Ильин В. Н. Гете как мудрец. Журнал "Путь" №34

Посвящается Л.И. Курис.

Столетняя годовщина со дня смерти великого германского поэта и мыслителя ознаменовалась целым потоком исследований, освещающих отдельные грани творчества этого изумительно многостороннего гения. Наряду с исследованиями о Гете, как о мистике и оккультисте, появились курьезные сочинения, напр., об отношениях Гете к зубоврачебному делу. Узок человек и не любит синтезов даже там, где последние сами собой напрашиваются!

Есть одно общее свойство, общая глубинная подпочва, которой определяется Гете с ног до головы во весь свой гигантский рост. Свойство это есть мудрость. Творец «Фауста» совершенно откровенно высказывается о своем отвращении и даже ненависти к философии и метафизике. Первая часть великой поэмы полна ядовитых упреков по адресу «Царицы наук» — философии. Надо заметить, что Гете за одну скобку с философией берет метафизику. Ведь для него она является совсем в том смысле, в каком этот термин употребляет Кант, а в наше время употребляет Эдмунд Гуссерль. Метафизика для Гете — это методологическая схоластика, в которой много «строгой науки», но очень мало истины и жизни. Короче говоря, метафизика в его понимании это почти шутовская фигура Вагнера в ночном халате и в колпаке, с масляной лампочкой в руке.

Есть некоторая роковая существенная противоположность между мудростью «кроткой посланницей богов» и умом — «блудницей дьявола», согласно резкой, но, увы, верной характеристике Мартина Лютера. Мудрость в противоположность уму целостна, не раздроблена, чиста и целомудренна. В ней заложено зерно обожения — теозиса человека, в то время как разум наклонен устраивать двойную бухгалтерию во взаимоотношениях Бога и человека, кстати сказать, «научно

64

обоснованную» в католическом богословии. К этому надо прбавить, что глупость вовсе не есть противоположность расссудка, но лишь его, так сказать, второй сорт.

Есть у мудрости одна неразрывно с ней связанная подруга, без которой не бывает великого художника. Подруга это — наивность. Наше рассудочное время совершенно утратило это божественное свойство, без которого нет входа в Царство Божие. Гете обладал удивительной гениальной наивностью, которая и помогала ему воспринимать красоту и божественное одушевление мировой целостности — космоса.

С природой одною он жизнью дышал

Ручья разумел лепетанье,

И говор древесных листов понимал

И чувствовал трав прозябанье...

Гениальная интуиция и божественная наивность нисколько не вредила трезвости, зрячести и проницательности творца Вильгельма Мейстера.

Гете очень хорошо понимал, что «важнейшая наука для царей — знать свойства своего народа и выгоды земли своей».

Интересуясь совершенно бескорыстно геологией и минералогией, он умел в то же время гармонически сочетать этот интерес с открытием рудников в Ильменау. У него современные так называемые реальные политики могли бы весьма и весьма поучиться тому, что быть практиком вовсе не значит обязательно вместе с тем быть свиньей. Если рассудок царит в области примитивной энергии, то органом познания мудрости является интуиция. У Гете она была в величайшем изобилии и одинаково помогала ему, как в художественном творчестве, так и в естественных науках, и в политике. Всем известно исполненное мудрости и величия изречение, произнесенное им накануне битвы при Вальми, что особенно замечательно, если принять во внимание органическую анти-революционность Гете. В научной области придется отметить мудрую глубину его до сих пор не понятой и не истолкованной «теории красок», чтобы не упоминать об открытии междучелюстной кости, позвоночной теории черепа и теории метаморфозы растений. Конечно весь блеск, вся мощь интуиции сказывается в художественном творчестве, и здесь нам придется отметить одно удивительное чудо, — глубокую внутреннюю правду в поразительной поэме «Коринфская невеста». Гете, конечно, не был христианином и во всем его отношении к христианству наблюдается целый спектр — от снисходительного одобрения христианской морали до явно выраженного эстетического отвращения человека ренессанса к Церкви.

65

Но гений не ошибается, и Гете, несмотря на свое антихристианство, не мог не сказать о нем правды. В «Коринфской невесте» языческие боги после Христа оказываются страшными демонами, призраками и вампирами.

«Но меня из тесноты могильной

Некий рок к живущим шлет назад.

Ваших клиров пение бессильно,

И попы напрасно мне кадят.

Молодую страсть

Никакая власть,

Ни земля, ни гроб

Не охладят».

