Бердяев Н.А. О христианском пессимизме и оптимизме (По поводу письма протоиерея Сергия Четверикова). Журнал "Путь" №46

Я должен быть благодарен отцу Серию Четверикову, за то, что своим письмом, вызванным чтением моей книги «Судьба человека в современном мире», он дает мне повод очень откровенно и может быть с большею ясностью высказать некоторые свои мысли. Меня часто плохо понимают и моему миросозерцанию дают самые противоположные характеристики. В этом виноват, вероятно, и я сам. Я объясняю непонимание тем, что я мыслю антиномиями, противоречиями, парадоксами, трагическими конфликтами. Де­лаю я это вследствие моего абсолютного убеждения в том, что лишь антиномически-парадоксальное мышление соответствует структуре мира и даже глубине бытия. Поэтому невоз­можно мыслить о мире ни исключительно пессимистически, ни исключительно оптимистически. Должен прибавить во избежание недоразумений, что я не богослов, я философ и язык мой иной, чем язык богословский.

В моей книге нет такой окончательной безысходности и беспросветности, которые мне приписывает о. С. Четвериков. У меня действительно есть очень сильное и мучительное чувство зла жизни, горькой участи человека, но еще сильнее у меня вера в высший Смысл жизни. Не скрою, что мне свой­ственно глубокое противление слишком гладкому, благополуч­ному, благодушному, бестрагичному пониманию христианства. Оно в конце концов основано на делении мира на спасающих­ся в ограде церкви, где все благополучно, радостно и свет­ло, и на погибающих в мире, где все неблагополучно, му­чительно и темно. Вот такое деление и такое сознание себя пребывающим в ограде мне представляется не соответствующим духу Евангелия. Евангельский образ Христа учит

31

совеем другому. Следование пути Христа ведет к тому, что мы будем с мытарями и блудницами, с погибающими в мире и корчащимися в муках. Трудно понять, как можно спокойно и благополучно чувствовать себя спасающимся в ограде церкви и не разделять страшной скорби и муки мира. Всегда подстерегает опасность фарисейского самодоволь­ства.

Меня поразило, что у о. С. Четверикова осталось такое впечатление от моей книжки, как будто Бог не действует в истории, Бог покинул мир. В действительности все, что я говорю в своей книге, не имеет никакого смысла, если нет действия Бога в истории. Тогда нет и того высшего суда, который составляет основную тему книги. Но действие Бога в истории таинственно и не подлежит рациональному истолкованию. В истории действует Бог, но действуют так­же природа и человек. Поэтому история есть взаимодействие промысла Божьего, природной детерминации и человеческой свободы. Суд Божий над историей есть обличение имманентных результатов пути, противоположного пути ведущего в царство Божье. Суд не есть кара Божья, это понимание очень антропоморфное и экзотерическое, суд есть изживание последствий ухода от Бога. Отец С. Четвериков как бы упрекает меня в том, что у меня есть Бог судящий и карающий, но нет Бога любви. В действительности кара исходит не от Бога, вводит в заблуждение несовершенство нашего языка. Я верю лишь в Бога любви и не верю в Бога карающего и устрашающего. Но Божья любовь, преломленная в темной стихии, может действовать, как огонь, и переживать­ся как кара. Имманентный суд над историей не есть окон­чательный суд над миром и человечеством.

Проблема, которая меня мучит и которую я считаю основной, есть проблема происхождения зла и ответственности за зло. Трудно примириться с тем, что Бог делается ответственным за зло. Все в руке Божьей, всюду действует Бог, Бог пользуется самим злом для целей добра, никто и нич­то не имеет свободы в отношении к Богу. Отсюда Кальвин сделал последовательные и радикальные выводы в учении о предопределении. Действует ли Бог и в зле и через зло? Если да, то ответственность за зло и страдание мира воз­лагаются на Бога. Если нет, то существует свобода от Бо­га и по отношению к Богу, что ограничивает единовластительство Божье, делает Бога как бы бессильным (я понимаю всю ограниченность употребляемого тут языка) по отношению к свободе зла. Это самая мучительная из проблем и она не допускает никакого благополучного и оптимистического решения. Она измучила Достоевского. Большая часть

