Лаговский И.А. Спасение и культура. Журнал "Путь" №33

Путь спасения в самом широком определении есть жизнь в Боге: жизнь же в Боге — всегда прорыв сквозь ткань временного к вечности, выход из себя в океан вечности. Без предельной отрешенности от всего случайного, мятежного, без внутреннего безмолвия, когда погасают все шумы жизни, и душа в прохладной трезвости полной самособранности обретает силу и желать Бога и созерцать Его, нет жизни в Боге, нет спасения.

По-видимому — стояние человека пред Богом может быть достигнуто только именно предельным отрешением от мира и само есть тонкая предельная отрешенность.

Взаимоисключаемость пути спасения и пути культурного творчества, делания в миру феноменологически как будто бы не снимаема. Даже при религиозном горении в принятии культуры человек, живущий духовной жизнью, по мере духовного роста все чаще переживает минуты сознания внутренней ненужности всего процесса культурного творчества: при утверждении религиозного смысла культуры слабеют, почти исчезают внутренние мотивы для культурного творчества.

Назовем условно и неточно праведное мироприемлющее творчество «софийным деланием». В дальнейшем опять-таки условно и неточно будем противополагать его «умному деланию», как пути мироотреченному, пути традиционной аскетики. В беглых набросках попы-

18

таемся наметить ответы на следующие вопросы: противоречие между «умным» мироотреченным деланием и «софийным», утверждающим многовидность и многоцветность культурного творчества, как равноценный и равномощный путь жизни в Боге, путь спасения, есть ли противоречие несовместимо полярных правд или же это противоречие в значительной мере утвердилось в порядке психологически историческом. Если да, достойно ли и может ли творчество — в смысле человеческой активности, воздействующей на мир и его преображающей, — быть путем спасения? И, наконец, чем объясняется господство отрицания культуры, как пути спасения, в традиционной аскетике?

***

Два крыла восхождений к Богу — молитва и покаяние. Молитва — возношение духа к Богу, Богообщение — сопричастие с полнотой Триипостасной жизни Любви и Св. Троицы, стояние перед Богом и в Боге. Жизнь Божества и в своей сокровенной сущности, и в своих проявлениях, не объемлется и не покрывается ни одном из видов человеческих восхождений к Богу. Господь, Его жизнь, «Невидимая Его», есть бесконечное многообразие, многоцветная радуга, радость полноты всяческого опыта, всяческих постижений. Господь есть творец миров, все призвавший к бытию, исполненному красоты. Он — и первый Художник и Раздаятель дара зреть и воплощать красоту. Он сам Сияние и Начало Красоты. Господь же есть Законоположник и вечная Основа законов всего сущего, начало всякой закономерности и упорядоченности. Законы неба и земли, устрояющие «чин» «космичность» бытия, от Него исходят и к Нему возвращаются. Образы встреч с Богом, пути Богопостижений и Богоисканий должны неизбежно быть так же бесконечно разнообразны, как бесконечно содержательна и многообразна жизнь Божества в ее откровениях. Ангельская иерархия делится на ряд чле-

19

нов. В основе небесной иерархии лежит не только степень приближенности к Богу, но и образ молитвенного стояния данного чина пред Богом. По мысли св. Григория Нисского, одни из ангелов поражаются преимущественно всемогуществом Божиим и поэтому при созерцании творения особенно стремятся к прославленно силы Всемогущего, другие созерцая премудрое устройство вселенной благоговейно стремятся проникнуть в разумение божественных Начал творения. Иные центральным предметом своего созерцания имеют созерцание Власти Божественной над природой. Следующие могут среди совершенства Божественной природы служить преимущественными исповедниками Господства над всеми возможными ступенями тварного бытия. Номинализм не свойственен св. Писанию: многоразличие наименований ангельских чинов восходит к многообразию природы ангельского Боговедения и Богозрения. Различию именований соответствует различие онтологии служения, типов ангельского созерцания и молитвы.

«В чудном виде отрок видел и слышал Херувимов и Серафимов, поющих: Святый Боже». Они же — «Победную песнь поют, вопиют, взывают и глаголят». Серафическая радость непосредственно играет, вопиет, взывает, звеня, взрываясь, овеществляясь музыкой. Эти звоны, взрывы звучаний, вопли восторга стихия звуков, ритм, прозрачная красота строгости и закономерности музыки и есть серафическая молитва. Образы и существо серафической молитвы могут и должны быть образами и сущностью человеческой молитвы; молитва при безмолвном стоянии ума в сердце есть только один из видов молитвы. Здесь необходимо сделать несколько замечаний для того, чтобы показать, что потребность в многообразии видов и путей молитвы восходит к самым основам человеческой природы. Материальность и «телесность» в нашем сознании и словоупотреблении сливаются до отождествления. Между тем иное материя, вещество, и иное тело. Творческий принцип тела, его канон, впервые превращающий безвидную

