Чельцов И. В. О павликианах

Христианское чтение. 1877. № 3-4. СПБ

И. В. Чельцов

О ПАВЛИКИАНАХ

(Речь, произнесенная в торжественном годичном собрании С.-Петербургской Духовной Академии 18-го февраля 1877 года заслуженным ординарным профессором Академии И. В. Чельцовым).

Высокопреосвященнейшие Архипастыри и милостивые государи!

Известия о распространении в наших южных епархиях секты штундистов и печатные толки о нормальных отношениях государственной власти к сектантам дали мне мысль предложить вашему просвещенному вниманию давнюю историю—о павликианах.

В 657 году один греческий дьякон, спасаясь бегством из Сирии от сарацинского плена, достиг населенной христианами пограничной сарацинской деревни Мананали, принадлежавшей к Самосатскому округу армянской области, и здесь нашел себе добросердечный и надежный приют в доме укрывшего его крестьянина Константина. Спустя несколько времени, прощаясь с своим гостеприимным хозяином и отправляясь чрез границу—в греческие владения, на свою родину, счастливый беглец подарил ему свою единственную драгоценность, сбереженную среди всех опасностей мусульманского ига, именно две книги: Евангелие и Апостол, словом сказать—Новый Завет. Грамотен ли был и прежде Константин по какому-нибудь особенному обстоятельству, или выучился грамоте у того же диакона, пока тот у него укрывался, это не известно; только он вполне понимал ценность сде-

— 495

данного ему подарка и с увлечением весь отдался чтению попавших в его руки священных книг. Припомните, мм. гг., свойственные тому времени редкость книг, отсутствие народных школ, малочисленность сельских церквей, отдаленность от них каких-нибудь заброшенных в захолустье деревенек, возьмите кроме того во внимание положение христиан под мусульманским игом, и вы легко поймете, какое в самом деле счастье и какой восторг наполняли душу доброго крестьянина, когда он своими собственными глазами разбирал и читал сам божественные писания самих апостолов о Господе нашем Иисусе Христе и Его вере, в которой все благо жизни бедного человека. Конечно, вы не подивитесь, что мало по малу вокруг нашего чтеца начали собираться соседи—слушатели, подобно ему более или менее жаждавшие ознакомиться с подлинным источником учения святой веры. В особенности он любил в слух их читать послания св. апостола Павла и иногда, окончив чтение из которого-либо из них,—на пример, послания к Солунянам, приходил в восторг и в умилении говорил собравшейся вокруг себя братии: „вот, примерно, вы теперь македонцы, братия, а я вам Силуан, посланец к вам от апостола Павла,—а вот у меня в руках и самая книга этого апостола, которую он сам написал“!—Забывал он, безумный,—говорит древний писатель, которому обязаны мы всеми сведениями о первоначальной истории павликиан,—забывал, что эту книгу дал ему дьякон, а не апостол, что прошло уже шесть сот лет после мученической кончины апостола Павла, и, значит, не мог он ни посланцем быть этого апостола, ни иметь у себя книги, написанной им, так как жил и делал все это, как я выше заметил, уже в царствование внука Ираклиева, императора Константина Погоната.

Так читал, а отчасти и ораторствовал, крестьянин Константин 27 лет. С течением времени он оставил сбою родную деревню и, перебравшись через границу в греческие владения, под державу христианского государя, поселился на житель-

— 496

ство в укреплении Кивоссе, близ города Колонии, служившего местопребыванием местного епископа; но и здесь, несмотря на близость церкви и служителей церкви, он также продолжал читать слово Божие и также приобрел себе и слушателей и даже почитателей, как и на своей родине. Должно быть, иные даже охотнее ходили к нему на беседы, чем к церковной службе, и, несомненно уже, его более почитали, чем местных церковнослужителей. Кружок его почитателей приобрел даже некоторого рода сплоченность, и в нем вообще стали неуважительно отзываться и о церковных порядках, и о церковных властях. Наконец, по доносу ли местного епископа, или, как говорит наш историк, „неизвестно каким-то образом“ дошло до императора в Константинополь известие, что в колонийской епископии образовалась какая-то секта, с неизвестным учением, однако власти церковной не признающая.

Царь Константин Погонат был государь благочестивый. Немедленно он командировал в Колонию своего чиновника (βασιλικόν τινα) Симеона с поручением „виновника нечестия казнить побиением камнями, а учеников его, как невеж, предать надзору и вразумлению местной церковной власти“. Так все это и было исполнено. Симеон поспешно прибыл в Колонию, заручился содействием местных властей, накрыл сектантов, всех поголовно, на самом месте преступления,—виновника нечестия, т. е. доброго нашего мужичка Константина, казнил, заставив его учеников или слушателей побить его камнями, а учеников его, как невеж, предал надзору и вразумлению местного епископа. Это было в 684-м году.

Чиновник Симеон считал себя не только усердным и точным слугою царя, но еще и богословом. Не странно поэтому, что, может быть, зная до некоторой степени представителей местной церковной власти и не очень надеясь на обычные способы их вразумлений, он решился и сам побеседовать с сектантами и поучить их вере. Но каково же было его изумление, в какой

497

наконец пришел он ужас, когда из бесед с ними узнал, что казненный им Константин ничего другого им не читал, кроме Нового Завета, и ничего другого на счет церкви не говорил, кроме разве того только, что вот таким бы надобно быть пресвитерам и архиереям, как апостол Павел, а не таким, какие они на самом деле. Кончил Симеон тем, что, в душе считая себя тяжким преступником, возвратился в Константинополь, донес о точном исполнении возложенной на него обязанности, вышел в отставку, уехал тихонько из Константинополя и явился.... опять в Колонию, но уже не к местным властям, а к ученикам Константина, чтобы своею особой заменить им несчастного их мученика-учителя. Нового своего наставника ученики прозвали Титом. Однако один из учеников „Силуана“, тоже грамотный, некто Юст, позавидовал чести нового Тита, донес на него епископу колонийскому, и, через три года наставничества, дело о нем дошло до сведения императора Юстиниана II. Император Юстиниан знал, как надобно но законам обращаться с еретиками, и шутить не любил; высочайше повелено было: „произвести дознание и упорных сжечь на костре“. Дознание было произведено, и Симеон, или так называвшийся „Тит“, был сожжен, а вместе с ним, в 690 году, на том же огромном костре погибли и „все совершенно“ (ἄπαντας) его ученики.

„Все совершенно“! Однако—один спасся, родом армянин, т. е. уроженец армянской области, по имени Павел. Вместе с двумя своими сыновьями: Гегнезием и Феодором, он убежал в сарацинские владения, именно в деревню Фанарию, Самосатского же округа, и там постепенно снова образовал такое же общество, какое было у Симеона, но уже с направлением, по всей вероятности, гораздо более враждебным церковной власти и церковным учреждениям,—отчего деревню ту впоследствии сектанты прозвали Еписпарисом, то есть, Рассадником. Там его никто не беспокоил. Умирая, он завещал после себя „настав-

498

ничество“ старшему своему сыну Гегнезию, но тем произвел в обществе разделение, не имевшее впрочем значительных последствий. Именно, младший сын Павла Феодор утверждал, что наставничество не принадлежит исключительно его старшему брату и по наследству не передается, а принадлежит всякому, в ком откроется божественная благодать Св. Духа. Хотя и Феодор имел свой кружок „христиан“, особо от Гегиезия, однако старший брат, как более способный, приобрел у сектантов гораздо более значения и заслужил прозвание „Тимофея“. Я говорю: „у сектантов“, но, что это была за секта, как ее назвать, какое ее было учение, и точно ли это секта была,—шло уже царствование императора Льва Исаврянина, от 717 до 741 года, то есть, прошло уже около 40 лет после смерти „Силуана“—Константина, а до сей поры ни церковное, ни гражданское правительство греческой империи подлинно того не знали.

