Библейская исторія происхожденія человѣка—и единственно она,—даетъ самыя опредѣленныя и самыя вѣрныя основанія къ рѣшенію вопросовъ, важность которыхъ сталъ бы отрицать только тотъ, кто утратилъ бы человѣческій разумъ, именно: что такое человѣкъ самъ въ себѣ, какая сущность и достоинство его природы; въ какомъ отношеніи находится онъ къ Богу и къ окружающему его міру, и какое міровое назначеніе его?

Священный бытописатель дважды изображаетъ созданіе человѣка—сначала въ общей исторіи происхожденія міра, какъ ея заключительный моментъ, потомъ предъ началомъ исторіи жизни человѣка на землѣ, какъ ея первый моментъ. Остановимъ нарочитое вниманіе на этихъ двухъ краткихъ, но глубоко-знаменательныхъ изображеніяхъ. Послѣ того, какъ земля дѣйствіемъ всемогущества Божія приняла такое устроеніе, что неорганическія ея части пришли въ относительное равновѣсіе, и она получила способность поддерживать на себѣ жизнь органическую, даже высшее проявленіе послѣдней—въ царствѣ животномъ, произошло, согласно слову Божію, нѣчто чрезвычайное, не имѣвшее мѣста во всемъ предыдущемъ ходѣ міротворенія. Богъ въ тайнѣ Своего три-ипостаснаго существа держитъ совѣтъ: „сотворимъ человѣка по образу Нашему, по

_____________________

1 Н. П. Рождественскій. Христіанская Апологетика. 1893 Т. 2, стр. 200.

2 Въ предисловіи къ бесѣдѣ 1‑й на шестодневъ.

121

подобію Нашему“. Уже самый совѣтъ этотъ (какъ бы предварительное обсужденіе, судя по-человѣчески), помимо его содержанія, съ очевидностію показываетъ, что Богъ вознамѣрился создать на землѣ существо совсѣмъ новое, особенное, отличное отъ всего, что уже было на землѣ, превосходящее и ту „душу живую“, которая предъ этимъ оживотворила и украсила мертвую природу въ совершеннѣйшихъ видахъ животнаго царства. Содержаніе совѣта Божія, особенный образъ созданія этого существа и его знаменательное имя заключаютъ въ себѣ достаточныя данныя къ опредѣленію его достоинства и назначенія. Оно создано по „образу“ Самого Бога, по Его „подобію“¹. Первоначальное значеніе еврейскаго слова целемъ (образъ)—тѣнь. Слѣдовательно общее представленіе объ образѣ имѣетъ своею исходною точкою тѣневой отпечатокъ, даваемый какимъ-либо предметомъ на противолежащемъ ему пространствѣ. Тѣнь, бросаемая предметомъ, не даетъ никакого представленія о внутреннихъ качествахъ его (напр., о тяжести, плотности, крѣпости, проч.); даже внѣшніе его признаки она или совсѣмъ не отпечатлѣваетъ (цвѣтъ), или отпечатлѣваетъ не всегда вѣрно (величина, фигура). Единственно, въ чемъ она несомнѣнно удостовѣряетъ—это въ существованіи предмета дающаго тѣнь. Понимая слово целемъ (образъ) въ ближайшемъ къ буквѣ (такъ сказать, наиболѣе конкретномъ) значеніи его, т. е., какъ тѣнь, и имѣя въ виду вышеобъясненное существенное значеніе тѣни по отношенію къ предмету, дающему ее, мы думаемъ, что когда Богъ сказалъ: „сотворимъ человѣка въ Образъ Нашъ“, то въ этомъ выразилось намѣреніе Его сотворить существо во свидѣтельство о Себѣ², существо, которое

____________________________

1 Буквально съ еврейскаго: сотворимъ человѣка בִּךמוּתנוּ בּצלְטֵנוּ—въ образъ Нашъ, какъ подобіе Наше.

2 „Безъ человѣка, говоритъ св. Григорій Нисскій, слава Божія осталась бы незасвидѣтельствованною и благость неизвѣданною и все прочее, что усматривается въ естествѣ Божіемъ, празднымъ“. Приб. къ Тв. св. от. 1886 г. Т. 37, стр. 64.

122

въ области чувственнаго міра удостовѣряло бы бытіе Творца (какъ тѣневой отпечатокъ удостовѣряетъ въ бытіи, въ наличности предмета, его произведшаго). И въ самомъ дѣлѣ, ни одна тварь во всемъ чувственномъ мірѣ не свидѣтельствуетъ такъ ясно и столь громко о бытіи Божіемъ, какъ свидѣтельствуетъ человѣкъ однимъ бытіемъ своимъ. Если нѣкоторымъ еще кажется, что механическое міровоззрѣніе удовлетворительно объясняетъ образованіе міровыхъ тѣлъ, ихъ взаимное отношеніе, происхожденіе разныхъ сочетаній элементовъ вещества для образованія предметовъ неорганической природы на землѣ; то въ вопросѣ о происхожденіи предметовъ органическаго царства это міровоззрѣніе теряетъ подъ собою почву, а, коснувшись человѣка, оно совсѣмъ разбивается. Человѣкъ съ его самосознаніемъ, съ его мышленіемъ и другими не поддающимися ни анатомическому, ни физіологическому, ни химическому анализу проявленіями его жизни никакъ не укладывается въ рамки механическаго міровоззрѣнія и громко свидѣтельствуетъ о стоящей надъ міромъ разумной и свободной Силѣ.—Но изъ совѣта Божія о сотвореніи человѣка видно, что послѣдній долженъ былъ свидѣтельствовать не объ одномъ бытіи Творца, но отчасти и о томъ, каковъ этотъ Виновникъ его бытія Самъ въ Себѣ. Это открывается изъ дальнѣйшаго, подлежащаго объясненію, слова бытописанія. Богъ восхотѣлъ создать человѣка (и создалъ), какъ „подобіе“ Свое. Что такое „подобіе“? Какой смыслъ этого слова? Еврейское слово д'мут (подобіе) и болѣе сокращенная форма его дам имѣютъ и внѣшнюю (фонетическую), и идейную связь съ словомъ дам—кровь¹. Въ образномъ мышленіи древняго человѣка и въ частности еврея кровь отожествлялась съ жизнію, съ душею животнаго: „только плоти съ душею ея, съ кровію ея не ѣшьте“ (Быт. 9, 4). Въ крови живого существа еврей видѣлъ его природу, его свойства. „Твоя мать

_______________________

1 דָם подобіе, сходство; דַם кровь.

123

была, какъ виноградная лоза, такая, какъ ты (или подобна тебѣ) (Іезек. 19, 10). Послѣднее выраженіе въ скобкахъ (почему-то не воспроизведенное въ русскомъ переводѣ) ближе къ еврейскому тексту,—оно соотвѣтствуетъ еврейскому בִּדַמְוּ (бедамха) и нѣкоторыми переводится: въ крови твоей, т. е. единокровна тебѣ¹. Отсюда видно, что въ образованіи отвлеченнаго понятія сходства вообще, или подобія, еврей выходилъ изъ представленія объ единствѣ крови, обусловливающемъ одинаковость природы двухъ или нѣсколькихъ существъ. Понимаемое въ такомъ смыслѣ слово „подобіе (д’мут) указываетъ не на внѣшнее, не на случайное сходство въ чемъ бы то ни было, а на внутреннее, существенное, на общность природныхъ свойствъ. Такимъ образомъ, когда Богъ положилъ въ Своемъ совѣтѣ создать человѣка, какъ подобіе свое, то это значило, что Онъ вознамѣрился даровать ему нѣкоторыя изъ такихъ свойствъ, которыя принадлежатъ Его собственному существу. Эти свойства суть: духовность (по душѣ), разумность, свобода, вѣчное продолженіе личнаго бытія и всѣ тѣ добрыя начала природы человѣка², которыя побуждаютъ его стремиться къ Богу, приближаться къ Нему, и въ которыхъ лежитъ основаніе едва вмѣстимыхъ для человѣческаго ума словъ Спасителя міра: „будите совершенни, якоже Отецъ вашъ небесный совершенъ есть“ (Матѳ. 5, 48).—Итакъ человѣкъ, созданный „въ образъ Божій, какъ подобіе Бога“, есть существо, предназначенное къ тому, чтобы въ области чувственнаго міра, только слѣпо, безсознательно выполняющаго данные ему Творцемъ законы, свидѣтельствовать о бытіи этого Творца и отображать его своимъ богоподобіемъ, насколько это возможно для духа, связаннаго съ веществомъ.

Продолженіе Божественнаго совѣта о человѣкѣ было такое: „и да владычествуетъ онъ надъ рыбами

__________________________

1 Dictionaire hebreu-français. Par Sander et Trenel.

2 Срав. Ефес. 1, 4; 4, 24.

124

морскими и надъ птицами небесными (и надъ звѣрями) и надъ скотомъ, и надъ всею землею, и надъ всѣми гадами, пресмыкающимися на землѣ“. Это было естественнымъ и необходимымъ слѣдствіемъ первой части Божественнаго совѣта о человѣкѣ: существо, хотя бы только какъ тѣнь отображавшее Бога въ чувственномъ мірѣ, надѣленное хотя бы только однимъ богоподобнымъ свойствомъ, не могло занимать на землѣ иного положенія, какъ господственное. Господственное положеніе человѣка на землѣ столь несомнѣнно, проявленіе его даже послѣ грѣхопаденія, разстроившаго и душевныя, и тѣлесныя силы человѣка, столь ощутительно, что его не отрицаютъ даже тѣ, которые не признаютъ въ человѣкѣ богоподобнаго духовнаго начала. Они приписываютъ его разуму, но не объясняютъ, откуда взялся такой разумъ въ матеріи, которая вѣдь, по ихъ убѣжденію, одинакова, какъ въ человѣкѣ, такъ и въ ослѣ или въ какомъ-нибудь насѣкомомъ. Другіе объясняютъ побѣду человѣка на землѣ просто тѣмъ, что на его переднихъ (верхнихъ) конечностяхъ большой палецъ изъ лежащаго на одной линіи съ остальными четырьмя сдѣлался противолежащимъ имъ, отъ чего образовались двѣ руки, давшія человѣку возможность производить очень сложныя дѣйствія на пользу себѣ и обезпечившія побѣду его надъ всѣми другими животными. Но въ такомъ случаѣ обезьяна, имѣющая четыре руки, должна бы имѣть преимущество надъ человѣкомъ. Объясняющіе такимъ образомъ господство человѣка понимаютъ господство только въ формѣ насилія болѣе сильнаго или болѣе вооруженнаго надъ менѣе сильнымъ и беззащитнымъ. Въ основѣ господства они полагаютъ желѣзо и кровь. Они не понимаютъ, что такое господство случайно и измѣнчиво, что истинное и неизмѣнное господство неразрывно соединено съ любовію и кротостію, что вѣчная основа его лежитъ въ томъ міропорядкѣ, какой установила высшая Власть, указавшая каждой твари свое мѣсто и надѣлившая ее силами и свойствами, соотвѣтствую-

125

щими предназначенному ей мѣсту. Человѣкъ по своей духовной природѣ—представитель этой власти на землѣ; отсюда и его господство надъ нею.

Описывая болѣе подробно образъ созданія человѣка, свящ. бытописатель говоритъ: „и создалъ Господь Богъ человѣка изъ праха земного и вдунулъ въ лице его дыханіе жизни, и сталъ человѣкъ душею живою“. Здѣсь заключается указаніе на двойственную природу человѣка. Богъ образовалъ (евр. аса) тѣло человѣка изъ земли и оживилъ его духомъ, который есть новое твореніе. Подъ землею, подъ прахомъ земнымъ (евр. афар мин—гаадама) мы не разумѣемъ здѣсь то, чтó обозначается этимъ словомъ въ обыденномъ языкѣ, т. е., измельченный составъ земли на ея поверхности, пыль въ собственномъ смыслѣ. Хотя LXX переводчиковъ и Вульгата слово афар переводятъ словами χόος (χοῦς) и limus, обозначающими обыкновенную пыль, грязь; однако же мы предпочитаемъ понимать его въ томъ смыслѣ, какой оно имѣетъ въ рѣчи самой Премудрости, воспроизведенной премудрымъ Соломономъ. „Я родилась, говоритъ Премудрость, когда еще Онъ не сотворилъ ни земли, ни полей, ни начальныхъ пылинокъ (афрот) вселенной“ (Притч. Солом. 8, 25—6). Подъ начальными пылинками вселенной здѣсь разумѣется тотъ общій составъ вещества, изъ котораго образованъ весь чувственный міръ, та „земля“, которая сотворена „въ началѣ“, въ „первый день“. (Нужно думать, что подъ прахомъ земнымъ, изъ котораго Богъ образовалъ тѣло человѣка, разумѣется не то, что было на поверхности земной коры, а всѣ элементы, изъ которыхъ составилась земля, когда она выдѣлилась изъ первозданнаго общаго состава вещества. Въ человѣкѣ соединенъ съ духомъ не опредѣленный видъ вещества съ присущими этому виду свойствами, а все вещество, его, такъ сказать, первооснова, заключающая въ себѣ всѣ, и извѣстныя намъ, и еще неизвѣстныя свойства вещества. Потому-то онъ есть существо духовно-вещественное вообще.

126

Преосв. Филаретъ московскій обращаетъ вниманіе на то, что созданіе человѣка началось именно съ образованія его тѣлеснаго состава изъ земли, и истолковываетъ это особеннымъ образомъ. „Первый ступень, говоритъ онъ, отъ котораго начинается образованіе столь могущественнаго существа, есть персть, и Творецъ его въ бытописаніи представляется въ образѣ скудельника. Сіе изображеніе, по изъясненію, сдѣланному Іереміи пророку, 18, 2—6, знаменуетъ власть Творца и ничтожность твари, сколько бы ни показалась она великою. Мысль о происхожденіи изъ персти должна быть для человѣка неисчерпаемымъ источникомъ смиренія на землѣ и на небесахъ“¹. Мы думаемъ, что такой порядокъ дѣйствій Творца при созданіи человѣка обусловливался общимъ порядкомъ творенія въ области чувственнаго міра, который, какъ мы видѣли, состоялъ въ движеніи отъ низшаго къ высшему. Сотвореніе человѣка, какъ совершеннѣйшей твари въ области чувственнаго міра, какъ посредствующаго звѣна, соединяющаго цѣпь матеріальныхъ созданій съ рядомъ существъ за предѣлами матеріальнаго міра, естественно должно было начаться съ той его стороны, которою онъ принадлежитъ чувственному міру, и закончиться тою, которою онъ премыкаетъ къ міру духовъ. Образныя рѣчи пророковъ (Іерем. 18, 2—6; Исаіи 45, 9), а за ними и ап. Павла (Рим. 9, 21) для внушенія человѣку его безусловной зависимости отъ Творца конечно имѣли основаніе въ созданіи тѣла человѣка изъ персти земной; но „мысль о происхожденіи изъ персти“ (тѣла, а не всего человѣка), какъ „безконечный источникъ смиренія“ для человѣка, имѣющая все свое значеніе по отношенію къ тому времени, когда человѣка коснулась гордыня діавола, и онъ пожелалъ быть богомъ, когда плоть оказалась для него

_________________________

1 Записки, руководствующія къ основательному разумѣнію кн. Бытія. 1867 г. Ч. 1, стр. 37.

127

бременемъ¹,—мысль эта едвали допустима по отношенію къ тому моменту, когда онъ выходилъ изъ рукъ Создателя въ томъ свѣтломъ состояніи, въ которомъ былъ до паденія. Соединеніе въ человѣкѣ духовной сущности съ матеріальнымъ началомъ соотвѣтствовало общему плану мірозданія, въ которомъ, какъ нужно думать, ничего не было уничижительнаго ни для одной твари. Смирялся человѣкъ до грѣхопаденія не отъ сознанія своей тѣлесной матеріальности, а отъ сознанія своей зависимости по бытію отъ Бога, какъ по тѣлу, такъ и по душѣ. Послѣдняя зависимость не меньше первой.

За образованіемъ тѣлеснаго состава человѣка послѣдовало оживленіе его „душею живою“. Образно, но глубоко-знаменательно представляется это дѣйствіе Творца въ бытописаніи. Существо жизни, существо духа такъ неуловимы, такъ трудно-представимы, что самыя названія ихъ, заимствованныя отъ внѣшнихъ проявленій, удостовѣряющихъ ихъ присутствіе, имѣютъ болѣе метафорическій смыслъ, чѣмъ собственный. Древній языкъ, которымъ пользовался свящ. бытописатель, не имѣлъ еще тѣхъ тонкихъ оборотовъ и рѣченій, которыя выработала впослѣдствіи философія. Бытописаніе начертано не для немногихъ избранныхъ людей съ развитымъ и утонченнымъ мышленіемъ, а для всѣхъ людей вообще, большинству которыхъ внутреннее, невидимое доступно только подъ образомъ внѣшняго, осязаемаго. Вотъ почему введеніе души въ тѣлесный составъ человѣка представлено какъ вложеніе дыханія въ соотвѣтственный органъ тѣла². Отсутствіе дыханія на самый простой взглядъ является осязательнымъ признакомъ отсутствія жизни въ организмѣ,

__________________________

1 Быт. 3, 19. Смыслъ этого стиха будетъ объясненъ въ своемъ мѣстѣ.

2 Евр. слово אַפַים значитъ и лицо, на которомъ расположены наружные органы дыханія—носъ и ротъ, и въ частности ноздри.

