Алексеев Н. Н. Религиозно-философские идеи и личность Б.Н. Чичерина в свете его воспоминаний. Журнал "Путь" №24

Русской зарубежной печатью было отмечено исполнившееся в прошлом году столетие со дня рождения одного из видных представителей русской науки XIX столетия, Б. Н. Чичерина. По специальности своей — юрист, Чичерин начал с исследований по истории русского права, которые в свое время нашли всеобщее признание, затем перешел в область истории политических учений и в область государственного права. Параллельно он писал по философии и этике — и это было, пожалуй, его главным внутренним призванием. Едва ли в наши дни многие читали его философские сочинения, но и у современников своих он не нашел широкого признания. В. С. Соловьев в своей блестящей полемике с Б. H. Чичериным назвал его «умом по преимуществу распорядительным» — и эта убийственная характеристика дает объяснение, почему Чичерин философски не был популярен и не создал философской школы. В философских трактатах Чичерина видна большая ученость, но не чувствуется той живой непосредственной интуиции жизни, которая составляет едва ли не главную привлекательность истинно философского призвания. Чичерин, как философ, никогда не будил человеческой души, не волновал ее, не поражал откровениями. Интересно упомянуть, что сходная судьба постигла и его общественно-политическия воззрения. Чичерина можно считать самым выдающимся, почти единственным ученым и философски-образованным представителем русского либерализма, однако он и в общественно - политической жизни не создал направления и не оставил последователей. В настоящее время пытаются пробудить интерес к социально-политической стороне его взглядов,— но едва ли это предприятие успеш-

98

но, так как и либерализм Чичерина не вдохновляет и не заражает. По всему этому попытка оживить память Чичерина, да еще на страницах актуального религиозно-философского журнала, может показаться вполне безуспешной. Можно отдавать должное Чичерину, как представителю нашей прошлой дворянской культуры, можно удивляться его образованности, начитанности, уму, но все это только в перспективах исторических, а не современных. И мы не решились бы писать о Чичерине, если бы память о нем неожиданно не оживилась с того момента, как в Москве, в прошлом году, вышли два тома его воспоминаний. Они обнимают собою эпоху юности Чичерина и его студенческих лет («Воспоминания Б. В. Чичерина. Москва 40-х годов». Воспоминания и письма под редакцией С. В. Бахрушина и М. А. Цявловского. Изд. М. и С. Сабашниковых, Москва, 1929) и эпоху его профессорской деятельности в 60-ые годы (Воспоминания Б. Н. Чичерина. Московский Университет. Там же). Воспоминания эти глубоко интересны не только по историческому материалу, который они содержат, но и по рассыпанным в них отдельным идеям и мыслям. Когда читаешь эти воспоминания и сравниваешь их с сухими, проникнутыми своеобразной схоластикой философскими трактатами Чичерина, невольно задаешься вопросом, способствует ли усвоение какой либо философской системы проявлению истинных философских интуиций, или, наоборот, только мешает. Чичерин был, как известно, гегельянцем и схемы гегельянской диалектики лежат в основе всех его научно-философских построений. Сличая некоторые мысли, высказанные в Воспоминаниях, с философскими произведениями Чичерина, невольно приходишь к выводу о существовании как бы двух чичеринских «философий», — одной книжной, надуманной, гегельянской, другой — жизненной, непосредственной, созданной на основе собственного внутреннего опыта» Между этими «философиями» есть, конечно, некоторое внутреннее природное сходство, но их разделяют в то же время глубокие разности. Конечно, каждый человек выбирает себе философию по своему духовному складу, и не случайно, что Чичерин выбрал себе Гегеля; однако не способствовал ли этот выбор тому, что «распорядительный ум», под влиянием гегелевской системы, еще более приобрел в распорядительности и утерял в способности непосредственной жизненной интуиции. Так можно поставить общий вопрос о роли готовой системы в философии и о влиянии ее на способность философского созерцания. Вопрос этот мы хотим рассмотреть на примере Б. Н. Чичерина, причем в последующем выделим, как наиболее характерные, три проблемы, — проблему религиозно-

99

метафизическую, проблему нравственную и проблему политическую.

