Закон инерции, привязанности к привычному, но иногда и потребности что-то до конца уяснить, договорить, довершить, — хотя бы жизни до этого «чего-то уже и не было дела.

Соединенным действием этих трех законов определяется облик и строение каждого исторического момента.

В силу все возрастающей, вследствие обогащения исторической памяти, сложности субъекта истории, здесь возможны все большие и большие разнообразия комбинаций, так что, чем дальше движется во времени человечество, тем большим должно быть своеобразие каждого момента, и тем труднее подвести его под какую-либо общую категорию.

За всю многовековую историю известной нам части человечества был один момент — только что изжитый нами, одно столетие — 1814—1914, — когда люди были вполне свободны, когда принцип свободы был положен в основу права, морали, политики, духовного творчества, и когда этот принцип все более охранялся и укоренялся. Это было делом буржуазии. Всюду и всегда, где только из массы мещанства, городских обывателей, формировалась буржуазия, она заявляла о своем возникновении тем, что требовала свободы. Покуда буржуазия действовала в рамках города, ей легко было добиваться свободы и пользоваться ею для себя. Но в новое время, время национального хозяйства и национальной политики, буржуазия не могла добиться свободы иначе, как требуя ее для всех и обеспечивая ее за всеми.

Как раз тогда, когда буржуазия извлекла все выводы из идеологии, которую она сделала своею, когда она создала хозяйство, где «предустановленная гармония» осуществляется путем состязания интересов, государство, где «общая воля» осуществляется путем состязания мнений, когда в этих сферах сказывается закон инерции, в смысле окончательного торжества традиции «века Разума», восходящей своими корнями к Декарту и Локку, к Ад. Смиту и Бентаму, — закон ритмики обнаруживает себя в том, что одновременно достигает своей наивысшей точки волна романтизма. Идея свободы — центральная идея романтизма, точно так же как и рационализма — и с этой точки зрения можно говорить о совпадении обеих тенденций и о их сотрудничестве. Но романтическая свобода все же совсем не то, что свобода, как ее понимала буржуазия, как ее понимал рационализм. Рационализм положителен, «реалистичен» и в сущности довольствуется малым. Свобода для него — это право делать или говорить все что угодно в рамках закона. Он и начинает с малого, с непосредственно данного, с индивидуальной личности, с «части». Целое для него не что иное как результат компромисса, т. е. нечто само по себе, пожалуй, и не имеющее цены. Романтизм максималистичен. Он не желает никаких компромиссов. Он хочет общества, где не может быть и речи о каких бы то ни было уступках со стороны «части» в пользу «целого», или со стороны «целого» в пользу «части» — ибо в идеальном обществе противоположность целого и части «снята»; или, раз подобного общества нет на лицо, он вообще ничего не желает знать о «целом», об обществе. Романтический человек сперва promeneur solitaire, бездельник, мечтатель «на лоне природы», позже — «гений», преображающий действительность в плане «фантазии», или примиряющийся с нею в плане «иронии». Это его детство и отрочество. К середине века он достигает возмужалости, он умнеет и обретает себя. Он уже перерос инфантильную грезу о «золотом веке за нами» и уже вылечился от пессимизма, от своей «мировой скорби», которой он самоуслаждался в юности. Поумневши и почувствовав свою силу, он начинает понимать и ценить врага и, вместо того чтобы отворачиваться от него, вступает с ним в открытую борьбу, пуская в ход у него же взя-

тое оружие. «Гений» становится титаном, кабинетный бунтарь, салонный демон — революционером. Сочетая «буржуазную» рационалистическую теорию прогресса, «успехов разума», с романтической теорией отпадения от первоначальной невинности, новый романтизм создает теорию прогрессирующего, в результате «успехов разума», Зла, прогрессирующего, в результате прогресса Свободы, порабощения экономически слабых экономически сильными — и видя в этом историческую необходимость, приходит к идее, внутренне-родственной идее, заложенной в основе всякой религии, — идее освобождения — не от Разума, не от созданных им прогрессивных форм жизни, но от самой этой необходимости. Механистический научнический, «позитивистический», «реалистический» характер новой религии сказался в том, что предметом культа, освободителем, титаном мыслился не единичный пророк, мессия, богочеловек, но — так как, в условиях этого мышления, освобождение от необходимости представлялось долженствующим наступить «с необходимостью», — коллектив, класс, пролетариат; также в том что самый момент освобождения от насилия мыслился не иначе как в виде переворота, состоящего в применении насилия против насильников.