128

почему жизнь и представляется подъ образомъ дыханія. „И сталъ человѣкъ душою живою“. Но это не та „душа“, которая оживляетъ матерію въ царствѣ животныхъ (и которая приведена въ бытіе, подобно другимъ силамъ природы, однимъ повелительнымъ словомъ. Это, какъ мы видѣли въ исторіи происхожденія міра, совершенно новое и особенное твореніе. Преосв. Филаретъ, бросающій иногда проникновенный взглядъ на особенности еврейскаго слововыраженія, обращаетъ здѣсь вниманіе на множественную форму слова „жизнь“ (вдунулъ въ лице его дыханіе жизней) и замѣчаетъ: „человѣкъ дѣйствительно совокупляетъ въ себѣ жизнь растеній, животныхъ и Ангеловъ, жизнь временную и вѣчную, жизнь по образу міра и по образу Божію“¹. Но, всего убѣдительнѣе свидѣтельствуетъ объ особенности души человѣческой образъ ея созданія. Не сказано: да будетъ душа, или: да изведетъ земное естество душу, а сказано: „Богъ вдунулъ въ лице перстнаго дыханіе жизни“. Эта непосредственная близость, какъ бы прикосновеніе Создателя къ созидаемому, не обозначенная ни въ одномъ изъ предыдущихъ актовъ творенія, свидѣтельствуетъ о нѣкоторой причастности существа твари къ существу Творца, о томъ, что душа человѣка есть духъ, что Богъ сотворилъ его въ образъ Свой, какъ подобіе Свое. Такимъ образомъ болѣе подробное изображеніе сотворенія человѣка свидѣтельствуетъ не только о двухчастномъ составѣ его существа, но и объ особенной близости его къ Творцу, а слѣдовательно и о высшемъ положеніи его въ ряду всѣхъ земныхъ тварей.

Существо, поставленное на границѣ двухъ міровъ, матеріальнаго и духовнаго, названо Адамъ. Какъ мы видѣли², слово это буквально значитъ перстный, земляной, или земнородный. Какъ произошло такое наименованіе, и что оно можетъ обозначать? „И сотво-

________________________

1 Тамъ же, стр. 38.

2 Происхожденіе міра. Прав. Соб. 1901 г. Происхожденіе міра.

129

рилъ Богъ земнороднаго (адам) по образу Своему“ (Быт. 1, 27). „И образовалъ Богъ земнороднаго (адам) изъ праха земли (адам), и вдунулъ въ лице его дыханіе жизни, и сталъ земнородный (адам) душою живою“ (2, 7). „Вотъ родословіе Адама: когда Богъ сотворилъ земнороднаго (адам), по подобію Божію создалъ его, мужчину и женщину, и нарекъ имъ имя: земнородные (адам), въ день сотворенія ихъ“ (5, 1. 2). Для объясненія образованія и смысла наименованія, даннаго существу при самомъ его созданіи, и притомъ такому, которое отмѣчено печатью богоподобія, недостаточно сопоставленія вышеизложенныхъ текстовъ съ Исх. 2, 10: „и нарекла (дочь фараона) имя ему: извлеченный изъ воды (Моисей), потому что, говорила она, я вынула его изъ воды“. Имя „Моисей“ есть имя отдѣльнаго человѣка; придумано оно человѣкомъ, какъ напоминаніе объ обстоятельствѣ, имѣвшемъ въ сущности случайный характеръ : Моисей могъ быть оставленъ и на улицѣ города, и на обработываемой плантаціи, и на людной дорогѣ въ какой-либо храмъ, и проч.; тогда и имя онъ получилъ бы другое. Имя же „Адамъ“, хотя и имѣетъ отношеніе къ одному изъ обстоятельствъ происхожденія существа, которое имъ обозначено; но оно, утвердившись какъ собственное для первозданнаго человѣка, дано первоначально не лицу, а особому виду созданія Божія на землѣ¹ и кромѣ того вышло изъ устъ Самого Творца: „и сказалъ Богъ: сотворимъ земнороднаго“ (адам). Такимъ образомъ глубокая знаменательность его, выраженіе имъ самаго существа того предмета, которому оно дано, не под-

_________________________

1 Преосв. Филаретъ утверждаетъ напротивъ, что оно первоначально было собственнымъ для перваго человѣка, а потомъ стало общимъ для всѣхъ людей (Тамъ же, стр. 21); но неизвѣстно, на какомъ основаніи. Изъ Быт. 5, 1. 2 ясно видно, что слово адам первоначально обозначало человѣка вообще. „Вотъ родословіе Адама: когда Богъ сотворилъ человѣка (адам)… мужчину и женщину сотворилъ ихъ… и нарекъ имъ имя человѣкъ (адам) въ день сотворенія ихъ“.

130

лежатъ сомнѣнію.—Какъ ни страннымъ можетъ показаться на первый взглядъ, но это наименованіе удостовѣряетъ, что природа человѣка двойственна, что человѣкъ состоитъ не изъ одной матеріи. Въ самомъ дѣлѣ всѣ различныя твари, населившія землю до сотворенія человѣка, имѣли самое тѣсное отношеніе къ землѣ, изведены были по слову Божію землею (или водою, чтó въ сущности одно и то же); и однако же ни одна изъ нихъ не названа земляною, земнородною,—потому очевидно, что это свойство ихъ подразумѣвается само собою, и обозначеніе ихъ по этому свойству не могло бы быть для нихъ отличительнымъ въ ряду другихъ тварей, всѣмъ существомъ своимъ принадлежащихъ тоже землѣ, какъ не заключаетъ въ себѣ ничего отличительнаго названіе камня каменнымъ или дерева деревяннымъ. Перстнымъ же, землянымъ, названо существо, созданное по образу Божію, по подобію Божію существо, въ которое внѣдренъ духъ дыханіемъ устъ Божественныхъ… Названіе дается предмету (или группѣ предметовъ) по какому-нибудь особенному признаку отличающему предметъ отъ другихъ предметовъ, въ общихъ чертахъ сходныхъ съ нимъ. Такъ, твари, созданныя ранѣе человѣка, названы—одни плавающими въ водахъ, другія летающими по воздуху, третьи пресмыкающимися, и проч. Человѣкъ названъ перстнымъ, земнороднымъ. Въ отличіе отъ какихъ предметовъ или существъ, сходныхъ съ нимъ? Конечно не отъ перечисленныхъ выше тварей; потому что и онѣ всѣ перстныя, земнородныя. Когда Богъ, уже давшій бытіе миріадамъ духовъ безплотныхъ, приступилъ къ созданію человѣка, и говорилъ: сотворимъ перстнаго въ образъ Нашъ, какъ подобіе Наше; то Онъ разумѣлъ очевидно не вещество плоти, само по себѣ неспособное отобразить свойства, принадлежащія Его существу, а то духовное начало, которое имѣлъ вложить въ вещество, назвавъ его перстнымъ, т. е., связаннымъ съ веществомъ, въ отличіе отъ духовъ, не причастныхъ матеріи. Такимъ образомъ имя „перстный“ есть

131

собственно предикатъ, заимствованный отъ одной изъ составныхъ частей человѣка, отъ ея характера, но относящійся къ другой составной части, мыслимой нераздѣльно съ первою. Произнося имя адам, перстный, мы мыслимъ о духѣ, соединенномъ съ веществомъ, съ плотію, въ его отличіи отъ духовъ безплотныхъ. Вотъ какимъ образомъ имя первозданнаго человѣка „Адамъ“ удостовѣряетъ въ наличности духа въ существѣ человѣка.

Удостовѣряя духовную сторону природы человѣка, какъ образа и подобія Божія, и вытекающее отсюда господственное положеніе его на землѣ, исторія сотворенія человѣка характеризуетъ и тѣлесную сторону его существа. Благословивъ только что созданнаго человѣка и утвердивъ его владычество надъ землею, „сказалъ Богъ: вотъ Я далъ вамъ всякую траву, сѣющую сѣмя, какая есть на всей землѣ, и всякое дерево у котораго плодъ древесный, сѣющій сѣмя; вамъ сіе будетъ въ пищу. А всѣмъ звѣрямъ земнымъ и всѣмъ птицамъ небеснымъ и всякому гаду, пресмыкающемуся по землѣ, въ которомъ душа живая, дамъ Я всю зелень травную въ пищу; и стало такъ“. Здѣсь указана только одна черта матеріальности человѣка, но наиболѣе характерная и существенная: для поддержанія своего существованія онъ долженъ былъ усвоять матеріалъ изъ окружающей природы; по тѣлу своему онъ нуждался въ пищѣ совершенно такъ же, какъ и всякое животное¹. Но оттѣнено и нѣкоторое различіе человѣка отъ животнаго даже по тѣлу. Человѣку, въ силу нѣкоторыхъ особенностей его тѣлесной организаціи, назначены въ пищу плоды растеній (злаковъ и деревьевъ),

_______________________

1 Изрѣченіемъ: „не о хлѣбѣ единомъ живъ будетъ человѣкъ, но и о всякомъ глаголѣ, исходящемъ изо устъ Божіихъ“ (Втор. 8, 3; Лук. 4, 4) не отрицается безусловная необходимость матеріальнаго питанія, а разъясняется, что для истинно-человѣческой жизни необходима еще духовная пища. Отсутствіе потребности въ послѣдней приближаетъ человѣка къ животному.

132

т. е., то, что растеніе выработываетъ изъ себя, какъ наилучшее, какъ концентрацію питательныхъ элементовъ, извлеченныхъ изъ земли и воздуха для поддержанія жизни нѣжнаго зародыша будущаго растенія. Животнымъ же предназначенъ въ пищу сравнительно грубый элементъ—стебли злаковъ и листья деревьевъ. Впослѣдствіи, когда грѣхъ привелъ въ разстройство, какъ самого человѣка, тамъ и окружающую его природу, это различіе отчасти утратило свою опредѣленность. Съ одной стороны человѣкъ, частію подъ давленіемъ нужды (Быт. 3, 18), частію для удовлетворенія чувственныхъ вожделѣній разнообразіемъ снѣдей, сталъ выходить изъ указанной ему области питательныхъ веществъ; съ другой стороны и нѣкоторыя животныя стали истреблять то, что предназначено въ питаніе человѣку, и даже его самого. Судя по тому, что разрѣшеніе употреблять въ пищу животныхъ дано Богомъ много позднѣе, спустя значительное время послѣ паденія человѣка, нужно думать, что человѣкъ въ состояніи первоначальнаго совершенства долженъ былъ питаться только безкровною пищею, не причиняя страданія живымъ существамъ.

Въ краткомъ изображеніи сотворенія человѣка сказано: сотворилъ Богъ человѣка, мужа и жену. Изъ болѣе подробнаго изображенія мы узнаемъ, что между сотвореніемъ мужа и сотвореніемъ жены протекло нѣкоторое время и что сотвореніе послѣдней имѣло нѣсколько иной видъ. Первый человѣкъ въ первый же моментъ своего существованія явился въ полномъ развитіи силъ душевныхъ и тѣлесныхъ. По намѣренію Божію человѣкъ не долженъ былъ остаться на землѣ единичнымъ существомъ; выполнить свое назначеніе въ мірѣ онъ могъ только съ помощію существъ, ему подобныхъ. „Не хорошо быть человѣку одному, сказалъ Богъ, сотворимъ ему помощника, соотвѣтственнаго ему“ (2, 18). Богу угодно было, чтобы человѣкъ при первомъ взглядѣ на окружающій міръ опредѣлилъ свое положеніе въ немъ и пришелъ къ сознанію того, чтó относительно его самого

133

лежало въ намѣреніи Божіемъ. Такъ какъ человѣкъ могъ опознать себя главнымъ образомъ чрезъ сравненіе себя съ тварями, надѣленными жизнію, имѣющею нѣкоторое подобіе съ его собственною жизнію; то онъ, при особомъ содѣйствіи Божіемъ (2, 19), обозрѣлъ весь современный ему животный міръ. „И нарекъ человѣкъ имена всѣмъ скотамъ и птицамъ небеснымъ и всѣмъ звѣрямъ полевымъ“, и какъ онъ нарекъ „всякую душу живую, такъ и было (осталось навсегда) ей имя“ (Ст. 20 и 19). Такимъ образомъ это было собственно изученіе природы; потому что только чрезъ изученіе предметовъ съ ихъ отличительными свойствами можно дать имъ соотвѣтствующія имена. Изученіе это привело человѣка къ сознанію, что онъ одинокъ въ мірѣ, что нѣтъ существа, подобнаго ему, что онъ представляетъ собою какъ бы что-то еще не законченное. Когда такимъ образомъ сознаніе человѣка было подготовлено „навелъ Господь Богъ на человѣка крѣпкій сонъ¹; и когда онъ уснулъ, взялъ одно изъ ребръ его и закрылъ то мѣсто плотію. И создалъ Господь Богъ изъ ребра, взятаго у человѣка, жену и привелъ ее къ человѣку“ (2, 21. 22). Этотъ образъ творенія жены

_______________________

1 Греческій переводъ и отчасти славянскій болѣе близки здѣсь къ точному смыслу еврейскаго текста: „и повергъ (ἐπέβαλεν יֵפַל) Богъ человѣка въ безчувственное состояніе (изступленіе ἔκστασις תַּרִדֵמָה), и онъ уснулъ“. Сонъ этотъ во всякомъ случаѣ былъ чрезвычайный, особенный. И первое изъ вышеозначенныхъ еврейскихъ словъ, и второе въ его глагольной формѣ употребляются между прочимъ при изображеніи того пророческаго состоянія (восхищеніе духа, экстазъ), въ которомъ пророкъ дѣлается нечувствительнымъ ко всему окружающему, слышитъ только слова Божіи, видитъ только открывающіяся ему видѣнія. „Говоритъ слышащій слова Божіи, который видитъ видѣнія Всемогущаго; падаетъ (נ֗פִל), но открыты глаза его“ (т. е., впадаетъ какъ бы въ сонъ съ открытыми глазами). Числ. 24, 4. „И когда онъ говорилъ со мною, я безъ чувствъ лежалъ (נִרִרַּמְתִּי) лицемъ моимъ къ землѣ“. Дан. 8, 18.

134

показываетъ, во первыхъ, что актъ созданія ея былъ скрытъ отъ Адама. Это потому, вѣроятно что созданіе жены было какъ бы продолженіемъ или завершеніемъ творенія человѣка вообще, почему онъ и долженъ былъ при его процессѣ впасть въ состояніе какъ бы небытія, подобное тому, которое предшествовало первому пробужденію его къ жизни. Во-вторыхъ, здѣсь открывается единство природы мужа и жены: жена образована изъ самаго существа мужа,—какъ бы мы ни понимали употребленное здѣсь еврейское слово צֵלָע֗—въ традиціонномъ ли частномъ смыслѣ ребра, или общѣе и, можетъ быть, вѣрнѣе—въ смыслѣ: сторона, бокъ. Предшествовавшее созданію жены состояніе духа Адама объясняетъ намъ его проникновенныя слова, которыми онъ привѣтствовалъ новоявившееся существо: „вотъ это кость отъ костей моихъ и плоть отъ плоти моей“, т. е., вотъ теперь я вижу то, чего не видалъ прежде—повтореніе моего собственнаго существа. „Она будетъ называться, говорилъ Адамъ, женою (иша), ибо взята отъ мужа“ (иш). Каковъ бы ни былъ первобытный языкъ, если онъ и отличался отъ еврейскаго, во всякомъ случаѣ единство природы мужа и жены и тѣснѣйшая связь между ними отразились именно въ еврейскомъ. Но жена была повтореніемъ существа Адама не въ одномъ своемъ лицѣ; въ ней потенціально заключалось все человѣчество, имѣвшее произойти отъ Адама. Богъ благословилъ первозданную чету, сказавъ: „плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею“. Человѣкъ долженъ былъ размножиться на землѣ, чтобы распространить здѣсь царство Божіе, разлить духовное начало въ сіяющемъ красотами, но грубо-матеріальномъ мірѣ. Въ силу такого высокаго духовно-назидательнаго значенія союза между мужемъ и женою свящ. бытописатель, по внушенію Духа Божія, заключилъ исторію созданія жены словами, выражающими законъ брака: „оставитъ человѣкъ отца своего и мать свою и прилѣпится къ женѣ своей, и будутъ (два) одна плоть“. Упомянутое выше

135

духовно-назидательное значеніе союза между мужемъ и женою и имѣлъ въ виду ап. Павелъ, когда, упомянувъ о законѣ брака, сказалъ: „это великая тайна; я говорю въ примѣненіи ко Христу и къ церкви“ (Ефес. 5, 32). Бракъ видимымъ образомъ распространяющій на землѣ господство человѣка, одухотворяющее природу, есть образъ союза Христа съ церковію, духовно животворящаго самаго человѣка, вливающаго въ него силу для покоренія плоти подъ власть духа.

