Франк С.Л. Философия Гегеля (к столетию со дня смерти Гегеля). Журнал "Путь" №34

Германия и весь мыслящий мир чествовали недавно память Гегеля по поводу столетия со дня его смерти († 14 ноября 1831 г.). Известна странная судьба философии Гегеля. После того, как в 30-х и начале 40-х годов 19-го века философия Гегеля достигла безраздельного господства над всей умственной жизнью не только Германии, но и почти всей Европы и воспринималась, как высшее, предельное достижение философского осмысления бытия, как абсолютная истина, разрешающая все проблемы человеческого миросозерцания, — власть этой системы над умами внезапно рухнула в силу какой-то иррациональной революции умов, без всякого влияния какой-либо объективной критики. Человеческая мысль как будто вдруг ощутила, как какой-то давящий и затуманивающий сознание кошмар, то мировоззрение, которое только что воспринималось, как абсолютный свет истины, и сразу сбросила с себя это наваждение. Эта внезапная, из стихийных глубин жизни выросшая умственная революция — низвержение власти Гегеля и гегельянства — сопровождалась, как всякая революция, ужасным упадком умственной и духовной культуры. С высочайшей горной вершины, которой человече-

39

ская мысль достигла в философии Гегеля, мысль пала вдруг в низины будничного, обывательского сознания; престол философского царства занял вульгарный материализм, а потом плоский позитивизм — мировоззрения, основной пафос которых заключается в презрении к философской мысли, в нежелании и неумении духовно и интеллектуально возвышаться над уровнем будничного, повседневного, почти животного сознания. Когда в последней четверти 19-го века начался медленный процесс философского возрождения, немецкая и с ней европейская мысль обратилась, как известно, снова к Канту, противопоставляя так наз. «научность» его философии «ненаучной метафизике» его преемников и в особенности Гегеля. И только в итоге полувековой работы над проблемами философии Канта философская мысль, как бы против своей воли и не отдавая себе в том отчета, была подведена вновь к позициям послекантовского идеализма; и в последнее время мы являемся свидетелями некоего «ренессанса» философии Гегеля, еще весьма, впрочем, относительного и несовершенного.

Никакой «ренессанс», однако, не может быть простой реставрацией, восстановлением прошлого. Как бы глубоко ни было падение философской мысли после крушения системы Гегеля, в своей трагической и тяжкой судьбе за истекшие сто лет мысль изведала что-то новое и уже не может просто вернуться к своей исходной позиции. И теперь, в итоге этого векового опыта, мы, быть может, в состоянии объективнее судить о философии Гегеля, вернее оценить и его величие, и ее недостатки, чем ее восторженные поклонники и заносчивые хулители в прошлом.

Представить в краткой журнальной заметке сколько-нибудь исчерпывающую оценку грандиозной, изумительной по широте охвата и глубине

40

проникновения, системы Гегеля, конечно, невозможно. Мы ограничиваемся здесь лишь самыми общими соображениями об основных и, как нам представляется, для современной мысли наиболее существенных ее мотивах.

Философия Гегеля есть прежде всего платонизм. Она входит в состав той, можно сказать, основной магистрали истории философии, родоначальником которой является Платон (и отчасти, еще до него, в двух разных формах, Парменид и Гераклит) и которая представлена до Гегеля в системах Плотина, Прокла, Николая Кузанского и Мальбранша (чтобы упомянуть здесь только ее величайших представителей) и в соответствующем направлении восточного — и обусловленного им западного — христианского богословия, отмеченного именами Оригена, Дионисия Ареопагита, Иоанна Скота Эриугены, Бонавентуры и Мейстера Эккарта. Платонизм есть онтологический идеализм. В «идее» — в содержании чистой мысли — и в «духе» — в живом существе мысли — он усматривает адекватное выражение последней основы и сущности самого бытия. Основное существо платонизма и, тем самым, философии Гегеля выражено в краткой формуле Парменида: «одно и то же есть мысль, и то, о чем она мыслит». Не в чувственном восприятии внешней действительности, а в нечувственном созерцании и самосознании мы достигаем подлинного существа бытия, конечной истины. Платонизм в его общей сущности в известном смысле совпадает с философией вообще; ибо философия возможна только на основе доверия к мысли, убеждения, что чистая мысль есть истинный путь познания; а это убеждение в свою очередь, очевидно, должно опираться на какое-то сознание сродства или тождества мысли с самим бытием.

