Бицилли П.М. К. Мочульский. Духовный путь Гоголя. Журнал "Путь" №45

К. Мочульский. Духовный путь Гоголя. YMCA-press,1934.

Человек познается не в том, что он есть, а в том, чем он хочет быть, или вернее: человек, в своей внутренней сущности, есть то, чем он хочет быть. С этим пониманием человека и, соответственно, задачи биографа подошел к Гоголю К. Мочульский. Чем значительнее человек, чем в большей степени он сам для себя задание, а не данное — и, кстати сказать, никто не выразил этого понимания с такою силою и наглядностью как сам Гоголь, в своих портретах пошлого человека, «нечеловека», чистого данного, никогда не «задания». Смысл жизни каждого великого человека, источник его творчества — в этом его стремлении осуществить некое задание, победить, вытравить в себе то, что этому препятствует. Различия между ними — в степени препятствий, в трудностях, какими сопровождается эта борьба с самим собою. С этой точки зрения Гоголь — предельный случай. Лютер, Микель-Анджело, Паскаль, Достоевский — по сравнению с ним «нормальные», вполне уравновешенные люди. Ни одному из них не приходилось убивать в себе «нечеловека» — как Го­голю. И «нечеловек», — и «святой»; это масштаб души Го­голя, — заключает свою книгу К. Мочульский, резюмируя С. Т. Аксакова, как никто другой понявшего Гоголя. Но что значит «святой» применительно к нему? Мочульский говорит о моментах духовного просветления, пережитых Гоголем, особенно о последнем, предсмертном, но эти моменты — были ли они моментами подлинной «святости»? Дело в том, что ни­чего подобного знаменитому «памятному листку» Паскаля, ни последним сонетам М.-Анджело, ни предсмертной беседе старца Зосимы у Гоголя нет. Есть другое — его одержимость проблемами этики, его постоянные терзания совести, его ужас перед образом пошлого человека, увиденном им в самом себе, искренность его стремления стать «святым» — более то­го: его убеждение, что человек должен быть святым, чем направляется и вся его писательская деятельность, — как это великолепно выяснено Мочульским. Наконец, еще одно: Го­голь не изнемог от давившего его ужаса. Его успокоение пе­ред смертью не было следствием отупения, помрачения сознания, ни проявлением психопатологической, лишенной духов­ной ценности, «эйфории». Это доказано автором. Если-же так,

77

если, сохранив ясность сознания, Гоголь мог успокоиться, то это заставляет предполагать значительность его духовного опыта, не взирая на отсутствие прямых свидетельств. Таков, насколько я понимаю, ход мысли автора.

Восстановить духовный путь всякого человека — задача страшно трудная. Тем более такого, — остающегося и посей час загадочным, — я думаю, для того, кто прочел книгу К. Мочульского и согласился с нею, ставшего еще более за­гадочным, — каков был Гоголь. Автор выдвигает ряд предположений (напр. о том, как и почему была сожжена пос­ледняя редакция 2-ой части «Мертвых Душ»), причем, при обосновании их, ему приходится отправляться от уже зара­нее созданного им себе общего понимания гоголевской души, — метод, который науковеры сочтут хождением в заколдованном кругу, но отказаться от которого значило бы от­казаться от истории вообще и вернуться к летописанию. Здесь все зависит от качества интуиции историка. Насколько он сжился с изображаемым им предметом, насколько присталь­но вгляделся в него? Для судящего со стороны есть, мне кажет­ся, один, самый надежный, критерий для проверки этого: чем ценнее интуиция биографа, чем более она является подлинной интуицией, чем искреннее, чище (на русском языке нет сло­ва, вполне соответствующего замечательному франц. sincère во всей полноте его значения) его речь, т. е. чем более она сог­ласуется с положением Бергсона: lart de l'écrivain consiste à nous faire oublier qu'il emploie des mots. Я мало знаю книг, которые удовлетворили бы этому требование в такой же мере, как книга Мочульского. *)

Воссоздавая духовный облик Гоголя, автор вместе с тем дает и определение места Гоголя в истории русской ли­тературы. То, что он говорить об этом, может подать повод к недоразумениям, во всяком случае формулировка, данная им, требует, на мой взгляд, ограничений и оговорок. Гоголь, говорить автор, сдвинул русскую литературу «с пути Пуш­кина на путь Достоевского. Все черты, характеризующие ве­ликую русскую литературу, ставшую мировой, были накачены Гоголем... С Гоголя начинается широкая дорога, мировые про­сторы. Сила Гоголя была так велика, что ему удалось сделать невероятное: превратить пушкинскую эпоху в эпизод, к ко­торому возврата нет и быть не может... Без Гоголя, быть может, было бы равновесие, антология, благополучие, бесконечно длящейся Майков, а за ним бесплодие...» (стр. 86 сл.). По­скольку дело идет об историческом развитии русской лите­ратуры — это в общем верно. Но одно — историческое зна­чение того или другого явления, другое — абсолютное. С точ­ки зрения истории — пушкинский период, конечно, «эпизод». Но сам Пушкин? Если поставить вопрос так, сразу вид­на его сложность. С Гоголя начинается широкая дорога, игро­вые просторы...» Хочет ли автор сказать, что Пушкин — это

*) Для проверки тезисов автора можно также прибегнуть к одному сопоставление. Незадолго до выхода его книги, появилась другая, тоже превосходная, работа о Гоголе, М. Горлина, N. V. Gogol und Е. Th. Hoffmann, задающаяся совсем другими целями. Но и М. Горлин говорить о религиозной подоснове творений Гоголя, вскрывая ее путем сравнительно литературного анализа.

78

«провинция», областная литература? Что его творчество лише­но игрового значения? Я этого не думаю, но боюсь, что это мо­жет быть так понято. Главное, впрочем, не это. Кто то верно сказал, что история литературных репутаций ни что иное как сплошная цепь недоразумений. «Майков» — символ полнейшего непонимания Пушкина. Но можно было бы привести не­мало примеров такого же непонимания и Гоголя. Однако, уж если сопоставлять величайшие имена, то следовало бы вспомнить, что Достоевский-то во всяком случае не по «майковски» понял Пушкина. «От Гоголя, говорить автор (там же) все «ночное сознание» нашей словесности, нигилизм Толстого, бездны Достоевского, бунт Розанова». Только ли от Гоголя? У Достоевского ощущение русского «неблагополучия», «призрачности» Пе­тербурга, а равно и тот «мистический реализм», о котором говорит автор, т. е. непосредственное переживание сверхлич­ной злой силы, владеющей миром — столько же от Пушкина, сколько от Гоголя. Новейшими исследователями это доказано, неопровержимо. Автор мог бы ответить, что понять Пушкина Достоевскому помог Гоголь. Это очень вероятно. Но это не меняет дела: факт тот, что перелом в истории русской ли­тературы не был столь решителен, как это представлено у него.

П. Бицилли.