Обозрѣвая вышеизложенную исторію сотворенія человѣка, мы приходимъ къ такому общему заключенію о природѣ, человѣка, его достоинствѣ и міровомъ назначеніи, которыя опредѣляются его особеннымъ происхожденіемъ и отношеніемъ къ Богу и міру. Какъ созданіе Бога, человѣкъ естественно находится въ безусловной зависимости отъ Него, какъ тварь отъ своего Создателя. Но онъ есть возвышеннѣйшее и совершеннѣйшее твореніе Божіе во всемъ видимомъ мірѣ. Хотя онъ вызванъ къ бытію въ тотъ же шестой день, какъ и животныя высшей организаціи; но онъ созданъ уже послѣ нихъ, и созданъ нѣкоторымъ особеннымъ дѣйствіемъ Творца, составляющимъ какъ бы особый актъ міротворенія. Между тѣмъ какъ всѣ предыдущія видимыя твари явились по одному глаголу Божію, и большею частію только какъ преобразованія первозданнаго вещества, одинъ человѣкъ образованъ непосредственно, такъ сказать, руками Создателя, и хотя тѣлесный его составъ взятъ изъ персти земной, но оживленъ онъ дыханіемъ Божественнымъ, почему на немъ и отпечатлѣлись нѣкоторыя свойства Создавшаго его. Въ силу этого въ ряду всѣхъ тварей человѣкъ занимаетъ особенное, исключительное положеніе. Міръ, созданный Богомъ, состоитъ изъ двухъ частей: міра духовъ и матеріальнаго міра. Между міромъ чистыхъ духовъ и міромъ грубой матеріи, по глубокому различію природы того и другого, не можетъ быть живого соприкосновенія. Между тѣмъ матеріальный міръ, вызванный къ бытію Создателемъ, слѣдовательно

136

по Его мысли необходимый въ общемъ составѣ тварнаго бытія, не можетъ оставаться въ полномъ разъединеніи съ духовной стороной этого состава, потому что это для него было бы равносильно небытію. Чтобы устранить это полное разъединеніе, созданъ посредствующій органъ, въ которомъ матерія возвышается, очищается, облагороживается и привлекается въ живое общеніе съ чистымъ духомъ. Этотъ органъ—человѣкъ, одною частію своего существа принадлежащій матеріальному міру, а другою—духовному. Онъ (по глубоко-философскому опредѣленію проф. В. Кудрявцева) „по одной сторонѣ своего существа представляетъ совершеннѣйшій организмъ—предѣлъ развитія природы физической,—по другой—послѣднюю низшую ступень духовнаго царства, душу человѣческую, ступень, на которой только и возможно соприкосновеніе и соединеніе духовнаго съ матеріальнымъ“¹. Представляя соединительное звѣно въ цѣпи мірозданія, онъ является гражданиномъ обоихъ міровъ, и по отношенію къ матеріальному болѣе чѣмъ простой гражданинъ—онъ его обладатель и предстатель; онъ несетъ его, такъ сказать, на своихъ раменахъ къ подножію престола Божія. Какъ духъ, заключенный въ вещество, или вѣрнѣе—сопряженный съ веществомъ, по природѣ мертвымъ, безсознательнымъ, онъ предназначенъ къ тому, чтобы оживотворять вещество, дѣлать его участникомъ духовно-сознательной жизни. „Твари, говоритъ преосв. Филаретъ, не одаренныя разумѣніемъ, должны являть разумное Божіе и повѣдать славу Божію: человѣкъ долженъ быть ихъ пророкомъ, дабы высшимъ языкомъ духа разрѣшать ихъ чувственныя вѣщанія“². Одинъ изъ знаменитѣйшихъ отцовъ церкви IV вѣка. св. Григорій Нисскій, счастливо соединявшій глубокое благочестіе и богословское просвѣщеніе

________________________

1 Регрессивная и прогрессивная теорія происхожденія міра. Богослов. Вѣстн. 1892 г. январь, стр. 39.

2 Указ. соч., стр. 24.

137

съ философскимъ складомъ мысли, такъ объясняетъ цѣль созданія человѣка и положеніе его въ чувственномъ мірѣ: „чтобы земля не осталась совершенно не имѣющею части и доли въ пребываніи существъ духовныхъ и безплотныхъ, для этого наилучшимъ промышленіемъ приведено въ бытіе естество человѣческое, въ которомъ духовная и божественная сущность души облечена землянистою частью, чтобы сообразно этой части, сродной съ гнетущимъ внизъ и тѣлеснымъ, душа жила въ земной стихіи, имѣющей нѣчто близкое и однородное съ сущностью плоти. Цѣль же сотвореннаго та, чтобы во всей твари духовнымъ естествомъ прославляема была превысшая всего Сила, когда небесное и земное однимъ и тѣмъ же дѣйствованіемъ—разумѣю обращеніе взора къ Богу—соединяется между собою къ одной и той же цѣли…. Въ человѣкѣ по премудрости Божіей происходитъ нѣкоторое смѣшеніе и сраствореніе чувственнаго съ умственнымъ, такъ что все въ равной мѣрѣ бываетъ причастно прекраснаго, и ни одно изъ существъ не остается безъ участія въ наилучшемъ естествѣ“¹. Безъ человѣка, говоритъ въ другомъ мѣстѣ св. Григорій „и свѣтъ Божій остался бы незримымъ на землѣ, и слава Его незасвидѣтельствованною, и благость неизвѣданною, и все прочее, что усматривается въ естествѣ Божіемъ, празднымъ“². Разсматривая человѣка самого по себѣ, безъ отношенія къ тому назначенію, которое онъ имѣетъ въ ряду другихъ тварей, христіанскій философъ опредѣляетъ существенный составъ человѣка, то, что въ немъ имѣетъ наивысшую стоимость. „Двоякаго я знаю человѣка, говоритъ онъ,—одного видимаго, другого скрытаго подъ видимымъ, невидимаго, внутренняго. Итакъ мы имѣемъ внутренняго человѣка и нѣкоторымъ образомъ двояки. А если сказать правду, то мы только внутри; ибо меня составляетъ только внутренній человѣкъ; внѣшнее—не „я“, а „мое“; ибо я—не рука, а то, что мыслитъ въ душѣ; а рука—часть человѣка, такъ что тѣло есть орудіе человѣка, орудіе души; человѣкъ же собственно есть самая душа“³. Человѣкъ, по мысли св. Григорія, занимаетъ наивысшее положеніе въ ряду видимыхъ существъ; все, что состоитъ только изъ простой, грубой матеріи, не можетъ идти съ нимъ ни въ какое сравненіе. „Какъ низко, говорилъ онъ, и недостойно естественнаго величія человѣка мыслили о немъ нѣкоторое изъ языческихъ философовъ, возвеличивая—какъ они думали—естество человѣческое сравненіемъ его съ этимъ міромъ! Ибо говорили: человѣкъ есть малый міръ (μικρὸς κόσμος), состоящій изъ однихъ и тѣхъ же со вселенною стихій. Но громкимъ этимъ названіемъ, воздавая такую похвалу человѣческой природѣ, они сами того не замѣтили, что почтили человѣка свойствами комара и мыши, потому что и въ нихъ есть раствореніе стихій… Что великаго почитать человѣка образомъ и подобіемъ міра, когда небо преходитъ, и земля измѣняется, и все, что въ нихъ содержится, подлежитъ одинаковой съ ними участи? Напротивъ величіе человѣка, по ученію церковному, состоитъ не въ подобіи тварному міру, но въ томъ, чтобы быть по образу естества Создателя“⁴.

Этими, полными богословско-философской глубины и силы разсужденіями св. Григорія мы закончимъ изложеніе церковно-библейскаго ученія о происхожденіи человѣка, его природѣ, достоинствѣ и назначеніи. Библейскія данныя о жизни человѣка на землѣ частію раскроютъ намъ, частію восполнятъ то, что сообщаетъ о человѣкѣ исторія его сотворенія.

_________________________

1 Приб. къ Твор. св. отецъ 1886 г. т. 37, стр. 65.

2 Тамъ же, стр. 64.

3 Тамъ же, стр. 76.

4 Тамъ же, стр. 77.

138

Какъ думалъ о человѣкѣ св. Григорій Нисскій вмѣстѣ со всею христіанскою древностію; такъ же приблизительно мыслили о немъ просвѣщенные люди и всѣхъ послѣдующихъ вѣковъ, вплоть до новѣйшаго времени. Что же измыслило о человѣкѣ новѣйшее время? Оно выдумало, что человѣкъ произошелъ отъ обезьяны!.. Впрочемъ, нельзя сказать, чтобы эта выдумка всецѣло принадлежала новому времени. Еще древне-греческій философъ Анаксимандръ вообразилъ, что человѣкъ сначала имѣлъ видъ рыбы и жилъ въ водѣ, а потомъ видоизмѣнился и приспособился къ жизни на сушѣ. Новое время только по-своему воспользовалось старой выдумкой. Наступила удивительная пора, когда у людей, мнящихъ себя мудрыми, но объюродѣвшихъ, появилась наклонность унижать и опозоривать все, что въ теченіи долгихъ вѣковъ признавалось возвышеннымъ, достопочитаемымъ, священнымъ. Въ числѣ предметовъ подвергшихся глумленію, оказалось и человѣческое достоинство. По мѣрѣ того, какъ матеріалистическое міровоззрѣніе болѣе и болѣе овладѣвало умами односторонне-ученыхъ и плохо образованныхъ людей, болѣе и болѣе проявлялась наклонность признавать человѣка только однимъ изъ видовъ млекопитающаго животнаго. Отвергши библейскую исторію мірозданія, сочинили свою „естественную“ исторію мірозданія. Извѣстный матеріалистъ К. Фогтъ перевелъ въ 1851 году съ англійскаго на нѣмецкій языкъ сочиненіе скрывшаго свое имя автора „Слѣды естественной исторіи творенія“, въ которомъ считается вѣроятнымъ, что человѣкъ произошелъ отъ какой-то большой лягушки, Штрауссъ, заслужившій печальную извѣстность своей безумной борьбой противъ евангельской истины, считалъ достовѣрнымъ халдейское сказаніе о происхожденіи человѣка изъ ила, (за что и получилъ отъ натуралиста А. Гумбольдта упрекъ въ естественно-историческомъ невѣжествѣ). Но самымъ рѣшительнымъ противникомъ библейскаго воззрѣнія на человѣка явился Дарвинъ въ своихъ пресловутыхъ теоріяхъ происхожденія видовъ

140

растительнаго и животнаго царства и происхожденія человѣка. Теоріи эти, хотя и встрѣтили критическое отношеніе къ себѣ со стороны наиболѣе осторожныхъ и всесторонне-образованныхъ мыслителей, но въ массѣ людей съ поверхностнымъ умомъ, склонныхъ видѣть истину во всякомъ смѣломъ отрицаніи общепринятыхъ, установившихся воззрѣній и во всякой новой гипотезѣ, какъ бы слабо ни была она обоснована, они встрѣчены были съ восторгомъ и стали пропагандироваться съ усердіемъ, достойнымъ лучшаго дѣла. Вскорѣ не осталось ни одного школьника, который бы въ общихъ чертахъ не былъ знакомъ съ этими теоріями. Человѣкъ сталъ мыслиться произведеніемъ слѣпыхъ силъ природы, какъ и все остальное. Мысль, что онъ нѣкогда ходилъ на четверенькахъ, объявлена великимъ открытіемъ, равнымъ открытію Коперника. Кто не раздѣлялъ этого убѣжденія, признавался отсталымъ, идіотомъ. Французы, падкіе до всякой новизны, доводящіе всегда и все до крайностей, для нагляднаго, такъ сказать, обученія новооткрытой „истинѣ“ устроили въ зоологическомъ саду въ Парижѣ возмутительное зрѣлище. Не столько просвѣщенная, сколько корыстолюбивая администрація сада добыла гдѣ-то семейство несчастныхъ дикарей и помѣстила его въ саду съ такимъ разсчетомъ, чтобы сразу кидалось въ глаза, что человѣкъ есть только животное, и ничего болѣе. Посѣтитель видѣлъ передъ собой рядъ клѣтокъ съ различными звѣрями, надъ каждой клѣткой соотвѣтствующую надпись: lupus, ursus, leo, simia, и въ ряду ихъ клѣтку дикарей съ надписью: homo. При этомъ фанатики лже-науки (а можетъ быть просто промышленники, у которыхъ богъ—золото) съ извѣстнымъ разсчетомъ и, очевидно, насильственно лишили дикарей и того несложнаго костюма, которымъ они всетаки обыкновенно прикрываютъ свою наготу. Женщина-дикарка видимо стыдилась своей наготы и старалась хотя какъ-нибудь укрыться отъ устремленныхъ на нее безстыжихъ взоровъ. А праздные бездѣльники, уличные

141

гуляки тутъ-то и толпились всего болѣе¹ … Таково было торжество человѣческаго тупоумія и пошлости надъ здравымъ смысломъ и нравственнымъ чувствомъ. Мнимо-научное основаніе для такого надругательства надъ человѣческимъ достоинствомъ дали вышеупомянутыя теоріи Дарвина. Что это за теоріи?

Такъ какъ теоріи эти до сихъ поръ держатъ въ плѣну многіе умы, преимущественно незрѣлые, и такъ какъ истинная исторія человѣка возможна только подъ условіемъ правильнаго взгляда на его природу; то мы не можемъ не остановить на нихъ вниманія, чтобы, хотя кратко, выяснить ихъ характеръ и достоинство. Теорія, или вѣрнѣе: гипотеза о происхожденіи человѣка отъ животнаго составляетъ только дальнѣйшее раскрытіе, или частнѣйшее приложеніе теоріи происхожденія видовъ растительнаго и животнаго царства. Поэтому мы сдѣлаемъ прежде всего нѣсколько замѣчаній объ этой теоріи. Не занимаясь рѣшеніемъ вопроса, откуда и какъ появилось на землѣ все живое, Дарвинъ допускаетъ, что всѣ существующіе виды растеній и животныхъ произошли отъ четырехъ или пяти первоначальныхъ типовъ. Онъ допускаетъ даже, что все произошло отъ какой-либо одной формы органическаго бытія; но на этомъ предположеніи не настаиваетъ. Какимъ же образомъ первоначальные немногіе виды измѣнялись, разнообразились и умножались? Дарвинъ думалъ, что каждое органическое существо имѣетъ стремленіе къ произведенію разновидностей. По его мнѣнію, у какой-либо особи одного изъ первоначальныхъ видовъ случайно появляется нѣкоторое небольшое измѣненіе въ организмѣ, какой-нибудь особенный придатокъ или сокращеніе (въ родѣ, напр., шестого пальца на рукѣ). Это измѣненіе животное передаетъ своему потомству, и, если оно оказывается полезнымъ животному при добываніи пищи и въ борьбѣ съ

____________________

1 Разсказано покойнымъ профессоромъ, Н. Ѳ. Красносельцевымъ, посѣтившимъ Парижъ въ 1882 году.

142

другими животными, то потомство быстро размножается, а наслѣдственность закрѣпляетъ и усиливаетъ счастливое измѣненіе. Въ концѣ концовъ, въ теченіе необычайно долгаго времени, измѣненіе достигаетъ такихъ размѣровъ, что животное по своему виду рѣзко отличается отъ своего первоначальнаго типа,—является новый видъ животнаго. Изъ этого новаго вида такимъ же путемъ могъ образоваться опять новый видъ, и т. д. Откуда же Дарвинъ узналъ, что дѣло происходило именно такъ? Самъ онъ не видалъ ничего подобнаго въ природѣ; и не только онъ, но и ни одинъ человѣкъ не видалъ этого съ тѣхъ поръ, какъ люди стали наблюдать природу. Дарвинъ ссылается на разновидности въ культурныхъ растеніяхъ и у домашнихъ животныхъ, образующіяся подъ вліяніемъ человѣка, и предполагаетъ, что въ природѣ происходитъ само собою то же (и еще въ бóльшихъ размѣрахъ), что достигаетъ человѣкъ искуственными пріемами. Предполагаемое дѣйствіе природы Дарвинъ назвалъ „естественнымъ подборомъ“ въ отличіе отъ подбора искусственнаго, т. е., образованія разновидностей дѣйствіемъ искуства человѣческаго. Вотъ существенныя основанія теоріи. Всѣ разсужденія о дѣйствіи наслѣдственности, о борьбѣ за существованіе, о половомъ подборѣ составляютъ только поясненія и выводы. Не трудно видѣть, что здѣсь всего одинъ фактъ: искуственное образованіе разновидностей человѣкомъ; все же остальное—чистыя предположенія. Что первоначально существовали четыре или пять простѣйшихъ организмовъ (а можетъ быть и одинъ), давшихъ начало всему разнообразію органической жизни—это конечно не болѣе, какъ предположеніе. Что каждое органическое существо имѣетъ стремленіе къ произведенію разновидностей, это тоже предположеніе, или вѣрнѣе—выводъ изъ предположенія, что развитіе органической жизни шло именно тѣмъ путемъ, какой указалъ Дарвинъ¹. Что наслѣдствен-

________________________

1 Ниже будетъ показано, что факты говорятъ скорѣе за стремленіе организмовъ къ удержанію своего типа, чѣмъ за стремленіе къ произведенію разновидностей.

