Шестов Л.И. Kroner. Van Kant bis Hegel и Die Selbstverwirklichung des Geistes. Журнал "Путь" №27

     Richard Kroner. Von Kant bis Hegek (Tübingen. Verlag von J.C.B. Mohr, Paul Siebeck). Bd. I. p. 612 Bd. II p. 526.

     Richard Kroner. Die Selbstverwirklichung des Geistes (Prolegomena zur Kulturphilosophie (Deselbe veglag). P. 225.

        Огромная заслуга Кронера в том, что для него философия является не интересными умственными упражнениями, а жизненным делом, как это было для самих великих представителей немецкого идеализма, о которых идет речь в его книгах. Оттого его двухтомный труд «От Канта до Гегеля» есть не историко-философское сочинение, точнее не только историко-философское сочинение. В ней превосходно рассказано о том философском движении в Германии между 1781 и 1821 годом (т. е. между появлением кантовской «критики чистого разума» и гегелевской «философии права»), которое называется немецким идеализмом — но задача, поставляемая себе автором, выходит далеко за пределы исторического изложения. Кронер пишет: «Точно ли метафизика невозможна? Что такое метафизика? Предлагаемая работа стремится, поскольку совместимо с поставленной ей себе исторической задачей, послужить разрешению этого самого острого и для человеческого духа самого настоятельного и важного вопроса». История человечества не знает, по мнению Кронера, эпохи, в которую философская мысль достигла бы такого напряжения, как за указанные сорок лет в Германии. Даже Греция не может сравняться с Германией, так как греческая философская мысль потребовала себе много больше времени, чем немецкая. Через всю эпоху, по мнению Кронера, проходит что-то напоминающее эсхатологические чаяния времен зарождающегося христианства. Он приводит ряд цитат из сочинений, писем и лекций Канта, Фихте, Шеллинга и Гегеля, которые бесспорно

95

свидетельствуют, что творцы немецкого идеализма видели свое назначение в том, чтобы открыть человечеству последние тайны и загадки бытия. Может быть, здесь не бесполезно будет напомнить хотя бы только слова, которыми Гегель заканчивает свою вступительную лекцию в берлинском университете (22 октября 1818 г.): «Мужество к истине, вера в могущество духа есть первое условие для философской работы: человек должен уважать себя и считать себя достойным самого высшего. Он не может достаточно высоко мыслить о величии и мощи духа. Скрытая сущность Вселенной не имеет в себе силы, которая могла бы противиться мужеству познания: она должна пред ним раскрыться, обнажить свои глубины и передать ему свои богатства». Этой мыслью проникнуты и одушевлены и книги Кронера. В противоположность тому, как это было в Германии во второй половине 19-го и в начале 20-го столетия (Liebmann, Lange, Riel, так называемая магдебурская школа с Hermann᾽ом Cohen᾽ом во главе и даже в значительной степени Виндельбандт и Риккерт), Кронер не соглашается считать Канта и зачинателем и завершителем философского идеализма. Он, конечно, менее всего склонен оспаривать огромное значение и исключительную оригинальность Кантовского мышления и нисколько не старается умалить значение Канта в истории философского развития человечества. По его мнению, Кант, хотя и был сыном своего времени, хотя и был связан с эпохой просвещения и даже сам, в известном смысле был просветителем, он все же так высоко поднялся над мыслью своей эпохи, что еще долго будет являться путеводной звездой для научной философской работы. Но все же для Кронера Кант является только началом движения: концом был не Кант, а Гегель. Он пишет: Виндельбандт когда-то сказал — понять Канта значит выйти за пределы Канта. О Гегеле надо сказать — понять его значить увидеть, что выйти за его пределы уже нельзя. Если суждено быть какому-либо «после Гегеля», то это будет началом чего-то совсем нового. Гегелевская философия является синтезом двух величайших всемирно-исторических духовных сил: в ней античность и христианство в такой степени взаимно проникают друг друга, как до него еще никогда не было. «Энциклопедия» Гегеля, в которой Кронер находит наиболее богатое и совершенное выражение немецкого идеализма, заканчивается приводимыми в оригинале знаменитыми размышлениями Аристотеля на тему ἡ θεωρία τὸ ἥδιστον και ἄριστοω (созерцание есть самое приятное и самое лучшее), как бы знаменуя этим слияние греческого и немецкого духа. В гегелевской философии все, что создали его предшественники, переплавилось