20

хаотичность первозданной основы бытия — материю в тело есть очерченность, линейность, пронизанность формой, подчиненность началу красоты, изящества. Но форма, освобождая материю от ее безвидности, косности, мертвенности, только предначинает тело: завершают же тело начала свободных ритма и гармонии. Живое тело пластично, обвеяно предчувствием и тоской красоты: о нем можно сказать, что оно подлинно созидается ритмичной игрой линий, красок, света, теней. Форма и ритм не свойство и не результат, а «мыслеобраз» тела, его подлинность. Материальность, вещность тела — вторичный признак тела, который не должен закрывать основного в теле: тело есть особый род окачествования бытия — в звуках, красках, слове, в игре света и теней; особый род постижения и явления полноты и радости бытия. Прославленное тело Спасителя не знает вещности, хотя и остается носителем всех определяющих свойств и проявлений телесности. Оно вне пространства и времени, но по воле может быть и в условиях пространства и времени. Тело может быть и материальным, но эта вещность не выражает последней тайны тела. Тело явление иное по отношению к духу, но не противоположное духу. Поэтому-то и оказалось возможным соединение его с духом в новом роде бытия в человеке. Основным определяющим в науке о человеке должно быть не понятие духа и не понятие тела в их разделенности, а понятие личносτи, как чуда и тайны индивидуального неслиянного соединения двух природ так, что они изначала даны во взаимной связанности, во взаимной определенности. Личность в своей индивидуальности — и по содержанию и по форме — потенциально предопределена этим взаимодействующим и взаимоопределяющим сочетанием данного тела и данного духа. В человеке, как личности, дух изначально окачествован тайной ипостасного единения с телом, тело преобразовано силою воплощенного в нем духа.

С этим связана важная и существенная особен-

21

ность духовной жизни человека. — Всякое проявление духовной жизни человека, — будь то познание, чувство, узрение, — непременно связано с функцией оτелеснивания. Сияющая красота, чистейшая духовность может стать силой, питающей человека, созидающей его духовный мир не иначе как чрез созерцание ее «в стройности», «зримости», «слышимости», «обоняемости» и т.д. В этом смысле она навсегда пребудет для нас телесностью. Тайновидцы и художники духовной жизни, с которыми Бог беседовал, как с друзьями своими, свидетельствуют о «свете фаворском», об «озарениях», о «сладости благоуханной». Все показания опыта духовной жизни убедительно говорят о зримости, светообразности, звукообразности, сладости чистейших созерцаний духовности, говорит о неизбежности функции отелеснивания во всех откровениях, сияниях духоносности. В этом вековом и неизменном опыте нельзя видеть только «метафоры», «антропоморфизмы», видеть только скудость и несовершенство человеческих символов. Стояние в красоте небесной не может быть иным, как отелесниванием сияний духовности. Функция отелеснивания собственно впервые делает для человека возможным всякое взаимообщение с иными мирами, впервые открывает для человека иное бытие, как бытие взаимодействующее с человеком. Она действует в двух направлениях — человеческий дух, соприкасаясь с иным бытием, неизбежно «зрит», «слышит», «обоняет», словом объективирует духовное бытие в образах телесности и требует дальнейших воплощений этих отелесненных узрений, стремится к новому как бы уплотнению телесности, в художественном образе, — в мысли, в звуках и т.д. Всякое творчество — художественное, научное, вся полнота культурного творчества восходит к этой неустранимой тайне потребности двойной объективации, вытекает из нее. Человек потому и является царем, разумом и великим первосвященником мира, что почтен святым даром отелеснивания чистого духа,

22

являемости его материи и обратно — даром пресуществления материи, пробуждения дремлющих в ней начал духа и божественной красоты.

Молитва — в узком, привычном употреблении слова — имеет ту же природу и смысл, как и все другие объективирующие восхождения человеческого духа к Богу. Даже «умопостигаемые» высоты молитвы «земных ангелов и небесных человеков» онтологически и феноменологически остаются состояниями, когда истончается, но не прекращается действие функции отелеснивания. Молитва, будучи окачествованным — в «свете», в «теплоте», в «радости» — стоянием пред Богом, неизменно ищет и дальнейшего отелеснивания. Она требует выражения, закрепления в символе, — будь то слово, молниеносный знак дословесного или вышесловесного мышления, когда мгновенное переживание «знакомости» символизирует сложную и содержательную систему. Великое преимущество молитвы — так как она дана в ее высших проявлениях в «умном делании» — не в том, что она свободна от функции отелеснивания, а в том, что она менее угрожаема в отношении возможности ослабляющего и соблазняющего влияния проявлений продолжающейся — «уплотняющей» — объективизации узрений. Образы ее объективизаций — слово, «знакомость», «логарифм мысли» — суше, строже и в этом смысле бессильнее, бездейственнее. «Умная молитва» в своей отелеснивающей функции меньше связана со всей цельностью человеческого существа, и поэтому она прагматически удобнее. Но в силе и ее слабость — она недостаточна сама по себе. Она требует восполнения и предполагает его в богатстве и цветении форм Богообщения, знающих и вмещающих многообразие форм отелеснивания. Ближайшее восполнение она получает в «многоочитой» молитве церковной. Церковь в богослужениях, обрядах, культовых действиях — глядит к Богу и в Бога всем многообразием образов и содержаний человеческого духа — словом, звучанием, ритмом, певучестью линий, красками. Обряды,

23

пение, ритм богослужений, многоцветная многообразная красота храмов — отелесненное уплотнение узрений красоты иного мира — не случайный момент, не следствие человеческой немощи и несовершенства, а внутренний изначальный закон человеческого духа, раскрытие его онтологии.