41

Но платонизм таит в себе одну коренную трудность, или ему грозит одна опасность, которую сознавал и пытался превозмочь уже Платон. Мысль воспринимает в бытии его общее и вечное содержание, которое в мысли принимает форму понятия. Однако понятие не совпадает с конкретной полнотой и жизненностью самой реальности, а есть лишь какой-то застывший ее осадок, извлекаемый из живой конкретности — то, что мы называем отвлеченностью, абстракцией. Убеждение, что мысль достигает самой реальности и в основе своей тождественна с ней, грозит нам опасностью пройти мимо самого существенного в реальности — ее конкретности и жизненности, — заменив ее каким-то схематическим рисунком, неподвижным и плоским образом. Поэтому истинный онтологический идеализм, достаточно зоркий к своеобразию подлинных глубин бытия, должен всегда стремиться внести корректив в этот свой роковой итог: оставаясь идеализмом, он должен преодолеть непосредственно присущую ему форму мышления в понятиях, в неподвижных, замкнутых в себе и потому односторонних общих образах реальности. У Гегеля этот мотив, который мы встречаем, в той или иной форме, во всех более глубоких идеалистических системах, выражается в грандиозном замысле диалектики.

Всякое понятие, а потому и всякое суждение, всякое познание с определенным содержанием неизбежно односторонне: оно имеет за своими пределами иное. Это вытекает уже из закона определенности или закона отрицания, по которому всякое А мыслимо лишь в отношении к своей противоположности, к не-А. Истина же есть всеединство, А и не-А совместно. Отрицание и противоречие, которое для позитивистического образа мыслей есть лишь момент субъективный и

42

не имеет отношения к самой реальности, — для взора, направленного на Абсолютное и последовательно руководимого принципом тождества между мыслью и мыслимым, оказывается основным моментом самого бытия. Всякое мыслимое содержание А порождает свою антитезу не-А, и через связь с ней восходит к высшему началу, синтезу. Движение это бесконечно: синтез, в качестве нового тезиса, рождает новую антитезу и через нее новый синтез. При условии строгого соблюдения принципа тождества мысли и мыслимого, — при условии восприятия самого бытия, как духовного начала, — этот процесс не есть субъективный процесс в нашем сознании, а реальный процесс диалектического развития, потенцирования самого бытия. Бытие, будучи идеей, не есть у Гегеля отвлеченное понятие; оно есть живой творящий и самотворящий дух. Диалектический ход мысли, ее постоянное совершенствование, самопреодоление и усовершение, есть, таким образом, неустанное саморазвитие и возвышение мирового бытия. Единственное в своем роде и величайшее достижение философии Гегеля есть совмещение в нем идеализма (который сам по себе, как указано выше, склонен видеть только одно неподвижно-вечное в бытии) с признанием творчества и развития, как основного начала бытия. Гегель — единственный идеалист, имеющий живое чувство смысла истории; более того, для Гегеля история, будучи историей человеческого духа, становится адекватным и абсолютным выражением живой сущности самого Абсолютного. Культурно-философски это означает, что философия Гегеля одновременно и глубоко консервативна, и глубоко революционна: она одновременно освящает все существующее, усматривая его вечную духовную основу («все действительное разумно») и призывает к преодолению суще-

43

ствующего, к творчеству новых, высших форм жизни. Поэтому при упадке гегелианства, при утрате понимания его истинного сверхрационального смысла, оказалось неизбежным его распадение на «правое» и «левое» гегельянство.