Начиная с проблемы религиозно-метафизической, интересно отметить, что, несмотря на вышеупомянутая свойства своего ума и на особенности своих философских творений, Б. H. Чичерин, как личность был настоящим философом, в философском призвании которого едва ли можно сомневаться. Тот, кто встречал Чичерина лично, и знавал его не только по книжным плодам, — от того не укрывались философские тайники его души. Вот что однажды написал Чичерину Л. Н. Толстой, которого Б. Н. Хорошо знал, был с ним «на ты» и считал человеком искренним, но сумасбродным и «игнофантом». «Здравствуй, милый друг. Ты, я думаю, злился и уже перезлился, так что письмо это застанет тебя равнодушным... Теперь в эти минуты я весь в тебе, и отдал бы все скирды, сложенные моими трудами, за вечер с тобою. Хочется опять умственных волнений и восторгов... Хочется слушать тебя, разгадывать, даром мгновенно ловить, трудом выработанную мысль, усваивать ее, цеплять одну за другую и строить миры, новые, громадные, с одной целью: любоваться на их величие. Ты, верно понимаешь, что я хочу сказать». Как видно, он был способен к тому, что составляет извечную стихию философии — к философскому платоническому диалогу. И нам приходилось слышать от очевидцев, он преобладал в этом диалоге, давил своей логикой, поражал своей всесторонней ученостью.

Пафос мысли овладел Чичериным, как он сам рассказывает, в ранней юности, с тех пор, как он приехал в Москву шестнадцатилетним мальчиком поступать в университет, попал с первого дня в духовную атмосферу московской жизни 40-х годов, чуть чуть ли не в первый вечер по приезде услышал за чайным столом знаменитые споры западников с славянофилами, в первые дни попал под эгиду Грановского, который стал преподавать ему всеобщую историю. «Меня охватило» — пишет про это время своей жизни Чичерин — «неведомое дотоле увлечение, увлечение мыслью, одно из самых высоких и благородных побуждений души человеческой... Здесь сложился у меня идеал умственного и нравственного достоинства, который остался драгоценнейшим сокровищем моей души». Идеалу этому он и посвятил свою жизнь, он привел его к занятиям философией, он натолкнул на чтение Гегеля. По словам Чичерина, чтение это произвело на него неотразимое впечатление. «От младен-

100

 ческой веры не осталось ничего... Передо мною открылось совершенно новое миросозерцание, в котором верховное начало бытия представлялось не в виде личного божества, извне управляющего созданным им миром, а в виде внутреннего бесконечного духа, присущего вселенной.» Молодой Чичерин принял это миросозерцание и даже, как многие из сторонников Гегеля, старался развить в сторону более последовательного рационализма и атеизма. Чичерину казалось непоследовательным то, что Гегель считал христианство высшей ступенью человеческого духа. «Мне предстоял выбор» — пишет он — между двумя видами убеждений, религиозными и научными и я, со свойственною юношам решимостью и уверенностью в собственные силы, сбросил все свои вынесенные из младенческих лет верования, как устарелый балласт, и слепо вступил на путь чисто научного познания, доводя отрицание до крайности со всем пылом неофита». Правда, в зрелом возрасте, как мы увидим, он не только подверг исправлению Гегеля, но и понял ценность религии, даже стал религиозным человеком, православным. Сам он описывает это превращение свое прямо по Гегелю, по «триаде». Младенческие убеждения, «неразличенное еще бытие», «первобытная гармония разума и веры» — это тезис. Затем следует антитезис — юношеское отрицание, ибо «только прошедши через отрицание, можно вполне сознательно возвратиться к религиозным началам». Затем синтез, сознательная и разумная религиозность зрелого человека. Мы увидим, что в действительности процесс не протекал так сознательно и разумно, так, по Гегелю, диалектически. В нем был какой-то иррациональный надрыв, столь странный в душе этого разумного, холодного, важного, богатого и знатного человека.