Император Лев Исаврянин вполне разделял убеждения небольшого числа тех духовных лиц своего времени, которые говорили, что народ погружен в суеверия, которые надобно искоренять,—кланяется иконам, как идолам, усердствует соблюдать посты, постоянно посещать церковную службу, жертвует на церкви и монастыри, и без того богатые и тунеядные, когда отечество не имеет средств содержать армию для борьбы с мусульманами,—а веры не знает и о настоящем христианском служении Богу в духе и истине понятия не имеет. Вы изволите знать, мм. гг., что, горячо проводя эти убеждения в своих правительственных мероприятиях, Лев Исаврянин стал главою иконоборцев; но он отнюдь не воображал, чтобы через то самое сколько-нибудь уклонялся от православия,—терпеть не мог еретиков и жег их беспощадно, как будто желая с особенною наглядностью показать, что не напрасно носит титул „благочестивейшего“ т. е. благовернейшего или православнейшего государя, и умеет служить истинным интересам церкви. По всей вероятности, благодаря своим военным успе-

499

хам, он овладел тою местностью, где была деревня Еписпарис, узнал о Гегнезие, вызвал его в Константинополь и, не предрешая сам богословских вопросов, как человек военный, приказал своему патриарху допросить его о вере. Иконоборческие государи не очень чинились с своими патриархами. „Говорят“, сказал патриарх Гегнезию, когда тот представлен был к нему на суд,—„ты отрекся от православной веры“?—Анафема тому, кто отрекся от православной веры,—отвечал Гегнезий. „Но почему же ты не веруешь в честный крест и не поклоняешься ему“? (Отвергая св. иконы, иконоборцы чтили изображения креста Господня).—Анафема тому, кто не чтит честного и животворящего креста Христова и не поклоняется ему,—отвечал подсудимый. „А отчего ты не чтишь святую Богородицу и ей не поклоняешься?“ спросил патриарх. (Православные подозревали иконоборцев в непочитании Божией Матери).—Анафема тому, кто не поклоняется пресвятой Богородице, в нюже вниде Господь наш Иисус Христос,—отвечал Гегнезий. „Почему ты не причащаешься нетленного тела и честные крове Господа нашего Иисуса Христа и презираешь их“?—Анафема тому, кто не причащается тела и крови Господа нашего Иисуса Христа, или презирает их.—„Почему же не повинуешься святой кафолической и апостольской Церкви? На каком основании отвергаешь святое крещение“? Но Гегнезий и на эти вопросы патриарха ответил так же, как на другие, и анафему произнес на тех, кто не повинуется святой кафолической Церкви, или отвергает святое крещение. Тогда патриарх признал его невиновным в ереси, и он, получив от императора σιγίλλιον, то есть, должно быть, пропускной вид, или паспорт, благополучно воротился опять в Еписпарис; но, по прибытии сюда, собрал всех своих учеников и при первом, удобном случае убежал с ними за границу. Там беглецы поселились в той самой деревне Мананали, из которой происходил первоучитель их—Константин.

Итак первое правильное дознание, произведенное о наших

— 500 —

сектантах, показало, что они как будто бы и не были сектантами. Правда, единственный писатель, сохранивший нам эти допросные пункты и ответы, уверяет, что они были еретиками, что, отвечая на вопросы о православной вере и Церкви, Гегиезиии подразумевал свое анафемское учение и свою сатанинскую общину, под честным крестом разумел не самый крест, а страдания Господни, под святою Богородицею—небесный Иерусалим, под святым крещением — Господа Иисуса Христа, изрекшего о себе, что Он есть—вода живая (Иоанн. IV, 10), под телом и кровию Христовою—божественные изречения Христа Спасителя; но он жил спустя полтораста лет после этого допроса, имел дело с действительными еретиками, почитавшими упомянутых прежде Константина, Симеона, Павла и Гегнезия за своих первоучителей, и мог предшественникам приписать такие понятия и убеждения, каких те совсем не имели и какие, может быть, образовались только впоследствии у его современников. Что он за сердцеведец? Как узнал, что подсудимый говорил одно, а думал другое? Не скорее ли можно допустить, что еретики последующего времени ошибочно приписывали свои позднейшие заблуждения тем лицам, которых в старину чтили их предки, как своих наставников, чем признать, будто грозное судопроизводство константинопольского патриаршего двора было так простовато и наивно, что его мог провести робкий и нехитрый крестьянин, которого притом никогда никто не упрекал в бесчестном отступничестве от своих убеждений и к которому последующие павликиане не могли бы в таком случае иметь никакого почтения, так как они не прощали даже апостолу Петру его отречения пред слугами архиерейского двора и сами смело обрекали себя на смерть, отнюдь не скрывая своих убеждений, когда их признавали преступными. Я охотно допускаю, что после того, как отцу Гегнезия, Павлу, одному с своими детьми удалось убежать от костра, на котором погибли все почитатели Константина и Симеона, у него, как и у его учеников, могли образоваться враж-

501

дебные понятия о церковном правительстве греческой империи; но, чтобы они были уже еретиками, отвергавшими крещение и причащение св. тайн,—по моему мнению, это еще сомнительно. Впрочем, если кому угодно, пусть это будут еретики.

Гегнезий был наставником своей общины целых тридцать лет. Греческий хронограф второй половины одиннадцатого столетия Георгий Кедрин пишет, будто преемник Льва Исаврянина, император Константин Копроним (741 — 775 г.), в одиннадцатый год своего царствования, завоевав у сарацин армянскую область Мелитину, переселил оттуда много павликиан во Фракию и даже в самый Константинополь; но это свидетельство позднейшего хронографа-компилятора, вообще неточного и малодостоверного в тех не многих местах своей летописи, в которых он отступает от переписки прежних, летописцев, я считаю положительно неверным. Занимающая нас община, если даже допустим, что она имела уже характер секты и получила прозвание павликиан, во всяком случае была в то время еще очень малочисленна. По всей вероятности, набожный инок-хронограф перепутал факты и ошибочно приписал знаменитому, но антипатичному набожным людям того времени, иконоборческому государю то, что сделал, спустя слишком двести лет по смерти Константина Копронима, другой—также очень известный своими военными успехами, но и очень несочувственный инокам—греческий государь, Иоанн Цимисхий, современник нашего великого князя Святослава, славного своими походами в Болгарию. Автор девятого века, которым я руковожусь и который специально и тщательно исследовал первоначальную историю павликианства, ничего такого не говорит о Константине Копрониме и, на оборот, передает из истории сектантов относящиеся к этому времени факты, с свидетельством Кедрина не гармонирующие. По смерти Гегнезия, говорит он, наставниками мананальской общины были родной его сын Захария и питомец его Иосиф, которого Гегнезий нашел когда-то брошенным на дороге в пеленках и из жалости взял

— 502 —

на воспитание и приютил у себя. Каждый из названных братьев имел свою партию почитателей; но наконец они будто бы перессорились и поэтому решились переселиться опять в пределы греческого государства: —Не тягость ли, думается мне, мусульманского ига скорее была тому причиной? — Партия, хотевшая перебраться через границу под предводительством Захарии, была настигнута агаранской пограничною стражей и перебита вся до последнего человека, за’ исключением самого Захарии, который один успел перебежать границу и спастись, но за то потерял у сектантов всякое значение, как наемник, а не пастырь,—которому овцы не свое и который, видя волка, оставляет оец и бежит, потому что он — наемник (Иоанн. X, 12). Партия же, шедшая в тоже время' с Иосифом, видя неудачный исход дела, благоразумно воротилась в этот раз назад, успела благовидным предлогом оправдать пред агарянами свое приближение к границе и только уже впоследствии, выбрав более удобную пору, благополучно перешла границу и прибыла опять в свою прежнюю деревню Еписпарис, жители которой встретили Иосифа с факельною процессией и всеми знаками глубокого уважения, как истинного ученика Христова. Впрочем местное начальство немедленно обратило внимание на такой исключительный прием, сделанный Иосифу, человеку будто бы весьма недальнего ума и притом почти совсем безграмотному, вследствие чего Иосиф и отсюда должен был бежать—сначала во Фригию, а потом — в Писидию, где и поселился в городе Антиохии Писидийской. Там он тоже наставничал в течении тридцати лет и заслужил себе у своих почитателей прозвание „Епафродита“, известного сотрудника апостола Павла. Преемником его в учительстве был некто Ваанис, по слухам,—говорит наш автор,—незаконнорожденный сын какой-то еретички, введший в секту свою крайнее послабление правил строгой нравственности и чрез то заслуживший ненависть большей части ее приверженцев, которые и прозвали его „Грязным“ (ῥυπαρός). — „Да оно и в порядке“,—замечает наш руководитель, — „что

503

в такой ненавистнейшей секте, как эта, не выдавалось иных учителей, как или какое-нибудь сарацинское отродье, или крепостной раб, или незаконнорожденный, или бабий выученик“. Но в это самое время появился человек, который своими дарованиями, своею неутомимою деятельностью и беззаветным самоотвержением дал ничтожной общине, судьбами которой мы теперь интересуемся, громадное развитие и превратил ее в обширную еретическую секту, с которою должна была считаться греческая империя всеми своими силами и пагубные следы которой не исчезли до наших дней. Приступая к рассказу о нем, наш почтенный автор мечет громы и молнии, истощает целый лексикон наивно-набожных ругательств и становится даже красноречив в своем одушевлении; яри всем том невольно рисует образ, возбуждающий удивление и даже некоторого рода исполненную сожаления симпатию.