32

теодицей, от Бл. Августина до Лейбница, не только не удовле­творительны, но и прямо оскорбительны, оскорбительны для Бога и для человека. Можно, конечно, стать на чисто агности­ческую точку зрения и признать, что тут мы имеем дело с предельной тайной, которую невозможно рационально по­стигнуть. Эта точка зрения лучше, чем рациональные теоди­цеи, но в богословии и в метафизике она никогда не выдер­живалась до конца и всегда в конце концов строились теории, оскорбительные для чуткой совести. Многие учителя церкви, как известно, учили, что зло есть небытие. Но додумав это до конца приходится допустить, что источники зла лежат вне бытия, на которое распространяется всемогущество Божье, т. е. во внебытийственной и несотворенной свободе. Это есть лишь философская интерпретация и философское выражение предельной тайны, связанной со свободой и злом. Вот это и есть источник трагического мироощущения и миросозерца­ния. К этому приводить и опыт зла и муки мира и опыт твор­чества, творчества нового в мире. Выход из зла — в страданиях самого Бога, т. е. во Христе, не в Боге-Вседержителе, а в Боге-Искупителе, Боге жертвенной любви. Я думаю, что в этом сущность христианства.

Отец С. Четвериков изображает участие Бога любящего в человеческой жизни так, что оно как будто бы отно­сится лишь к находящимся в ограде церкви, в ковчеге во время потопа. Но большая часть исторической жизни чело­вечества, особенно в наше время, находится вне этой ограды, не в ковчеге, и тонет в бушующем океане мира. Значит ли это, что Бог отступил от большей части мира и человече­ства? Могут ли верующие христиане оградиться от агонии мира и считать, что эта агония и эта мука совсем их не касает­ся, могут ли они быть оптимистами, не смотря на пессимизм, к которому приводит внимание к состоянию мира? Это было бы грехом против заповеди любви. В новелле Андрэ Жи­да «Leretour del'enfant prodigue», которая представляет воль­ное трактование евангельского сюжета, блудный сын на вопрос, что он делал в мире, вне отчего дома, ответил: я страдал. Этот ответ могут дать и те, которые ушли из отчего дома, чтобы искать истины и правды, и те, которые ушли, чтобы искать счастья и наслаждений жизни. Христиане не могут быть равнодушными к страданиям покинувших отчий дом и переживающих агонию мира. Внимание к ним не может заключаться лишь в усилиях обратить их в хри­стианство и вернуть в Церковь, у них могут христиане и многому научиться. Необходимо особенное внимание к челове­ческой судьбе в мире, согласие разделить ее испытания и стра­дания. Христианство может помочь современному человеку,

33

когда ему грозить гибель, в том лишь случае, если оно будет исключительно внимательно к беспокойству, испытаниям и вопрошениям современной души. Вот этого недостаточно, вид­но, в церковных кругах, эти круги нечувствительны к движению времени, они продолжают думать, что с человеком все обстоит так же, как пятьсот или тысячу лет тому назад.

Из моей книги, обеспокоившей о. С. Четверикова, от­нюдь не вытекает отрицания церкви. Но историческая цер­ковь переживает кризис и над нею тоже совершается суд. Церковь не одолеют врата ада, ибо не в силах одолеть Хри­ста, но силы ада пытаются одолеть и при том не только си­лы вне церкви, но силы внутри церкви, которые извратили хри­стианство в угоду человеческим интересам. В современном безбожии виноваты отнюдь не только сами безбожники, но еще более, еще первоначальнее виноваты те, которые постоян­но говорили «Господи, Господи» и искаженно представляли веру в Бога и поклонение Богу. Защищать церковь можно только признав существование двух пониманий церкви. Церковь есть мистическое тело Христово, духовный организм, как бы продолжающееся боговоплощение. Но церковь есть также со­циальный институт, она имеет греховный человеческий со­став, она связана с социальной средой и ее влияниями и внушениями, она имеет свое право и хозяйство, имеет опре­деленные отношения к государству. Во втором смысле цер­ковь несет в себе ограниченность и греховность всех яв­лений социального порядка. И самым большим грехом Церкви, как социального явления в истории, были не ин­дивидуальные грехи ее иерархов и мирян, а греховное из­вращение, искажение, приспособление к человеческим ин­тересам самых принципов христианства, самого вероучения. Слишком многое человеческое и греховное было признано божественным и священным. И вот над этим происходит Суд. Бог всегда действует на мир и это благодатное дей­ствие никогда не может походить на человеческий суд с его жестокостью, невниманием к человеческому лицу, беспощадностью. Но необычайно сложно и для нас непонятно действие Бога на мир вследствие его соотношения с человече­ской свободой и с темной стихией мира. Это действие никогда не может быть действием извне и насилием. И самый суд Божий над миром кажется беспощадным именно вследствие того, что, Бог уважает человеческую свободу и не хочет на­силия.