Посмотрим, однако, что это за «молодая страсть».

«Знай, что смерти роковая сила

Не могла сковать мою любовь,

Я нашла того, кого любила

И его я высосала кровь;

И покончив с ним

Я пойду к другим,

Я должна идти за жизнью вновь.

Не надо быть пуританином, чтобы назвать эту «молодую страсть» «любовью сатаниной» и вампирическим блудом. Эта не та любовь, что отдает свою кровь, но та, что ненасытно сосет ее и отнимает вместе с жизнью. В награду — преждевременная старость и позорная смерть. Физический и духовный разгром — вот плата за утехи «любви сатаниной».

«Милый гость вдали родного края,

Осужден ты чахнуть и завять;

Цепь мою тебе передаю я,

Но волос твоих беру я прядь.

Ты их видишь цвет,

Завтра будешь сед.

Русым там лишь явишься опять».

……………………………………………….

Но здесь зло само себя обличает. Никакого «там» в язычестве нет. Гадес язычников это печальное царство не-сущих теней, покой полубытия. «Живому псу лучше, чем мертвому льву», и в царстве теней Ахиллес предпочитает быть поденщиком, чем господствовать над мертвыми. Настоящее «там» лишь у Распятого и у Воскресшего. Лишь там сатана, соблазняющий на вампирический блуд, становится

66

ничем — вместе с прощением и отпущением грехов. «Как феникс из пепла обновляется юность» — лишь именем истинного Бога, а не ложных, призрачных богов, после Христа превратившихся уже в настоящих бесов. И самое удивительное, что Гете удалось это сказать в поэме, явно враждебной христианству, но в которой зато гениальная мудрость победила всякую тенденцию и явилась прекрасной обнаженной правдой. Удивительно тоже и то, что гениальный полет этой поэмы бесконечно важней всяких поучительных и наставительных тенденций, дидактической псевдо-поэзии, о которой с таким удивительным тупоумием разглагольствовал Кант в доказательство полного непонимания им искусства.

Гете официально принадлежал протестантизму, и даже не без некоторой наивности ценил его свободу. Однако к эпохе Веймарского гения в протестантизме и следа не осталось от прошлых «бури и натиска» эпохи Лютера; бывшие революционеры давно уже стали скучными мещанами, к тому же еще на службе у полицейского государства.

Правило «Аугсбургского религиозного мира» прочно въелось в плоть и кровь мелких привычек мелких людей, мелко раздробленной Германии. Гениальная интуиция художника победила плоское мещанство, и на деле языческая мудрость Гете оказалась ближе к онтологической логологии христианства, чем псевдо-христианская рассудочность, ибо сущность христианства открывается лишь через мудрость, ни в коем случае не через рассудок. Впрочем, в историческом христианстве оказалось две души: одна из них была мудростью, другая — рассудком. Вернее даже сказать, что произошла христианизация обеих сфер языческого духа. Но от этого вражда между ними ни уменьшилась, а наоборот — увеличилась. Даже трудно сказать, где здесь борьба двух душ внутри самого христианства и где восстание возрожденской языческой мудрости на прописную мораль и дурную схоластику выветрившихся и переживших себя некоторых периодов исторического христианства, что, впрочем, нисколько не задевает вечных принципов христианской мудрости и христианского откровения. В этом смысле «Фауст» — дело всей жизни Гете — есть вечное знамение в том смысле, как и вечным знамением является эпоха кризиса средневекового миросозерцания под дыханием Возрождения, символом чего является вообще вся поэма Гете. Вообще «Фауст» может служить великолепным примером того, как идея, положенная в основу художественного произведения, не только не стесняет свободы вдохновения, но обусловливает само бытие произведения, его форму, смысл и значение. Выдумка снобов — пресловутое «искусство для искусства» могло явится только

67

в качестве антитезы бесплодного морализма или плоского публицистического утилитаризма. На высотах такое «искусство для искусства» теряет смысл и кажется смешным и ничтожным. Величие замысла — необходимое условие величия произведения. Исключения неизвестны. Великие произведения разнятся лишь типами, но грандиозность замысла всегда обязательна, поскольку речь идет о вершине достижения человеческого гения, о его предельных высотах.