Когда нарушается живое ощущение глубочайшей связи многообразия Богоузрений, Боговосхождений с целостной полнотой и многовидностью их выражений, начинается господство ложного спиритуализма прежде всего в молитве, начинается распад целостной правды духовной жизни. Тогда, вместо праведной дифференциации постепенно возникает неправедный распад и противоборство «сфер культуры», их обособление, возникает автономия каждой из них. «Секуляризация культуры» неизбежно должна была возникнуть и развиться прежде всего и больше всего в протестантизме. Однако, как это ни странно прозвучит, но можно сказать, что принципиальный дуализм, в отношениях между религией и культурой, признание культурного творчества делом только и чисто человеческим, духовно гораздо менее угрожающ, чем аскетически-утилитарное «допущение» культуры, когда она «явно принимается, тайно проклинается». В первом случае секуляризация культуры раскрывается как трагический разрыв целостности, источающий, мучающий, но не растлевающий до конца жизни духа, сохраняющий силы для выздоровления. Во втором — процесс, протекая менее бурно, оказывается более страшным и безнадежным, так как ведет к тонкому и глубокому ваимоотравлению. Односторонний аскетизм, в котором сладость духовного подвига порождает внутреннюю прогорклость культуры, так как она для аскетизма в конце концов все же только «мира мятеж и суета», не отвергая, тихо удушает и разлагает ее. Но разложив культуру, утвердив мироотреченный путь, как единственный путь спасения, аскетизм сам в победе истощается и внутренне обеспложивается, оказывается только черным лучом. Существует таин-

24

ственная и, конечно, не случайная связь между высотой, цветением, полнотой культуры вообще, церковной в частности и между расцветом, силой и содержательностью монашески-аскетических путей. Монастыри особенно умножаются, растут и цветут не в эпохи падения, умаления общей культурной жизни народа, нации, страны, а в эпохи подъема, полноты творческого раскрытия общекультурной жизни. Отрицая культурное творчество, как равночестный и равносильный путь сπасения, соблазняясь (а особенно — соблазняя) о культуре, односторонний аскетизм иссушает таинственные глубины, питающие и оживотворяющие его, совершает двойную растрату творческих сил и заграждает пути для хотящих «войти в царствие». Вместо «монахов» появляются «монашествующие», резонерствующие и притязательные хранители «единственно достоверного» и «православного» метода спасения, имеющего видимость пути спасения, но иссушившего, убившего силы жизни, таинственно его питавшие, а потому бесплодного, но выдающего свое бесплодие за полноту и норму. «Народ Божий», род христианский подлинно спасается только тогда, когда молитва хранит многоцветность и многопевучесть своих крыльев, когда художественное созерцание, научное творчество, все богатство содержаний жизни человеческого духа не убито притязательным «недобрым» взглядом одностороннего аскетизма в своем основном значении такого же первообраза молитвы, как и бесстрастное созерцание в безмолвии умного делания.

***

Второе крыло восхождений к Богу, без которого нет духовного роста, — покаяние. Покаяние — сердечная расплавленность, благодатная восприимчивость, прозрачность человеческого существа для лучей вечности, взрыхленность сердечных глубин для сева Божией пшеницы — есть и необходимая личная настроенность и вме-

25

сте уже совершающаяся переплавка человеческого существа в огне небесных касаний.

Покаяние — μετανοία — переменение, преложение в иной порядок, в иной строй духа, жизни. По слову св. Иоанна Богослова «Всякий делающий грех делает (и) беззаконие; и грех есть беззаконие» «πᾶς о ποιῶν τὴυἀμαρτίαν καὶ τὴν ἁνομίαν ποιεῖ, καὶ ἡ ἁμαρτία ἑστὶν ἡ ἀνομία» (I Иоан. 3, 4). Грех есть уклонение от закона, извращение чина (τάξισ), правила (κανῶν), правды бытия, выпадение из того достоинства, которым почтено было тварное существо.

Первый грех — грех Денницы, Люцифера был нарушение чина, живой красоты соразмерности, иерархичности миров в любви... «Ангелов, не сохранивших своего достоинства (своего «начала» (τὴν ἑωντῶν ἀρχήν), но оставивших свое жилище соблюдает в вечном мраке (Иуд. I, 6). Грехопадение прародителей было тоже беззаконием, вернее, противозаконием (ἀνο μια), преступлением против «чина», назначения человека в иерархии тварей. Поэтому и дело искупления осуществляется чрез восстановление в прежнем, чрез «воображение», — усвоение образа, εἵκονα первоначальной, первозданной красоты («доброты»). Грех всегда хаотичен, чинопожирателен, всегда акосмичен. Восстановление, искупление поэтому всегда и неизбежно совершается чрез преодоление хаоса в себе, чрез притупление жала греха в данной личностной живой точке бытия, всегда космично. Покаяние —μετανσίκ — прежде всего сознание неправды, глубокое и действенное чувство искажения правды того чина тварности, каким почтил меня Создавший мя. Поэтому-то оно и есть возвращение в себя, обращение к Отцу, как вверившему мне для творческого хранения и возделывания рай моего таланта, моего призвания. В покаянии сравнение себя в недолжном, в извращенном с сиянием первообразной красоты, исторгает плач об утрате, растлении этой красоты, зовет преодолеть осознанное беззаконие. Но это есть только — отрицательная характеристика покаяния — отрицательная; потому что здесь все еще «не», только отрицательное виде-

26

ние себя во грехе, как состояние нарушений, извращения чина своей тварности, только плач и сердечное сокрушение о себе, как находящемся в «беззаконии».

Возрождающее, спасающее покаяние должно иметь и действительно имеет и свое утверждение. Слезы благодатного покаяния — всегда горячи, так как согреты огнем надежды на восстановление, на явление в жизни в действии всей правды Божией о мне. Покаяние в своем положительном содержании является трудом над осуществлением моего чина в мире, задачей раскрытия моего призвания, как плода и уверения покаяния... Покаяние, поэтому, есть не только плач и сокрушение, но вместе и вечное чудо утверждения чина тварности. Покаяние не только смирение, но одновременно и неизбежно есть и дерзновение, признание соразмеренности, соравночестности твари — по благодати и любви Творца — с Богом. В огне слез покаяния, в кипящей радости безмерности призвания грань бесконечности и несоизмеримости твари и Творца, премирности Бога не снимается, но не действует. Здесь открывается новая ступень покаянных восхождений — покаяние открывается, как радостный плач и светлое сокрушение ненасытимой любви.