В царствование Льва IV (775 — 780 г.) и императрицы Ирины (780 — 802. г.), в селе Аннии, по близости к городу Тавии, в Галатии, проживал достаточный, по-видимому, крестьянин по имени Дриин. У него был сын Сергий, — Сергий, говорю,— продолжает наш автор,—„дьяволов поборник, паств Христовых распудитель, волк кровожадный, личину кроткой овцы носивший и коварно прикрашивавший себя покровом добродетелей, чем многих и прельстил,—Сергий, враг креста Христова, безбожия проповедник, Богоматери и всех святых ругатель, апостолов супостат, пророков ненавистник, божественного писания извратитель, в басни и сказки его превративший“, и так далее, и так далее. Случилось этому Сергию в юношеском еще возрасте познакомиться с одною женщиною, „непотребною, говорит наш автор, еретичкою“. И вот раз „эта всехитрая и злоковарная ученица диавола“ говорит ему: „слышу я о тебе, кир Сергие, что ты. неуклонно прилежишь книжному учению, поведения ты прекрасного и всем ты—такой славный человек; скажи же ты мне, сделай милость, отчего ты никогда не читаешь божествен-

— 504 —

ного Евангелия?“ — Тот, „не замечая скрытого в речах ее яда“, отвечает: „не стать нам, мать моя, мирским людям, читать его, разве что—священникам“. А она ему: „не так, не так, как ты это думаешь. Нет у Бога лицеприятия; Господь всем человекам хощет спастися и в разум истины приити. Да священники-то ваши словом-то Божиим барышничают, таинства-то евангельские от вас скрывают, а потому в слух-то при вас и не читают всего, что в Евангелии написано, а иное прочтут, иного нет, чтобы вы до познания истины-то не доходили. А написано там, написано, что многие скажут в тот день: Господи, Господи! (Не от Твоего ли имени мы пророчествовали?) И не Твоим ли именем бесов изгоняли? И не твоим ли именем многие чудеса творили (Матф. VII, 22)? И отвещав Царь речет им: амин, амин глаголю вам: не вем вас! Поищи-ка ты это, кир Сергие, да погляди, не так ли написано-то? Да и кто это те, кому Господь скажет: не вем вас?“ — Начал после того Сергий читать Евангелие, нашел в нем указанные ему тою женщиною изречения Господни и, при новой с нею встрече, обратился к ней с просьбою объяснить ему, о ком именно говорит в них Господь. Она, не давая ему прямого ответа и продолжая возбуждать в нем усердие к чтению слова Божия, спросила его еще: „а о ком это сказал Господь, что многие придут с востока и запада, и возлягут с Авраамом, Исааком и· Иаковом в царстве небесном, а сыны царства извержены будут во тму внешнюю (Матф. VIII, 11 —12)? Кто эти сыны царства?“ Наконец, уступая: усиленным просьбам Сергия объяснить-ому все это, сказала будто бы, что по ее мнению сыны царства, изгонявшие бесов и творившие многие чудеса, но осужденные на извержение, не кто-нибудь другой, как угодники и святые подчинившейся миру греческой церкви, которых народ чтит как богов, оставив Бога живого и бессмертного, а пророчествовавшие или пророчествующие от имени Господа и также Им отвергнутые—греческое, конечно, духовенство. „И так, пере-

505

ходя от одного евангельского изречения к другому и, по мере восприемлемости Сергия, по своему объясняя ему смысл каждого места, мало помалу она скоро сделала из Сергия“ — говорит наш автор—, такое страшное орудие, выдвинутое диаволом против рода человеческого, какого до сей поры не было прежде: потому что, если и прежде были проповедники безбожия, то, своею невоздержною жизнью роняя себя во мнении людей, они не могли увлечь за собою много последователей; этот же, избегая их невоздержания. между тем все их богохульства принимая как спасительные догматы, отличался притворными добродетелями и видом благочестия и потому в глазах людей несведущих казался отличным руководителем к спасению. Зло старается подражать добродетели и плевелы усиливаются казаться пшеницею. Вот этими то ухищрениями притворства в мнимо добродетельной жизни и привлекают к себе еретики души неутвержденных даже до сего дня (μέχρε τῆς δεῦρο),.,.. открывая им высшее таинство своего учения, состоящее, разумеется, в отречении от Бога, только тогда, когда уже совсем увлекут их в погибель“.

По окончании своего обучения, в полном убеждении, что все православные ослеплены богом века сего и преданы пагубному суеверию, Сергий решился всецело посвятить себя, как он думал, распространению или восстановлению истинной Христовой веры и выступил на это дело с неудержимою (σατανίκῷ) ревностью, в качестве ученика апостола Павла усвоив себе имя Тихика, одного из преданнейших сотрудников этого апостола. Добывая себе пропитание плотничным мастерством, чтобы и в отношении содержания себя и своих сподвижников по возможности вполне подражать примеру своего излюбленного апостола, он пешком обошел с своею проповедью все страны и города, в которых восемь сот лет ранее его проповедовал апостол Павел, как сам говорит об этом в одном из посланий к своим ученикам: «от востока до запада и от севера до юга обошел я все страны с проповедью Евангелия Христова, и все пешком, на

— 506

своих ногах“. Деятельность его продолжалась тридцать четыре года, от царствования императрицы Ирины до царствования императора Феофила (829—842 г.), и сопровождалась необыкновенным успехом. Последователей его надобно было считать уже не сотнями, а сотнями тысяч. Они стали известны в обществе под именем павликиан, происшедшим по всей вероятности от слова: παυλικών, Павловых, то есть, учеников, хотя сами себя называли просто христианами или христополитами, христовыми, то есть, гражданами, в отличие от сынов царства, служивших будто бы богу века сего (2 Кор. IV, 4). Сначала Сергий хотел было примкнуть к общине Вааниса; но с первого же раза отшатнулся от нее, гнушаясь развившимся в ней послаблением правил христианской нравственности, нашел однако в ней сочувствовавших себе сподвижников, между которыми приобрели большую известность: Михаил, Канакарис, Иоанн Аорат, Феодот, Василий. Зосима и многие другие, и при их помощи прочно утвердил существование своей еретической секты, которая впоследствии легко, хотя и не без борьбы, поглотила в себе и общину Вааниса, вынужденную подчиниться большинству павликиан. Характеристично для того времени, что между последователями Сергия были не простые только поселяне и не миряне только, но оказалось и много священников и левитов православной церкви (πολλοὺς ἱερεῖς καὶ λευίτας τῆς ὀρθοδόξου πίστεως), сделавшихся горячими его помощниками, множество монахов и монахинь, много лиц привилегированных и образованных сословий. Во всех основанных им общинах преобладало благоговение к апостольской и пастырской деятельности апостола Павла. Но это я считаю неважным, что он одну из подведомых ему общин называл Македонией, другую Ахаией, третью, четвертую и т. д. Коринфом, Филиппами, Колоссами, Ефесом, или Лаодикией, словом — одним из наименований тех церквей, которые основал апостол Павел. Главное то, что он дал всем этим общинам единство,—установил для них одну общую своего рода иерархию и таким образом упрочил их вза-

— 507 —

имную солидарность. Копируя внешность миссионерской организации апостола Павла, он создал для своих общин постоянное учреждение синекдимов (σονέχδημοι), то есть, апостольских сопутников или сподвижников, которые в павликианских общинах пользовались значением постоянных местных надзирателей или своего рода пастырей известной общины,—кроме того установил класс астатов (άστατοι), то есть, странствующих синекдимов-миссионеров, долженствовавших представлять собою, по всей вероятности, те лица, которых апостол Павел называл посланниками церквей, вообще—помогать распространению секты, я наконец, что весьма замечательно, учредил сословие нотариев, то есть, писцов, обязанных изготовлять в возможно большем числе списки книг священного писания нового завета, предназначавшиеся для распространения в народе. Этот последний класс лиц павликианской иерархии был подчинен (ὑποβεβηκότας μιερεῖς) синекдимам; синекдимы же считались между собою равными. Места богослужебных павликианских собраний назывались молельнями. Так из невинной по началу деревенской сходки в течение полутораста лет выродилась и организовалась страшная для империи и обширная еретическая секта!