143

ность закрѣпляетъ случайно образовавшіяся измѣненія въ организмѣ—тоже предположеніе; потому что законъ наслѣдственности остается темнымъ: факты говорятъ, что она иногда закрѣпляетъ измѣненія, а иногда стремится уничтожить ихъ. Когда измѣненіе достигаетъ такихъ размѣровъ (чрезъ тысячи лѣтъ), что сдѣлается полезнымъ для животнаго, его закрѣпленію можетъ содѣйствовать то, что Дарвинъ назвалъ естественнымъ подборомъ. Но пока оно еще ничтожно и совсѣмъ безполезно, что удерживаетъ и развиваетъ его? Случай? Случай первоначально производитъ видоизмѣненіе; онъ же его поддерживаетъ и усиливаетъ. Что это за могущественный дѣятель такой—случай? И умѣстно ли говорить о немъ тамъ, гдѣ претендуютъ раскрыть законы природы?.. Что видоизмѣненія организмовъ происходятъ въ безконечно-долгое время—это опять предположеніе, или придуманный выходъ изъ затрудненія, что на протяженіи всей человѣческой исторіи природа не дала ни одного примѣра образованія не только новаго вида, но и какой-либо разновидности. Наконецъ, что касается единственнаго факта (видоизмѣненія растеній и животныхъ искуствомъ человѣка), который по мысли Дарвина является краеугольнымъ камнемъ его теоріи, то связь его съ основными положеніями теоріи составляютъ опять предположенія, цѣплющіяся одно за другое. Какъ извѣстно, человѣку удалось образовать только разновидности той или другой породы, но ни одного новаго вида. Дарвинъ предполагаетъ, что, если образовались разновидности, то могутъ когда-нибудь образоваться и виды. Затѣмъ онъ предполагаетъ, что, если человѣкъ могъ своимъ искусствомъ образовать разновидности, а можетъ быть, впослѣдствіи сможетъ образовать и виды; то и природа можетъ дѣлать и дѣлаетъ то же самое. Прекрасно изобразилъ этотъ ничѣмъ не оправдываемый произволъ предположеній и умозаключеній Дарвина одинъ изъ его критиковъ, Фрогшамеръ: „Дарвинъ, говоритъ онъ, прежде всего выставляетъ на видъ послѣдствія

144

искусственнаго подбора съ цѣлію доказать этимъ возможность подбора естественнаго, а затѣмъ изъ этой возможности выводитъ его дѣйствительность, и на такой-то дѣйствительности, которая не доказана даже и какъ простая возможность, онъ строитъ всю теорію. Я говорю: она не доказана и какъ простая возможность… ибо не нужно опускать изъ вниманія того, что при искусственномъ подборѣ принимаетъ участіе человѣческое умѣнье и способность дѣйствовать сообразно съ задуманною цѣлію, и такимъ образомъ тутъ участвуетъ сознательная дѣятельность духа, и отъ возможнаго для такой дѣятельности нельзя съ достовѣрностію заключать, что то же самое будетъ возможно и для природы безсознательной, предоставленной однимъ собственнымъ силамъ, хотя бы нужныя для этого условія и заключались въ природѣ. Вещественныя условія для происхожденія какого либо произведенія искуства, напримѣръ книги, заключаются въ самой природѣ; но невозможно утверждать, что природа сама собою, въ продолженіи, положимъ, безчисленнаго множества вѣковъ, можетъ создать такое искуственное произведеніе,—утверждать на томъ основаніи, что сознательной духовной дѣятельности удалось создать такое произведеніе изъ средствъ природы же“¹.

Научное достоинство теоріи Дарвина весьма сильно подрывается и тѣмъ, что у самаго источника явленій, обусловливавшихъ предполагаемое развитіе органической жизни, она допускаетъ случайность. Самое первое явленіе, съ котораго начинается движеніе въ живомъ организмѣ къ его преобразованію (рожденіе особи съ какой-нибудь незначительной перемѣной въ организмѣ сравнительно съ организмомъ родителей), происходитъ по словамъ Дарвина „случайно“. Затѣмъ за-

_________________________

1 О происхожденіи органическихъ существъ. Теорія трансформаціи. В. Кудрявцева. Приб. къ изд. Твор. св. от. 1883 г. Ч. 31, стр. 99.

145

крѣпленіе и дальнѣйшее развитіе новообразованія въ организмѣ тоже обусловлено на первыхъ порахъ случайностью, такъ какъ наслѣдственность, по самому существу своему, консервативна и болѣе стремится удержать давно установившійся видъ организаціи, чѣмъ вновь и случайно образовавшійся. Происходитъ борьба двухъ силъ—предполагаемаго Дарвиномъ стремленія къ измѣнчивости и консервативной наслѣдственности. Притомъ, если для перваго происхожденія новообразованія требуется только одно случайное стеченіе обстоятельствъ, то для закрѣпленія его въ потомствѣ животнаго требуется повтореніе громаднаго количества однородныхъ случайностей, чтобы консерватизмъ наслѣдственности не уничтожилъ это новообразованіе и началъ дѣйствовать уже въ его пользу. Такимъ образомъ элементъ случайности въ теоріи Дарвина имѣетъ подавляющее значеніе. Слово „случайно“ отвѣчаетъ на вопросъ: какъ?—и равносильно отвѣту: неизвѣстно, какъ и почему. Введя элементъ случайности въ самое ядро своей теоріи, Дарвинъ показалъ, что въ объясненіи законовъ, управляющихъ органическою жизнію, онъ отправляется отъ неизвѣстнаго.

Дарвинъ и люди одинаковаго съ нимъ пошиба имѣютъ обычай всякое разсужденіе, имѣющее въ основѣ вѣру въ Высочайшее Существо, какъ перваго виновника законовъ, управляющихъ жизнію природы, называть мистицизмомъ. Разсужденія же философскаго характера, изобличающія ихъ въ нарушеніи законовъ правильнаго человѣческаго мышленія, (намѣренномъ или непроизвольномъ, по увлеченію или по недостатку умственной дисциплины) они называютъ метафизикой, не имѣя даже, какъ по всему видно, точнаго понятія о томъ, чтó такое собственно метафизика. Съ тѣмъ и другимъ словомъ они соединяютъ смыслъ презрительный и думаютъ, что назвавши то или другое разсужденіе мистическимъ или метафизическимъ, они уже не обязаны входить въ разсмотрѣніе ихъ по существу, считая ихъ продуктомъ мысли ненормальной, болѣз-

146

ненной. Но полагать самое начало движенія къ оразноображенію и развитію органической жизни въ случайно (т. е., неизвѣстно какъ) возникшей особенности въ какомъ либо изъ первоначально существовавшихъ организмовъ (четырехъ или пяти)—развѣ не мистицизмъ? Развѣ, не зная ни одного факта образованія новаго вида растеній или животныхъ, дѣлать предположеніе о возможности этого образованія и на основаніи предположенія этой возможности дѣлать заключеніе къ дѣйствительности этого явленія,—развѣ это не метафизика (въ томъ конечно презрительнымъ смыслѣ, въ какомъ употребляетъ это слово Дарвинъ)? Необъятно-продолжительное время, которое по теоріи требуется для образованія какого-либо новаго вида, тоже составляетъ мистическій элементъ теоріи. При невозможности фактической провѣрки въ безконечное время можно предположить все, что угодно. Что же изъ этого слѣдуетъ? Въ смыслѣ положительной науки ровно ничего.

Теорія Дарвина при самомъ своемъ появленіи встрѣтила много противниковъ, чтó не удивительно. Но удивительно то, Что затѣмъ она быстро стала овладѣвать умами, и нѣкоторые изъ ея противниковъ сдѣлались ея приверженцами (напр., Гексли). Нѣкоторые же изъ послѣдователей взглянули на нее, какъ на какое-то откровеніе свыше, потеряли по отношенію къ ней всякое критическое чутье и положили ее въ основу всего своего міросозерцанія. Таковъ въ особенности Геккель, котораго сами его соотечественники назвали „сумасшедшимъ Дарвиномъ“. Принявъ за несомнѣнное все, что высказалъ Дарвинъ не только какъ положительное, но и предположительно, только какъ возможное и допустимое, онъ нарисовалъ процессъ развитія органической жизни на землѣ съ такой смѣлостью и ясностью, какъ будто самъ присутствовалъ при немъ, при чемъ не останавливался ни предъ какими затрудненіями, создавая гипотетическія животныя формы тамъ, гдѣ не оказывалось существующихъ. Дарвинъ

147

въ своемъ сочиненіи о происхожденіи человѣка съ видимымъ удовольствіемъ упоминаетъ о Геккелѣ, подкрѣпляетъ себя его сужденіями, не догадываясь, что услужливый, но неразумный приверженецъ опаснѣе противника. Если теорія Дарвина въ его собственномъ изложеніи прикрывала свои недостатки сдержанностью, осторожностью и недомолвками, то въ обработкѣ Геккеля фальшивые ея устои обнаружились яснѣе. Для многихъ стало ясно, что она пригодна не столько для точнаго изученія природы, сколько для фантастическихъ построеній, въ родѣ Геккелевой теоріи—поэмы, потому что сама въ основѣ своей имѣетъ фантазію. Не удивительно поэтому, что „сначала робко и нерѣшительно, а потомъ все громче и настойчивѣе начали раздаваться изъ среды естествоиспытателей голоса объ устарѣлости теоріи Дарвина, о ея несоотвѣтствіи съ новѣйшими данными точнаго изслѣдованія, о необходимости отрѣшенія отъ предразсудковъ дарвинизма“¹. Въ самомъ дѣлѣ, жизненный нервъ теоріи Дарвина состоитъ въ предположеніи способности организмовъ къ безконечной измѣнчивости. Вѣрно это предположеніе—теорія стоитъ, не вѣрно—она падаетъ. Съ недавняго времени за фактическую провѣрку теоріи Дарвина вообще и въ частности этого предположенія взялись ботаники, (такъ какъ производить опыты надъ растеніями удобнѣе, чѣмъ надъ животными) и результаты этой провѣрки оказались плачевными для теоріи Дарвина. Ботаникъ де-Фризъ произвелъ опыты надъ культурой маиса. Опыты доказали, что посредствомъ отбора зерна при посадкѣ число рядовъ зеренъ въ початкахъ можетъ быть увеличено только до извѣстнаго, довольно умѣреннаго, предѣла, въ теченіе лишь нѣсколькихъ поколѣній. Дальше никоимъ образомъ не удается достигнуть увеличенія, а при малѣйшемъ ослабленіи отбора число рядовъ стремится возвратиться къ

_______________________

1 С. Чулокъ. Критическія замѣтки о современномъ состояніи теоріи Дарвина. Міръ Божій. 1902 г. мартъ, стр. 205.

148

первоначальному количеству¹. Случайныя измѣненія, возникающія въ организмахъ, закрѣпляются за ними, по теоріи Дарвина, борьбою за существованіе; такъ, какъ организмы съ полезными для нихъ измѣненіями одерживаютъ будто бы верхъ надъ тѣми, которые не имѣютъ этихъ измѣненій, и даютъ начало новой породѣ. Въ возникающихъ измѣненіяхъ въ организмахъ Дарвинъ видитъ также приспособленіе къ окружающей средѣ. Измѣненіе, дѣлающее жизнь организма въ извѣстной средѣ болѣе удобною и безопасною, содѣйствуетъ будто бы образованію новой породы. Академикъ С. И. Коржинскій (ботаникъ) опытомъ убѣдился, что новыя породы образуются совсѣмъ инымъ путемъ чѣмъ училъ Дарвинъ. По его убѣжденію появленіе новыхъ породъ вызывается не борьбою за существованіе, какъ теоретически утверждалъ Дарвинъ, а обильнымъ питаніемъ и наиболѣе благопріятными для развитія растеній условіями. Онъ нашелъ также, что первоначальныя измѣненія въ организмахъ, дающія путемъ наслѣдственности начало новымъ породамъ, не представляютъ приспособленія къ окружающей средѣ, т. е. по отношенію къ послѣдней они безразличны—могутъ быть и полезны организмамъ въ данной средѣ, могутъ и не имѣть къ ней никакого отношенія².

Процессъ, которымъ природа видоизмѣняетъ организмы, образуя новыя породы растеній и животныхъ, Дарвинъ назвалъ естественнымъ подборомъ, или отборомъ. На этотъ отборъ онъ всюду ссылается, какъ на самый главный и самый могущественный факторъ эволюціи, какъ на нѣчто такое, чѣмъ можно все объяснить. Но естественный отборъ не болѣе, какъ чистая

__________________________

1 Тамъ же, стр. 211.

2 Мы не имѣли возможности видѣть труды Коржинскаго въ которыхъ онъ высказалъ вышеизложенныя положенія, и изложили ихъ по рецензіи академика Фаминцына, на сочиненіе Коржинскаго „Гетерогенезисъ и эволюція“. Журн. минист. народ. просв. 1901 г. февраль, стр. 50 и 51.

149

гипотеза. Въ 1893 году Вейсманъ, послѣ спора со Спенсеромъ по нѣкоторымъ вопросамъ, возбуждаемымъ теоріею Дарвина, заявилъ: „по моему мнѣнію вообще ни одинъ случай процесса естественнаго отбора не можетъ быть установленъ опытной провѣркой“. Но повидимому все еще находясь подъ обаяніемъ теоріи Дарвина, онъ спрашиваетъ: „что же вынуждаетъ насъ принять этотъ процессъ отбора“? И отвѣчаетъ: „не что иное, какъ могущество логики“¹. Такимъ образомъ теорія Дарвина изъ области фактовъ переводится въ область умозрѣнія и отдается на судъ философовъ. Предъ судомъ же философовъ логика Дарвиновой теоріи оказывается не только не могущественной, а прямо несостоятельной. Гартманъ, подвергнувшій критикѣ теорію Дарвина, нашелъ, что она имѣетъ умозрительный характеръ и легко мирится съ отсутствіемъ фактическихъ данныхъ. „Существуетъ, напр., говоритъ онъ, пробѣлъ въ органической цѣпи между человѣкомъ и обезьянами, пробѣлъ, который не можетъ быть наполненъ ни однимъ изъ вымершихъ или живущихъ видовъ; тѣмъ не менѣе, по словамъ Дарвина, „фактъ этотъ не будетъ имѣть особеннаго значенія для тѣхъ, которые въ силу общихъ доказательствъ вѣрятъ въ начало постепеннаго развитія“². Относительно же логическаго построенія теоріи Гартманъ замѣчаетъ, что у Дарвина „нѣтъ правила безъ исключенія“³. Онъ обращаетъ вниманіе на упоминаемые Дарвиномъ „безчисленные примѣры видовъ“, которые вовсе не измѣняются въ самыхъ противоположныхъ климатахъ, и указываетъ на глубокое противорѣчіе Дарвина самому себѣ. Кромѣ того, что, по его мнѣнію, это подрываетъ собственное ученіе Дарвина о вліяніи климата и вообще жизнен-

________________________

1 Критическія замѣтки о современномъ состояніи теоріи Дарвина. Міръ Божій. 1902 г. мартъ, стр. 226.

2 Дарвинизмъ предъ судомъ философіи Гартмана. Вѣра и Разумъ. 1902 г. № 5, отд. филосф., стр. 236.

3 Тамъ же, № 4, стр. 229.

150

ной обстановки на измѣнчивость организма, здѣсь онъ, самъ того не замѣчая, дѣлаетъ подрывъ своему единственному аргументу, который онъ противопоставляетъ сильнѣйшему возраженію противъ его теоріи, состоящему въ томъ, что человѣкъ никогда не наблюдалъ въ природѣ превращенія одного вида въ другой. Если онъ отвѣчаетъ на это возраженіе тѣмъ, что періодъ наблюденія человѣка надъ природою слишкомъ коротокъ въ сравненіи съ тѣмъ громаднымъ временемъ, въ теченіе котораго совершается переходъ одного вида въ другой,—то на какомъ же основаніи онъ утверждаетъ что существуютъ виды которые вовсе не измѣняются? Полагая безконечное время на процессъ измѣненія, онъ не имѣлъ права утверждать послѣднее“… Такимъ образомъ въ теоріи Дарвина обнаруживается не могущество логики, а пренебреженіе къ ней. По теоріи Дарвина всѣ высшіе организмы произошли изъ простѣйшихъ дѣйствіемъ главнымъ образомъ естественнаго подбора и нѣкоторыхъ другихъ второстепенныхъ факторовъ. Естественный же подборъ, по словамъ Дарвина, можетъ дѣйствовать только „для пользы каждаго существа и при ея посредствѣ“. Но, по справедливому разсужденію Гартмана, такъ какъ всякое простое и низшее существо одарено самыми незначительными потребностями и легко приспособляется къ любой обстановкѣ: то съ точки зрѣнія принципа полезности выгоднѣе быть низшимъ организмомъ, чѣмъ высшимъ, а лучше всего оставаться на степени одноклѣточнаго животнаго. Отсюда, если есть дѣйствительно борьба за существованіе, то должно произойти нѣчто совершенно противоположное наблюдаемому: жизнь должна была остановиться на самыхъ первыхъ стадіяхъ развитія¹ … Выходитъ, что логика позволяетъ теорію Дарвина на основаніи ея же принциповъ перевернутъ наизнанку.

И такъ теорія Дарвина о происхожденіи видовъ растительнаго и животнаго царства ни съ фактиче-

__________________________

1 Тамъ же, стр. 226.

151

ской ни съ логической стороны не выдерживаетъ критики. Тѣмъ не менѣе онъ позволилъ себѣ увѣнчать ее теоріей происхожденія человѣка отъ какого-нибудь четвероногаго или четверорукаго животнаго. Такъ какъ послѣдняя вытекаетъ изъ первой, отъ нея заимствуетъ свою силу, на нее Дарвинъ опирается тамъ, гдѣ у него ускользаетъ изъ-подъ ногъ всякая фактическая почва; то уже это одно достаточно говоритъ о фантастическомъ характерѣ Дарвиновой теоріи происхожденія человѣка. Чтобы защитить достоинство человѣка, чтобы наглядно показать, какими ненаучными пріемами и средствами Дарвинъ старался отстоять свое антибиблейское воззрѣніе на человѣка, мы всмотримся въ его теорію въ той ея части, въ которой онъ касается духовно-нравственныхъ свойствъ человѣка и употребляетъ безконечныя усилія доказать, что и животныя обладаютъ этими свойствами.