Действительно, судьба при вступлении в жизнь, была не только милостива к Чичерину, она ему дала максимум жизненных благ, на которые может рассчитывать человек. Он был достаточно знатен родом, происходя от потомков еще при Софии, Палеолог приехавших в Россию и принадлежавших, следовательно, к древнейшим слоям нашего служилого дворянства. Отец его составил большое состояние на откупах и не пожалел дать сыну наилучшее образование, которое тогда было возможно. Чичерин вырос под руководством блестящих учителей, вращался среди образованнейшей русской среды. У него были огромные связи, пользуясь которыми он мог сделать самую блестящую карьеру. Студенческая жизнь его была весела и блестяща, но в то же время не поверхностна и бесплодна. «Увлечение мыслью» его не покидало даже в годы наибольшей жизненной рассеян -

101

ности, когда он, в качестве молодого московского барина, отдал дань чисто светским удовольствиям после окончания университетского курса. Были у него в этот период некоторые небольшие жизненные огорчения, в связи с затруднениями по поводу его диссертации — затруднения впрочем, ничтожные и скоро преодолённые. Казалось, все ему было дано, ничего не доставало, — и тем удивительнее кажется запись его воспоминаний, которой он отметил двадцать седьмой год своей жизни: «Я вступал в жизнь — пишет он — как Икар, готовый лететь к солнцу, а выходил к счастью, не потонувши в житейское море, но несколько помятый, с изломанными крыльями...» «Я вышел из этой жизни (московской) уже не таким, каким я в нее вступал. Свежесть молодости исчезла; радужные надежды рассеялись. Я увидел жизнь, как она есть, в том волнующемся смешении самых разнообразных, то хороших, то дурных, редко возвышающих, чаще принижающих и большей частью житейско-пошлых впечатлений, которые дает не слишком образованная и сдавленная неблагоприятными условиями среда...»

Эта наука разочарования в жизни вырвалась у Чичерина не в период заката. Напротив, он только что начал восходить. Сравнительно быстро и успешно стал он делать свою научную карьеру. Средства позволили ему совершить продолжительную поездку за границу. Диссертация его прошла блестяще, вступительная лекция была просто событием в жизни Московского университета. Быстро сделался он выдающимся профессором, популярным среди студентов и среди московского общества. Правда, позднее, вступив в конфликт с Советом университета, он покинул кафедру по собственному желанию, считая себя уязвленным и негодуя на малодушие своих коллег, но выход этот не подрезал ему крыльев, не выбил из жизненной колеи. Средства давали ему возможность научно работать, занимаясь в то же время хозяйством в наследственном имении. Чичерина звали служить, но он сам не хотел службы. Наконец, он не без колебания возложил на себя обязанность, почетнее которой трудно было представить: он согласился быть преподавателем наследника Николая Александровича, которого стал обучать конституционному праву и истории политических учений. Он сопровождал наследника в заграничное путешествие, окончившееся трагическою смертью воспитанника, которого Чичерин полюбил всей душой. Вот в течение этого путешествия случилось в жизни Б. Н. одно событие, которое религиозно-философски было не менее, если не более значительно, чем чтение Гегеля. У Чичерина обозначился жизненный перелом, который был у

102

многих значительных людей, и который он изображал в словах сильных и даже потрясающих.