В виду быстрого ее распространения благочестивый император Михаил Куропалат, по прозванию Авуа или Рангав (811—813 г.), и царствовавший после него иконоборческий император Лев Армянин (813—820 г.) повелели казнить за павликианство смертью, с тем впрочем снисхождением, что те из еретиков, которые пред ужасами казни оказали бы искреннее раскаяние, могли быть отдаваемы под особый усиленный надзор духовной власти. С этою целью во всех областях империи учреждены были особые присутствия для поисков за еретиками. Нужно ли говорить, как в то время крайнего развития системы доносов и ожесточенной борьбы политических партий, когда, по выражению знаменитого патриарха Фотия, не могло быть ни одного честного человека, который не состоял бы когда-нибудь под церковной анафемой,—нужно ли го-

508 —

ворить, как ужасна в то время была эта мера для спокойствия общественной и семейной жизни. Не папистическая церковь изобрела, мм. гг., инквизицию; она была в этом отношении только достойною ученицей византийской церковной политики. Инквизиторами в армянской области, где главным образом держалось павликианство, назначены были неокесарийский митрополит Фома и экзарх Паракондакий. Усердие их было до такой степени необычайно, а поле деятельности так широко, что наконец проживавшие близ армянского города Кинополя астаты Сергия составили против них заговор. Сначала убит был таким образом Паракондакий, а за ним и Фома митрополит. Пользуясь приостановкой страшной резни до назначения новых инквизиторов, кинопольские павликиане под предводительством своих астатов бежали за границу и отдались под покровительство мелитинского эмира Монохерара, который, милостиво приняв их, как врагов империи, дал им для поселения удобную местность, где они и основали свой первый укрепленный город Аргаун, неподалеку от греческой крепости Никополя. Скоро к первым поселенцам Аргауна присоединилось множество выходцев из всех концов империи; переселился сюда и сам Сергий с избраннейшими из своих синекдимов. Волею или неволей подчиняясь здесь влиянию сарацин, аргаунские павликиане начали отсюда вместе с сарацинами делать набеги на пограничные греческие области, опустошали их, забирали в них множество пленников, причем тех из них, которые были павликианами или соглашались принять павликианство, присоединяли к своей общине, а прочих отдавали в рабство сарацинам. Замечательно, что сам Сергий отнюдь не одобрял такого образа действии павликиан против империи. „Я в этом зле“—говорил он:—„неповинен; я много раз увещавал их прекратить набеги на греческие владения и не брать оттуда никого в плен, да они меня не слушают“.—„Как ты не повинен—возражает на это наш автор, разумеется, возлагающий на него одного ответственность за все ужасы, порождённые страш-

— 509

ным преследованием павликианства—как ты не повинен? Если они тебя не слушали, зачем же ты не разошелся с непослушным народом, с которым не в силах был справиться? Зачем жил с ними до самой своей смерти? И если ты учил их шествовать путем Христовым, то почему же не учил их тому, что сказал Господь: когда будут гнать вас в одном городе, бегите в другой“ (Мятф. X, 23)? А не отвечайте, то есть, насилием на насилие.—Не правда ли, Что в устах сторонника ужасов инквизиции и религиозных войн правительства с частью своих подданных, это изречение кроткого и милосердого Спасителя нашего звучит иронией!

Спустя несколько лет Сергий был убит близ Аргауна. Живя до самого конца своей жизни с тою же простотой и воздержностью, как и в молодые годы, раз он отправился на гору, при подошве которой стоял Аргаун, чтобы срубить дерево для выделки из него досок; здесь увидел и узнал его один поселенец греческой крепости Никополя, по имени Цанион, вырвал у него из рук топор и его же топором разрубил ему голову. Это было в 835-м году ¹). Между тем преследование павликиан в империи скоро приняло ужасные размеры. Хронограф—продолжатель Феофана, писавший под рецензией императора Константина Порфирородного, говорит ²), что в одно регентство благочестивой императрицы св. Феодоры, правившей империей

¹) В Истории Петра Сицил. (Patrol. Curs. Compl. t. CIV, num. XLI, col. 1301) читается, что это было в 6303-м году от создания мира; но в виду сказанного этим же писателем, что деятельность Сергия продолжалась 34 года от царствования импер. Ирины до царствования импер. Феофила, очевидно, нужно считать вышеуказанную цифру извращенною переписчиками. Вместо 6303-го я читаю поэтому 6343-го, то есть, за исключением 5508 лет до Рожд. Христова, 835-го года по Р. Хр.

²) Theophan. continuât! lib IV,—de Michaele Theophili filio, num. 16, edit. Bonnae pag. 165: «Желая обратить восточных павликиан к православию, или в противном случае истребить их, Феодора отправила к ним чиновников, которые одних вешали, других убивали мечем, иных топили в море. Число погибших таким образом простиралось до ста тысяч, а имущество их поступило в казну».

510

за малолетством сына своего императора Михаила III (842—857 г.) было истреблено не менее ста тысяч павликиан. Набеги аргаунских павликиан вынудили империю начать против них правильную внешнюю войну, которая, однако, кончилась неудачно. Случилось именно, что по подозрению в павликианстве казнен был отец протомандатора, то есть первого адъютанта, при главнокомандующем императорскою восточною армией, Карвея. Опасаясь и сам той-же участи, Карвей собрал вокруг себя до пяти тысяч павликиан и с этим отрядом перешел на сторону мелитинского эмира. Скоро он взял в свои руки управление военными и гражданскими делами аргунских павликиан и в несколько лет привел их в блестящее положение. Аргаун не мог уже вмещать в себе всего павликианского населения; притом павликиане стали уже тяготиться покровительством мусульманского государя и решились образовать из себя независимое политическое общество. Поэтому Карвей основал в пустынной местности, неподалеку от юго-восточных берегов Черного моря, новый павликианский город Тиврику, чтобы таким образом, как говорит наш автор, „во-первых, избавиться от тирании мелитинских агарян, во-вторых, в удалении от населенных местностей удобнее уподобляться демонам, и, в третьих, пользуясь близостью греческих владений, легче грабить и опустошать как греческую часть Армении, так и все вообще греческие поселения по юго-восточным берегам Черного моря, а вместе с тем, наконец, дать удобнейшее пристанище всем тем еретикам, которые спасались бегством из империи, где им праведно грозила смертная казнь за их нечестие“. В самом непродолжительном времени Тиврика стала многолюдным городом и политическим центром павликианской области. В тоже почти время основан был павликианский город Амара.