Судьба человека в его исканиях, мучениях и страданиях есть судьба Иова. И я более всего боюсь, чтобы мы не уподобились утешителям Иова. Иов в своем богоборчестве был

34

оправдан Богом, утешители же Иова осуждены Богом. Христиане слишком часто рассуждают, как утешители Иова. Этим способом они считают возможным оставаться оп­тимистами, не смотря на непомерный страдания человека и мира. «Злые» пусть корчатся в муках, это справедливо, «добрые» же выделяют себя из этой злой участи и испытывают удовлетворение. Вот это и есть то, что представляется мне наиболее неприемлемым. Никто не может себя выде­лить из общей судьбы мира и человека, никто не может с самоудовлетворением сказать, что он идет праведным путем. Я, конечно, отлично знаю, что о. С. Четвериков считает неизбежным признаком пути спасения сознание се­бя недостойным и грешным. К сожалению у многих христиан сознание себя недостойным и грешным успело приоб­рести в христианском мире риторически — условные формы. Отец С. Четвериков это, конечно, отлично знает. Пробле­ма, которую я ставлю, иная. Речь идет не о сознании себя грешным и недостойным, что, конечно, неизбежно для всякого христианина, а о принятии на себя и разделении мучений, страданий и вопрошаний мира и других людей. Все за всех ответственны. Когда то люди уходили из мира в монастырь, чтобы идти путем подвижничества. Но сейчас жизнь в этом мире есть путь подвижничества. Богоборчество Может быть иногда более угодным Богу, чем иные формы богопоклонения и благочестия. Иов боролся с Богом, утешители же Иова были благочестивы. И сейчас есть Иов и есть его утеши­тели, т. е. обличители. Иов пережил момент пессимизма, утешители же его были оптимистами, потому что верили, что все происходящее справедливо. Суд же Божий всегда ока­зывается более таинственным, чем мы думаем, и не может быть рационализирован, хотя бы то было богословское рационализирование.

Я не оптимист, но неверно было бы меня характеризо­вать и как пессимиста. Окончательный пессимизм не совместим с христианством и означал бы измену бытию, соблазненность духом небытия. Более всего мне чужд пассивный пессимизм и та доля пессимизма, которая мне свойственна, может быть названа активным пессимизмом, пессимизмом борьбы. Я более чем кто либо верю в человека, в его бого­подобную природу, в его высшее достоинство, в его призванность к творческому делу в мире, как бы продолжающее миротворение. Об этом свидетельствует все мной написан­ное. Но это совсем не есть оптимистическая и прекраснодуш­ная вера в безгрешность и благостность человеческой приро­ды в духе Ж. Ж. Руссо. Присущие человеческому духу сво­бода и творчество и делают жизнь человека трагической.

35

Человек поставлен перед бездной бытия или небытия. И он не может овладеть этой бездной лишь своими собственными силами, он нуждается в помощи свыше. Это есть дело богочеловеческое. И если в нашу эпоху подвергается опасности самое существование человеческого образа, если человек раз­лагается, то именно потому, что он возложился исключитель­но на себя и на свои силы. Человек проходит сейчас мо­жет быть самый опасный период своего существования. Но я не думаю, что судьба человека была совершенно безысход­ной. Это безысходность лишь посюсторонняя, а не потусторон­няя. Мы ведь верим, что история мира будет продолжаться не бесконечно, мир кончится, история кончится. Но это зна­чит, что мы не верим в возможность окончательного исхо­да в этом мире, на этой земле, в этом нашем времени. Этим утверждается посюсторонняя безысходность. Сознание этой безысходности не должно мешать творческому делу человека и осуществлению ими правды еще по сю сторону, ибо творческие дела человека влияют, на самый конец. Конец есть дело бого-человеческое. И последнее слово, принадле­жащее Богу, будет включать в себе и слово человеческое. Абсолютный и окончательный пессимизм потому уже не выдерживает критики, что всякий суд над бессмыслицей и злом мировой и человеческой жизни предполагает существо­вание высшего Смысла, всякий суд и суждение о низшей жиз­ни предполагает существование Бога. В этом смысле мож­но было бы сказать, что существование, зла, опознанного, как зло, доказывает существование Бога.

Николай Бердяев.

36