Громадно преимущество человѣка предъ животными въ духовно-нравственномъ отношеніи; цѣлая пропасть раздѣляетъ ихъ между собою. Дарвину для достиженія его цѣли (т. е., для убѣжденія, что предкомъ человѣка было животное) нужно было уничтожить эту пропасть. Для этого онъ не нашелъ ничего лучшаго сдѣлать, какъ унизить человѣка, отнять у него то, чтó ему несомнѣнно принадлежитъ, и возвысить животное, приписавъ ему то, чего у него нѣтъ. Это онъ дѣлаетъ въ 3‑й главѣ своего сочиненія о происхожденіи человѣка, усиливаясь доказать, что, во-первыхъ, разумъ не составляетъ отличительнаго свойства человѣческой природы, что и животныя имѣютъ по существу такой же разумъ. „Цѣль настоящей главы, говоритъ онъ, показать, что относительно умственныхъ способностей между человѣкомъ и высшими млекопитающими не существуетъ основного различія… Такъ какъ, продолжаетъ онъ, не существуетъ (?) общепринятой классификаціи умственныхъ способностей, то я распредѣлю мои замѣтки въ порядкѣ, наиболѣе выгодномъ для моихъ цѣлей. Я выберу тѣ факты (подчеркнуто нами), кото-

152

рые меня наиболѣе поразили, въ надеждѣ, что они произведутъ то же впечатлѣніе и на моихъ читателей“¹. Дѣйствительно, мы видимъ передъ собой не строго-научное изслѣдованіе вопроса, а наброски мыслей и фактовъ, не объединенныхъ никакой системой, но разсчитанныхъ на то, чтобы произвести на читателя извѣстное „впечатлѣніе“, не давъ его критической мысли опорнаго пункта для провѣрки законности этого впечатлѣнія. Уклонившись отъ опредѣленія того, чтó нужно разумѣть подъ умственными способностями въ собственномъ смыслѣ (подъ предлогомъ отсутствія „общепринятой“ классификаціи ихъ), онъ смѣшалъ въ одно—и элементы чувства, и волевые акты, и разсудокъ, и инстинктъ. Это дало ему возможность въ интересѣ „порядка, наиболѣе выгоднаго для его цѣлей“ начать сличеніе умственныхъ способностей человѣка съ умственными способностями животныхъ съ чувствованій. Такъ какъ многія чувствованія общи у человѣка и животныхъ, и выраженіе ихъ довольно сходно, то Дарвинъ очень щедръ на факты (не такъ, какъ тамъ, гдѣ дѣло дѣйствительно касается ума), доказывающіе эту общность. Не довольствуясь фактами общеизвѣстными, онъ ссылается и на „анекдоты, вѣроятно справедливые“, относительно мстительности животныхъ, и на фразу какого-то мизантропа и любителя собакъ, по словамъ котораго „собака единственное животное на землѣ, которое любитъ васъ больше, чѣмъ себя“². Приводитъ и факты, не относящіеся къ дѣлу, если ихъ понимать, какъ слѣдуетъ, а не въ ложномъ освѣщеніи. Такъ, для иллюстраціи сверхъестественной якобы любви собаки къ человѣку онъ припоминаетъ разсказъ про собаку, которая во время вивисекціи лизала руки оператора. Онъ не задается вопросомъ, что здѣсь на самомъ дѣлѣ могло обозначать лизаніе рукъ—любовь

__________________________

1 Сочиненія Дарвина. Изд. Поповой. С.-Петерб. 1896 г. Т. 2‑й. Происхожденіе человѣка и половой подборъ, стр. 43—4.

2 Тамъ же, стр. 46.

153

или другое что-либо. На самомъ же дѣлѣ, или по крайней мѣрѣ всего вѣроятнѣе, это было безсознательное, рефлективное дѣйствіе, не имѣющее ничего общаго съ выраженіемъ любви. Извѣстно, что собаки (какъ и кошки) всегда лижутъ свои свѣжія раны. Дѣлать это ихъ побуждаетъ инстинктъ, и въ этомъ вѣроятно есть какая-нибудь цѣлесообразность. Изрѣзанная заживо собака чувствовала непреодолимую потребность лизать свои раны, и такъ какъ дѣлать это ей не давали, она лизала то, что могла достать языкомъ. Мы утверждаемъ это на основаніи наблюдавшагося нами аналогичнаго случая. Разжирѣвшій котъ не могъ достать свою спину, чтобы вылизать ее языкомъ и почесать зубами. Легкое почесываніе его спины рукою усиливало въ ней зудъ, и котъ, послѣ нѣсколькихъ тщетныхъ попытокъ достать спину, продѣлывалъ своими зубами и языкомъ надъ рукой человѣка, которую могъ достать, тѣ самыя манипуляціи, которыя продѣлываетъ, когда вычесываетъ себя и вылизываетъ. Если же не могъ достать и руку, то лизалъ воздухъ передъ собою. Какъ натуралистъ, Дарвинъ долженъ былъ это знать; но онъ не счелъ „выгоднымъ для своихъ цѣлей“ дать болѣе правильное освѣщеніе факта съ оперированною собакой,—ему нужно было „доказать“ способность собаки къ изумительной любви. Послѣ длиннаго ряда фактовъ (частію вѣроятныхъ, частію подозрительныхъ) подкрѣпляющихъ нѣкоторыя изъ высказанныхъ имъ положеній, Дарвинъ начинаетъ разсуждать (вѣрнѣе: фантазировать) уже безъ всякой ссылки на факты или же опираясь на явно фантастическія толкованія фактовъ. Онъ просто, безъ всякаго стѣсненія начинаетъ антропоморфировать животныхъ. „Собаки, говоритъ онъ, любятъ одобреніе и похвалы (?); собака, которая несетъ корзину своего хозяина, идетъ возлѣ него съ самодовольствомъ и гордостью (!). Нельзя, кажется сомнѣваться въ томъ, что собакѣ знакомо чувство стыда (?!) и что она обнаруживаетъ нѣкоторую застѣнчивость, когда слишкомъ часто проситъ подачки. Боль-

154

шая собака не обращаетъ вниманія на воркотню маленькой собаченки,—свойство, которое можетъ быть названо великодушіемъ“ (!)¹. Фактъ говоритъ только то, что большая собака не боится маленькой. А Дарвинъ тутъ видитъ великодушіе! Вотъ, если бы онъ удостовѣрилъ, что большая собака благодушно дозволяетѣ маленькой завладѣвать лакомымъ кускомъ изъ-подъ самой своей морды, то еще можно было бы подумать, не великодушіе ли это… Намъ не случалось встрѣчать такого злоупотребленія мыслью, такого недостойнаго разсчета на недомысліе читателя.—Юморъ составляетъ одно изъ наиболѣе тонкихъ проявленій душевнаго склада у людей, у многихъ едва замѣтное. Дарвинъ не стѣсняясь приписываетъ его собакѣ. „Собаки, говоритъ онъ, способны къ юмору; такъ, собака нерѣдко подхватываетъ брошенную ей палку или другой предметъ и, отбѣжавъ съ нимъ на близкое разстояніе, ложится съ добычей (подчеркнуто нами) на землю, выжидаетъ приближенія хозяина, подпускаетъ его на близкое разстояніе, быстро схватываетъ палку и съ торжествомъ отбѣгаетъ въ сторону, повторяя эту же штуку много разъ и очевидно наслаждаясь ею“. Если Дарвинъ видитъ здѣсь юморъ, то онъ долженъ видѣть его и въ дѣйствіи кошки, которая отбрасываетъ въ сторону полуживую мышь, притворяется, что не смотритъ на нее, а когда послѣдняя попробуетъ побѣжать, чтобы спастись, она снова схватываетъ ее и снова бросаетъ. И такъ дѣлаетъ много разъ. И въ томъ, и въ другомъ случаѣ животное тѣшитъ себя удовлетвореніемъ инстинкта завладѣванія, и больше ничего. Оно забавляется, играетъ; но не всякая забава проявляетъ юморъ. Если извергъ, прежде чѣмъ умертвить свою жертву, забавляется ея мученіями, то ужели и это юморъ? Можно усомниться, что Дарвинъ имѣетъ надлежащее понятіе объ юморѣ. Когда обезьяна находится въ клѣткѣ, она продѣлываетъ удивительные

__________________________

1 Стр. 47.

155

акробатическіе фокусы. Дѣтямъ (и малымъ и большимъ) это нравится; они смѣются и думаютъ, что обезьяна большая проказница, что она нарочно забавляетъ ихъ. А между тѣмъ она только удовлетворяетъ своей потребности движенія, которымъ она широко пользуется на свободѣ и котораго почти лишена въ клѣткѣ… Зачѣмъ же у Дарвина вся эта поэзія, вмѣсто научно обоснованныхъ положеній; зачѣмъ онъ видитъ въ фактахъ не то, что они говорятъ, а только то, что онъ желаетъ видѣть? Для того, очевидно, что, не надѣясь подѣйствовать на умъ читателя, не находя средствъ къ тому, онъ хочетъ подѣйствовать на воображеніе, которое, какъ извѣстно, иногда до того воспламеняется, что человѣкъ начинаетъ видѣть то, чего нѣтъ.—Едвали стоитъ упоминать о томъ, какъ Дарвинъ доказываетъ присутствіе воображенія у животныхъ. Все доказательство состоитъ въ томъ, что съ одной стороны нѣкій поэтъ сказалъ: „сны—невольный родъ поэзіи“, съ другой—что нѣкоторыя животныя видятъ сны. Кромѣ того онъ ссылается на непонятный для него самого фактъ вытья собакъ въ лунныя ночи. Произвольному предположенію, что воображеніе собаки разстраивается неясными очертаніями предметовъ, можно съ одинаковымъ правомъ противопоставить другія предположенія, напримѣръ, нѣкоторое особенное физіологическое дѣйствіе луннаго свѣта на организмъ, производящее у иныхъ людей явленіе, извѣстное подъ именемъ лунатизма, а у иныхъ просто безсонницу, безъ всякаго впрочемъ усиленія дѣятельности воображенія. Отъ чего воетъ собака, посаженная на цѣпь, когда еще не привыкла къ ней?..

„Изъ всѣхъ человѣческихъ способностей разумъ конечно ставится всѣми на первое мѣсто. говоритъ Дарвинъ; но весьма немногіе отвергаютъ въ настоящее время, что и животныя обладаютъ нѣкоторой степенью разсуждающей способности“¹. Это вѣрно,

______________________

1 Стр. 50.

156

и этимъ можно бы было ограничиться. Но Дарвинъ приводитъ многочисленные факты въ доказательство этого безспорнаго положенія, при чемъ пытается доказать, что присущая животнымъ „нѣкоторая степень разсуждающей способности“ (которую въ отличіе отъ разума въ собственномъ смыслѣ обыкновенно называютъ смышленостью) тожественна по природѣ съ человѣческимъ разумомъ. Вотъ, напримѣръ, образецъ его доказательствъ. Щука, говоритъ онъ, посаженная въ акваріумъ и отдѣленная отъ другихъ мелкихъ рыбъ стекломъ, много разъ кидалась на нихъ, но всякій разъ получала жестокій ударъ объ стекло. Наконецъ она перестала кидаться; и даже тогда, когда убрали стекло, она уже не трогала этихъ рыбъ. Когда же были пущены въ акваріумъ другія рыбы (вѣроятно другого вида? Жаль, что объ этомъ умолчано: это очень важно), она хватала ихъ¹… Фактъ этотъ конечно говоритъ о нѣкоторой смышлености щуки, но еще болѣе—о крайне малой степени этой смышлености. „Если бы дикарь, продолжаетъ Дарвинъ, никогда не видавшій стекла оконной рамы, наткнулся бы на него, то у него надолго сохранилась бы въ умѣ ассоціація представленій объ ударѣ и объ оконной рамѣ; но въ отличіе отъ щуки онъ вѣроятно (только вѣроятно, а не несомнѣнно?) сталъ бы размышлять о природѣ этого препятствія и соблюдалъ бы осторожность лишь при сходныхъ обстоятельствахъ“. Мы не понимаемъ, зачѣмъ тутъ этотъ несчастный дикарь? Если бы у самого Дарвина на обычномъ его пути оказалось стекло, настолько прозрачное, что его съ разу трудно и замѣтить, онъ тоже ударился бы объ него и тоже сталъ бы размышлять и сталъ бы осторожнѣе. Развѣ дикарь сталъ бы иначе разсуждать, чѣмъ Дарвинъ, болѣе пощучьи, чѣмъ почеловѣчески?.. „У обезьянъ, продолжаетъ Дарвинъ, всякаго болевого ощущенія, сопровождающаго какое-либо дѣйствіе, иногда достаточно,

________________________

1 Стр. 51.

157

чтобы животное болѣе не повторяло такого дѣйствія. Если, заключаетъ онъ, мы припишемъ различіе въ поведеніи щуки и обезьяны единственно тому, что ассоціація идей во второмъ случаѣ значительно сильнѣе и прочнѣе, чѣмъ въ первомъ, хотя щука и получала много разъ значительно болѣе тяжелыя поученія, то можно ли утверждать, что въ приведенномъ примѣрѣ съ дикаремъ дѣйствовалъ умъ совершенно иного рода?“ Отвѣчаемъ: можно, и съ такимъ же правомъ, съ какимъ Дарвинъ утверждаетъ противное. На стр. 56‑й Дарвинъ по поводу способности отвлеченія и образованія общихъ представленій говоритъ прямо: „мы не въ состояніи судить, чтó происходитъ въ умѣ животнаго“. Если такъ, то на какомъ основаніи мы стали бы утверждать, что у щуки съ обезьяной и у дикаря при аналогичныхъ обстоятельствахъ происходила одна и та же ассоціація идей? На основаніи одинаковыхъ результатовъ (осторожность)? Но результаты различны. Мы думаемъ, и самъ Дарвинъ не посмѣлъ бы утверждать, что дикарь (подобно щукѣ), послѣ тщетной попытки завладѣть апельсинами, закрытыми стекломъ, оставилъ бы въ покоѣ всѣ другіе апельсины, хотя бы они и не были закрыты стекломъ. Дикарь не ассоціировалъ бы только представленія объ ударѣ и оконной рамѣ, какъ думаетъ почему-то Дарвинъ; онъ отличилъ бы частный случай отъ общаго правила, составилъ бы общее представленіе о преградѣ, прозрачной, но непроницаемой, объ обстановкѣ, при которой можно предполагать существованіе этой преграды, и проч., чего ни щука, ни обезьяна сдѣлать не могутъ. Во всякомъ случаѣ Дарвинъ, какъ обыкновенно, дѣлаетъ заключеніе, на которое фактъ не даетъ достаточнаго полномочія. Онъ тенденціозно сопоставилъ дикаря со щукой и обезьяной и намѣренно умолчалъ о способности дикаря къ умственнымъ отправленіямъ, спеціально принадлежащимъ человѣку и совершенно незамѣтнымъ у животныхъ. Другой примѣръ: во время перехода чрезъ обширную сухую равнину собаки сильно страдали отъ

158

жажды, и 30 или 40 разъ кидались въ ложбины въ надеждѣ найти воду. Онѣ „словно знали“, что въ углубленіяхъ часто бываетъ вода. Дикари и собаки, продолжаетъ Дарвинъ, часто находили воду въ ложбинахъ, и совпаденіе обоихъ этихъ обстоятельствъ ассоціировалось въ ихъ умѣ. (Замѣтимъ, что факта относительно дикарей, аналогичнаго съ фактомъ относительно собакъ, не приведено, и Дарвинъ по обычаю говоритъ о возможности, какъ о дѣйствительности). Цивилизованный человѣкъ, продолжаетъ аргументировать Дарвинъ, сталъ бы, можетъ быть, обсуждать предметъ съ общей точки зрѣнія; но дикарь, насколько мы знаемъ его, едвали пустился бы въ разсужденія, а тѣмъ болѣе собака. Оба они стали бы искать одинаковымъ образомъ, хотя часто и безъ успѣха,—у обоихъ руководителемъ былъ бы разсудокъ, все равно, существовали ли у нихъ въ сознаніи общія соображенія о предметѣ, или нѣтъ“. Это одинъ изъ типичнѣйшихъ примѣровъ своеобразной (чтобы не сказать болѣе) аргументаціи Дарвина. Такая аргументація, какъ мы видѣли, лежитъ въ самой основѣ его теоріи происхожденія видовъ. Въ качествѣ первой посылки силлогизма фактъ, въ качествѣ второй посылки предположеніе. Отсюда выводится заключеніе какъ бы изъ двухъ фактовъ. Дарвину нужно было доказать, что собака обладаетъ такимъ же разсудкомъ, какъ человѣкъ. Приводится фактъ: собаки искали воду въ углубленіяхъ. Рядомъ съ нимъ ставится предположеніе: и дикарь сталъ бы искать одинаковымъ образомъ. Заключеніе: и у собаки, и у дикаря руководителемъ былъ бы разсудокъ… Приведенное разсужденіе Дарвина не выдерживаетъ критики даже съ формальной стороны и представляетъ невообразимую путаницу. Дикарь, говоритъ онъ, насколько мы знаемъ его, едвали пустился бы въ разсужденія (при исканіи воды въ углубленіяхъ), а тѣмъ болѣе собака. Однако же, согласно заключе-

_________________________

1 Стр. 51.

159

нію „у обоихъ руководителемъ былъ бы разсудокъ. Такимъ образомъ у собаки и у дикаря найденъ какой-то разсудокъ безъ разсужденія… Зачѣмъ Дарвинъ сопоставилъ здѣсь съ собакой именно дикаря? Вѣдь, и цивилизованный человѣкъ, томимый жаждой въ безводной мѣстности, сталъ бы заглядывать въ каждое углубленіе. Дѣло, очевидно, въ томъ, что нужно какъ можно чаще сопоставлять дикаря съ животнымъ и твердить о тождественности мышленія перваго съ мышленіемъ послѣдняго,—хотя бы для этого и не было достаточныхъ основаній,—и дѣло сдѣлано: на простодушнаго читателя будетъ произведено желательное „впечатлѣніе“. Дарвинъ разсуждаетъ не какъ ученый, ищущій истину, а какъ публицистъ, пропагандирующій излюбленную идею всѣми дозволенными и недозволенными средствами убѣжденія. Свое разсужденіе Дарвинъ подкрѣпляетъ ссылкою на проф. Гексли, который „съ изумительной ясностью (?) анализировалъ ходъ разсужденій въ умѣ человѣка и собаки, когда они приходятъ къ заключеніямъ, аналогичнымъ только что изложеннымъ“¹. Относительно человѣка—не споримъ. Но какъ могъ онъ сдѣлать это относительно собаки, когда, согласно убѣжденію самого Дарвина, „мы не въ состояніи судить, чтò происходитъ въ умѣ животнаго"?