Пока империя так напрасно тратила свои военные силы и так неудачно воевала с своими еретиками на востоке, на западе сарацины завоевали одну из драгоценнейших ее провинций, именно остров Сицилию. Спасаясь от их опустошительного нашествия, многие

511

сицилийские греки бежали в Константинополь. В числе этих выходцев обращал на себя внимание знатностью рода, высоким положением и особенно всестороннею ученостью некто Петр Сицилиец, так прозванный по месту своей родины. Он занял в Константинополе почетное место при императорском дворе, был верным слугою императора Василия Македонянина (867—886 г.), объявившего, по смерти Михаила III, сыновей своих Константина и Льва своими соправителями, и во второй год царствования благочестивых и великих государей, императоров Василия, Константина и Льва, то есть, в 869 году, получил между прочим назначение отправиться послом к павликианам в Тиврику, для обмена пленных греческих офицеров (ἄρχοντας αἰχμαλώτους). Светским правителем павликиан был в то время преемник Карвея зять его Хрисохерис, а духовными руководителями—остававшиеся еще в живых синекдимы Сергия Василий и Зосима. Петр Сицилиец успешно исполнил данное ему поручение, но должен был пробыть в Тиврике целых девять месяцев. Этим продолжительным временем он воспользовался·, чтобы основательно (ἀκριβώς) изучить историю павликиан и разведать, сколько возможно, их учение. Воротившись в Константинополь, он изложил письменно все добытые им сведения, стараясь передать: их читателю в надлежащем свете при помощи своих богословских и церковно-исторических соображений, и его книга „по божественному повелению святых, православных и великих государей“ императоров Василия, Константина и Льва, была опубликована·, с посвящением ее архиепископу новоосновывавшейся тогда болгарской церкви, во всеобщее изобличение и опровержение ереси. Эго и есть та самая „История манихеев или так называемых павликиан“, руководством которой я теперь пользовался. Она перепечатана в СІV томе полного курса греческой патрологии Миня, по новому изданию ее, сделанному с ватиканского манускрипта кардиналом·; Анжелом Маием (Novae Bibliothecae Patrum tom. IV). Особенно драгоценно в издании кардинала Маи то, что вместе с «Историей“

— 512

он в первый раз издал три обличительных трактата сохранившиеся из числа тех шести, которые написал против павликианской ереси Петр Сицилиец в приложение к своей „Истории“ и которые до той поры были совершенно неизвестны в науке. Трактаты же эти интересны главным образом потому, что могут, хотя отчасти, помочь нам в составлении приблизительно правильного понятия об еретическом учении павликианской секты. Как это ни странно, но к сожалению, совершенно верно, что между тем как история павликиан нам достаточно известна, об учении их мы вынуждены ограничиваться догадками. Впрочем вы сами, мм. гг., изволите видеть, что дело идет о секте, с одной стороны народившейся среди малограмотного простонародья, следовательно не блиставшей в составе своих членов значительным числом лиц, способных толково и обстоятельно излагать свои мысли на бумаге,—с другой стороны, о секте, на смерть гонимой, так что если бы в свое время кто-нибудь из павликиан и изложил письменно свое учение, то такого рода изложение было бы запрещено правительством под угрозою смертной казни и едва ли бы сохранилось для последующих времен, как не сохранились, например, послания, в свое время писанные павликианипом Сергием. Судить же об учении еретиков единственно по уверениям тех лиц, которые считали их повинными смерти, и только по сведениям, пропущенным правительственною цензурою, и, очевидно можно не иначе, как с крайнею осторожностью.

Петр Сицилиец настойчиво старается уверить своих читателей, будто бы учение павликиан было не иным чем-либо, как именно манихейством в собственном смысле этого слова, то есть, такою противообщественною ересью, приверженцев которой еще император Диоклитиан, а за ним и первые христианские государи указали казнить смертью; С этою целью, прежде чем изложить лично добытые им в Тиврике точные сведения о павликианах, он говорит в своей истории о Манесе и манихействе— на основании крайне сбивчивых и темных слухов об этом

— 513

предмете, сохранившихся у единственно доступных его пониманию греческих писателей четвертого и пятого века, — передает, вероятно, по .молве, ходившей между православными его современниками, что будто бы несколько лет спустя по смерти Манеса в самосатском округе славились между манихеями родные братья Павел и Иоанн, дети какой-то Каллиники, по имени которых манихеи стали будто бы называться павликианами, хотя сам же говорит в других местах своей Истории, что павликиане всегда называли себя не иначе, как только христианами, и хотя вообще известно, что они охотно предавали анафеме, вместе с Манесом, и Павла и Иоанна, равно как и всех других манихеев,—затем быстро шагает через 350 лет, заметив только, что во вею эту эпоху христианские государи казнили манихеев смертью, следуя словам Господа: врагов же моих, тех, которые не хотели, чтобы я царствовал над ними, приведите сюда и избейте предо мною (Лук. XIX, 27), и уже только после всего этого приступает к изложению тех точных сведений, которые собрал о первоучителях павликианских в Тиврике, замечая при каждом удобном случае, что лжеучение их, конечно, было тожественно с манихейством. Поэтому в старых церковно-исторических учебниках так и преподавалось с его слов, что павликианство было отраслью древней манихейской секты.

При более тщательном рассмотрении Истории Петра Сицилийца оказалось однако, что между манихейством и павликианством не было, собственно говоря, ничего общего. Вот пункты, в которых Петр Сицилиец в своей Истории резюмирует учение павликиан: 1) павликиане будто бы держались дуалистических понятий о Божестве, различая Бога доброго, Отца будущего века, и бога злого, миродержителя века настоящего. „Это у них — говорит Петр Сицилиец — первая аксиома; взрослый павликианин обыкновенно спрашивает своего ребенка: скажи мне, чем мы, христиане, отличаемся от греков (ἐκ τῶν ῥωμαίων), как они всегда называют нас, отказывая нам в имени христиан

514

и оставляя за вами только наше народное (ἐθνικὸν) имя,—и тот должен ответить: мы, христиане, служим Богу небесному, о котором Господь сказал, что ни гласа Его никогда не слыхали, ни лица Его не видали (Иоан. V, 37), а греки служат творцу мира сего“. 2) Павликиане будто бы отвергали все книги ветхого завета, относя к пророкам слова Христовы: все, сколько их ни приходило предо Мною, суть воры и разбойники; но овцы не послушали их (Иоан. X, 8), и, принимая книги новозаветные, не оказывали уважения к соборным посланиям апостола Петра, порицая его за отречение от Господа, за сопротивление апостолу Павлу и за отзыв о Павловых посланиях. 3) Они совершенно отвергали церковную иерархию, говоря, что старцы людстии собрашася вкупе на Господа, так что одно простое упоминание имени пресвитеров или архиереев уже возбуждало в них негодование. 4) Они не только сами не причащались тела и крови Господней, но и другим не советовали, утверждая, будто Господь на тайной вечери только в символическом смысле заповедал всегда причащаться Своего тела и Своей крови, то есть, собственно заповедал только всегда держаться Своего божественного учения. 5) Они будто бы не почитали святою Божией Матери, утверждая, что она имела других детей от Иосифа и что Господь не от нее воспринял плоть Свою, а. воплотился в плоть небесную. Наконец 6) они отвергали поклонение кресту Христову, умствуя, что вера в крестные страдания Христовы, а не самое древо креста, имеет силу низлагать демонов. Во всем этом, как видите, нет ничего манихейского; поэтому церковные историки новейшего времени, доверчиво относясь ко всем обвинениям Петра Сицилийца против павликиан и сопоставляя дуализм их и отвержение ими священных книг ветхого завета, равно как их по внешности строго-нравственную жизнь и особенное благоговение к апостолу Павлу, с свидетельством блаженного Феодорита, епископа Курского, что при нем, в его епархии, между невежественными поселянами было много последователей Маркиона, не знавших даже,

— 515 —

чему собственно учил этот еретик-философ половины второго христианского столетия, держатся обыкновенно предположения, что павликианство могло быть отраслью древней маркионовой секты, и стараются сводить все свидетельства об учении павликиан так, чтобы еретические понятия их, по возможности, казались читателю следом древних маркионовских преданий. Петр Сицилиец, как и все другие греческие писатели его времени, весьма легко, говорят, мог смешать, маркионовское учение с манихейским по некоторому внешнему сходству между ними, так как древние греки, не зная восточных языков, вообще имели очень смутное понятие о манихействе,—и с этим замечанием я совершенно согласен.