Здесь невольно приходит на ум та карикатура гегельянства, которая теперь, под именем «диалектического материализма», как гнетущее наваждение, царит над скованной казенными приказами русской мыслью. С высочайшей горной вершины человеческого духа мы при этом внезапно падаем в туманные болотные испарения глубочайших низин. Переход от гегельянства к обычному материализму понятен и в известном отношении естественен: человеческий дух устает дышать разреженным воздухом горных вершин, впивать в себе режущий, чистый и холодный их свет, и в нем невольно возникает реакция — стремление вернуться к миру обыденности, к чувственно зримой и осязаемой реальности вещественного бытия. Переход от идеализма к материализму есть искаженное и чрезмерное выражение законной, в своей основе, тоски по реальности, по конкретной воплощенности бытия. Обычный материализм есть учение грубое, соответствующее «здравому смыслу» среднего, философски невоспитанного ума, плод умственной и духовной близорукости; оно есть учение ложное, но по крайней мере понятное, не бессмысленное. Мир состоит из мертвых связанным вещей — все остальное есть выдумка или иллюзия; такое грубо упрощенное мировоззрение нельзя принять, но его можно понять. Совсем иное дело — то дурманящее мысль наваждение, которое именуется «диалектическим материализмом». Диалектический материализм есть просто бессмыслица, набор слов — «сапоги всмятку». Диалектика внутренне связана с онтологическим

44

идеализмом; весь ее смысл состоит в том, что в глубочайшей основе мирового бытия совершается некий мировой «разговор» («диалектика» буквально значит «разговор»), размышление мира о самом себе, и тем самым духовное борение, определяющее путь его развития, строй его жизни. Материя же не может разговаривать и размышлять о себе; ее частицы могут только бессмысленно сталкиваться между собой; в ней не может быть даже развития, а может быть только хаотическое кружение или топтание на месте. Исторически злосчастный выкидыш «диалектического материализма» есть, как это ни странно, плод простой ошибки Энгельса, который (в своем «Анти-Дюринге») спутал гегелевское противопоставление «рассудочной метафизики» — диалектике с бессмысленным противопоставлением «метафизики» и «диалектики» вообще. Психологически это бессмысленное сочетание понятий есть выражение безнадежного стремления спасти в революционном сознании идею творчества, движения вперед — всегда предполагающую духовное начало бытия — при сохранении материалистического мировоззрения. «Диалектический материализм» есть обязательное, предписанное начальством под угрозой чекистской расправы, сумасшествие. Только под угрозой расстрела люди могут заявлять, будто они веруют в «сапоги всмятку» или — что еще ужаснее — могут быть так воспитаны, что им кажется, что они действительно веруют в «сапоги всмятку».

Но вернемся от этого дурмана к могучему умственному миру Гегеля. Диалектика Гегеля есть выражение его сознания конкретности бытия и его страстного стремления на путях идеализма приблизиться к этой конкретности, достигнуть адекватного ему постижения. Это стремление Гегеля к конкретности, к совпадению мысли с подлин-

45

ной, всеисчерпывающей полнотой бытия, только недавно оцененное в литературе о нем (я напоминаю о трудах Ильина и Кронера) — это стремление на путях чистого идеализма остается все же неосуществленным и неосуществимым. Укажу прежде всего на общеизвестный факт: при всей изумительной гибкости, многосторонности и проницательности мысли Гегеля, при всем его умении в самых конкретных формах жизни (особенно исторической) обнаруживать их духовные корни и тем включать их в богатейшую систему саморазвития абсолютного и мирового духа — он все же не в силах справиться со всей сложностью и иррациональностью эмпирического бытия. Он вынужден просто констатировать неразумный остаток бытия — некое эмпирическое его несовершенство, в сущности, для абсолютного идеализма необъяснимое. Этот необъяснимый остаток не смущает мысли Гегеля. Если факты не укладываются в стройную систему живого духовного всеединства, если они обнаруживают какую-то неодолимую для мысли спутанность и бессмысленность, то — «тем хуже для фактов». Это только означает, что идеальная сущность бытия еще не получила последнего адекватного себе выражения; это означает относительное несовершенство бытия, за которое неповинен философ, познающий его совершенную первооснову.

