Бердяев Н.А. Еще о христианском пессимизме и оптимизме (Ответ протоиерею С. Четверикову). Журнал "Путь" №48

В ответ на новое возражение мне отца Сергия Четве­рикова должен еще раз повторить, что мне совсем не свойствен тот беспросветный пессимизм, который он склонен мне приписывать. Мой пессимизм во всяком случае активный, а не пассивный. Мировое зло совсем не исключает для меня веры в Бога, наоборот, оно скорее доказы­вает, что мир не самодостачен и что существует Бог. Этим я закончил свой первый ответ. Иисус Христос для меня не в прошлом существуете, Он наш вечный современник. Дело Христово продолжается на земле и будет продолжаться до конца мира. Будучи не богословом, а светским мыслителем, я говорю языком иным, чем тот, который принят в церковной среде, и избегаю говорить специально о церкви в дифференциальном смысле этого слова. Но в своей книге я отнюдь не подвергаю сомнению непрерывное существование церкви Христовой в мире и ее внутреннего значения в историческом процессе. Вопрос идете совсем о другом, вопрос идете о понимании церкви и о ее границах. Ограничивается ли сфера церкви, как мистического организма, видимой оградой церкви и принадлежно­стью к той или иной конфессии? и все ли, что исторически признавалось сакральным, действительно принадлежит Цер­кви Христовой и от нее неотъемлемо? Сфера Церкви должна быть разом и расширена и сужена. Для очищенного пони­мания ЦерквиМне представляется важным сознать, что под Церковью разумелось не только мистическое тело Христово, но и социальный институт. Как социальный институт,дей­ствующий в истории, Церковь погрешима и несет насебеограниченность всего исторического, всех социальных яв-

69

­лений, служила земным интересам, загрязнялась, выдава­ла временное за вечное. И в этом смысле от исторической Церкви можно ждать и требовать покаяния, сознания своих грехов и своей частичной измены Христу. Сознавать свой грех и каяться может лишь Церковь в своем человеческом составе, в лице церковной иерархии и церковного народа. Каяться нужно в измене Богу, Христу и Св. Духу. И речь идет не о личных грехах иерархии и мирян, а о грехах церковных, об искажении христианства. Христиане иерархи и христиане простые миряне, почитающие себя людьми церков­ными, очень виновны в безбожии современного мира и им не подобает становиться в позу обвинителей, хранящих исти­ну. Отец Серий Четвериков говорить, что фарисеи находят­ся вне Церкви. Вот это и есть самый трудный вопрос. Со­вершенно ошибочно было бы думать, что то восстание против фарисеев, которым полно Евангелие, относится к далеко­му прошлому, к учителям еврейского народа. Фарисейство есть вечный элемент, который играет огромную роль в жизни исторической Церкви, подавляет христианское богословие и христианскую мораль. Фарисеи возможны, конечно, во всех областях, есть и фарисеи коммунизма. Но церковные фарисеи пребывают в видимой ограде Церкви, они не отлуче­ны от Церкви, а отлучают других от Церкви. Мытари же и грешники сплошь и рядом находятся вне видимой огра­ды Церкви. Самодовольство пребывающих в церковной исти­не с большим основанием может быть определено, как фарисейство. Благодушие, благополучие и бестрагичность я приписываю тем христианам, которые мнят себя носителями и хранителями полноты истины и защищенными от зла мира. Беспокоит меня вопрос о том, спасает ли Церковь лишь находящихся формально в ее ограде или дело спасения распространяется и на по видимости находящихся вне ее, т. е. на большую часть мира? Мне с трудом понятна духовная настроенность, при которой сохраняют себя и своих от зла, большую же часть мира, большую часть людей предоставляют погибели.Мне думается, что притча о блудномсынеможет получить и более широкое толкование. Блудный сын странствует по миру вне отчего дома. Но таким является не только тот, кто ищет счастья и наслаждений жизни, но нередко и тот, кто ищет истины и правды. Многие ушли из отчего дома потому, что искали истины и правды, что не могли примириться с ложью и несправедливостью, ушли во имя знания или социальной справедливости. Многие отошли от ви­димой церкви по высоким мотивам правдолюбия, а не по низменным мотивам. В отношении к ним неуместно фарисейское самодовольство людей, пребывающих в отчем до­-

70

ме, в ограде Церкви, охраняющих себя от зла. Мой вопрос вот какой: не должна ли христианская Церковь не просто привлекать к себе старыми способами людей отпавших от нее и переживающих муку и тоску мира, а дать творческий ответ на эту муку и тоску, дать ответь на новые вопрошания и этим привлечь к себе? Вот что я хотел ска­зать, говоря, что недостаточно предлагать людям, переживающим трагедию мира, вернуться в Церковь. Это есть упование на то, что возможна новая эпоха в христианстве. Это упование никогда во мне не исчезало. Отец С. Четвериков не обратил на это внимания и потому только воспринял меня как безнадежного пессимиста.

