Франк С.Л. Памяти Л.М. Лопатина

Десять  лет тому назад, в 1920 году, в самое страшное, голодное и холодное время так называемого «военного коммунизма», скончался в Москве Лев Михайлович Лопатин, один из крупнейших русских философов XIX века, с именем которого связан расцвет русской философской мысли в 80-90-х годах прошлого столетия. Он принадлежал к блестящему кругу московских философов (достаточно здесь напомнить имена Владимира Соловьева и братьев Трубецких), в трудах которых впервые возникло то, что можно в узком и более точном смысле назвать русской философией.

Русская мысль XIX века, полная совершенно исключительного по богатству и глубине идей духовного содержания, до 80-х годов не имела надлежащего философского оформления. По своему содержанию она была, прежде всего, религиозно-общественной мыслью или, если угодно, философией истории; самостоятельный общий философский фундамент, — то, что Аристотель называет «первой философией» — в ней почти отсутствует, хотя в зачаточной форме принципиальные философские идеи высокой значительности и встречаются у славянофилов Киреевского и Хомякова. Среди русских шеллингианцев первой трети ХIХ-го века были, правда, и солидные ученые (Велланский) и талантливые, вдохновенные натуры (Павлов), но не было самостоятельных мыслителей. Русское гегелианство, очень значительное по вызванному им общему брожению идей, не привело к самостоятельному философскому творчеству (за исключением позднейших трудов Чичерина). Русская философия в духовных академиях — доселе почти не исследованная и недостаточно оцененная — стояла особняком и, во всяком случае, не породила никакого философского движения идей. В 60-х годах единственным самостоятельным и оригинальным русским философом был Юркевич. Поэтому мы вправе сказать, что русская философия в точном смысле слова возникает впервые в 80-х годах 19-го века в той московской школе, одним из самых значительность представителей которой был Л. М. Лопатин.

111

Разумеется, бесспорное первенство здесь принадлежит Владимиру Соловьёву. Но Вл. Соловьев, при всей значительности его философских трудов, был натурой слишком универсальной — одновременно и интимно-мистической, и общественно-действенной — чтобы чистая философия могла стоять в центре его творчества. Вл. Соловьев все же в гораздо большей мере был богословом и религиозным публицистом, чем философом. Систематическая теоретическая философская мысль, как таковая, его сравнительно мало интересовала и, при всей ее остроте у него все же не стоить на уровне его религиозно-мистических интуиций; иногда она даже исполняет у него, по средневековому образцу, роль внешней «служанки» богословия, когда он пытается осуществить невозможное и ненужное дело философского «выведения» догматов веры. Вл. Соловьев сам сознавал недостаточность систематического философского обоснования своего мировоззрения: смерть застала его за разработкой «Теоретической философии», от которой сохранилось лишь вступление, свидетельствующее о значительному но, к сожалению, неосуществленном замысле.

В противоположность Вл. Соловьёву — натуры, в иных отношениях неизмеримо более духовно одаренной и глубокой — Л. М. Лопатин был образцом чистого теоретика-философа. В этом смысле Лопатин стоить в русской философии особняком, занимает свое особое место и нашел своих продолжателей лишь в русских философах систематиках 20-го века. Лопатин первый в России создал систему теоретической философии. Эта система выражена в главном труде его жизни — в двухтомной книге «Положительные задачи философии», вышедшей в 1886-88 годах (по сравнению с которой все остальные его работы являются лишь короллариями и «парергами»). Философская значительность этого классического труда доселе еще не оценена надлежащим образом русской мыслью (на Западе она остается до сих пор просто неизвестной). В эпоху величайшего упадка философии на Западе, когда в Германии, например, среди господства материализма и всяческой безыдейности лишь возникали первые робкие попытки возрождения философского идеализма в лице новокантианства первой формации (Риль, Лаас, первая книга Когена) — модная в то время, философски малозначительная «философия бессознательного» Гартманна не может идти в счет — Лопатин создал и критически обосновал в своем труде целостную систему спиритуалистической метафизики. Заглавию его книги соответствует преимущественно содержание первого ее тома. В нем, на основе исключительного по тонкости и проницательности критического анализа философии