Чудо Божественного снисхождения, вольного самоограничения, положившего рядом с собой тварное бытие — пыль и прах по своему происхождению, но призванное к Богоравенству, — рождает огонь ответной ревнующей любви. Сила и закон всякой любви — быть таким, как Любимый, «единосущие с любимым». Но чем пламеннее любовь, чем ненасытимее божественное желание единосущия с любимым, тем решительнее голос ревности, безмернее требование полноты уподобления любимому, тем живее, огненнее окаяние себя, как бесконечно далекого от вожделенного единения с любимым. Слезами восторга, радости и вместе слезами ненасытимого, окаявающего себя смирения кипит, плачет дух, потому что всей остротой зрения живущих на вершине видит, что радость свершений восхождений не имеет предела, т.к. с каждым новым движением открываются все но-

27

вые, все чудеснейшие дали красоты. В сравнении с безмерностью дара чина тварности, призвания твари всякая ступень восхождения есть неосуществленность, неявленность твари в полноте Божьего определения о ней.

Тварь так возлюбившая Творца — а только такая любовь и заслуживает наименования любви — вменяет себе в грех в «беззаконие» самую невместимость для нее безмерности дара, зрит себя несовершенной, грешной по животворному смирению ненасытимой ревности любви. Обе беспредельности положительного раскрытия покаяния — дерзновенное утверждение сопризванности, соравночестности твари с Творцом и постоянное окаяние себя в своем несовершенстве, в своей инаковосτи Ему, отрицание себя, готовое в пределе самоуничтожиться — должны быть антиномически сопряжены между собою. Вторая беспредельность покаяния дается позднее, есть новое и совершеннейшее восхождение по пути Божественному, но она действенна, спасительна, только при живом стоянии в полноте тварного дерзновения. Иначе овладевает соблазн «Богом прельщенности», соблазн нирваны. В таинственные ночи таинственных Богоисканий, чудесных Богозрений, человеческое естество трепещет в сладости предельной радости и силы. Человек может не вынести сладости этих таинственных касаний и, отказавшись от неотменяемой правды своей тварности, может возжелать стать ничто в великом Все, может возжелать уничтожения, как последней тайны и смысла бытия, может, обессилев в сладости Божественной нирваны, утвердить «ничто», как предел, и погибнуть.

Путь таинственной ночи, когда Иаков боролся с Богом и победил Его, стал Израилем (Богоборцем) — таинственный и радостно-страшный путь каждой твари в ее встречах с Богом. Истаевая, исчезая в сладости несказанной Богокасаний, Иаков, отныне Израиль, в тайне невыразимого дерзновения утвердил правду и силу своей человечности, ревнующей' о вечной правде своего чина тварности наряду и подле с Богом, и оказался до-

28

стойным того, чтобы от него по плоти произошло Воплощенное Слово.

Антиномические бесконечности пути покаяния во всей своей силе могут быть пройдены и проходятся только в творчестве. Вершины «умного делания» знали это, и свое знание выразили и закрепили в наименовании пути восхождения к БОГУ «Художеством», и «филокалией» красотолюбием.

***

«В заботах суетного света

Он малодушно погружен,

Молчит его святая лира,

Душа вкушает сладкий сон,

И меж детей ничтожных мира,

Быть может, всех ничтожней он»...

Хладный сон души поэта (не в литературном смысле, а в смысле ποήτις (творец всякий) тонок, тревожен. Даже во сне дух знает о неправде этого сна, неуспокоенно тоскует о мире ином, горнем. Безмолвными воздыханиями, непонятной тревогой он будит, обличает поэта, свидетельствует об ἀνόμια, о беззаконии его внутреннего мира; постоянным томлением зовет к очищению, к «воображению» в древнюю красоту, влечет к «μετανοία», к деятельному покаянию. Конечно, все это может разрешиться только в чисто натуральном порыве, в натуральном экстазе вдохновения. Поэт может не узнать Призывающего его, изменить Ему. Но возможность такого исхода, разрешения не исчерпывает всего, что дано в мирочувствии поэта;

«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,

Исполнись волею моей,

И обходя моря и земли...

Глаголом жги сердца людей»... не менее возможный и утверждаемый как желанный и должный исход. Нату-

29

ральное волнение и смятение тогда раскрываются как два крыла аскезы, претворяются в молитву и покаяние. «Помилуй мя, Боже» — вечное по своей всечеловеческой правде и поэтической глубине выражение очистительного огня покаяния — потому так глубоко и всепроникающе, что именно поэтическое созерцание, созерцание в живых образах, восхождение от образа и через образ к «чину», к своему достоинству, а от него — к живой красоте и правде Бога, растопляющей бездны сердечные, исторгающей горячие и чистые слезы покаяния и радости очищения — создало эту проникновенную песнь человеческой немощи, любви и надежды.

Феноменология и онтология молитвы и покаяния свидетельствуют, что оба крыла восхождений к Богу в опыте «софийного делания» не только могут сохранить свои основные черты и силу, но пробудить и раскрыть такие глубины человеческого существа, какие остаются вне пути Боговедения по типу отъединения от мира, по типу классической аскетики.

Если творчество до сих пор еще не утверждено в своем достоинстве столь же действенного и праведного пути спасения, как и путь классического отречения от мира, то причины этого лежат не в порочности творчества и не в невозможности для него по природе стать путем спасения.

По своей природе оно может быть и молитвой, и покаянием — путем к спасению. По своему же значению в жизни мира и роли в деле спасения мира оно должно быть утверждено, как достойный путь спасения.