Во время путешествия с наследником во Флоренци^и Чичерин заболел, заболел тяжко и безнадежно. «И доктор», пишет он, «и мои спутники считали меня безнадёжным. Тело мое превратилось в щепку; у меня сделались мучительные пролежни, ибо сам я поворачиваться был не в состоянии... Я сам был уверен, что я умираю, что жизнь так утекает из меня каким-то тихим журчащим ручьем... Эти минуты были для меня страшны. Смерти я не боялся; во мне не было того инстинктивного чувства, которое побуждает человека хвататься за жизнь, как за последнее убежище бренного его существования. В загробную жизнь я в то время не верил, но и прошедшая моя земная жизнь не научила меня ею дорожить. Я прощался с нею, как некогда прощался с молодостью, с грустным чувством чего-то неисполненного, каких то не удовлетворенных стремлений, несбывшихся и не успевших выказаться сил. В эти долгие ночи, когда я был, как бы оторван от всего земного и погружен исключительно в самого себя, все мое прошлое восставало передо мною в смутных, но вместе с тем существенных чертах. Подробности исчезли, но все заветное, все затаенное, все, что составляет, временно затмевающуюся, но в сущности, вечную и незыблемую основу человеческого существования, всплыло наружу с неудержимой силой. Одно непоколебимое отныне чувство овладело мною: сознание невозможности для бренного человека отрешиться от живого источника всякой жизни, от того, что дает ему смысл и бытие. Мне показалось непонятным, каким образом я мог в течение 15 лет оставаться без всякой религии, и я обратился к ней с тем большим убеждением, что все предшествующее развитие моей мысли готовило меня к этому повороту».

На этих словах следует оборвать цитату. Далее идут рассуждения, немного сухие и холодные, построенные по гегелевской схеме тезиса, антитезиса и синтеза, — рассуждения, представляющие собой конспекта будущего философского трактата, написанного Чичериным под названием «Метафизика и религия». Кто ограничился бы чтением этого трактата, для того никогда не открылось бы, что в основе изложенных в нем концепций лежит, в сущности, не логика, a некоторое жизненное событие, которое открыло перед Чичериным созерцание бездны бытия. Душа Чичерина соприкоснулась с тем мистическим переживанием, которое он так тщательно старался изгнать из науки.

___________________

103

Для гегельянства человеческая личность является только моментом в развитии абсолютного Духа. В своей философии права Гегель показывает, как момент этот поглощается высшими ступенями развития и растворяется в государстве. В философии истории Гегеля личность является орудием исторического процесса, который через нее совершает свой предустановленный путь. Этот гегельянский мотив нельзя не уловить, читая воспоминания Чичерина. При путешествии из Киссенгена в Голландию Чичерин ехал вместе с императором Александром 11, и вот что записал он о нем. Он мог служить примером того, как Провидение для совершения величайших дел употребляешь иногда весьма обыкновенный орудия. Когда вопрос созрел в общественном сознании, для решения его не надо гения; достаточно человека благонамеренного и здравомыслящего».

Но в отношении гегельянства к личности нельзя упускать и другой стороны. Гегельянство было той философией, в которой, как верил ее автор, Абсолютный Дух дошел до познания самого себя и обнаружил свое внутреннее существо. Философ, совершавший такой акт, не мог не быть зараженным некоторой гордыней, внушенной не столько близостью к Абсолютному, сколько почти, что полному отожествлению своих духовных процессов с процессами развития Верховного Разума. В силу гордыни этой гегельянство и породило ту уродливую абсолютизацию человека, которую мы встречаем у Макса Штирнера и у других «левых» гегельянской школы. Духовный облик Чичерина был, пожалуй, всего более конгениальным с этой последней стороной гегельянства. Основной чертой характера Чичерина было какое-то особое стремление к гордой самодостаточности, к самоуверенному утверждению полной автономности собственного бытия. Любопытный юношеский разговор произошел у него однажды, с одним из служащих его отца во время прогулки по парку в селе Караул, Тамбовской губернии. Спутник Чичерина вдруг среди разговора остановился и говорить: «А, знаете ли, Борис Николаевичу какая это высокая мысль: у меня есть

104

покровитель. Я немедленно отвечал ему: Такая же высокая мысль: у меня нет покровителя, я стою на своих ногах и опираюсь только на себя». Слова эти просто символичны. Б. Н. Чичерин был, действительно, человек, который ни от чего и не от кого не хотел зависеть. И даже тогда, когда внутренне он смирил свою крайнюю гордыню, — даже тогда это стремление к самодостаточности было едва ли не основным его жизненно-практическим стимулом. Службы он не хотел, так как она делает «непосредственным орудием правительства». Ко двору он также не примыкал, так как придворную жизнь считал пустой суетной и ничтожной. Может быть, и наука ему больше всего нравилась потому, что здесь можно было все строить на своем разуме. Никакого давления в области убеждений он не выносил и как только он его почувствовал, тотчас же бросил блестящую научную карьеру и уехал в свой Караул, где жил, как вполне независимый барин.