По существу, конечно, в этом обнаруживается роковой предел, роковая односторонность самой философии Гегеля. Гегель в состоянии все понять в мире, кроме одного: царящей в мире глупости, другими словами — его стихийной хаотичности и беспорядочности, которая в конечном счете совпадает с мировым злом. К несчастью, однако, это есть весьма существенная и практически особенно чувствительная для человека сторона мирового бытия. Идеализм Гегеля,

46

при всей его глубине и широте, обнаруживается все же, как «идеализм» в дурном смысле слова, т.е. как ложная идеализация мира, как неравномерное оптимистическое смешение «идеала», мечты человеческого духа (свидетельствующего, правда, в этой мечте о реальности лежащего в его основе божественного начала) — с несовершенной фактической реальностью мирового бытия. Могучий замысел философии Гегеля отравлен односторонностью пантеизма; он разбивается о горький факт грехопадения.

Другой предел философии Гегеля состоит в ее односторонности, как чистого универсализма. Гегель преодолевает абстрактность, отвлеченность понятия, но не преодолевает и не может преодолеть его общности. Гегель сознает, что подлинная истина есть всеединство, все исчерпывающая конкретная полнота; но, постигая бытие, как идею — хотя и живую и конкретную — он не в силах справиться с единичностью индивидуального бытия и вынужден рассматривать все единично-индивидуальное только, как момент общего, как покорный и онтологически не существенный медиум действия общих сил. Это обнаруживается в том, что Гегель проходит мимо тайны изначальности, онтологической значительности личности в ее неповторимом, единственном своеобразии. Напротив, стремление личности наложить печать своего образа на мир, осуществить свои упования есть для него недопустимая «наглость личности». Гегель прав, отвергая притязания замкнутой в себе, отрешенной от божественного всеединства личности — ибо то, что из человека делает личность, есть именно его укорененность в Боге; но он не прав, низводя личность до роли слепого орудия и медиума общих сил. Известен пламенный, в основе своей справедливый протест Белинского против

47

этой черты философии Гегеля. Подлинное всеединство достигнуто лишь там, где всеобъемлющее, всецелое бытие с самого начала, органически, в силу основной своей структуры, включает в себя начало личное, начало неповторимой иррациональной единственности носителя творческой жизни. Этого подлинного всеединства не в силах достигнуть идеализм Гегеля — именно потому, что он есть идеализм. Хотя идея принимает у Гегеля облик конкретного духа, она все же не проникает до последней глубины той реальности, которую мы зовем личностью.

Это вытекает в конечном счете из того, что Абсолютное определяется Гегелем в терминах идеи и духа, но никогда не в термине жизни. «Все сводится к тому — говорит Гегель в известном месте предисловия к «Феноменологии духа», — чтобы понять абсолютное не только, как субстанцию, но и как субъекты. Но этого мало. Бытие не может быть понято ни из одной идеи субъекта, ни из сочетания категорий субъекта и субстанции. В действительности все сводится к тому, чтобы понять абсолютное вместе с тем как жизнь — в глубочайшем интуитивном смысле этого понятия. Ибо только жизнь есть действительное первоединство идеального и реального, рационального и иррационального. Абсолютный идеализм Гегеля стремится стать идеал-реализмом, включить в себя реальность, но это стремление остается неосуществимым. Ибо реальность есть жизнь; она упирается в иррациональную тайну бытия, в непостижимое — вернее сказать, в то последнее начало, которое философски постижимо не в понятиях идеи и духа, а только в понятии непостижимого, посредством которого мы отдаем себе отчет в том, что есть, что мы сами есмы, но чего мы не можем понять, т.е. отобразить в понятии.