***

Мы склонны преувеличивать праздничный, заключительный момент творчества — момент завершения, радости воплощений. Трудный и подвижнический путь, предуготовляющий рождение новой отелесненной красоты, остается тайной художника, творца. Тайна творения, рождения нового неизбежно и неизменно сплетена с пред-

30

чувствием гибели, с хождением по краю бездны смертной. Подлинное творчество всегда, как свежая рана в сердце, всегда смятение, распад всего духовно-телесного состава человека. Это не образ, не красивое слово, а суть страшного и преславного таинства творчества. Творец в известном смысле не человек. Он живет странной и истощающей, двоящейся жизнью. Все живут более или менее целостной жизнью, цельно отдаются непосредственности муки, радости, боли. Один он обречен, т.к. в даре творчества есть нечто сверхлично-принудительное, не только жить, но и наблюдать. В муке творческого взгляда разламывается жизнь, распадается душа, исчезает целостность бытия. Дух творца должен пройти через искажение, чрез смертную агонию двойного бытия, двоящегося зрения, чтоб в грядущем акте творчества родилось новое, умножающее, обогащающее ценность и полноту бытия.

Игриво-шутливое наименование «жрец искусства», — «жрец науки» полно трагического содержания — творчество есть подлинное и несомненное жреческое служение. На «алтаре» науки, искусства сущностно и истинно распинается живое и любящее человеческое сердце, распинается через страшный дар, врученный человеку, как его судьба, призвание, распинается во имя Бога для служения всему миру.

Из всех видов человеческого служения путь творчества в широком смысле этого слова, путь создания культурных ценностей, есть в своей онтологии путь наиболее христианский, Христов, так как и высший образ его и уверение правды и силы этого пути — Агнец Божий, распятый на Голгофе за грехи мира и в третий день воскресший.

Нужно со всей силой раскрыть и религиозно утвердить онтологический смысл и значение человеческого творчества. В творчестве и через творчество совершается борьба за природный мир: он или освобождается из-под власти демонов, или же по новому — окончательнее и безнадежнее отдается во власть князя мира

31

сего. Вдохновенная острота глаза, помазанных на царство в творчестве видит скрытое от дюжинного взгляда, подлинно раскрывает сущее. Бытие через творчество перестает быть плоскостным, двухмерным, осуществляет Божественную глубину, являет таинственную безмерность замысла мира. Творчество довершает, обогащает бытие, преображает его.

Чрез подобие пути Голгофского, чрез таинственную жертву смерти в самоистощании, в томлении Богом данного таланта, творчество высвобождает из-под покрова мертвенности и косности живую красоту, разлитую в глубинах мира, разрешает немоту и слепоту духов жизни, подчиняет хаотическую встревоженность стихий мира силе «меры и числа», и, преображая, спасает мир. Крестная смерть и Светлое Воскресение Спасителя открыли человеку доступ к славе и силе первозданной красоты, и человек должен действенно проповедать спасительность крестных страданий и славу Воскресения всей твари, явленно засвидетельствовать в безумии бунтующего хаоса победу жизни над смертью, чина, закона над тлением, распадом, должен раскрыть преображающую силу Воскресения Христова во всем мироздании. В молитве водоосвящения есть прошение о том, чтобы наитием Св. Духа были изгнаны гнездящиеся в водах демоны. В праведном творчестве творец действует как экзорцист, «изгонитель» демонов, гнездящихся в глубоких водах океана жизни. Он обладает властью освящать и преображать глубины бытия действием и наитием огненной светлости Пресв. Духа. Иное дело пользуется ли он ею и как пользуется. Преображение мира в творчестве может и должно быть таинственным погружением стихий мира, всего бытия в очистительные воды св. крещения во имя Отца и Сына и Св. Духа. Спасение мира совершается и чрез чудное таинственно благодатное обожение человека в «умном делании» и чрез обожение возвращение мира к Богу в «софийном делании», возводящем все бытие к «первому блаженству».

Преображение мира чрез творчество и в творчестве

32

после смерти и воскресения Христова есть осуществление первосвященнического и царского служения Христа. Дар творчества есть осуществляемая чрез человека сила спасающей мир благодати Божией. Поэт, ученый, художник, музыкант, педагог, инженер, все, кто с добрым сердцем и во имя правды Божией трудятся в мире и над миром подлинно и существенно призваны к священнодействию во «внехрамовой», мировой литургии, где на пламенном алтаре человеческого сердца, томимого божественной жаждой, отелесниваемой, являемой красоты, плоть мира существенно и преискренно предпреосуществляется, предпретворяется в плоть нового неба и новой земли, в плоть грядущего во славе Царствия Христова.

Культурное творчество (в широком смысле, включая сюда все многообразие творческих преобразующих мир деятельностей человека) д.б. понято со всей религиозной серьезностью значительностью домостроительного долга, связанного с ним.

Нечувствие, ослабление знания этого глубочайшего и основного смысла творчества, забвение его тайнодейственного значения и силы оказывается роковым и для Церкви Христовой и для мира, становится умалением, и даже похулением силы и действия Голгофской жертвы, оставлением во тьме того, что должно быть причастно света Христова Воскресения. Теургический смысл «тайное видение и тайное действие» творчества всегда был ведом и самим служителям творчества. «Маг», «чародей» «волшебник» для нас — пустые слова, но за ними стоит обличающий нас религиозный смысл. Легкомысленное касание великой тайны, — недостойно христиан и теократического замысла церкви. Глубочайший христоцентрический характер творчества должен быть осознан нами, освящен и просвещен Церковью. Оно должно быть понято как харизматический дар пророчества, в самом пророчествовании уже созидающего предрекаемое и грядущее, как благодатное явление онтологической и онтологизирующей проповеди о Христе, умершем за спасение мира и совос-

33

кресившим его с собою. Жреческое служение может быть и бывает и идолослужением, может быть и источником гибели и своей, и других. Но это не может опорочить изначальной, благой, Христовой природы творчества. Путь творчества субъективно неустроен...