Приведя еще нѣсколько фактовъ изъ жизни обезьянъ и собакъ, доказывающихъ присутствіе у нихъ смышлености, но не удостовѣряющихъ, что эта смышленость тождественна съ человѣческимъ разумомъ, Дарвинъ бросилъ въ лице своимъ противникамъ такое замѣчаніе: „тѣмъ не менѣе многіе писатели до сихъ поръ еще не признаютъ въ высшихъ животныхъ даже слѣдовъ разумной способности и стараются объяснить факты, въ родѣ приведенныхъ выше, разсужденіями, которыя можно назвать простымъ словоизверженіемъ“². Къ сожалѣнію Дарвинъ не приводитъ самыхъ разсуж-

__________________________

1 Стр. 52.

2 Стр. 53.

160

деній этихъ писателей, чтобы судить объ ихъ достоинствѣ, а также о томъ, какую „разумную способность“ они отвергаютъ въ животныхъ—вообще ли, или только въ томъ смыслѣ, какъ понимаетъ ее Дарвинъ. Послѣднее различіе очень важно. Что касается „словоизверженія“, то едвали оно встрѣчается гдѣ-либо въ такомъ изобиліи, какъ въ книгѣ Дарвина о происхожденіи человѣка. То, что онъ непосредственно за вышеприведеннымъ примѣчаніемъ говоритъ о ревности и соревнованіи, о благодарности и великодушіи животныхъ, объ ихъ способности понимать смѣшное, удивляться, о томъ, что будто особи одного и того же вида представляютъ всѣ ступени отъ полнѣйшей глупости до большого ума,—все это, какъ основанное на произвольныхъ, фантастическихъ толкованіяхъ фактовъ, или какъ голословное утвержденіе, даже безъ ссылки на какія бы то ни было факты, есть не что иное, какъ чистое словоизверженіе. Съ примѣрами его мы встрѣтимся и дальше.

Одну изъ наиболѣе характерныхъ особенностей человѣка составляетъ, какъ извѣстно, его способность къ постепенному усовершенствованію. Когда говорятъ объ этой способности, то разумѣютъ не то развитіе, которое совершается у отдѣльнаго человѣка съ годами (при переходѣ изъ дѣтства въ юный возрастъ и изъ юнаго въ зрѣлый), а, во-первыхъ, то развитіе, которое обозначилось въ исторіи человѣка, то культурное различіе, которое мы видимъ, напримѣръ, между германцами и кельтами 2000 лѣтъ назадъ и нынѣшними ихъ потомками; во-вторыхъ—то явленіе, что даже одновременно между людьми одни стоятъ на высокой степени умственнаго развитія, а другіе на очень низкой,—явленіе, не имѣющее ничего подобнаго себѣ ни въ одномъ видѣ животнаго царства. Способность къ развитію и наличность многочисленныхъ степеней его, изъ которыхъ крайнія отстоятъ другъ отъ друга очень далеко, настолько характерны для ума человѣческаго и настолько явственно отразились въ жизни человѣка,

161

что ученый, желающій уничтожить грань между человѣкомъ и животными, долженъ представить самые выразительные факты изъ жизни животныхъ, которые положительно удостовѣряли бы относительно животныхъ то же самое, хотя бы и въ ограниченной степени. Ничего подобнаго у Дарвина мы не встрѣчаемъ. Онъ не удостовѣрилъ и не могъ удостовѣрить, что современныя лошади или ослы, или кошки, или гуси далеко шагнули по пути прогресса въ сравненіи съ тѣми же животными, жившими въ глубокой древности. Онъ прежде всего уклоняется отъ отвѣта на вопросъ въ томъ смыслѣ, въ какомъ онъ здѣсь долженъ быть понимаемъ, т. е., въ смыслѣ историческаго развитія, накопленія знаній и развитія ума изъ поколѣнія въ поколѣніе, а также въ смыслѣ не одинаковаго умственнаго развитія отдѣльныхъ группъ животныхъ одного вида, и ссылается на фактъ индивидуальнаго развитія животнаго съ его возрастомъ: „молодыя животныя, говоритъ онъ, попадаются въ западню гораздо легче старыхъ и гораздо ближе подпускаютъ къ себѣ непріятеля“¹. Самъ Дарвинъ посмѣялся бы надъ тѣмъ, кто въ доказательство того, что турки или англичане способны къ умственному прогрессу, къ культурному преуспѣянію, сослался бы только на то, что взрослые турки и англичане умнѣе турокъ и англичанъ—дѣтей. А между тѣмъ вышеизложенная аргументація по существу та же самая. По поводу приведенныхъ далѣе нѣкоторыхъ примѣровъ пріобрѣтенія животными осторожности и хитрости Дарвинъ самъ замѣчаетъ, что „здѣсь можетъ (только можетъ) играть нѣкоторую роль наслѣдственность“, что животныя научились избѣгать опасности „повидимому изъ примѣровъ своихъ убившихся товарищей“. Чувствуя очевидно неубѣдительность приведенныхъ фактовъ, Дарвинъ продолжаетъ: „наши домашнія собаки произошли отъ волковъ и шакаловъ (если вѣрить Дарвину), и хотя они не пріоб-

________________________

1 Стр. 54.

162

рѣли больше хитрости и потеряли, можетъ быть, значительную долю осторожности и подозрительности, зато развились въ отношеніи нѣкоторыхъ нравственныхъ качествъ, напримѣръ, привязчивости, честности, мягкости характера и, весьма вѣроятно, въ общей суммѣ умственныхъ способностей“¹. Такъ какъ и непосредственно предъ этимъ, и ранѣе² факты, приведенные для доказательства ума животныхъ, говорятъ именно объ ихъ осторожности и подозрительности, и такъ какъ волки и шакалы, превратившіеся въ собакъ, потеряли значительную долю именно этихъ свойствъ; то „весьма вѣроятное развитіе ихъ въ общей суммѣ умственныхъ способностей“ становится весьма невѣроятнымъ. Что касается „нравственныхъ качествъ“, какъ привязанность къ человѣку, честность, и проч., въ которыхъ Дарвинъ видитъ признаки развитія собаки, то это относится къ поэзіи Дарвина³. Честность собаки, ея любовь къ человѣку, и проч., есть не что иное, какъ живописаніе одного и того же свойства собаки—ея привязанности къ человѣку, или привычки къ нему. Привыкаютъ и привязываются не одни собаки. Кошка, напримѣръ, привыкаетъ къ дому, въ которомъ живетъ и въ которомъ хорошо знаетъ всѣ закоулки. Перенесенная въ другой домъ, она чувствуетъ себя плохо, кажется подавленной, боязливой, и нерѣдко убѣгаетъ въ старый домъ. Мы сами привыкаемъ къ городу, въ которомъ живемъ, къ дому и даже къ сапогамъ, которые долго носили, неохотно разстаемся съ ними и радуемся при возвращеніи въ знакомый городъ или въ старый домъ. Но кому же прійдетъ въ голову видѣть въ этомъ признакъ нашего умственнаго усовершенствованія?.. А вотъ послѣдній фактъ, приведенный

_______________________

1 Тамъ же.

2 Обезьяна, получавшая кусочки сахара, завернутые въ бумажку, и потомъ получившая вмѣсто сахара осу, которая ужалила ее, стала относиться осторожнѣе и съ недовѣріемъ къ этимъ подаркамъ. Стр. 52.

3 Подробнѣе объ этомъ ниже.

163

для доказательства способности животныхъ къ умственному усовершенствованію. „Обыкновенная крыса вела побѣдоносную борьбу съ другими видами Суинго приписываетъ побѣду обыкновенной крысы надъ сильной mus coninga умственному превосходству первой"¹. Это мнѣніе Суинго не имѣетъ никакого значенія безъ удостовѣренія, что обыкновенная крыса не была многочисленнѣе сильной mus coninga вслѣдствіе большей плодовитости и меньшей разборчивости въ пищѣ, дававшей возможность легче находить обильное питаніе. Не будучи сильною для единоборства, она могла побѣждать скопомъ, численностью. Предполагаемое умственное превосходство обыкновенной крысы объясняется у Дарвина далѣе двумя вѣроятностями, изъ которыхъ вторая уничтожаетъ первую. „Это послѣднее свойство (т. е., умственное превосходство) развилось, вѣроятно, вслѣдствіе привычнаго упражненія умственныхъ способностей обыкновенной крысы съ цѣлію укрыться отъ преслѣдованій человѣка, а также вслѣдствіе того, что всѣ менѣе хитрыя или менѣе способныя крысы были истреблены человѣкомъ“. Изъ послѣдняго предположенія слѣдуетъ, что, когда человѣкъ началъ истреблять крысъ, между ними уже были болѣе хитрыя и болѣе способныя, обладавшія сравнительно съ другими большею долею ума, по неизвѣстной причинѣ, еще до столкновенія съ человѣкомъ. Слѣдовательно предположеніе упражненія и развитія умственныхъ способностей крысы въ борьбѣ съ человѣкомъ остается не при чемъ. Самъ Дарвинъ чувствовалъ это, когда прибавилъ: „возможно однако, что успѣхъ обыкновенной крысы слѣдуетъ приписать бóльшей хитрости этого вида, которою она обладала еще прежде, чѣмъ пришла въ столкновеніе съ человѣкомъ“. Это называется „прямыми доказательствами“² способности животнаго къ умственному усовершенствованію: одно вѣроятно, и обратное возможно; съ одной стороны крыса

_________________________

1 Стр. 54.

2 На той же стр., ниже.

164

развилась умственно отъ соприкосновенія съ человѣкомъ, съ другой—она обладала умственнымъ превосходствомъ искони, до столкновенія съ человѣкомъ, и неизвѣстно отъ чего; наконецъ она поумнѣла, можетъ быть, отъ того, что не стало глупыхъ крысъ… Тотъ, кто вмѣсто серьознаго доказательства по серьозному вопросу предлагаетъ наборъ такихъ фразъ, которыя въ своей совокупности не даютъ никакой опредѣленной мысли, производятъ только недоумѣніе, едвали имѣлъ право разсужденія защитниковъ человѣческаго достоинства назвать „словоизверженіемъ“. Послѣдніе имѣютъ полное основаніе употребить то же слово для характеристики его собственныхъ разсужденій. Дарвинъ съ поразительной смѣлостью (чтобы не сказать хуже) заявляетъ, что у животныхъ „особи одного в того же вида представляютъ всѣ ступени отъ полнѣйшей глупости до большого ума“¹. Гдѣ и какъ онъ показалъ это? Сравненіемъ щенятъ и цыплятъ со взрослыми животными? Но это отвѣтъ не на вопросъ. Указалъ ли онъ въ какой-нибудь породѣ животныхъ хотя какое-либо подобіе того, что представляетъ въ этомъ отношеніи родъ человѣческій, дѣйствительно вмѣщавшій въ себѣ всѣ ступени ума и образованія, отъ высшихъ до низшихъ? Ничего подобнаго². Дарвинъ просто смялъ этотъ вопросъ, такъ какъ чувствовалъ, что онъ наноситъ смертельный ударъ его безпочвенной теоріи.

Далѣе Дарвинъ останавливаетъ вниманіе на другихъ способностяхъ человѣка, которыми онъ по общепринятому мнѣнію отличается отъ животныхъ, и тамъ, гдѣ находитъ возможнымъ, старается удостовѣрить наличность ихъ и у животныхъ, употребляя свойствен-

__________________________

1 Стр. 53.

2 Простая ссылка на свидѣтельство „лицъ, занимавшихся уходомъ за животными“, (любопытно бы знать, что это за лица—конюхи, птицеводы, собачники?) на стр. 44 не имѣетъ никакого значенія.

165

ные ему пріемы доказательства; а тамъ, гдѣ этого сдѣлать уже совсѣмъ нельзя, онъ отрицаетъ наличность ихъ у дикарей. Онъ не складываетъ совсѣмъ своего оружія даже тамъ, гдѣ дѣло идетъ о самосознаніи человѣка и его способности къ отвлеченію и высшимъ идеямъ. Разсужденіямъ (вѣрнѣе—мечтаніямъ) своимъ объ этомъ предметѣ онъ предпосылаетъ сознаніе, что онъ „не въ состояніи судить о томъ, что происходитъ въ умѣ животнаго“¹, и этимъ въ сущности уничтожаетъ значеніе всего сказаннаго имъ далѣе по этому предмету. Но онъ не сознаетъ этого и продолжаетъ. „Когда собака издали замѣчаетъ другую собаку, часто кажется, что она видитъ, такъ сказать, отвлеченную собаку, ибо поведеніе ея внезапно измѣняется, лишь только она подходитъ ближе и узнаетъ въ ней друга. Одинъ писатель замѣтилъ недавно, что утвержденіе, будто во всѣхъ подобныхъ случаяхъ умственный процессъ существенно различается у человѣка и животнаго, есть не болѣе, какъ голое предположеніе“. А когда Дарвину, который „не въ состояніи судить, чтò происходитъ въ умѣ животнаго“, кажется, будто собака видитъ отвлеченную собаку, то это не голое предположеніе?.. Допустивши, что животное „не размышляетъ о томъ, откуда оно, что съ нимъ будетъ, или что такое представляетъ жизнь и смерть“, онъ продолжаетъ: „но можемъ ли мы отрицать съ полной увѣренностью, что старая собака, одаренная хорошей памятью и нѣкоторой долей воображенія, не думаетъ иногда о давнопрошедшихъ удовольствіяхъ охоты? А это было бы до нѣкоторой степени самосознаніемъ“². Конечно, если дѣло только въ томъ, что нельзя отрицать или утверждать того, чего не знаешь, то мы не можемъ утверждать также, что состарѣвшаяся собака не занимается вопросомъ о происхожденіи видовъ животнаго царства. Охотникамъ на привалѣ, съ вообра-

____________________

1 Стр. 56.

2 Стр. 56—7.

166

женіемъ, подогрѣтымъ виномъ¹, позволительно фантазировать подобнымъ образомъ; но въ сочиненіи, претендующемъ научно рѣшить одинъ изъ величайшихъ вопросовъ, какіе когда-либо ставилъ себѣ умъ человѣческій, такія фантазіи непозволительны, отзываются, можно сказать, кощунствомъ надъ наукой. Сомнѣваясь, что удалось убѣдить читателя въ присутствіи у животнаго высшихъ отправленій человѣческаго ума, Дарвинъ призываетъ на помощь матеріалиста Бюхнера, который „замѣчаетъ, что изнуренная работой жена грубаго австралійскаго дикаря, которая не можетъ считать дальше четырехъ (какъ будто умѣнье считать—единственный показатель ума!), едва ли напрягаетъ свое самосознаніе или размышляетъ о смыслѣ своего существованія“². Такимъ образомъ собакѣ предположительно приписывается то, чтó принадлежитъ человѣку, а у дикаря, въ видахъ сближенія человѣка съ животнымъ, предположительно же отрицается то, что принадлежитъ культурному человѣку,—вотъ та соломенная подстилка, на которой, за неимѣніемъ гранитнаго фундамента изъ фактовъ, Дарвинъ построяетъ все зданіе отожествленія умственныхъ способностей у человѣка и животныхъ.

Подобнымъ же образомъ, не надѣясь удостовѣрить наличность эстетическаго чувства и вѣры въ божество у животныхъ, Дарвинъ отрицаетъ безъ всякаго основанія то и другое у дикарей³. Признавая однако у послѣднихъ вѣру въ „духовныя или живыя силы, одушевляющія внѣшніе предметы и явленія природы“, которая „легко (!) можетъ перейти въ вѣру въ существованіе одного или нѣсколькихъ боговъ“⁴, онъ не хочетъ отказать въ томъ же и своей собакѣ. Здѣсь заслуживаетъ вниманія сколько смѣлость (вѣрнѣе, дерзость) проведенія подобной мысли, столько и способъ наведенія на нее читателя. „Наклонность

_________________________

1 Снеси „Автобіографія Дарвина“ въ указан. изданіи сочин. Дарвина, стр. 10.

2 Стр. 57.

3 Стр. 64.

4 Стр. 65.

167

дикарей воображать, что внѣшніе предметы и явленія природы одушевлены духовными или живыми силами“, откуда по его мнѣнію беретъ начало вѣра въ божество, онъ удостовѣряетъ и объясняетъ не данными психологіи, не наблюденіемъ (своимъ или чужимъ) надъ жизнію дикарей, а примѣромъ своей собаки! Это, вѣроятно, изслѣдованіе вопроса „исключительно съ естественно-исторической точки зрѣнія, имѣющее своего рода интересъ, какъ попытка узнать насколько изученіе низшихъ животныхъ можетъ бросить свѣтъ на одну изъ высшихъ психологическихъ способностей человѣка“¹… Собака Дарвина, замѣтивъ, что зонтикъ, лежавшій на землѣ раскрытымъ, пришелъ въ движеніе отъ налетѣвшаго порыва вѣтра, залаяла и зарычала. „Вѣроятно, говоритъ онъ, она разсудила быстро, что движеніе зонтика… обличаетъ присутствіе какого-либо неизвѣстнаго живого существа, а никто чужой не имѣлъ права вступать въ ея владѣнія“. Это значитъ сдѣлать самое невѣроятное предположеніе вмѣсто самаго простого и естественнаго: собака лаяла не на то, чего не видѣла, а на то именно, что видѣла, т. е., на зонтикъ, который она внезапно увидѣла движущимся непривычнымъ для нея способомъ,—подобно тому, какъ она лаетъ при внезапномъ сильномъ крикѣ или на промчавшагося мимо нея съ необычной быстротой велосипедиста. Не думаетъ ли Дарвинъ, что и въ послѣднихъ случаяхъ собака лаетъ на какое-нибудь таинственное духовное существо? Мы не понимаемъ, почему Дарвинъ не воспользовался всѣмъ извѣстнымъ, но довольно загадочнымъ фактомъ: сидитъ собака на улицѣ или на дворѣ; вблизи ничего не видно и не слышно. Поднявши голову къ верху, она лаетъ и подвываетъ. Человѣку съ поэтическимъ воображеніемъ легко предположить, что она бесѣдуетъ съ какими-нибудь „духовными или живыми силами“. Предположивъ въ собакѣ, привязанной къ хозяину, чувство, подобное

__________________________

1 Стр. 67.