Данный Чичерину природой ум сделал его сухим, высокомерным, самоуверенным. Читая его воспоминания, поражаешься его резким, презрительным суждениям о людях. За исключением некоторых людей своего круга, и своего образования — остальные все ничтожества и пошляки. Более всего, по-видимому, Чичерин уважал своего учителя Грановского, который, по собственному признанию Чичерина, оказал на него огромное влияние. «Грановского, пишет Чичерин, я полюбил всей душой, и память о нем осталась одним из лучших воспоминаний моей жизни». С уважением отзывается он о московских людях 40-х годов, более о западниках, чем о славянофилах, так же как о некоторых своих московских сослуживцах, о Рачинском, С. М. Соловьеве, Бредихине, Бабсте и некоторых других. Остальные все ■— и в частности более молодое поколение, к которому принадлежал, например, Коркунов — это уже сплошное убожество. Замечательно, что подобное высокомерие Б. Н. Чичерин практиковал, не стесняясь положением, чинами, и рангами. Любопытный эпизод передает сам Чичерин из своего путешествия по Европе, в качестве преподавателя наследника. В Фридрихсгафене, возвращаясь с придворной дамой с приема от вюртембергского короля, Чичерин стая излагать ей свои впечатления от беседы с этим последним. Придворная дама в ответ сообщила Чичерину, что он понравился королю, но не удержалась, чтобы не заметить Чичерину о способе его вести разговоры с высокопоставленными лицами: «Вы слушаете, — сказала она — с таким высокомерным видом, как будто все, что гам говорят, не стоить

105

внимания». Можно представить, как беседовал Чичерин с обыкновенными людьми, если он так говорил с королями.

Когда взираешь на такие гордые характеры, невольно приходят на ум вещие слова: «смирись гордый человек». И, оказывается, у Б. Н. Чичерина были в жизни моменты такого смирения, когда душа его вдруг обнаружила совсем другие черты, когда он встает перед нами как бы другим человеком. Случилось это в те страшные дни болезни, во Флоренции. Вот как описывает он нам дни своего выздоровления: «Пробуждение к жизни имело ни с чем несравнимую прелесть. Физические страдания исчезли; в душе водворилось какое-то ясное, безмятежное, почти райское состояние. Всякая мелочь казалась мне полной чарующей поэзии. Когда в первый раз мне отдернули занавеску, и показали свет, я не мог оторвать своих глаз от пошлых обоев комнаты, где я лежал... Когда затем открыли окно, окутав меня с головы до ног фланелью, и в комнату вдруг ворвался весь городской шум, голоса людей, стук экипажей, блеск бушующего под окном Арно, мне казалось, что я нахожусь в каком-то волшебном мире, где раздаются райские звуки. В окно как будто влетало все обаяние бытия... Но еще более, нежели вещи, радовали меня люди. Каждый человек, который приходил меня навестить, представлялся мне ангелом, посланным с небес; я любил его всем сердцем и приветствовал его, как давно желанного друга. В те дни, как свидетельствует сделанное замечательное описание, исчезло презрение к людям, взгляд на них как на нижестоящих ничтожеств и пошляков. Человек и мир предстал во всем «обаянии бытия». Но, что самое главное, в эти дни Чичерину пришла мысль, которая, в сущности, в пыль и прах разбивала все его основные установки по отношению к человеческой личности. В те дни он сознал, «что сам человек, своею личною волею, не в состоянии себя обновить. Нужна высшая духовная власть, которая, проникая в тайны человеческого сердца, сказала бы ему: « прощаются тебе грехи твои» и благословила бы его на новый путы. Сколь непохоже это на гегельянскую личность, как орган имманентного ей абсолютного Разума. И как это далеко от формулы: «у меня нет покровителя; я стою на своих ногах и опираюсь только на себя».