III.

Преображение мира не может быть актом механически-магическим. «Демоны глухонемые» природного, падшего, непросвещенного бытия, самоутверждаясь в своей немотствующей, хаотической косности, противоборствуют всякому стремлению запечатать безумную безмерность, всякому движению связать бездну славным и страшным именем Христа, стремятся сами овладеть сердцем связывающего, увести его в мрак великой ночи. Соблазн демонов, гнездящихся в стихиях мира, входит в душу творца, как искушение, как прелесть.

Богозрение, как последняя цель и вместе руководственная, спасительная сила творчества, легко может подмениться духозрением, обожествлением низшего бытия, может ограничиться, даже удовольствоваться «красивостью», бесцельным любованием внешними покровами, остановиться на «функциональной связи зеркальных миражей». Смысл творчества может быть воспринят и утвержден только как бесконечность игривого и играющего стремления к красоте, к истине, добру, превратиться в своеобразный дон-жуанизм, когда самая игра многообразных эмоций, связанных с творческим вдохновением, — искание истины без желания найти ее, — становится самоцелью, и узрения и видения творца не влекут за собой подвижнического труда над воплощением их в жертве служения преображению мира.

Сердце в вольном подвиге должно изжить, препобедить все соблазны и искушения. Достигнув через борьбу личной свободы, оно призвано в творческом акте освободить плененную правду и красоту от чар власти

34

демонизма, укротив мятеж стихий, связав их именем Божиим, и восстановить древний праведный лик бытия. Творчество есть вечная и страшная борьба с духом призрачного бытия, с голосами «родимого ночного хаоса», удлинение воскрылий золотого покрова дня, простертого над бездной вечного молчаливого мрака.

Творчество прерывно. Состояние вдохновения озарения, когда с чудесной легкостью снимаются покровы бытия, чередуются с унылостью упадка, сломленности и даже как бы сломанности крыльев души, когда как будто бы ничто не может нарушить «хладного сна». И то, и другое как будто бы дано как нечто, приходящее в душу художника извне, как некий рок, настигающий его «Пока не требует его к священной жертве Аполлон, душа его вкушает хладный сон... Но лишь божественный глагол до слуха чуткого коснется, душа поэта встрепенется»... Этот «роковой характер» «внезапных» осенений вдохновения, капризных оскудений творческой силы рождает искусительный соблазн признания художественного служения медиумическим. Все дается «даром», не связано с личным трудом, подвигом, не требует созидательного и упорного труда над устроением своего духа, над совершением своего спасения. Соблазн «вдохновения», соблазн «магического пифизма» ведет на путь духовной лености. Пренебрежение долгом труда над своим совершенствованием, очищением, есть начало смерти, разложения, скольжения к гибели. Дух становится не восприимчивым, нечувствительным, к льющемуся чрез вдохновение свету, бессилен раскрыть то, что ему дано. Пораженное в истоках творчество скудеет, бледнеет, не освобождает, а томит душу.

Не должное — без аскетического блюдения, — леностное отношение к дару пожирает свободу, превращает одаренного в медиума, одержимого низшими бесконечностями духовного бытия, в существо — в пределе — мучимое бесами. Творец становится только магом, творчество — заклинанием. Вызванные к бытию при-

35

зраки устремляются на немудрую душу, не оградившую себя крестом подвига, и овладевает ею. Знание об угрозе гибели, — даже проникновенное ведение, пророческое видение распада чужой души, не спасают, не ограждают. А. Блок с поразительной силой проник в тайну сумасшествия Врубеля, но сам в конце концов оказался зачарованным, стал пленником обманных видений.

Основная трагедия всякого творчества в том, что творчество призвано быть демиургом, вторым творцом, довершающим и восполняющим начатое Творцом всяческих, но пока оно не становится послушанием Христу, все попытки раскрытия этого основного назначения творчества неизбежно остаются утопичными. Божественные, вышечеловеческие задачи и цели оно пытается осуществить только человеческими силами, оно остается натуралистическим там, где, восполняя, и укрепляя, и просветляя естественные, натуральные силы, должны уже действовать и силы благодатные; оно остается только мантикой там, где уже место пророческому служению.

IV.

Творчество ждет и ищет целомудрия — соединения данного ему благодатного дара пророческого и жреческого служения с Богомыслием и праведным устроением духа, требует полноты Христовой мудрости. По своей природе оно открыто для аскетического овладения и есть аскетизм, но иного рода, чем традиционный аскетизм «умного делания».

Может быть и должно быть своеобразное «послушничество» на путях творчества, путь вручения себя «старцу». Древность знала и чувствовала это внутреннее сродство пути творца с путем инока. История искусства, философии, история естествен. наук сохранила для нас живые предания о возникавших вокруг великих мастеров того или иного делания объединениях «учеников», желавших под водительством «мастера» пройти искус послушания, соприкоснуться с тайной восхождений

36

к красоте, истине, служения им. Братства «учеников» были своеобразными «общежительными монастырями», где через опыт мастера тайновидца учились аскезе узрений, методу работы, технике воплощений, учились смирять себя, отрекаться от лучшего во имя совершеннейшего, шли путем филокалии.