Тем не менее мне думается, что и маркионовского ничего не было в учении павликиан. В самом деле, за что Петр Сицилиец, а за ним и другие, обвинил павликиан в дуалистических понятиях о Божестве? — Раскрывая полемический трактат его на эту тему, читаем: „возражая против нас, они говорят: вы веруете в мироздателя, бога века сего; а мы в Того, о Ком св. Евангелие учит, что вы ни гласа Его никогда не слыхали, ни лица Его не видали, и не имеете слова Его, пребывающего в вас (Иоанн. V, 37 и 38),—и в доказательство того, что иной есть бог века сего и иной — Бог века грядущего, указывают на изречение Апостола: бог века сего ослепил умы неверующих, чтобы для них не воссиял свет благовествования о славе Христа (2 Кор. IV, 4), и еще: по воле князя, господствующего в воздухе (Ефес. II, 2); приводят также изречение Господа в святом Евангелии: идет князь мира сего, и в нас ничего не найдет (Иоанн. XIV, 30), говоря, что в других местах Господь часто называл князем мира отступника-диавола“. Итак, вы изволите видеть, нет во всем этом ни гностического разделения вероучения на тайное и внешнее, ни учения о материи, как о начале зла, ни маркионовского учения о правосудном Боге ветхого завета и Боге благом завета нового, никакого-либо извращения учения о Святой Троице, и достаточно было каким-нибудь

— 516

фанатикам павликианства сказать нашему автору, что „мы, христиане, служим Богу, а вы, греки, служите дьяволу, властителю века сего“ (ἐξουσιαστὴν τοῦ κόσμου), чтобы он взвел на всех павликиан обвинение в дуалистических понятиях о божестве! Это, впрочем, совершенно в порядке его приемов. Если, с одной стороны, он находил удивительную аналогию между тройственностью царственных лиц на императорском престоле того времени, разливавших благодетельный свет православия до крайних пределов земли, и троичностью лиц в Божестве, сияющем на злые и благие (Histor. num. XXII); если он называл, с другой стороны, первоучителей павликианства, как вы изволили слышать, проповедниками безбожия и всех до того бывших еретических догматов: то удивительно ли, что, услышав от павликиан выражение апостола Павла: бог века сего, он счел последовательным обвинить их в богословском дуализме? Значит, вы, отвечал он, двух богов проповедуете? Да такого выражения: бог века сего, полемизирует он далее (Sermon. I, num. VI), и нет в священном писании. По его мнению, павликиане делали будто бы неправильную пунктуацию этого места из второго послания к Коринфянам, которое следует будто бы читать так: „если и закрыто благовествование наше, то закрыто для погибающих, в которых Бог; здесь“, говорит он, „нужно поставить точку и читать следующий стих так: (Он) ослепил умы неверующих века сею, чтобы для них не воссиял свет благовествования о славе Христа“ (гл. IV, ст. 3 и 4.). Вот какие бывали иногда защитники православия и просветители наших властей, духовных и мирских, на счет сущности лжеучений того или другого еретического общества! Позвольте, мм. гг., полемисту, до такой степени пристрастному к своей стороне и предзанятому против своих противников, не доверять в его крайних выводах. Допустим даже, что в павликианском простонародье того времени, как, впрочем, и вообще в простонародье, могли ходить какие-нибудь более или менее преувеличенные понятия о силе

517

сатаны и вмешательстве его в явления природы и человеческой жизни; но если бы и действительно было так, и это еще далеко не давало бы права вашему автору взводить на павликиан обвинение в учении о двойстве начал в божестве. Между тем, приписав им это учение, он обвиняет их далее и в отвержении священных книг ветхого завета, так как древние еретики, державшиеся философского учения о двойстве самобытных начал, обыкновенно более или менее также отвергали ветхий завет. Но справедливо ли и это обвинение? Я считаю его, по меньшей мере, преувеличенным. Приступая к полемике с павликианами, автор дает обещание (Sermon. 1, num. 1) пользоваться в своих полемических трактатах только теми священными книгами, которые уважаются еретиками, и даже перечисляет эти книги — согласно с подлежащим обвинительным пунктом в своей Истории. Между тем в первом трактате (num. XVI) он приводит против них место из пророка Исаии (гл. II, ст. 3), во втором трактате (num. V)—места из книги Бытия (гл. VIII, ст. 7), из Псалмов (ne. XII, ст. 1). Сказав также, что павликиане не принимают соборных посланий апостола Петра, в заключении своего первого трактата (num. XVI), обращаясь к еретикам, между прочим он говорит: „что же наконец заставляет вас отделяться от нас — в виду ясных свидетельств свящ. писания, которым, по вашим словам, и вы следуете? Если вы правду говорите, что вы следуете изречениям (λόγοις) священного Евангелия и Апостола, —давайте, разберем, в чем дело, — поставим над собою судиями иноязычных инородцев, чтобы вам не показалось, что мы самовластно предвосхитим решение в свою пользу“, и т. д. — Итак по его словам выходит, что павликиане вообще следуют свидетельствам священного писания и в частности принимают все изречения как Евангелия, так и Апостола. Не следует ли после этого понимать заявление автора об отвержении павликианами священных книг ветхого завета и посланий апостола Петра только в том смысле, что

518 —

в своих богословских рассуждениях и прениях с представителями господствующей церкви они настойчиво устраняли всякие ссылки на ветхозаветные порядки и учреждения, которые находили по своему разумению не соответствующими духу христианства, и вообще основывали свое религиозное мировоззрение исключительно на изречениях нового завета, преимущественно на выражениях апостола Павла? Могло быть дело и еще проще: первые авторитеты павликиан — крестьянин Константин и царский чиновник Симеон, без всякого сомнения несправедливо считавшиеся ими за своих первоучителей и невиновные в тех еретических заблуждениях, которые впоследствии упрочились в их секте, пользовались исключительно новым заветом потому, что книг ветхого завета у них не было; злополучный дьякон подарил Константину только две книги: Евангелие и Апостол. То, что для них было необходимостью, впоследствии у их почитателей стало законом. В те времена, далеко предшествующие изобретению книгопечатания, было очень трудно не только частным лицам, но и целым общинам, приобрести полный экземпляр всей библии. Знающим историю русской церкви известно, сколько протекло времени и какие нужны были усилия прежде, чем появилось в России полное собрание библии. Точно также в древности нужны были просвещенные и долголетние ревностные усилия, чтобы собрать, например, все книги ветхого завета. Удивительно ли, что павликиане такого собрания не имели? Не в порядке ли вещей, что, привыкши между тем основывать все свои соображения на букве тех книг священного писания, которые у них были, которые, благодаря учреждению нотариев, были очень распространены между ними и которые действительно должны быть руководственными даже и при объяснении книг ветхого завета, в прениях с нашим автором и ему подобными лицами они устраняли поэтому все ссылки на ветхий завет, которого не имели у себя в употреблении и не знали, думая, вероятно, что и знать его им нет необходимости?—Без сомнения, они употребляли псалмы, — наш автор влагает изре-

— 519 —

чения псалмов в их уста; может быть, в их моленных читались и паремии—и из пророка Исаии, и из Бытия: но то были псалмы и паремии; а о ветхозаветном писании, тем не менее, они могли говорить, что не знают и не принимают его. Итак я думаю, что, рассуждая о павликианах, надобно оставить в стороне не только обвинение их в манихействе, но и подозрение в связи с маркионитами, как ничем достаточно не доказанное.

По моему мнению, павликианство было просто первою в истории противоиерархическою, или, как на нашем языке принято выражаться, беспоповщинскою, сектою. Несомненно, что павликиане отвергали все степени священства, то есть, не только первосвященников и священников, но и левитов, как называются у нашего автора диаконы. Старцы людстии, по их словам, вкупе собрашася на Господа. Это было их действительною ересью и, по воззрению тогдашних церковнолюбцев, конечно, ересью самою нетерпимою и страшною. В ветхом завете Корея, Дафана и Авирона за подобное восстание против богоизбранных священнослужителей поглотила земля со всеми их чадами, шатрами и имуществами. В христианской истории это было также беспримерным до той поры явлением, и наш автор имел поэтому некоторое право сказать, что „армянская ересь“, то есть, выродившаяся в армянской области византийской империи наша павликианская ересь, „лютейши есть паче всех ересей“. Несомненно, также, что, отвергнув иерархию, они отвергли и все священнодействия и требоисправления, совершаемые ею. Весьма вероятно, что павликиане нашли невозможным предоставить совершение их своим синекдимам, как мирянам, по преданию не имевшим на то права, и вследствие того пришли к радикальному выводу, что богоустановленные таинства не необходимы для спасения, так как будто бы под духовным рождением водою и Духом можно разуметь только принятие веры во Христа, под причащением Его тела и крови—постоянное пребывание в Его учении, и т. д. Само собою разумеется, что, раз устранив себя от законного церков-

520

ного учительства и вступив на путь произвольного истолкования слова Божия, они необходимо должны были с течением времени сделаться жертвою разного рода заблуждений. Для характеристики их секты интересно между прочим замечание, передаваемое патриархом Фотием, по которому, несмотря на отвержение церковной иерархии и таинств, тем не менее, павликианки, в случаях смертной опасности предоставляли крестить своих детей пленным греческим священникам, надеясь совершением таинства возвратить им здоровье,—или, в случае тяжкой болезни взрослых, клали на них образ креста Господня, почтение к которому во всех других случаях будто бы отвергали.