96

в одну грандиозную систему, подобной которой мы не находим в истории философской мысли. Кант сделал первый решительный шаг. «Условия возможности опыта вообще есть вместе с тем условия возможности предмета опыта», в этих словах Канта заключается ядро всей его философии. В них мышление Канта обнаруживает себя как мышление логически-онтологическое. На основной гносеологический вопрос: как можно познать существующее? Кант дает ответ: познание возможно, ибо существующее покоится на тех же принципах, что и познание существующего. Правда, эта мысль далеко не проводится в сочинениях Канта с желательной выдержкой и последовательностью. Даже у Фихте и у Шеллинга не хватает решимости осуществить ее в своих системах во всей полноте. Только Гегель «продумал Канта до конца». В общем же кривая развития немецкого идеализма от Канта до Гегеля может быть представлена следующим образом. Кант формулировал мысль о противоположности идеи и материи. Но у него эта противоположность не является застывшей и неизменной. У него уже чувствуется стремление сблизить, слить, примирить эти противоположные начала, причем идее дается все более первенствующее значение. Она становится систематическим принципом, объемлющим и себя и свою противоположность, материю. Наряду с этой парой противоположностей в развитии Кантовской мысли наблюдается еще одна пара противоположностей: Я и мир. Обе пары близки одна к другой. В Я встречается идея с материей. В начале Кантовского развития материя представляется, как нечто противостоящее и чуждое Я и идея является средством, которое дает возможность Я овладеть материей. Результатом этого процесса овладения являются миры, которые порождаются познанием, нравственной деятельностью, творчеством гения: миры природы, свободы, искусства. Но противоположность между Я и его мирами теряет, в течение развития, свой резкий, непримиримый характер. Так как материя все более и более объемлется и втягивается в идею, то, соответственно этому и миры все больше и больше перекладываются в Я. Я само принуждено перевести их в себя, ему нет надобности выходить за свои пределы, чтобы схватить чуждую ему материю, материя с самого начала понимается, как нечто в нем и им самим положенное, так что миры превращаются в сферы Я, развивающегося в них, но остающегося самим собой. При этом и Я как бы вырастает и является уже не одной из двух противоположностей, т.е. превращается из конечного в бесконечный, из относительного в абсолютный принцип. По пути, которым двигалось мышление идеализма был момент, когда оно несколь-

97

ко отступило от своей основной задачи и своего исходного пункта. Я вновь пыталось центр тяжести перенести в его противоположность, в мир. Казалось, что абсолютное Я может только тогда получить свое признание и осуществить свои права, если предварительно признать и обеспечить за миром полагающееся ему право на участие в абсолютном. Это отклонение от чисто идеалистической линии с полной ясностью показывает, что возвышающееся над противоположностью с миром Я есть не человеческое уже, а божественное Я, живущее в глубочайшем нашем существе. Мышление завершает свою задачу лишь тогда, когда вернувшись из мира к себе, познает в себе, как свою исконную, внутреннюю сущность, Бога и в свой черед из Бога вновь конструирует мир. Таков великий и возвышенный путь, пройденный немецким идеализмом. В Канте мышление обращается на себя, чтобы в себе, в Я найти основу мира. В Фихте оно открывает на основе Я — Бога. В Шеллинге оно склоняется к тому, чтоб обойдя Я, непосредственно искать в мире Бога (приближение к Дж. Бруно и Спинозе). В Гегеле оно кончает тем, что строит мир, миры из абсолютного или божественного Я. Ошибочно думать, что Кантовская точка зрения более соответствует строгим требованиям логической точности, чем точка зрения Фихте или Гегеля, ввиду того, что Кант обосновывал ее на опыте и фактах. Эти критерии вообще не могут быть применимы к философии, которая, как философия Канта, видит в идеях, принадлежащих к совсем иной сфере, чем всякого рода опыт, свои высшие принципы и ставит своей задачей исследовать «условия возможности и всякого рода опыта» — для чего ей приходится неизбежно возвыситься над всяким опытом. Кронер стремится показать, что великие преемники Канта вышли за пределы его философских достижений потому, что они его понимали лучше, чем он сам себя понимал. Только после того, как Кант выявил конечное Я в его внемирности, в его сверхмирности, Фихте и Гегель могли постигнуть самого Бога, как Я, как абсолютное Я. Свою книгу Кронер заканчивает так: «Гегель, показавши тожественность откровенной религии с философией, приводит в заключении своей энциклопедии знаменитые положения аристотелевской метафизики, словно желая запечатлеть осуществившееся в его системе слияние греческого и немецкого духа».