48

То, что самая широкая и богатая из всех философских систем прошла мимо тайны реальности, как жизни, оставила ее вне себя, — стало роковым для судьбы этой философии. Из последней глубины человеческого духа, в которой он есть жизнь и в которой он ощущает свою связь с иррациональной конкретностью реальности, поднялось восстание против этой философии, свергнувшее ее с ее престола и на целое столетие предавшее ее забвению. Реальность отомстила за себя. Это восстание, зародившись в иррациональной глубине духа, было обречено надолго оставаться иррациональным — быть слепым бунтом, способным только разрушать, а не творить. Поэтому на смену философии Гегеля пришла не новая, более глубокая и полная философия, а только отсутствие философии, презрения или ненависть к ней — царство бессмыслия, выразившееся в торжестве материализма, позитивизма и близкого к позитивизму новокантианского критицизма.

Лишь теперь, к столетию смерти Гегеля, почти совпадающему с столетием внезапного крушения его философии, философия начинает приходить в себя от того состояния оцепенения, в которое ее привел этот взрыв иррациональных сил жизни. Реализм начинает сознавать себя и свои законные права не в односторонности своей вражды к идеализму, а в своей полноте, объемлющей и правду идеализма. Он начинает сознавать себя, как религиозный онтологизм, как требование утверждения той последней полноты и глубины жизни, которая включает в себя начала идеи и духа.

Этот начавшийся в последние десятилетия ренессанс философского сознания совершается, однако, в условиях, чрезвычайно трудных, можно сказать, трагических для судьбы философии. Дело в том, что тот взрыв из глубины ир-

49

рациональных, реалистических потребностей человеческого духа, который последовал в 40-х годах 19-го века и привел к крушению философии Гегеля, повторяется в наше время с неизмеримо большей силой и стихийностью. Тот первый взрыв произошел все же внутри самого философского сознания и потому, при всей своей иррациональности, носил все же какие-то черты идеологического построения. Сейчас положение сложнее и трагичнее. В то время, как сама философия после длительного упадка снова начинает сознавать самое себя и свои вечные права — за ее пределами, в стихийном сознании масс, захваченных кризисом материальной и политической жизни, совершается новое восстание против всякой мысли и всякой духовности вообще. Философия, как умственное выражение духовного самосознания человека, окружена враждебными ей массами, пытающимися вообще истребить ее. Возрождение философии в избранном меньшинстве совершается в эпоху возрождения варварства в массах. Никогда еще мысль и дух не подвергались такому гонению, не были предметом такой исступленной ненависти и такого презрения, как в наше время.

Из этой духовной конъюнктуры следует, что отношение современного философского сознания к прошлому философии, в частности, к ее высшему расцвету в философии Гегеля, неизбежно должно быть двойственным. Критическое отношение к ней, сознание ее односторонности, ее чрезмерного интеллектуализма, стремление учесть законные права реализма и потому утвердить всеобъемлющее начало жизни выше притязаний чистой мысли должно сочетаться с уважением к мысли, к строгому блюдению традиций философии, как теоретического осмысления духовного начала в бытии. Гегеля можно и должно

50

преодолевать — но только так, как понимал смысл всякого преодоления сам Гегель: не в форме голого отрицания, а в форме возведения мотивов его философии на высшую ступень, в которой они преодолеваются, но и сохраняются. Совершающийся в наше время переход от чистого или абсолютного идеализма Гегеля к конкретному идеал-реализму или религиозному онтологизму может быть плодотворно осуществлен лишь при подлинном понимании и учтении того великого положительного достижения, которое содержится в философии Гегеля — хотелось бы сказать: при благоговейном уважении к великому подвигу этого изумительного гения и героя мысли.

Во всяком случае, нет, быть может, ничего более существенного для духовного самосознания современности, как беспристрастное, подлинно осмысленное уяснение ее отношения к одному из высочайших достижений человеческого духа в недавнем прошлом — к философии Гегеля. И в этом смысле поминание Гегеля к столетию его смерти есть для нас дело гораздо более серьезное и ответственное, чем простой повод для исторического воспоминания о нем.

С. Φранк.

51