Предельные высоты! В самом смысле этого выражения, в нем уже заключен «переход к стихии чуждой запредельной», ибо достигнуть предела — это значит уже увидеть миры иные, сферу запредельного. Величие человека, его богоподобие сказывается, как ни в чем, именно в способности видеть эти сферы, созерцать их. Но видений иного мира дано больше, чем человек может вынести. Поэтому он часто слепнет, глохнет, перестает видеть и слышать, и отдаваясь своеобразному чувству самосохранения уходит в низины материализма и позитивизма.

Невольно при этом вспоминается грандиозная сцена «духа земли» в Фаусте. «Дух земли» — надземен, и человечески ограниченный Фауст не может его вынести.

Geist:        Wer ruft mir?

Faust        (abgewendet): Schreckliches Gesicht!

Geist:        Du hast mich mâchtig angezogen

An meiner Sphâre lang gezogen

Und nun —

Faust:       Weh! Ich ertrag dich nicht.

………………………………………………..

«Bist du es, der von meinem Hauch umwittert

In allen Lebenstiefen zittert,

Ein furchstsam weggekrümmter Wurm;

……………………………………………………….

Faust:       der du die weite Welt umsshweifst,

Geschaftiger Geist, wie nah fühl ich mich dir!

Geist:        Du gleichst dem Geist, den du begreifst,

Nicht mir! (Verschwindet)

………………………………………………

Но не только «Фауст» не мог вынести сверхчеловеческой мудрости, а о нее споткнулся сам Гете и в «Фаусте», как поэме, не выдержал собственного напряжения и потерпел крушение. Гете не хватило ни мужества, ни сил всмотреться в потустороннюю мглу, окутывавшую уходящего в вечность героя. Вместо этого он пропел ему гуманистическое славо-

68

словие на почве банального, чисто немецкого, культуртрегерства, кстати сказать осмеянного в первой сцене 4-го действия «Пер Гюнта» Ибсена. Все заключение второй части — условно искусственное, а «мистический хор», в сущности поется в «оправдание» грехам и непотребствам. «Фауст» — по существу, совершенно не нуждается ни в каких мистических хорах и оправданиях — он «сам себе третейский судья» и его деятельность направлена на уничтожение всякой потребности в оправдании. Ныне эта деятельность в виде «американизма» и «пятилетки» перешла в коллективистическую культуру коммунизма. Да и сам Фауст в конце второй части является не чем иным, как автором пятилетки со всей ее жестокостью, богоборчеством и кровью; но здесь уже не кровь и слезы невинного дитяти изливаются в глубины фундамента сатанинского здания.

Здесь воздвигается оно на проклятом месте сожжения храма отцов и их тихих убежищ. Строительство «Фауста» необходимо связано с сожжением жилищ Филимона и Бавкиды и с их убиением и с уничтожением их церкви. Любопытно, однако, что во второй части, в реплике канцлера слышатся ортодоксально-обскурантские рассуждения, приводящие к материализму и атеизму — с другого конца.

«Природа, дух — таких речей не знают,

У христиан; за это сожигают

Безбожников; такая речь вредна.

Природа — грех, а дух есть сатана.

Они лелеют в нас сомненья

Любимые, сил адских порожденья.

(Нет, здесь не то. Два рода лишь людей

Имеет государь в империи своей:

То божьих алтарей служители святые

И рыцари.

………………………………………………………..

Но хорош и сам Фауст, разрушающий жилища Филимона и Бавкиды. Фауст — безбожник, и убийца, у которого и сам черт на побегушках в творимых им гнусностях. Как характерна ненависть к колоколам и липам, к этой тихой, наивной и безобидной красоте

Мне стариков бы первым делом

Убрать! Мне нужно место их.

Мне портит власть над миром целым

Одна та кучка лип чужих.

69

Здесь все полно гениальнейших прозрений и пророчеств о нашем времени, о его разбойничьих деяниях и его слепом властолюбии.

Перед нами трагедия превращения бурлящего титана первой части в хама и в убийцу второй. Надо заметить, что неудача Фауста ни в коем случае не есть художественная неудача всего произведения, наоборот наивная гениальность Гете помимо каких бы то ни было тенденций, так же, как в «Коринфской Невесте» прорекла всю страшную правду о герое поэмы. Можно говорить скорей о крушении самого Гете, поскольку он солидарен с Фаустом. Сама поэма есть памятник великой правдивости и гениальнейшей силы выражения, ставящего ее в один ряд с поэмою Гомера и Божественной Комедией Данте. Это и делает Гете великим среди величайших.

В.Н. Ильин.

70