В этом — вторая специфическая черта минувшего века. Никогда раньше в такой степени и в таком смысле не культивировались революционизм, дух отрицания, протеста, возмущения. Неспособность удовлетвориться чем бы то ни было, на чем бы то ни было остановиться — общечеловеческое свойство, то что отличает человека от животного, приспособленного к среде в качестве порождения, — и от Бога, творящего все из ничего. Истинный человек всегда в какой-то мере inadapté, протестант, нонконформист. Однако нонконформизм прежних времен был нечто совершенно иное, нежели нонконформизм XIX века. Средневековый идеальный человек, святой, тоже был убежден в коренной ложности, неправедности, греховности мира сего. Но он старался внести в него начала правды, добра и любви, освятить и облагородить сложившиеся отношения, примиряясь с тем, что абсолютное совершенство в плане земного бытия недостижимо и возлагая свои упования на осуществление абсолютного добра в мире потустороннем. Человек Ренессанса

уходил от несовершенного мира эмпирии в мир искусства, где он из материала, данного ему в последнем, творил, земной бог, свой собственный мир. Человек классического века усматривал несовершенство эмпирического бытия главным образом в своем собственном несовершенстве, в несовпадение своих личных влечений и интересов с велениями государства и церкви. Его идеальность, его героизм, состоит в готовности борьбы с самим собою, что дает ему право требовать такой же жертвенности от других. «Философ» XVIII века совмещал релятивизм с максимализмом и оптимизм с пессимизмом: каждый народ имеет то правительство, которого он заслуживает, сумма зла убывает, и сумма добра возрастает в зависимости от успехов просвещения; люди еще долго будут дурны, потому что трудно им сразу поумнеть, а потому — cultivons notre jardin.

Не таков идеальный человек середины XIX века. Это — Uebermensch, титан, богоборец. Его назначение — обновить мир, более того — создать новый мир, снесши до основания старый. Но здесь возможны два пути: путь преображения человека, путь Ницше и Вагнера, и путь преображения «среды», общественной ткани, путь Маркса. Титаническое умонастроение исключало компромисс, исключало самую мысль о возможности третьего, среднего пути. Первый отводил в тупики солипсизма, эстетствующего демонизма и сатанизма, в удушливую атмосферу paradis artificiels, в силу чего — и это третья специфическая черта прошлого века, до сих пор еще не вполне изжитая, — «Культура» парадоксальным образом нацело отделилась от «общественности», «Культура» и «общественность» образовали два отдельных плана бытия.

Отличие второго пути от первого в том, что опасности, подстерегавшие на нем, были не столь заметны, обнаружились много позже и готовили вступившим на него не столько трагический, сколько комический исход. Титанический человек второй разновидности, утвердивший свой титанизм на «научной» основе имманентист и детерминист, подобно средневековому человеку, был убежден, что мир лежит во зле и вместе с тем верил в грядущий новый эон; но, в отличие от средневекового человека, он считал, что новый эон наступит не чудом насилия благодати, но «естественным образом», внутренне-законо-

мерным путем упразднения насилия насилием над насильниками. Подобно средневековому человеку, и он возлагал свои упования на Новый Израиль, на носителя залогов грядущего интегрального обновления. Но, в согласии со своим «научным» мышлением, он представлял себе этот Новый Израиль совершенно иначе: это не святые божьи, образующие невидимую, мистическую церковь, объединенные в духе и в истине; это — определенный общественный класс, функция производственных отношений, вместе с ними прогрессирующий, т. е. все более и более накапливающий в своих недрах взрывчатые массы классовой сознательности, т. е. классовой зависти и классовой ненависти. Единичный человек, уже достаточно созревший умственно для вхождения в царство нового эона, не более как экспонент этого процесса роста коллективного титана. Этим определяется и отводимая ему роль. Она заключается единственно в его martyrium в первоначальном значении этого слова, в его свидетельствовании об Истине в исповедании Истины — не делами, ибо до наступления сроков «дела» невозможны, а установкой, позицией, позой; кончилось тем, что ценность человеческой личности стала измеряться автоматически исключительно градусом ее «левизны», и что пролетарское происхождение стало расцениваться так, как в эпоху старого порядка «quatre quartiers do noblesse».