Мне представляется прежде всего необходимым делать различие между фактом откровения, фактом религиозно-мистического порядка и богословской и философской интерпре­тацией этого факта, принадлежащей к порядку мысли. Произо­шло сращение откровения с богословской интерпретацией, которая всегда заключает в себе ту или иную философию, хотя бы бессознательно. Проблемы происхождения зла, сво­боды и т. п., имеющие свой источник в духовном опыте, в своих мыслительных решениях относятся к сфере религиозной философии. К этой сфере относится и то, что я говорю о несотворенной свободе. Свобода, которой пытались объяснить грехопадение и возникновение зла, есть всегда не только свобода добра, но и свобода зла. Да и свободу нельзя понять, как выбор между добром и злом, так как самое различение между добром и злом есть уже результатгрехопадения (*). Изначальная свобода и возникновение зла — предельные тайны и в сфере мысли и познания мы имеем тут дело с тем, что в философии называется предельными по­нятиями. Но вот какова диалектика этих проблем. Если Бог наделяете человека свободой, то он знает, что наде­ляете его не только свободой добра, но и свободой зла. Остает­ся совершенно непонятным, почему свобода добра должна быть приписана Богу, свобода же зла приписана исключитель­но человеку. Мы упираемся в непостижимую тайну возникно­вения зла из свободы, дарованной Богом. Очевидно, что-то должно тут быть признано, как имеющее источник иной, чем Бог, чем бытие, детерминированное Богом. Это в конце концов должен признать и о. С. Четвериков. Я и описываю это, как предельную тайну, которую богословие пыталось рационализировать. Невозможно приписывать Богу предвидение того зла, которое имеет свой источник вне бытия и вне сотворенного им мира. Это совсем не есть материя

*) См. об этом мою книгу «О назначении человека».

71

в греческом смысле слова и не есть злой бог в смысле персидско-манихейского дуализма. Это — темное и иррациональ­ное вне-бытийственное начало, на которое не распространимы никакие рациональные понятия. Об этом нельзя мыслить, об этом можно говорить лишь мифологически, лишь в символах. И грехопадение не может быть рационально понято, оно есть миф, что совсем не означает противоположности реальности. Миротворение может быть истолковано, как борьба против небытия, которое встречает препятствие в темном элементе небытия. Свобода греха и зла, исходящая из небытия, непобедима в первичном акте миротворения, совершенным Богом Отцом, но она победима Богом Сыном, сходящим в тёмныенедра небытия, победима не силой, а жертвенной любовью. В этом вся мистерия христианства. Отец С. Четвериков говорить, что невозможно допустить, чтобы было зло непобедимое для Бога. Но то традиционное учение, которое допускает существование вечного ада, имен­но это утверждает, утверждает необходимость зла для Бога. Или сторонники этого мрачного и безнадежного учения должны сказать, что вечный ад есть добро, а не зло, так как озна­чает торжество божественной справедливости. Это в сущно­сти и утверждает Фома Аквинат. Проекция этого бесчеловечного учения в нашу земную жизнь и оправдывает как раз резкое деление мира на лагерь добрых и лагерь злых, на мир спасающихся и спасенных и мир погибающих, кото­рое представляется мне антиевангельским и возмущающим *). Это и есть самая неприемлемая форма пессимизма, которая некоторым дает возможность чувствовать себя оптимистиче­ски. Но глубже того, что мы говорим о Боге и об Его Отно­шении к миру и человеку катафатически, положительно, впадая в рационализм понятий, лежит неизреченная тайна Божья, о которой можно говорить лишь отрицательно, апофатически. Там нет уже никакого дуализма, никакого про­тивоположения света и тьмы, там чистый божественный свет, который есть тьма для разума, и там невозможен уже ад и ни о каком пессимизме не может быть речи. Это граница мысли, сфера мистического созерцания и единства. Боюсь, что мой ответь не удовлетворит отца С. Четверикова, ибо его подход к поднятым вопросам прежде всего пастырски-пе­дагогический, мой же подход иной.

Николай Бердяев.

*) См. мою книгу «О назначении человека».

72