168

религіозному, Дарвинъ ссылается на проф. Баурбаха, который утверждаетъ, что собака смотритъ на хозяина, какъ на Бога, и прибавляетъ: „говорятъ, что Бэконъ и поэтъ Бернсъ давно уже знали объ этомъ“¹. Къ этому можно только прибавитъ: говорятъ, что Пиѳагоръ слышалъ звуки, издаваемые движеніемъ тѣлъ небесныхъ, и что Одисей былъ въ аду и разговаривалъ тамъ съ душами умершихъ греческихъ героевъ…

Дарвинъ „вполнѣ согласенъ, что изъ всѣхъ различій между человѣкомъ и низшими (какъ онъ выражается) животными² самое важное есть нравственное чувство или совѣсть“³. Вынужденный своей задачей идти до конца—чтобы ничего человѣческаго не осталось въ человѣкѣ,—онъ сплетаетъ сѣть всевозможныхъ предположеній, съ цѣлію убѣдить, что и животныя обладаютъ нравственнымъ чувствомъ, или совѣстью. Читатель, который при чтеніи послѣдующей страницы не забываетъ того, чтó прочиталъ на предыдущей, съ удивленіемъ замѣчаетъ, что здѣсь Дарвинъ начинаетъ дѣлать умозаключенія не отъ извѣстнаго къ неизвѣстному, какъ дѣлалъ большею частію ранѣе, а наоборотъ—отъ неизвѣстнаго къ искомому. Поставивши словами Канта вопросъ, откуда у человѣка чувство долга, какъ оно образовалось, онъ обращается не къ свидѣтельству человѣческаго самосознанія, не къ философіи морали или къ христіанскому нравоученію, гдѣ этотъ вопросъ разрѣшается, а къ воображаемой психологіи животнаго, хочетъ рѣшить вопросъ „исключительно съ естественно исторической точки зрѣнія“.

________________________

1 Стр. 66.

2 Этимъ выраженіемъ Дарвинъ внушаетъ свой взглядъ на человѣка, только какъ на животное. Подъ низшими животными у него разумѣются не животныя низшей организаціи, напримѣръ, безпозвоночныя и мягкотѣлыя, а всѣ вообще животныя, названныя имъ низшими только по сравненію съ однимъ высшимъ животнымъ, человѣкомъ.

3 Стр. 66.

169

„Такое изслѣдованіе вопроса, говоритъ онъ, имѣетъ своего рода (sic!) интересъ, какъ попытка узнать: насколько изученіе низшихъ животныхъ можетъ бросить свѣтъ на одну изъ высшихъ психическихъ способностей человѣка“¹. Раньше онъ, исходя изъ хорошо извѣстныхъ психическихъ способностей человѣка, искалъ ихъ у животнаго, и предположительно находилъ, или думалъ, что находилъ. Теперь онъ хочетъ подвергнуть анализу нравственное чувство животнаго, хотя самая наличность его еще не удостовѣрена, и надѣется этимъ путемъ объяснить происхожденіе и сущность человѣческой нравственности. Ни одинъ ученый не рѣшился бы такъ грубо нарушить одно изъ основныхъ требованій научной методологіи; но для такого смѣлаго мыслителя, какъ Дарвинъ, самое невозможное становится возможнымъ. „Слѣдующее положеніе, говоритъ онъ, кажется мнѣ въ высшей степени вѣроятнымъ, именно, что всякое животное, одаренное ясно выраженными общественными инстинктами, включая сюда привязанность между родителями и дѣтьми, должно (!) роковымъ образомъ пріобрѣсти нравственное чувство, или совѣсть, какъ только его умственныя способности достигнутъ такого же или почти такого же развитія, какъ у человѣка“². Помимо совершенно произвольнаго предположенія, что источникомъ нравственности служатъ инстинктъ и умъ,—сказать это въ сущности то же, что сказать: всякое животное пріобрѣтетъ нравственное чувство, какъ скоро оно сдѣлается человѣкомъ. Противъ такого положенія никто не станетъ спорить, какъ противъ положенія: всякое животное—будетъ летающимъ, какъ скоро пріобрѣтетъ нужныя для того крылья. Но какая польза отъ такого словеснаго упражненія?

Нѣтъ надобности разбирать всю аргументацію Дарвина, продолженіе и заключеніе которой однородны съ началомъ и страдаютъ всѣми логическими пороками,

______________________

1 Тамъ же.

2 Стр. 67.

170

какъ circulus vitiosus, petitio principii, demonstratio a posse, ad esse, и проч.¹. Мы только разоблачимъ тотъ способъ, который онъ придумалъ, чтобы доказать наличность нравственнаго чувства у животныхъ и однородность его съ человѣческимъ. Намѣренно умолчавши о томъ, какъ понимаютъ нравственность человѣческую лучшіе умы человѣчества, онъ придумалъ (или принялъ) особую теорію животной нравственности, не имѣющей ничего общаго съ человѣческою, и отожествилъ послѣднюю съ первою. Нравственное чувство, или способность различать доброе отъ злого и предпочитать первое послѣднему, Дарвинъ выводитъ изъ инстинкта общественности, присущаго, какъ человѣку, такъ и нѣкоторымъ видамъ животныхъ². Мы приведемъ нѣсколько подлинныхъ выраженій Дарвина, изъ которыхъ видно будетъ, какимъ образомъ нравственность могла будто бы развиться изъ инстинкта общественности и какова эта Дарвиновская нравственность по своему достоинству. „Общественные инстинкты, говоритъ онъ, побуждаютъ животное чувствовать удовольствіе въ обществѣ своихъ товарищей, сочувствовать имъ до извѣстной степени и оказывать имъ помощь“³. Фраза эта предполагаетъ, что инстинктъ есть нѣчто извѣстное и опредѣленное, проливающее свѣтъ на загадочныя явленія жизни животнаго. На самомъ дѣлѣ какъ разъ наоборотъ: никто не знаетъ, чтò такое инстинктъ по своему существу, и самъ Дарвинъ, какъ увидимъ ниже, прямо отказался отъ опредѣленія инстинкта. Поэтому здравое разсужденіе требовало бы сказать: нѣкоторыя животныя чувствуютъ удовольствіе въ обществѣ своихъ товарищей, сочувствуютъ имъ, и проч. Въ этомъ проявляется нѣкоторое прирожденное свойство ихъ, которое принято называть общественнымъ инстинк-

_________________________

1 Факты, какъ и ранѣе, толкуются большею частію превратно. Стр. 69, 71.

2 Стр. 67. 87.

3 Стр. 67.

170

томъ. Такъ какъ неизвѣстно, что такое инстинктъ самъ по себѣ, то и нужно оставить его въ сторонѣ, и въ дальнѣйшихъ разсужденіяхъ отправляться изъ какого-нибудь опредѣленнаго начала. Но Дарвинъ въ вопросѣ о происхожденіи нравственности предпочитаетъ, какъ мы видѣли, выходить изъ неизвѣстнаго и темнаго, и поэтому именно таинственный инстинктъ ставитъ исходною точкою своихъ разсужденій. Такъ, онъ пытается вывести изъ инстинкта понятіе о добромъ и зломъ. Для этого онъ произвольно раздѣлилъ инстинкты на болѣе сильные и постоянные, къ которымъ отнесъ инстинкты общественные, и на менѣе сильные и „кратковременные“, какъ онъ выражается¹. Говоримъ: произвольно; потому что инстинктъ общественный онъ отнесъ къ наиболѣе сильнымъ не потому, что онъ въ самомъ дѣлѣ таковъ по природѣ, а потому, что это нужно ему, какъ сейчасъ увидимъ. А между тѣмъ сильнѣйшій и постояннѣйшій изъ всѣхъ инстинктовъ, инстинктъ питанія, или насыщенія своего организма онъ отнесъ къ болѣе слабымъ и кратковременнымъ. Чтобы замаскировать эту несообразность, чтобы постояннѣйшій изъ инстинктовъ представить менѣе постояннымъ, чѣмъ инстинктъ общественный, онъ назвалъ его голодомъ, который-де тотчасъ прекращается послѣ насыщенія. Но голодъ только наиболѣе громкій голосъ постояннаго, неослабнаго инстинкта, случайно вызываемый недостаткомъ питанія… Установивши такое различіе между инстинктами, Дарвинъ говоритъ: „всякое животное должно имѣть внутреннее сознаніе, что одни изъ его инстинктовъ болѣе сильны и долговѣчны, а другіе менѣе; въ каждомъ должна иногда возникать борьба между этими инстинктами, и въ сознаніи должно оставаться удовольствіе или неудовольствіе при сравненіи прошлыхъ впечатлѣній, безпрерывно пробѣгающихъ въ умѣ. (Это говоритъ человѣкъ, который „не знаетъ, чтó происходитъ въ умѣ живот-

__________________________

1 Стр. 68.

171

наго“). Въ этомъ случаѣ, заключаетъ онъ, внутренній голосъ долженъ говорить животному, что лучше было бы слѣдовать тому, а не другому инстинкту, поступить такъ, а не иначе, что это было бы хорошо, а это дурно“¹. Нѣтъ никакого сомнѣнія, что все, что здѣсь говоритъ Дарвинъ о сознаніи, о внутренней борьбѣ, о сравненіи впечатлѣній, пробѣгающихъ въ умѣ, составляетъ изображеніе того, что происходитъ въ душѣ человѣка и чтó Дарвинъ произвольно перенесъ на „всякое животное“. Увлекшись изображеніемъ того, что происходитъ въ душѣ человѣка, онъ нечаянно упомянулъ о „внутреннемъ голосѣ“, который говоритъ животному (т. е., человѣку), что лучше бы слѣдовать тому, а не другому инстинкту (т. е. желанію)², что это хорошо, а это дурно. Что это за внутренній голосъ? Очевидно, это какая-то самостоятельная сила, не изъ инстинктовъ происходящая, а контролирующая и оцѣнивающая желанія и дѣйствія, вытекающія изъ инстинктовъ. Будучи безсильнымъ вывести понятіе о добромъ и зломъ изъ инстинктовъ и увлекшись изображеніемъ того, что происходитъ въ душѣ человѣка, Дарвинъ противъ воли указалъ на тотъ внутренній законъ, на тотъ идеалъ добра, присущій душѣ человѣка по самой ея природѣ, который составляетъ истиную основу нравственности. Такимъ образомъ все, что говоритъ Дарвинъ объ инстинктахъ болѣе сильныхъ и болѣе слабыхъ, о борьбѣ между ними, остается внѣ связи съ вопросомъ о происхожденіи нравственности; упоминаніе о „внутреннемъ голосѣ“ и его значеніи для поступковъ человѣка (а не животнаго, потому что мы не знаемъ, есть ли онъ у животнаго) дѣлаетъ все это излишнимъ.

Но допустимъ, что нравственность вытекаетъ изъ общественнаго инстинкта, изъ побѣды его надъ дру-

________________________

1 Стр. 68—9.

2 Самъ Дарвинъ вмѣсто слова инстинктъ употребляетъ иногда выраженіе „инстинктивное желаніе“. Тамъ же.

173

гими инстинктами, какъ воображаетъ Дарвинъ. Какъ она вытекаетъ, и какова она по своему достоинству? Объ этомъ можно судить по слѣдующимъ разсужденіямъ Дарвина. „Видъ другого человѣка, терпящаго голодъ, холодъ, пробуждаетъ въ насъ воспоминаніе о подобныхъ же состояніяхъ, которыя мучительны, даже какъ отвлеченное представленіе. Отсюда мы стремимся облегчить страданія другихъ чтобы избавиться тѣмъ самымъ отъ собственнаго тяжелаго чувства“¹. Итакъ, облегчая страданія другихъ, мы соблюдаемъ собственную выгоду дѣлать добро насъ побуждаетъ эгоизмъ, а не безкорыстное стремленіе помогать ближнему. При чемъ же тутъ общественный инстинктъ?.. „У людей разсчетъ, опытъ и подражаніе усиливаютъ чувство симпатіи (!). Насъ заставляетъ помогать другимъ надежда, что намъ отплатятъ тѣмъ же“². Здѣсь въ основу нравственности полагается коммерческій разсчетъ³. „Побудительной причиной благороднѣйшихъ поступковъ“ человѣка служатъ также любовь къ похвалѣ, честолюбіе и еще болѣе сильный страхъ предъ презрѣніемъ и позоромъ⁴. „Человѣкъ, говоритъ Дарвинъ, несмотря на голодъ и желаніе отомстить, и не подумаетъ о томъ, чтобы украсть что-либо, или удовлетворить своей мести“. Почему? Потому что онъ „приходитъ къ убѣжденію,

_________________________

1 Стр. 73.

2 Стр. 74.

3 Мы не говоримъ уже о томъ, какой абсурдъ съ психологической точки зрѣнія заключается въ фразѣ: „разсчетъ, опытъ и подражаніе усиливаютъ чувство симпатіи“. Никто еще не слыхалъ, и никому въ голову не приходило, что чувство, непритворное чувство можетъ получать импульсъ отъ разсчета, отъ подражанія, или усиливаться опытомъ, привычкой, подобно, напримѣръ, коммерческой смѣтливости или способности къ умственнымъ рѣшеніямъ ариѳметическихъ задачъ. Дарвинъ очевидно думаетъ, что человѣкъ можетъ любить и ненавидѣть, радоваться и грустить по разсчету или копируя окружающихъ лицъ. Только въ классической странѣ лицемѣрія можно безнаказанно публично высказать такую дикую мысль.

4 Стр. 76.

174

что для него выгоднѣе слѣдовать наиболѣе постояннымъ инстинктамъ“, т. е. инстинктамъ общественнымъ¹. Здѣсь обнаруживается, почему Дарвину понадобилась та фальшъ, которую мы отмѣтили выше, т. е., признаніе могущественнаго и постояннаго инстинкта питанія болѣе слабымъ и менѣе постояннымъ, чѣмъ инстинктъ общественный: безъ этой фальши ему невозможно было бы объяснить съ своей точки зрѣнія, почему голодный воздерживается отъ кражи… „Если, говоритъ Дарвинъ, человѣкъ не имѣетъ симпатіи къ своимъ собратьямъ, и если желанія, побудившія его къ дурному поступку, были сильны въ минуту дѣйствія и при воспоминаніи не уступаютъ передъ общественнымъ инстинктомъ, то мы въ правѣ назвать его дурнымъ человѣкомъ. Единственнымъ средствомъ, заключаетъ онъ, которое можетъ въ такомъ случаѣ, удержать его отъ зла, будетъ страхъ наказанія и убѣжденіе, что въ концѣ концовъ было бы лучше для его личныхъ своекорыстныхъ цѣлей имѣть въ виду пользу другихъ, а не свою собственную“².—Изъ этихъ разсужденій видно, что въ основѣ нравственности, выводимой изъ общественнаго инстинкта, лежатъ: личное удовольствіе, выгода, своекорыстный разсчетъ, честолюбіе и страхъ наказанія въ какой бы то ни было формѣ. Но это не человѣческая нравственность; послѣдняя, какъ извѣстно, чужда такихъ низкихъ мотивовъ. Говоря кратко, въ основѣ всѣхъ дѣйствій, выводимыхъ Дарвиномъ изъ общественнаго инстинкта, лежитъ эгоизмъ. Онъ допускаетъ какъ будто и альтруистическій элементъ; но только постольку, поскольку альтруистическое дѣйствіе доставляетъ удовольствіе или пользу дѣйствующему. Такимъ образомъ альтруизмъ, который собственно и составляетъ душу нравственности по мнѣнію самого Дарвина, устраняется, сводится на нѣтъ. Когда человѣкъ дѣлаетъ добро ближнему не

__________________________

1 Стр. 80. Срав. 76 и 78.

2 Стр. 81. Подчеркнуто нами.

175

изъ чистой, безкорыстной любви къ нему, располагающей къ самопожертвованію, а для собственнаго удовольствія и пользы, альтруистическій элементъ совсѣмъ изчезаетъ. Полагая эгоизмъ въ основаніе нравственности, Дарвинъ уничтожаетъ самое понятіе о нравственно-добромъ. Любовь къ себѣ въ нравственномъ смыслѣ безразлична, какъ безразличны въ этомъ отношеніи насыщеніе себя, защита отъ холода, и проч. Она лежитъ въ природѣ человѣка, какъ нѣчто необходимое и неизмѣнное; потому-то она въ евангельскомъ законѣ и не предписывается, а только ставится мѣриломъ предписываемой любви къ ближнему. Собственно Дарвину и нужно было уничтожить понятіе о нравственно-добромъ. Нравственное чувство слишкомъ высоко ставитъ человѣка надъ животнымъ, лишеннымъ этого чувства. Поэтому въ обширномъ и безпорядочномъ разсужденіи о немъ онъ затемнилъ, запуталъ понятіе о немъ, свелъ его къ нулю, указавши источникъ его въ стремленіи всякаго животнаго „питать и грѣть плоть свою“. Этимъ путемъ Дарвинъ думалъ уничтожить пропасть, отдѣляющую человѣка отъ животнаго. Въ самомъ дѣлѣ, если для человѣка добро—только личное его благополучіе, если его удерживаетъ отъ дурного поступка только страхъ непріятнаго для него наказанія, если и собака безъ дозволенія хозяина не стащитъ чего-нибудь лакомаго для себя, потому что ее за это били и, какъ она предчувствуетъ, будутъ бить; то различіе между ними сглаживается. Если бы читатель повѣрилъ, что только общественный инстинктъ натолкнулъ человѣка на понятіе о добрѣ и злѣ, то онъ, пожалуй, согласился бы съ Дарвиномъ, что и пчела, убивающая своихъ братьевъ (трутней), имѣетъ понятіе о добрѣ и злѣ, такъ какъ дѣйствуетъ „ради блага всей общины“¹. Дарвинъ выводитъ нравственное чувство изъ инстинкта, общаго человѣку и животнымъ съ тою, конечно, цѣлію, чтобы принизить это

_________________________

1 Стр. 68—текстъ и примѣч.