Элементы аскетизма, как пути самоустроения, жертвы случайным и гибнущим во имя вечного и нетленного как бы предзаложены в душе подлинных созидателей всяческих ценностей. Путь аскетизма не только задан, но и дан, как неустранимый момент сложного и трагически многотрудного пути творца, и сила аскетизма — показатель степени таинственного обречения, жертвенного принятия дара посвящения, дара своего служения. Но спасается тот, кто примет тайну и возлюбит свой путь, как путь вольного креста следования Христу и неустанного делания. Не может грешное, неустроенное сердце человеческое видеть Бога и остаться живым. «Богом посвященные», Богом избранные творцы и создатели видят Бога, хотя и не всегда умеют назвать, не всегда Ему служат. Поэтому-то в непонятной тоске смертной муки и мятутся после таинственных Богоприближений, переживаемых ими в ужасе и мраке творческих постижений. В безумии легкомыслия, кажущегося веселия, исступленного глумливого буйства, опьянения надеются приглушить, притупить, посетившѵю сердце тоску трагической раздвоенности, изжить муку духовной неустроенности. Порхающее легкомыслие, «язычески радостное приятие жизни», «художественная богема», сопровождающая иногда творчество, есть, если это только не поза, трагическая духовная беспомощность, когда сердце знает глубину и неутолимость своей боли и не понимает природы ее, не обыкло духовно верно «компенсировать» за сладкий и страшный дар вдохновений.

***

В аскетике «умного делания» огневая напряженность ищущего истины духа преодолевает верхние содержания

37

жизни сердца, чтобы дойти до вечной жизненной основы — образа и печати Божией в себе, чтобы достигнуть «малого света» в сердце, чрез него взойти к «великому свету» Божественного бытия. В «софийном делании» — огневая напряженность сердца, призванного разрешить немоту мира, умножить полноту бытия, в земных звуках соприкоснуться с тайной космической херувимской песни, проходит через наружные облачения, двусмысленные личины красивости, через мятущуюся напряженность кипящих стихий и сил — «духов жизни», просветляет ночь таинственного родного первозданного хаоса, зрит и являет вечные «идеи», соприкасается с океаном божественного света, хранящего и питающего все бытие...

Труден, славен и плодоносен первый путь, но не менее плодоносен и значителен и второй. Он предполагает и требует великого и целомудренного воздержания, и сам есть путь сияющей мудрости Боговедения. Традиционная аскетика мыслит аскезу как отрыв от мира. «Иди на кладбище и хвали мертвых... Безмолвствуют... Иди и поноси мертвецов... Молчат... Когда ты достигнешь такого же бесстрастия ко всем зовам мира, ты будешь недалек от совершенства». Аскеза раскрывается здесь, как наука о том, как погашать многообразие жизни чрез вольное умерщвление многокрасочности и многозвучности ее в бесстрастии, через отъединение от мира, отказ от непосредственного культурно-социального творчества. Но этот путь не вмещает другой правды о мире, что мир дан нам «не для поглядения, а для делания», для царственного пребывания и для первосвященнического служения человека в мире. В творчестве преднамечен и раскрыт путь, восполняющий и довершающий неполноту правды первого пути спасения. Сердце человеческое не только средоточие личной, противостоящей миру жизни. Сердце человеческое таинственно связано со всей полнотой всеединства мира, в нем призывными светами горят и все основы мирового бытия, живет бесконечность любви, слышавшей все биения космоса, веда-

38

ющей, что мир, повинуясь слову Творца, ждет и ищет раскрытия, освобождения, довершения вложенного в него «художественного слова», чает преображения. Освобождение, раскрытие, довершение приходит только через человеческое творчество, только чрез благословенный, с именем Божиим и во имя Божие, труд совершенствования, разрешения безгласия немотствующего, чрез явления тайны софийности мира. Разрывая слои призрачного бывания, творчество открывает и осуществляет, отелеснивает бесконечность океана Божественной умной красоты, таинственно омывающего корни не только человеческого духа, но и всего тварного бытия.

Путь спасения м.б. осуществлен и действенен не только в образе отъединения от мира, но и в образе наибольшей открытости духа всем цветам, звучаниям, трепетам жизни, слияния со всем ἓν καὶ πᾶν — в образе дивного творческого экстаза — радости и муки стяженности всего бытия в бескрайности сердца, чисто созерцающего Бога. Путь спасения может быть целомудренным видением и творческим раскрытием богатства мира, как сияний и славы Божества.

Противоположность христианина миру, сознание того, что не все в мире может быть преображено и достойно преображения, отделение от мира остается со всей и даже большей силой и на этом пути. Но это сознание принимает форму не бегства от мира, не форму «монашества», а форму «иночества» — трудничества в мире и над миром, преодолевающего власть греха не чрез отсечение стихий мира, а чрез избирающее преображение их.

Церковное освящение творчества, как пути спасения, восполнение его натуральной благодати — благодатью церковной является величайшей задачей Церкви.

V.

Как же понять и объяснить отрицание этого несомненного и возможного пути спасения традиционным учением о «спасении».