___________________

Философия права Гегеля оканчивалась культом конституционной монархии, как высшего идеала политическая устройства. Идеалу этому идейно служил и Б. Н. Чичерин. Некоторые страницы его воспоминаний дают нам интересные

106

характеристики его политических убеждений, которые он сам называл «охранительным либерализмом». «Сущность охранительного либерализма» — пишет он — «состоит в примирении начал свободы с началами власти и закона. В политической жизни лозунг его: либеральный меры и сильная власть, — либеральные меры, предоставляющие обществу самостоятельную деятельность, обеспечивающие права и личность граждан, охраняющие свободу мысли и совести, дающие высказаться всем законным желаниям, — сильная власть, блюстительница государственного единства, связующая и поддерживающая общество, охраняющая порядок, строго надзирающая за исполнением закона, пресекающая всякое его нарушение, внушающая гражданам уверенность, что во главе государства есть твердая рука, на которую можно надеяться, и разумная сила, которая сумеет отстоять общественные интересы против Напора анархических стихий и против воплей реакционных партий.

Эта «твердая рука» и «разумная воля» и инкорпорируется в единоличной власти монарха, как власти надклассовой, нейтральной. Так обосновал идею монархии Лоренц фон Штейн, так ее строил у нас Б. Н. Чичерин. Но монархия должна быть ограниченной, так как в самодержавном правлении, даже мягком и склонном к реформам, трудно выставить наглядно все тёмные стороны самовластия». И поэтому народное представительство должно ограничивать монарха, «твердую руку» должна сдерживать сила общественного мнения, выражаемого в народном представительстве.

Чичерин своими глазами видел все отрицательный стороны самодержавного режима. Он родился и жил при самодержце, которого можно считать просто классическим. Несравненную характеристику его дает нам Чичерин в своих воспоминаниях. «В Николае I» — пишет он — «воплотилось старое русское самодержавие, во всей своей чистоте и во всей своей неприглядной крайности. Внешнее впечатление он производил громадное. В нем было что-то величавое и даже обаятельное. Он чувствовал себя безграничным владыкой многих миллионов людей, избранным Богом главою великого народа, имеющего высокое призвание на земле. Он знал, что единое его слово, единое мановение может двигать массы; он знал, что по прихоти своей воли он может каждого из этих многих миллионов возвеличить перед всеми или повергнуть в ничто. Это гордое чувство силы и власти отражалось на всем его существе. Самая его высокая и красивая фигура носила на себе печать величия. Он и говорить умел как монарх. Действие, на приближающихся к нему,

107

часто бывало неотразимое. Всякий чувствовал, что он видит перед собою царя, предводителя народов... Но под этим внешним величием и блеском скрывалась мелкая душа. Он был деспот и по натуре и по привычке, деспот в полном смысле. Он не терпел никакой независимости и ненавидел всякое превосходство. Даже внешняя красота оскорбляла его в других... Он один должен был быть во всем... И это непомерная гордыня, это самопревознесение незнающей границ власти не смягчалось, как у Людовика XIV приобретенными в образованной среде привычками утонченной вежливости. Они соединялись с чисто солдатскими ухватками и проявлялись над беззащитными людьми во всей своей грубости и наглости».