Фактически, поскольку общественное мнение является творящей, если не право, то обычай, конституционные соглашения силой, класс, на который имманентными судьбами истории было возложено создание нового, бесклассового, общества, все более тяготел к тому, чтобы обратиться в привилегированное сословие — и эта тенденция усиливалась по мере того, как этот класс все более охладевал к тому, что считалось его миссией, ибо и надобность в выполнении ее все уменьшалась. Классовая идеология перерождалась в официальную доктрину активных слоев общественно-государственного тела, в навязываемое общественным мнением исповедание, и вместе с этим классовое сознание перерождалось в сословное самомнение. Миф, возвеличивавший состояние приниженности, слабости, беспомощности, угнетения, нищеты, утратив свое значение мифа как воплощенной в образе идеи-силы, бережно поддерживался как обоснова-

ние все возраставших притязаний и санкция все новых и новых приобретений. В условиях хозяйственной устойчивости, какой достиг мир накануне войны, когда подавляющее большинство людей всех общественных слоев объединялось в категории «satisfaits», такое состояние сознания, при всей своей внутренней противоречивости, было удобным, привычным и имело все шансы на то, чтобы длиться неопределенное время.

После войны положение изменилось. Наряду с так сказать официально существующим, привилегированным пролетариатом, образовался новый — из множества деклассированных отбросов всех подвергнувшихся потрясениям, вызванным войною и послевоенной конъюнктурой, общественных слоев; да и сам «официальный» пролетариат пролетаризовался, и был поставлен перед опасностью возвращения к состоянию времен Коммунистического Манифеста.

В этих — небывалых — условиях всеобщей и прогрессирующей пролетаризации миф классовой борьбы, уже давно омертвевший, не годился даже в качестве декорации или вывески. Его и убрали. Но без мифа люди жить не могут. Комбинированное действие законов инерции и ритмики сказалось и на этот раз. Привычка держаться в позе обиженного, угнетенного, таящего ненависть и готовность к мести, подкрепленная внезапно свалившимися на голову реальными обидами, унижениями, лишениями, способствовала тому, что поза оказалась выражением подлинного состояния сознания. Никогда, кажется, чувства ненависти, озлобления, отчаяния не были в такой мере и столь безраздельно двигателями человеческой деятельности. Своеобразие нашего времени в том еще, что эти чувства были обусловлены возбудителем такого рода, что он не мог стать их объектом: нельзя же в самом деле ненавидеть «конъюнктуру». Но нельзя также и «ненавидеть вообще», ненавидеть беспредметно. Поскольку в ненависти объединяются все общественные категории, она могла стать источником нового национализма, искать своего объекта вне границ нации. Отчасти это имеет место. Но только отчасти. Во-первых, новые вожди благоразумно следуют здесь тактике своих предшественников — вождей пролетариата, обещавших повести его на последний решительный бой, но только не сегодня и не завтра. Во-вторых, не

забудем, что важным и по численности и по выучке в области политической техники элементом нового пролетариата является прежний пролетариат, у которого свой собственный объект ненависти был сразу на лицо: людям свойственно ненавидеть всего сильнее то, что было раньше предметом их культа. Объект ненависти найден. Это «марксизм».

Конечно, все сказанное — отнюдь не точный снимок с действительности, слишком сложной, внутренне-противоречивой, многопланной, чтобы ее можно было выразить в одной формуле. Это только попытка отобразить главную линию развития, намечающуюся, в качестве господствующей, тенденцию, проявляющую себя бессознательно и безотчетно нередко и в тех, кто, казалось бы, сопротивляется ей. Нельзя упускать из виду и того, что и самый объект ненависти — «марксизм» в понимании масс величина очень расплывчатая и многоликая, понятие, лишенное сколько-нибудь определенного содержания и тем легче вбирающая в себя любое. Это и социал-демократия, и парламентский строй, и пацифизм, и еврейство, и безверие, а заодно как будто и христианство.

Как бы то ни было, «марксизм», во всей многогранности этого понятия, есть то, что наше время отрицает. Но что же утверждает оно? Логично было бы ответить: все то, что отрицает «марксизм». Но это так только кажется на первый взгляд. Диалектика жизни много сложнее. Верно, что в современном анти-марксизме есть подчеркивание тех ценностей, которых новейший «марксизм», правда, не отрицал, но которые все же он не признавал ни абсолютными, ни вечными — народность, национальная традиция. Мы бы ожидали, что анти-марксизм явится возродителем всех других ценностей, испытавших такое же отношение со стороны творческой роли личности. Марксизм требует «культуры по социальному заказу». В этом между «марксизмом и новым анти-марксизмом — никакой разницы. Марксистское отношение к культуре обусловлено его пониманием человека как, прежде всего, потребителя благ. Не случайно, по терминологии нынешних марксистов, художник, поэт, музыкант «работают» на феодальный, буржуазный и тому подобный «рынок». Строение всех сфер культуры мыслится здесь вполне

аналогичным строению сферы хозяйственных отношений. Это теснейшим образом связано с «марксистской» мечтой о земном рае, pays de cocagne, царстве Иванушки-дурачка, «марксистской» любви к вещам, к деньгам, к «удобствам». И в этом между «марксизмом» и «анти-марксизмом» тоже — ни малейшей разницы.