39

Преобладающий, начертываемый учителями традиционной аскетики путь Богомыслия и Богозрения слагался под влиянием опыта классической философии Греции. Отцы исходили из убежденнейшего утверждения, столь характерного для греческого гения, что ум, мыслительная сила является господственной, царственной в человеке, что в уме и содержится образ Божий. Путь «умного зрения», «умных восхождений» к Богу, путь стяжания духовной жизни по типу умообразных, мыслеобразных обнаружений и проявлений духа в человеке, путь безόбразного стояния перед истиною и в истине умом в сердце, приобретя преобладающее значение, фактически был утвержден единственно оправданным путем Боговосхождений и Богозрений. «Умное делание», восхождение к Богу по типу деятельности мыслительной силы, несомненно, включало и иные моменты — моменты эстетических созерцаний, поэтических вдохновений, никогда не было только безмолвием, стоянием чистого ума. Безмолвное, безόбразное созерцание было только началом иерархически организующим, качественно определявшим эти состояния высочайших Богоозарений. Наряду с ним действовали, питали и бесконечно углубляли бестрепетное безмолвие умного созерцания совсем не безмолвные и не безобразные моменты эстетического радования, поэтического вдохновения — стихотворения св. Григория Богослова, св. Симеона Нового Богослова, творения св. Макария Египетского и друг. достаточно убедительно говорят об этом. — Но эти пути Богопостижений меркли и отступали на задний план в свете намеченного и утвержденного основного типа опытного Богопознания. Кроме того, чеканка путей аскезы совершалась в эпоху, когда происходило еще естественное и провиденциальное — Богомудрое — отталкивание от эстетического и поэтического опыта Боговедения в язычестве. Естественная неполнота эстетического Богомыслия язычества, неустранимо только натуралистического, многочисленные извращения, соблазны, прелести, роковым образом привходившие и привходящие в этот путь к Богу вне благодат-

40

ной помощи, были признаны и объяснены как органическая порочность этих путей Богомыслия и Боговедения.

Когда же от наставлений, отчеканенных в слове, обратимся к жизни тех, кто явил святость, шел путем спасения и достиг его, становится несомненным, что опыт всецерковный всегда был шире, полнозвучнее, полнокрасочнее господствующего типа Боговедения.

В житии св. Макария есть чудесная повесть о том, что когда он — строжайший аскет — монах, казалось, достиг последних вершин уединенного подвига, стал во «плоти ангелом», и соблазн горделивых помышлений подступил к нему, — «есть ли в мире другой, столь много потрудившийся и столь многого достигший, как я?», ему в видении были показаны две женщины; заботливые хозяйки, тихие и кроткие супруги, многочадные родительницы, которые в своем «мирском» состоянии ушли гораздо выше по пути спасения.

Старец-подвижник, наставник и руководитель вдохновенного и изящного поэта, церковного писателя-публициста св. Иоанна Дамаскина — во имя испытанного, «господственного» пути, «умного делания» — потребовал от Иоанна — новоначального инока отречения от поэтического творчества, как несовместимого с «путем спасения».

«Искушение» — умильная просьба скорбящего инока, потерявшего брата, об утешении чрез вдохновение поэзии — «соблазнило» св. Иоанна; и в «падении», в «греховном непослушании» св. Дамаскин создал неувядаемую красоту погребальных песнопений Православной церкви. Изумительная красота и духоносность их не убедили старца: — прекрасно, но не нужно, не на потребу: нет бесстрастия, нет уединения и безмолвия, это не устроение, а развращение, падение духа. Лишь чудное вмешательство Пречистой и Преблагословенной Богородицы Девы Марии оправдало для св. И. Дамаскина путь поэтического творчества, как путь аскетического делания, как равночестный с путем безмолвия и «бесстрастия» путь спасения.

41

Столкновения пути св. Иоанна Дамаскина с классическим вековым путем тоже святого в части своей правды старца под разнообразными формами, в изменяющихся сочетаниях и содержании проходят через весь православный опыт святости, так как он дан не в правилах и выводах — в «Добротолюбии» и иных аскетических писаниях, — а в летописях живой судьбы отдельных святых, еще не ставших житиями, где все уже благолепно и завершенно. В записях Саровского монастыря сохранились следы глухой борьбы, которую пришлось выдержать св. Серафиму Саровскому за избранный им путь святости. Игумен, монастырские старцы осуждали св. Серафима за отступления от начертанного идеала, «спасающегося инока», недобро шептались о светлой широте радостной, общительной любви св. Серафима к людям, к миру, к красоте, наказывали его.

Следы этой глухой борьбы встречаются на всем протяжении истории спасающихся...

Под покровом твердым, устоявшимся «классического» аскетического делания, как уединенного Богомыслия, когда потухает мир, исчезают мотивы ко всякому иному творчеству, кроме творения в уединении, всегда жил и действовал и иной путь праведного аскетизма, намечались ростки и иных путей спасения.

Внешнее господство, литературная и иная утвержденность и закрепленность в церковном опыте пути аскезы, как пути отделенности от мира, недостаточная выраженность пути восхождений к Богу через целомудренное приятие мира, через творческое стяжание всей полноты бытия в своем духе для Бога и в Боге зависит, думается, от различия психических типов представителей того и другого пути духоустроения.

Люди типа «умного делания», типа по преимуществу логистического, не знающего полноты объективаций в звуках, красках, образах, не знающие силы и радости непосредственного отелеснивания узрений духовного мира в ритме и форме, мере и числе, — бессознательно и

42

неизбежно — по закону компенсации — ищут восполнения в напряженности, устрояющей, организующей деятельности. Они проповедники и пропагандисты по преимуществу; они собирают и любят собирать учеников, создают правила, оставляют наставления, придают всему, с чем соприкасаются, свою окраску, во все вносят структурную четкость и законченность.

Люди типа «софийного» переполнены радостью созерцания, Богоузрений в полноте формы и ритма, в певучести и многоцветности. Они радостны радостью полноты, светлы изяществом воплощенных с ними и в них живущих касаний Божественного света. Потребности в организации, в убеждении, в борьбе за свое — нет, и особой нужды в ней они не чувствуют. Они со светлой улыбкой мудрой и благословляющей ясности проходят через мир. «Трава не сгибается под ними, цветы тянутся к ним, как к солнцу». Они принимают формы и традиции, по существу, чуждые им и на старом языке говорят о новом, грядущем.

И. Лаговский

43