Позвольте мне, впрочем, мм. гг., не входить теперь в такие подробности исследования о павликианской секте, которые несколько подтвердили бы даже высказанное мною мнение о ее неприкосновенности к манихейству или маркионству, но в конце концов были бы интересны только для наших академических упражнений, и перейти, в заключение моей речи, к изложению того, как современники развития павликианства рассуждали о причине возникновения этой ереси и о средствах к ее прекращению.

Судили разно. Люди, подобно Петру Сицилийцу смешивавшие истинные интересы Церкви с узкими интересами духовенства, утверждали, что причиною возникновения павликианства было ухищрение зловиновного змия—искусителя рода человеческого (Petri Sic. hist., num. У); „диавол, говорили, воспользовался Манесом, который, как ·нехристианин, легко мог сделаться пригодным ему орудием, и спустя четыреста“, или точнее—пятьсот, „лет по смерти Манеса, пользуясь содействием тайных манихеев, разлил яд своего нечестия в слабые члены святого тела Христова, т. е. Церкви“. Причина, конечно, весьма уважительная, но, без сомнения, несколько общая и в значительной степени родственная тому воззрению, по которому и павликиане отделились от Церкви, считая ее подчинившеюся господству миродержца—князя века сего. Что же касается средств к искоренению ереси, то из Писания, как вы

521

уже слышали, они указывали на приговор грозного судии, который, по притче Спасителя (Лук. XIX, 12 — 27) о страшном суде, не хотевших подчиняться его царской власти повелел привести и избить пред собою, а из предания — на похвальный отзыв „божественного“ Кирилла Александрийского о пламенной ревности священника Финееса и пророка Илии против отступников от закона Божия и пророков вааловых, на увещание преподобного Симеона Дивногорца и пример св. Иоанна Постника, патриарха цареградского,—как это делал, например, ефесский митрополит Феофил в послании к преподобному Феодору Студиту, находя поголовное избиение всех „манихеев“ превосходнейшею из всех наилучших мер к утверждению Церкви. Должно, правда, заметить, что из подобного рода лиц люди благородные и развитые не одобряли таких рассуждений. „Что ты говоришь, богопочтеннейшии владыка?“ отвечал, например, Феофилу препод. авва Феодор. „Господь запретил это, сказав: ни, да не когда восторгающе плевелы, восторгнете купно с ними и пшеницу... А что плевелами Он называл еретиков, как тогдашних, так и последующих, то есть, всех, послушаем Златоуста, который, изъясняя эти самые слова, говорит: что запрещает Господ словами: да не когда восторгнете купно с ними и пшеницу? Запрещает воины, кровопролития и убийства; ибо и еретиков убивать не должно, иначе была бы введена непримиримая война во вселенную. И далее: что другое выражает Он этими словами, как не то, что если вы приметесь за оружие и станете убивать еретиков, то неминуемо будут истреблены вместе с ними многие и из святых. Это и случилось—продолжает авва Феодор—в наши времена: кровопролития и убийства наполнили нашу страну, и вместе с другими лишены были жизни и многие из святых; слово Господне оказалось не тщетным, как засвидетельствовали о том многие. Но что я говорю: не позволительно убивать еретиков! Нам не позволительно им даже и зла желать... Напротив, нужно молиться за них, как молился Го-

— 522 —

сподь во время страдания за врагов своих, сказав: Отче, отпусти им грех: не ведят бо что творят... Что же касается того, будто с твоим мнением согласны некоторые святые, то, прости отче, мы неправильно понимаем слова святых и потому оказываемся утверждающими вопреки отцам, или лучше, вопреки Богу. Так божественный Кирилл, в речи против Юлиана, выразился—согласно с древним законом, но отнюдь не смешивая ветхого завета с новым; он хорошо знал, что сказанное в законе сказано для живших под законом; он хорошо знал антитез, сделанный Спасителем: так речено бысть древним, Аз же глаголю вам то и то. Посему я не приму... твоих чрез меру ревностных стремлений, хотя бы тысячу раз ссылался ты на Финееса и Илию. Услышав подобные предложения, Господь Иисус не одобрил учеников, отчуждавшихся кротости и благости духовной. Он, наш божественный священноначальник, с кротостью поучал противившихся Его божественному учению. Надобно учить неведущих, а не казнить. Будем, ваше блаженство, внимать тому, что заповедал Павел, солнце вселенной... Еще ты, владыка святый, полагаешь, что св. Симеон Дивногорец согласен с тобою? Не думай, чтобы в самом деле он противился Христу, или высшим себя учителям. Но что? Он говорил увещание к тогдашнему императору о язычниках, мучивших христианский народ, и просил, чтобы христиане не были угнетаемы самарянами. Это и хорошо. О том же и мы ныне просим императоров, чтобы они нещадно воевали против скифов и арабов, убивающих народ Божий. Но это совсем другое дело... Сообщаемое тобою об Иоанне Постнике, предстоятеле константинопольском, будто он приказал распять волшебников на кресте, не кажется мне истинным; впрочем, может быть, он и допустил это, так как волшебники — те же убийцы, с которыми светской власти не запрещено поступать по римским законам. Но совсем другое дело те, касательно кого Господь запретил такие меры. Начальствующие над телами имеют право наказывать ви-

523

новных в преступлениях, касающихся тела, а отнюдь не виновных в отношении к душам; эти последние подлежат суду управляющих душами, наказания которых суть отлучения и разного рода епитимии. Так, владыка, думаю я смиренный; и, скажу по неразумию, даже блаженнейшему патриарху нашему (Никифору) я дерзновенно сказал, что Церковь не мстит мечем, и он согласился с этим; императорам же, совершавшим убийство,—первому из них (Михаилу Куропалату) сказал: неугодно Богу такое убийство; а второму, требовавшему одобрения на убийство (Льву Армянину): скорее снимут мою голову, чем я соглашусь на это. Таков ответ от нас грешных. Святейшие отцы, если вы читали другое евангелие, которого мы не знаем, то хорошо; если же нет, то рассудите, что заповедал апостол“ ¹). К сожалению, как ни могуществен был во всех других случаях авторитет преп. аввы Феодора между лицами, из которых составлялась сочувствовавшая ему правительственная партия, в настоящем вопросе голос его пропадал почти бесследно в громадном большинстве его сторонников, требовавших смерти еретикам.

Люди, строже различавшие истинную пользу Церкви от сословных выгод духовенства и не считавшие существовавших в империи порядков божественно неизменными, напротив — требовавшие в них разного рода улучшений и преобразований, приписывали распространение ересей и суеверий безграмотности народа и небрежению духовенства о прямых обязанностях своего звания. Например, автор анонимного послания к императору Константину Копрониму, дошедшего до нас под именем преподобного Иоанна Дамаскина, по всей вероятности, инок или какое-нибудь духовное лицо из низшего константинопольского клира, рассматривая между прочим этот вопрос, говорит: „надобно учить безграмотный народ.... На то и поставлены епископы, пресвитеры

¹) По русск. перев. при Спб. Духовной Академии, письмо 155, стр. 387—392.