Мне все время приходится брать эти термины, «марксизм» и «анти-марксизм», в кавычки, подчеркивая их условность. В сущности же и «марксизм» и «анти-марксизм» и все то, что можно было бы покрыть термином «а-марксизм», все современные направления общественной мысли, поскольку она ставит проблему культурного кризиса, возрождения культуры, сходятся в одном: все признают, как нечто бесспорное, непреложное, как исходный пункт всех рассуждений, всех планов, всех требований то, что блага в мире распределены несправедливо и что они должны быть распределены так, чтобы каждый человек имел автомобиль, радио и проч. «Одержимость идеей обогащения» — такова, как выразился Бергсон в своем последнем творении, общая черта нашего века. Кажется, он первый предложил единственно правильное разрешение проблемы, выдвинув «одержимость идеей бедности». Насколько я знаю, мысль Бергсона подхватил только один человек, эссеист Alain, противопоставивший недавно принципу «равенства в богатстве» принцип «равенства в бедности».

Важно во всяком случае, что эта мысль была высказана — и притом двумя умнейшими и исключительно чуткими людьми. Это дает право утверждать, что подлинная реакция против «марксизма» уже наступила. Впрочем, опять таки, — подходит ли здесь термин «марксизм»? Это зависит от того, что мы желаем обозначить им: собственную ли мысль человека, давшего свое имя направлению, или ее понимание теми, кто считал себя его последователями. Отличие Маркса от всех Weltverbesserer’ов (за исключением Бакунина) в том, что он ни разу не попытался дать хотя бы схему грядущего преображенного мира. Бывают случаи, когда умолчания говорят больше, чем самые подробные разглагольствования. В учении Маркса это не «пробел», а напротив — самый важный пункт, как иная пауза в

музыке, как «белая страница» в поэтике Маллармэ. Смысл этого умолчания так ясен, что надо было быть «марксистом», чтобы не увидеть его, чтобы «восполнять» пробел в учении учителя, как это делали марксисты — подобно тому как Тургенев «восполнял» паузы в стихах Тютчева. А между тем, ведь, сам Маркс дал понять причину своего умолчания. Пробьет «последний час» и человечество совершит «скачок из царства необходимости в царство свободы». Здесь все слова сказаны, и каждое слово взвешено. Эволюционный процесс завершен, история кончена, «времени больше не будет». Отныне жизнь протекает в ином плане, в силу определения недоступном нашему сознанию, воспринимающему мир в категории, порожденных владеющей и сознанием и миром «необходимостью», — в плане «свободы». Раз «свобода», то значит полная, абсолютная отрешенность от связующей дух материи, от забот о земных благах. К вопросам хозяйства, вопросам распределения благ люди, в коммунистическом раю Маркса, как философы в государстве Платона, будут относиться так, как относились к ним Христос и св. Франциск, т. е. — никак. В этом великая, вечная правда Маркса, которую сам же он затемнил своим жалким учением о коллективном, безликом, бездушном, «определенном производственными отношениями» заместителе воплощенного Слова.

Так учение Маркса и судьба его приобретают значение своего рода эксперимента. Коллективный искупитель человечества оказался стадом. Только свободная духом личность действительно свободна. И только свободная личность может дать свободу людям, освободив их от потребностей, которым они себя поработили, потому что забыли о едином на потребу. Что это возможно, что не всегда люди рабствовали вещам, — об этом свидетельствует миф о насыщении четырех тысяч человек, «не считая женщин и детей», семью хлебами. Нашему же времени всего лучше соответствовало бы сказание о том, как семеро человек нашли четыре тысячи хлебов — и остались голодными.

П. Бицилли

Страница сгенерирована за 0.02 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона

Храм прор. Илии

Храм свт. Николая д. Дарьино

Правообладателям

Контактный e-mail: odinblag@gmail.com