Черты эти не могли не отталкивать от самодержавия. Но интересно поставить вопрос, какими живыми чертами изображает Чичерин те многочисленные конституционные монархии, который ему пришлось увидеть во время заграничного путешествия с наследником. Посетил он их множество и образно описал. Вот он на приеме у короля голландского. «Тяжелый и неповоротливый король голландский» — пишет он — «видимо не находил, что ему сказать этому ряду облеченных в мундиры людей совершенно ему незнакомых. Он подходил по очереди к каждому и с грустным видом повторял одну и ту же фразу: «Et vous aussi, vous nous quittez?» Кто-нибудь один из нас мог отвечать, что жаль расставаться с таким интересным краем, но разнообразить было мудрено. По признанию нашего поклонника монархии, «из всех венценосцев, которым нам приходилось представляться, я нашел, что самый изобретательный был король португальский. Обходя всех по очереди, он каждому шептал что-то на ухо, так что соседи не могли расслышать. Этим способом можно было одну и ту же фразу отпустить всем, не будучи смешным». Нет, стиль живой монархии решительно претил Чичерину. В своих лекциях они отлично учил, что согласно Монтескье, принципом монархии является честь. К этой «чести» он и не имел действительного вкуса. Он находил, что внутренне в «окружающей престол среде» самое низкое раболепство сочетается с самым без застенчивым злословием». Но всего более отвращали его внешние аксессуары этой чести. К орденам и наградам питал он искреннее презрение. «Видя, как суетные люди страстно их домогались и с гордостью носили, я не раз упрашивал, чтобы меня от них избавили. Но мне говорили — продолжаешь Чичерин — что это невозможно. Утром 8-го сентября нам принесли вюртембергские ордена, которые

108

мы должны были одеть к обеду. В первый раз мне пришлось украшаться этой вывеской человеческой пошлости,  и я сделал это с каким-то чувством негодования и отвращения. Перед обедом наследник, увидев меня в полном параде, подошел ко мне и сказал с улыбкой: «А! наконец, и вы в орденах». — «Мне очень жаль, Ваше высочество — отвечал я — что мне пришлось оскверниться в день вашего рождения».

Можно спросить, вправе ли человек, столь отрицательно относящийся к конкретным воплощениям монархии, быть ее теоретическим проповедником. Не значить ли это, что культивировалась абстрактная, бесплодная идея, а не действительный исторический институт. Оправданием этой веры является у Чичерина, что идею все же можно воплотить в конкретные формы. И судьба предоставила Чичерину возможность проделать такой опыт, имевший впрочем, трагический конец. Можно думать, что Б. Н. Чичериным, согласившийся, после долгих колебаний преподавать наследнику, руководила следующая задача: путем воспитания хорошего монарха создать совершенную монархию. Материал для этого опыта оказался невероятно подходящим. Приступив к преподаванию с сомнением, отдавая отчет во всех трудностях, которые обуславливаются придворной средой, Чичерин, однако же, после первых уроков получил впечатления самые благоприятные. Вот что он записал о своем ученике, которого полюбил всей душой: «прелестный юноша, с образованным умом, с горячим и любящим сердцем, веселый, приветливый, обходительный, принимающий во всем живое участие, распространяющей вокруг себя какое-то светлое и отрадное чувство». После первых уроков по истории политических учений, по Платону и Аристотелю, была произведена репетиция: наследник отвечал лучше, чем любой из студентов, проэкзаменованных профессором в Московском университет. А профессор был на экзамене строгий. У Чичерина началось подлинное увлечение, настоящий идейный роман. Он вкладывал в будущего русского царя всю свою душу, все свои большие знания — и был истинно удовлетворен плодами. Судьба, впрочем, не дала Чичерину возможности довести это дело до конца. Наследник, как известно, тяжко заболел во время путешествия и умер на юге Франции. Тело его оттуда русская эскадра привезла в Петербург, и Чичерин сопровождал останки своего любимейшего и, кажется, единственного ученика. Вот что он записал о дне погребения тела: «Я дождался, пока все разбрелись, чтобы поклониться дорогому праху. Погруженный в воспоминания я стоял перед едва закрывшейся могилой... Для меня не было нового солнца.

109

В этой ранней могиле были похоронены лучшие мои мечты и надежды, связанные с благоденствием и славой отечества. Россия рисковала иметь образованного государя с возвышенными стремлениями, способного понять ее потребности и привлечь к себе сердца благороднейших ее сынов. Провидение решило иначе. Может быть, нужно было, чтобы русский народа привыкал надеяться только на самого себя».

H. Н. Алексеев.

___________________

110