в отношении человеческой жизни гораздо выше нравственного сознания Феофана Затворника, более человечно и в этом ближе к Евангелию, к первоистокам христианства. Люди

47

консервативного ортодоксального настроения, считавшие се­бя носителями православной истины, защищали крепостное право, деспотическое государство, войну и военщину, смертную казнь и розгу, национализм, полный ненависти к другим народам и антисемитизм, защищали бесправие человека, отрицали свободу совести и мысли, отлучали от Церкви все человеческое творчество, были жестоки и беспощадны к че­ловеку на том основании, что он грешник. Естественно бы­ло предпочесть Хомякова и Вл. Соловьева, впитавших в себя человечность, таким учителям православия. Даже в старчестве, которое я очень ценю, были элементы не стоящие на высоте христианской человечности. Так, напр., тревожно одобрение старцем Амвросием произведений К. Леонтьева, которого я люблю за трагизм его судьбы, за остроту мысли и о котором написал книгу, но взгляды которого не могут быть признаны христианскими. Я убежден, что христианство революционно, а не консервативно. С вопросом о человечно­сти связан и вопрос о вечных адских муках. Об этом вопросе я написал целую главу в книге «О назначении че­ловека», где пытался раскрыть сложную диалектику пробле­мы ада. Не так просто решать вопрос ссылкой на евангель­ский текст. Евангелие говорить образным и символическим языком и в нем божественная истина нисходить к челове­ческому уровню, к языку эпохи. В Евангелии употребляется выражение эон, что скорее означает век, чем вечность, можно истолковать как муки, продолжающиеся век веков, т. е. длительное время. Догмата о вечных адских муках не существует. Меня возмущает, что люди церкви, богословы с таким удовлетворением приняли уче­ние о вечных адских муках и так использовали его. И это потому, что бесчеловечность они признали неотъемлемой частью официального учения Церкви. Это и есть величайший соблазн, мешающий людям вернуться в Церковь. Еще о свободе и истине. Я тоже думаю, что выше всего стоить исти­на, и бороться хотел бы именно за истину. Но существует христианская истина о свободе. Познание истины дает нам свободу, такова одна сторона вопроса, но есть и другая сто­рона — познание истины требует свободы, без свободы исти­на нам не дается и не имеет цены. Богу, именно Богу, а не человеку, ничто не интересно и не нужно без свободы. Исти­на и свобода неразрывны и невозможно отрицать свободу во имя истины. Немецкий католический патер Липперт пишет о церкви: «Церковь есть гораздо более, чем какая-либо ви­димая организация, она есть действительность, которая впер­вые начинается за видимым проявлением; за видимостью пап, епископов, монастырей, верующих и храмов начи­-

48

нается впервые истинная действительность. Там начинается впервые церковь, где органы чувств прекращаются. И тог­да начинается потустороннее». Так думал о Церкви и Хомяков. Эти слова я хотел бы повторить. И именно в этом смысле я считаю себя православным и членом церкви.

Николай Бердяев

49