524

и диаконы, чтобы учить народ, как должно веровать и как молиться. Так поступали великие светильники, истинные Пастыри и богоносные учители, вожди ко спасению. У них не было другой заботы в жизни, как учить народ.... А епископы нашего времени только и заботятся, что о лошадях, о гуртах, о стадах, о полевых угодьях и денежных сборах, как бы повыгоднее продать пшеницу, как разливать вино, как развешивать масло, как прибыльнее сбыть шерсть и сырец-шелк, и рассматривают тщательно—только ценность и вес монеты, наблюдая притом, чтобы стол их ежедневно был сибаритский, с вином благовонным и рыбами величины необыкновенной; что же касается паств, то о телах своих пасомых они пекутся, но о душах их нет у них ни малейшей думы. Пастыри века сего истинно стали, по выражению Писания, волками. Как только заметят они, что кто-нибудь в подведомой им пастве совершил хотя бы малый какой проступок, мгновенно воспрянут и разразятся всевозможными епитимиями, нисколько не помышляя приютом о настоящем придании пастырского служения, а относясь к пастве с расчетом не пастырей, а поденных наемников“ ¹). Подобного рода люди не одобряли казни еретиков. Правда, они не были до такой степени либеральны, чтобы делать предположения о предоставлении отечественным еретикам равных с православными прав, чувствуя, конечно, и понимая, что еретические общины в своих делах и без того несравненно более свободны, чем какая бы то ни было господствующая церковь, вынужденная всегда согласовать свой образ действий с требованиями покровительствующего ей правительства; но в тех редких случаях, когда правительственная власть переходила в их руки, они, по крайней мере, прекращали против них гонение. Таково было правительство императора Никифора (802 — 811 г.), императора Михаила Косноязычного (820 — 829 г.), кесаря-регента Варды (857—867 г.), которых набож-

¹) Patrolog. Curs. Complet., ser. graecae, tom. XCV,—Oration. adversus Constantinum Cabalinum num. 13 et 14, col. 329.

— 525 —

ные хронографы и осыпают за это и за подобпые другие распоряжения прозваниями фараонов, ахаавов, иуд-предателей и другими такого же смысла эпитетами. Лозунгом всех этих правительств в рассматриваемом памп отпоииенип было распространение и улучшение школ; в образовании народа и особенно в образовании духовенства они видели наплучшее средство к умиротворению религиозных разногласии и прекращению ересей.

Действительно, упадок образования духовенства, в то время сознавали многие. В этих видах седьмой вселенский собор (787 г.) постановил: „всякому, имеющему возведену быти на епископскую степень, непременно знати псалтирь;.... такожде тщательно испытывати его митрополиту, имеет ли усердие с размышлением, а не мимоходом, читати священные правила, священное Евангелие, книгу божественного Апостола и все божественное писание;.... аще же колеблется,... да не рукополагается “ (прав. 2). И едва ли кто будет сомневаться, что невежество народа, в соединении с невежеством небрежного к своему долгу духовенства, может сделать его жертвою пропагандистов разного рода религиозных заблуждений. Но, чтобы павликианство было следствием этой именно причины, или чтобы с развитием народного образования оно не имело себе более места, исторический опыт решительно не дозволяет мне согласиться с этим. Еще во времена св. Иринея, епископа лионского, „оставлявшие проповедь Церкви жаловались на неученость святых пресвитеров, не принимая в соображение, что верующий простец несравненно выше богохульного и бесстыдного софиста“ ¹); однако о беспоповщине не было в те времена и помина не только между православными, а даже и в еретических общинах. Молодые ученые архиереи, верховодившие в первое время делами арианства, также считали невежами старых епископов, утвердивших на первом вселенском соборе христианскую истину; однако при тех блаженных старцах, из которых многие были исповедниками

¹) Против ересей кн. V, гл. 20, пар. 2, по русск. перев. священника Преображенского стр. 633.

— 526

и страдальцами за веру, о павликианстве не было и слуху. Как ни успешно заботились вышеупомянутые либеральные правительства, особенно правительство Варды в патриаршество святейшего Фотия, о возвышении уровня образования, армяне, то есть, павликиане, явились в Болгарию вместе с греческими проповедниками и в последствии так прочно утвердились в ней, и даже в пределах Фракии, что следы павликианства пережили византийскую империю и не изгладились совершенно до нашего времени. Да и несправедливо было бы в греческом духовенстве восьмого или девятого столетия в самом деле предполагать какое-то особенное сравнительно с другими предшествующими или последующими веками невежество. Из этой эпохи известно также не мало очень образованных духовных лиц. Огульное же осуждение всего тогдашнего высшего духовенства в своекорыстии и небрежности к долгу своего звания, слышанное вами от анонимного автора увещания, обращенного к Константину Кавалину, не выдерживает ни малейшей критики. Оно вылилось из сердца, наболевшего горечью при виде тогдашнего хода церковных дел; но даже и в тех размерах, в каких оно не чуждо истины, подобного рода явление не объясняет дела, а скорее само требует объяснения. Если бы спросить этого, очевидно, затертого жизнью и не в меру горячего ревнителя Церкви: что сделал бы он сам и ему подобные люди, быв поставлен в то положение, в каком стояло тогда высшее духовенство, и показал ли бы себя лучше других; не сомневаюсь, он ответил бы, что отдал бы тело свое на сожжение, а не уступил бы силе: но тогда его можно было бы спросить еще: почему же, однако, в своей записке к императору он не обозначил своего имени, а предпочел остаться в скромной неизвестности? Апостол Павел не осуждал учености не только духовной, но и светской; напротив, он очень ее любил. Но и он говорил, что если достигнет способности говорить на всех языках, проникнет все тайны природы и изучит все пауки, — мало этого, если затем раздаст все свое имение и отдаст тело свое на

527

сожжение по ревности за веру, а любви не будет иметь; то и тогда не принесет еще пользы ни себе, ни другим (1 Кор. XIII гл.).

По моему мнению, причину появления павликианства надобно полагать в той розни между духовенством и народом, которая уже сильно давала себя чувствовать в ту пору и заботы об устранении которой всегда священны. Рознь же эта произошла не от устранения только народа от законных прав избрания себе духовных отцов и участия в приходских и епархиальных делах и не вследствие только отступления от апостольских правил (1 Тимоф. III, 1 —13) избрания на священные степени, но, может быть, еще более от той полной централизации церковного управления и' того безусловного подчинения его государственной власти даже в вопросах догматических, до которых оно было доведено в византийской империи и которых в истории нашей отечественной церкви, благодаря Бога, никогда не было. Когда епископы, по закону, были безусловно подчинены митрополитам, митрополиты— точно также патриарху, а все вместе назначались на свои места и удерживали их—не до закону уже, но на практике — не иначе, как с соизволения высочайшей власти, и когда, например, патриарх Константин Сулеот за одно неосторожное слово о государе был публично казнен на эшафоте; то, позвольте спросить, какое впечатление должно было это произвести на нравственную твердость епископов? Таких уроков в те времена было не мало. Или когда, вследствие того, одни и те же епископы, на церковных ли то соборах, или оставаясь каждый в своей епархии, при императоре Василиске (476 г.) поголовно подписывают его догматический циркуляр против халкидонского собора, а при Зеноне, два года спустя, объявляют себя за халкидонский собор,—при императоре Констансе II (642—668 г.) стоят за монофелитство, а при Константине Погонате (668—685 г.) за православие, —при императоре Константине Копрониме за иконоборство, а при его невестке императрице Ирине за иконопочитание, в том и другом случае единогласно благодаря представителей императорской власти, как

— 528

новых апостолов, за вразумление и научение себя—грешных; то откуда было тогда народу взять доверие к своим архипастырям? Авторитет официальных представителей церковной власти в глазах народа мало по малу пал совершенно. В лучших случаях их место в народном уважении занял простой монах-отшельник в роде аввы Максима Исповедника, преподобного Стефана Нового, аввы Платона, или аввы Феодора Студита, пред значением которых бледнели в народных понятиях даже самые почтенные из официальных представителей церковной власти и с которыми поэтому византийскому императорскому правительству гораздо труднее было ладить и гораздо более было хлопот, чем с патриархами. А подвернись между ними какой-нибудь добродушный начетчик в роде Константина, или экзальтированный смиренник-самоучка в роде Сергия, с его разглагольствиями о дарах духовных и неизглаголанных воздыханиях Святого Духа в сердцах верующих, — павликианская беспоповщина и готова! Вы подумаете, может быть, мм. гг., почему же, однако, не в пятом, не в шестом, а с седьмого только столетия начинаются подобного рода явления?—В пятом столетии деревенское население было еще только окрещено и почти не видало церквей; в шестом окончательно было уничтожено, по крайней мере, официальное язычество и народ привык к церковной обрядности; в седьмом попала ему в руки церковная книга. Не образование, а первые шаги в нем народу опасны и требуют любовного отеческого руководства.

И. Чельцов.