        Таково содержание книги Кронера — «От Канта к Гегелю», переданное приблизительно его словами и с той полнотой, какая возможна в краткой заметке. Его вторая книга: «самоосуществление духа (пролегомены к философии культуры)»

98

является, в общем, развитием идей того же порядка. В ней Кронер, однако, считается с новейшими философскими течениями и, по примеру Гегеля, усваивает из них все, что нашел в них наиболее ценного (особенно заметно влияние Гуссерля). Подвергать обстоятельному критическому разбору взгляд и отношение Кронера к немецкому идеализму в небольшой рецензии невозможно, да пожалуй и не нужно: мне в свое время пришлось на страницах R. Phil, достаточно говорить о Канте и Гегеле*).Ограничусь, поэтому, только несколькими замечаниями. Кронер, излагая Канта, Фихте, Шеллинга и Гегеля, умышленно обходит позднейшего Фихте и Шеллинга второго периода. Тоже умышленно он ничего не говорит о Шопенгауэре, хотя отводит не мало места для Рейнгольца, Якоби, Соломона Маймона и иных dii minores немецкой философии. Мотивирует он это тем, что его задача была — проследить идеи, нашедшие свое завершение в системе Гегеля. Мотив, конечно, серьезный и заслуживающий полного внимания. Но, все же, в отклонениях мысли Фихте и Шеллинга от прямого пути последовательного идеализма, равно как и в философии Шопенгауэра (а также и в некоторых, кстати сказать, «противоречиях» Канта, которые Кронер так беспощадно обличает в своей книге) скопилось немало материала, который даже с точки зрения наиболее расположенных к идеализму людей будет всегда являться угрозой гегелевской системе, и выявлять ее близкое родство и зависимость от строя мысли Спинозы. Если бы Кронеру удалось справиться с этими «отклонениями», его построения, может быть, проиграли бы в смысле стройности, но выиграли бы в полноте и, пожалуй, даже в убедительности. Второе: Кронер видит в человеческой философии слияние античного духа с христианством. С этим едва ли можно согласиться. Сам Гегель в своей истории философии утверждал, что нет ни одного положения Гераклита, которого бы он не принял в свою логику. Это верно. Но вряд ли даже сам Гегель стал утверждать, что нет ни одного положения Св. Писания, которого он не претворил бы в своей системе. Даже упомянутое выше заключение его энциклопедии — большая цитата в оригинале из метафизики Аристотеля — свидетельствует не столько о слиянии в его системе античного духа с христианством, сколько о том, что античность у него совсем поглотила христианство. Никак нельзя согласиться с Кронером, что «логос теологии, логос Иоанна есть логос логики, ибо логос везде один и тот же». Едва ли тоже правильно, что «дух» у Гегеля имеет

__________________

        *) См. «Revue Philosophique», Juillet-aout, 1930, а также мою книгу «Le pouvour des Clets» (Au sans Pareil).

99

то же значение, что «дух» у Евангелистов. У Гегеля, как у Канта, от веры ничего или почти ничего не осталось. Хотя Канту и принадлежат знаменитые слова: «я должен был отстранить знание, чтобы дать место вере», но опять-таки «вера» у Канта, как «логос» и «дух» у Гегеля имеет специфический смысл, далекий от того смысла, который придает «вере» Св. Писание. И слова Кронера: «создание критической философии знаменует первое появление философии из чистого духа протестантского христианства» могут быть приняты только cum grano salis. Соответственно тому, вряд ли можно согласиться с Кронером, когда он защищает гегелевскую философию от упреков в рационализме. Гегель, говорит он, «иррационалист, потому что он учит, что понятие движется, и потому что самодвижение понятия, как он сам заявляет, ... есть его саморазрушение. Он иррационалист, потому что диалектик, потому что диалектика есть сам сделанный рациональным, превращенный в метод иррационализм, потому что диалектическое мышление есть рационально-иррациональное мышление. Гегелевскую философию назвали (Л. Фейербах) рациональной мистикой и в этих словах удачно охарактеризовали ее двуликость. Нет надобности в подтверждение этого делать выписки из Гегеля: каждая строчка его сочинений свидетельствует об этом. Все это так, в этих словах много верного — я думаю, что сам Гегель охотно бы подписался под ними. Но все же рационализм остается рационализмом и, какой бы материал ему ни достался, он его рационалистически обработает. Философию Спинозы тоже называли рационалистической мистикой или мистическим рационализмом. Ведь сущность рационализма заключается в глубоком убеждении человека, что его «мысли» дано обнажить сущность вселенной, постичь ее глубины и овладеть всеми ее сокровищами, как сказал Гегель в своей вступительной лекции в Берлине.

        В общем книги Кронера — превосходные книги. Они написаны с большим подъемом, с искренним воодушевлением и с мастерством и знанием дела, редкими даже среди выдающихся ученых Германии. Я думаю, что не будет преувеличением сказать, что «От Канта до Гегеля» есть лучшее из всего, что написано по истории немецкого идеализма.

Л. Шестов.

100