112

Канта, доказывается необходимость и возможность для философии «положительных задач», т. е. метафизического познания. Лопатин убедительно изобличает несостоятельность кантианского замысла гносеологии, как науки, предшествующей онтологии и долженствующей, путем исследования человеческого познания, определить его границы. То, что — в противоположность этому замыслу — теперь, после работ Гуссерля и Николая Гартманна — стало общим местом и немецкой философской мысли — именно, что теория знания, будучи сама частью онтологии, познания бытия, никак не может, не впадая в противоречие, быть наукой, преюдициальной в отношении онтологии — было убедительно показано Лопатиным без малого полвека тому назад. Второй том «Положительных задач» посвящен уже развитию самой метафизической системы автора. В нем также проницательный философский взор автора творчески преодолевает философские предубеждения, и ходячие мнения его времени. В центре исследования стоит «закон причинности». В противоположность господствующим позитивистическим и рационалистическим идеям, для которых причинность есть либо только «эмпирическая связь закономерности», либо выражение постоянства и как бы косности бытия, Лопатин вскрывает в причинной связи ее внутреннее, динамически-творческое существо, и на этой основе" строит свою динамическую метафизику. В теснейшей связи с этим общим философским мировоззрением стоит спиритуализм Лопатина. Также впервые в европейской философской литературе и за несколько десятилетий до соответствующих достижений немецкой философской психологии, Лопатин ниспроверг кумир «психологии без души», показав, что непредвзятому анализу душевная жизнь всегда предстоит, как живое единство и творческая глубина, а не как комплекс «психических процессов». В центре этого анализа стоит глубокосмысленное и вместе с тем необычайно ясное раскрытие сверхвременной природы душевной жизни и сознания. Вообще Лопатин дает впервые то, что теперь именуется «описательной психологией» или «феноменологией душевной жизни» и что в его время господства натуралистической психологии было делом совершенно неведомым (В этом отношении доселе имеет интерес неизданный, выведший когда-то только в форме литографированных записок его курс «Психологии»). В этом Лопатин имеет точку соприкосновения с Бергсоном, который как раз тогда уже опубликовал свою первую книгу «Les données immédiates de la conscience»; и любопытно, что Лопатин первый обратил внимание на тогда еще никому неизвестного французского философа и сочувственно цитировал его.

113

Конечно, и Лопатин не избег общей участи, в силу которой даже самый значительный и самостоятельный мыслитель как то определен «духом эпохи» и ограничен его пределами. Пределы метафизической мысли Лопатина положены прежде всего тем, что ему остались чужды мотивы платонизма. Он — «субстанциалист» скорее лейбнице-аристотелевского типа мысли, и его философия, несмотря на спиритуалистически-метафизическое ее содержание, на наш нынешний философский вкус все же отдает натурализмом. С методологической стороны Лопатин вместе с тем для нас теперь чересчур рационалистичен. Правда, ему принадлежит в этом отношении большая, в России особенно существенная заслуга отстаивания прав и достоинства философского разума, чистой мысли. Но резкость его противопоставления «разума» и «веры», отсутствие чутья к сверхрациональному интуитивному источнику рациональной мысли, — попытка в рациональных формах выразить то последнее, абсолютное в бытии, что по существу выразимо только в терминах «docta ignorantia», мистического видения рационально невыразимого — придает его философии односторонний рационалистический оттенок.

И все же философское миросозерцание Лопатина имеет для нас не только «исторический» интерес, и наше отношение к нему никак не может исчерпаться почетным упоминанием его заслуг в прошлом. Работы Лопатина должны быть без оговорок причислены к лучшим и высшим достижениям философской мысли последнего полвека, и потому никакое дальнейшее философское творчество не должно было бы их обходить. В частности, долг русских философов, — обычно набрасывающихся на всякую, даже малозначительную новинку западной философии и мало знакомых с русской философской литературой, - внимательно изучать философию Лопатина. В нынешнюю эпоху упадка мысли и интереса к мысли это особенно существенно.

С. Франк.

___________________

114