176

явленіе человѣческаго духа. Но онъ самъ доказалъ несостоятельность своей теоріи между прочимъ тѣмъ, что совершенно запутался въ этомъ вопросѣ. Онъ, напр. говоритъ: „инстинкты пчелы пріобрѣтены ею ради блага всей общины“¹. „Соціальные инстинкты у человѣка, равно и у животныхъ, пріобрѣтены безъ сомнѣнія ради блага общества“². Выходитъ нѣчто ни съ чѣмъ несообразное: съ одной стороны понятіе о благѣ, о добромъ развилось изъ соціальныхъ инстинктовъ, съ другой—эти самые инстинкты пріобрѣтены ради достиженія блага. Что же было ранѣе, первоначальнѣе: общественный ли инстинктъ, породившій понятіе о благѣ, или сознаніе блага, ради достиженія котораго пріобрѣтенъ инстинктъ? Ясно, что Дарвинъ въ своихъ разсужденіяхъ о нравственности у человѣка и животныхъ потерялъ всякую логическую почву подъ собою и самъ пересталъ понимать, чтó онъ говоритъ.

Такими-то способами Дарвинъ доказываетъ однородность умственныхъ способностей у человѣка и животныхъ. „Какъ бы ни было велико умственное различіе между человѣкомъ и высшими животными, оно—количественное только, а не качественное“, говоритъ онъ въ заключеніи своихъ разсужденій объ умственныхъ способностяхъ у человѣка и животныхъ³. Мы видѣли, какъ мало научнаго достоинства, а слѣдовательно и убѣдительности, въ той аргументаціи, на которой основано это заключеніе. Обратимъ вниманіе еще не одинъ пунктъ вопроса, который Дарвинъ не столько раскрылъ, сколько запуталъ (намѣренно или ненамѣренно). Что животныя въ своихъ дѣйствіяхъ руководятся главнымъ образомъ такъ называемымъ инстинктомъ—этого не отрицаетъ и Дарвинъ. Уже давно люди, наблюдая жизнь и дѣятельность животныхъ, назвали животныхъ неразумными, въ отличіе отъ человѣка, который хотя, по одной сторонѣ своей природы

________________________

1 Тамъ же.

2 Стр. 87.

3 Стр. 88.

177

тоже животное, но разуменъ. Неразумными они названы потому, что съ одной стороны не понимаютъ и неспособны понять множества вещей, которыя понимаетъ человѣкъ, съ другой—потому, что хотя и совершаютъ многія разумно цѣлесообразныя дѣйствія (въ смыслѣ пользы для ихъ жизни), но совершаютъ ихъ безсознательно, безъ размышленія, безъ личнаго опыта и безъ наученія. Ту таинственную силу, которая даетъ животнымъ возможность совершать разумно-цѣлесообразныя дѣйствія, назвали, въ отличіе отъ человѣческаго разума, инстинктомъ (instinctus, отъ instingo, или instinguo,—побужденіе, внушеніе откуда бы то ни было, природная наклонность). Отсюда ясно, что тотъ, кто разсуждаетъ о разумности животныхъ и объ отношеніи ея къ разуму человѣческому, долженъ установить ясное и точное понятіе о томъ, чтó такое инстинктъ; въ противномъ случаѣ онъ не долженъ употреблять этотъ терминъ. Что же дѣлаетъ Дарвинъ? Какое понятіе объ инстинктѣ онъ установляетъ? онъ не устанавливаетъ никакого понятія о немъ. Въ 8‑й главѣ книги о происхожденіи видовъ, спеціально посвященной разсужденію объ инстинктѣ, онъ прямо говоритъ: „я не стану пытаться дать какое-либо опредѣленіе инстинкта“¹. Это равносильно сознанію: я не знаю, что такое инстинктъ. Это однако не помѣшало ему въ книгѣ о происхожденіи человѣка сказать: „вся сущность инстинкта состоитъ въ томъ, что ему слѣдуютъ независимо отъ разсудка“². И затѣмъ, помимо этихъ двухъ противорѣчивыхъ заявленій относительно инстинкта вездѣ, гдѣ онъ упоминаетъ объ инстинктѣ, понятіе о немъ онъ не только не уясняетъ, но затемняетъ. „Болѣе сильные инстинкты, говоритъ онъ, развились повидимому независимо отъ ума“³. Только повидимому. Это даетъ основаніе заключать, что болѣе слабые инстинкты, по убѣжденію

________________________

1 Стр. 160.

2 Стр. 85.

3 Происхожденіе человѣка, стр. 45.

178

Дарвина, уже несомнѣнно развились въ зависимости отъ ума. На стр. 50‑й онъ упоминаетъ о „незаученныхъ инстинктахъ“; слѣдовательно предполагаетъ еще какіе-то заученные инстинкты,—вѣроятно тѣ, источникъ которыхъ онъ видитъ въ умѣ. Въ концѣ той же страницы онъ отожествляетъ инстинктъ съ „наслѣдственной привычкой“. Всякая привычка въ началѣ есть разумно-сознательное дѣйствіе, и только отъ частаго повторенія превратившееся какъ бы въ механическое. Поэтому привычка есть только привычка, а не инстинктъ. Отожествляя инстинктъ съ привычкою, Дарвинъ повидимому хочетъ внушить, что источникъ инстинкта заключается въ разумѣ. На стр. 68‑й онъ говоритъ, что „инстинкты пчелы пріобрѣтены ею ради блага всей общины“. Здѣсь инстинкту уже усвояется значеніе знанія или искуства, пріобрѣтаемаго опытомъ съ опредѣленною цѣлію. Однимъ словомъ, Дарвинъ говоритъ объ инстинктѣ то, что ему вздумается; онъ представляетъ его то такъ, то иначе, сообразно съ тѣмъ, чтó ему въ данную минуту требуется доказать. Ясна только тенденція расширить понятіе объ инстинктѣ и сблизить его съ разумомъ, чтобы легче отожествить умъ животнаго съ умомъ человѣка. Конечно, чтó такое инстинктъ по существу, какъ сила, опредѣлить трудно. Но что такое инстинктивныя дѣйствія, то есть инстинктъ въ проявленіи, и какъ они относятся къ дѣйствіямъ разумнымъ—это можно представить ясно и раздѣльно. Инстинктивными дѣйствіями въ собственномъ смыслѣ называются такія дѣйствія животнаго, которыя, хотя и цѣлесообразны, объективно разумны, но совершаются безсознательно, безъ опыта и наученія, подъ вліяніемъ и руководствомъ внутренней силы, коренящейся въ природѣ животнаго. Дѣйствія разумныя, напротивъ, свободны и сознательно-цѣлесообразны, совершаются съ яснымъ представленіемъ какъ цѣли, такъ и средствъ къ ея достиженію, на основаніи или личнаго опыта и размышленія, или наученія со стороны. Древесный червь, который послѣ

179

кладки яицъ тотчасъ умираетъ, знаетъ все, что нужно для его, еще неизвѣстнаго ему, потомства. Онъ дѣлаетъ въ бревнѣ или доскѣ длинныя галлерейки и наполняетъ ихъ цвѣточною пылью; конецъ его галлерейки отдѣляется отъ поверхности доски очень тонкою пластинкою, чтобы будущее животное легко могло просверлить ее и выйти на свѣтъ. Это будущее животное, не видавшее своихъ родителей, дѣлаетъ впослѣдствіи то же самое¹. Какимъ образомъ онъ совершаетъ такія удивительныя дѣйствія? Конечно инстинктъ въ собственномъ смыслѣ побуждаетъ его и подсказываетъ ему, что и какъ дѣлать. Признаковъ той сознательной умственной дѣятельности, какую проявляетъ человѣкъ для обезпеченія жизни своему потомству, здѣсь нѣтъ и слѣда. Откуда у червяка такой инстинктъ? Одинъ отвѣтъ: онъ вложенъ Самимъ Богомъ въ его природу. Не объяснять же въ самомъ дѣлѣ, сообразно съ смѣшной гипотезой Дарвина, что инстинктъ этотъ „пріобрѣтенъ“ червякомъ ради блага его потомства: большинство потомства этихъ червяковъ гибло, пока одинъ изъ нихъ не догадался продѣлать все вышеописанное и не передалъ это изобрѣтеніе своему потомству, какъ „наслѣдственную привычку“…

Инстинкты животныхъ такъ удивительны, что, если въ нихъ предполагать элементъ разумности (какъ это дѣлаетъ Дарвинъ), то мы должны бы были признать, что умъ животныхъ далеко превосходитъ умъ человѣческій. Пчелы, которыя строятъ свои соты по всѣмъ правиламъ математики и физики, обладаютъ еще и біологическими знаніями: когда у нихъ умираетъ матка, онѣ начинаютъ выкармливать обыкновенную личинку особымъ способомъ, благодаря которому изъ обыкновенной рабочей безполой пчелы развивается плодовитая матка. Вѣрное предугадываніе будущаго есть выс-

______________________

1 Фактъ заимствованъ изъ статьи „Душа человѣка и животныхъ“ проф. Hagermann’а въ Natur und Offenbarung. 1888. Вѣра и Разумъ. 1889 г. іюнь, кн. 2.

180

шее проявленіе ума и знанія человѣческаго. Животныя обладаютъ этой способностью въ бóльшей степени, чѣмъ человѣкъ. Ночная бабочка покрываетъ свои яица теплою пушистою покрышкою, чтобы предохранить ихъ отъ холода, которому они подвергнутся, но котораго сама она не испытала. Вышеупомянутый древесный червь тоже предвидитъ будущее. Но, странное дѣло, на ряду съ необыкновеннымъ повидимому умомъ животныя обнаруживаютъ столь же необыкновенную, и притомъ несомнѣнную, глупость и невѣжество,—не ту глупость, которая встрѣчается и у людей и которая состоитъ не въ абсолютномъ отсутствіи ума, а только въ ограниченномъ его количествѣ,—а глупость совершенно особаго порядка, невозможную у самыхъ глупыхъ людей. Если хомякъ прежде всего отгрызаетъ крылья у живой птицы, то это очень цѣлесообразно; но если онъ тоже самое дѣлаетъ и съ найденною имъ мертвою птицею, то странно. Если къ концу насиживанія взять у птицы яица, то она просидитъ въ пустомъ гнѣздѣ еще столько времени, сколько она просидѣла бы на яицахъ, пока не выйдутъ птенцы. Это уже совершенно глупо. Одна сѣверная морская птица не только безцѣльно сидитъ въ гнѣздѣ послѣ того, какъ у нея похитятъ яица, а и летаетъ за кормомъ и приноситъ его въ пустое гнѣздо въ продолженіе всего того времени, которое было бы потребно для выкормленія птенцовъ, если бы они были въ дѣйствительности. Это уже сверхъестественно глупо. Тоже нужно сказать о кошкѣ. Если у нея уже порядочно взрослыхъ котятъ замѣнить маленькими отъ другой кошки, она будетъ кормить ихъ молокомъ столько времени, сколько ей оставалось кормить собственныхъ котятъ. Затѣмъ она бросаетъ кормить ихъ молокомъ и начинаетъ носить имъ мышей, которыми ея собственныя котята могли бы уже питаться, но которыхъ подмѣненные котята еще не могутъ ѣсть, и они умираютъ съ голоду на глазахъ за-

181

ботливой матери¹… Спрашивается: возможно ли даже при минимальнѣйшей дозѣ человѣческаго ума не понять, что въ пустое гнѣздо кормъ носить не нужно? Если бы мы увидали человѣка, ежедневно въ опредѣленные часы приготовляющаго пищу для своего безслѣдно исчезнувшаго ребенка; то мы не сказали бы, что у него мало ума, а сказали бы, что онъ сумасшедшій, т. е., отвергли бы у него всякое присутствіе разума. Между тѣмъ животныя, при всей ихъ несомнѣнной глупости, обладаютъ какою-то способностью, какъ бы похожею на человѣческій умъ. Та же птица, которая насиживаетъ пустое гнѣздо, умѣетъ разыскивать пищу, вить гнѣздо, избѣгать опасностей, и проч. Но очевидно ихъ умъ, мирящійся съ безумными дѣйствіями, какой-то другой, особенный животный умъ, отличный отъ человѣческаго. Что такое онъ самъ по себѣ, изъ какихъ психическихъ моментовъ онъ состоитъ—опредѣлить трудно и едвали возможно. Ясно только одно, что, когда животное дѣлаетъ то, что не слѣдуетъ, что совершенно безумно, оно не знаетъ, не понимаетъ ни во время самаго дѣйствія, ни послѣ, что этого не слѣдуетъ дѣлать². Отсюда позволительно заключить, что и тогда, когда оно дѣлаетъ, чтó слѣдуетъ, „оно не сознаетъ разумности своего дѣйствія, что это можно и должно дѣлать и что дѣлать это нужно именно такъ, а не иначе. У него есть побужденіе, или влеченіе дѣлать что-либо, но оно не разсчитываетъ, не соразмѣряетъ ни силъ своихъ, ни средствъ, которыми можетъ располагать, не сознаетъ даже того, успѣетъ или ее успѣетъ сдѣлать то, что дѣлаетъ. Такъ строитъ пчела свой удивительный сотъ. Она дѣлаетъ его потому, что ее тянетъ дѣлать, и дѣлаетъ такъ, какъ дѣлается само

_________________________

1 Взято изъ указаннаго выше сочиненія.

2 И человѣку иногда случается совершать безумныя дѣйствія, напримѣръ, подъ вліяніемъ какого-нибудь временнаго возбужденія. Но послѣ онъ отлично понимаетъ безуміе своего дѣйствія.

182

собою, подобно какому-нибудь непроизвольному физіологическому отправленію. Точно такъ же въ раздраженіи она вонзаетъ свое жало во все—и въ малое насѣкомое, которое убиваетъ, и въ большое животное, отъ чего сама умираетъ. Если бы на нее налетѣлъ локомотивъ, она и его постаралась бы ужалить, пока не раздавлена. Не такъ дѣйствуетъ человѣкъ. Всякое дѣйствіе (за исключеніемъ самыхъ несложныхъ, привычныхъ и немногихъ другихъ, совершаемыхъ подъ вліяніемъ сильнаго чувства) онъ прежде обсудитъ: возможно оно, или невозможно при наличныхъ средствахъ и въ виду разныхъ другихъ обстоятельствъ, заслуживаетъ или не заслуживаетъ цѣль тѣхъ усилій, какія предстоитъ употребить, какія могутъ быть послѣдствія, и проч.¹. Послѣ того уже наступаетъ рѣшеніе дѣйствовать или не дѣйствовать, и часто, на основаніи доводовъ разсудка, откладывается дѣйствіе, къ которому чувствовалось влеченіе.

Здѣсь мы встрѣчаемся съ особеннымъ свойствомъ человѣческаго ума—съ его контролирующей силой, съ его способностью на вѣсахъ воли противустать какому-нибудь безсознательному, инстинктивному влеченію. Кому не извѣстна сила инстинкта материнской любви и жалости къ ребенку? И однако, если мать сознаетъ, что для здоровья ея ребенка необходимо отнять его отъ груди, хотя бы и преждевременно, или подвергнуть мучительной операціи, она дѣлаетъ это, хотя и съ болью въ сердцѣ. Она разсуждаетъ, сравниваетъ зло бóльшее съ зломъ меньшимъ, и разумъ побѣждаетъ инстинктъ. Одинъ изъ могущественнѣйшихъ инстинктовъ—половой. Борьба съ этимъ инстинктомъ у животнаго немыслима. Однако же—человѣкъ способенъ побѣдить и этотъ инстинктъ, какъ по-

_____________________________

1 Человѣкъ иногда невѣрно обсуждаетъ, ошибается; но это не значитъ, что онъ не разсуждаетъ. Онъ никогда (за исключеніемъ случаевъ сумасшествія) не поступаетъ вопреки всякой логикѣ, какъ птица, насиживающая пустое гнѣздо.

183

казываютъ примѣры безбрачія по свободному рѣшенію на этотъ подвигъ. Разумѣемъ прежде всего случаи воздержанія, обусловленные побужденіями и соображеніями, вытекающими не изъ религіозно-нравственнаго чувства, а затѣмъ обусловленные и этимъ послѣднимъ, такъ какъ и здѣсь разсудокъ имѣетъ свою долю участія¹. Дарвинъ, желая уничтожить грань, отдѣляющую человѣка отъ животнаго, частію ясно, частію замаскированно проводитъ мысль, что умственныя способности какъ человѣка, такъ и животныхъ, представляютъ какое-то развитіе, или видоизмѣненіе инстинктовъ. Можетъ быть, относительно животныхъ это и можно допустить, но не относительно человѣка. Какимъ образомъ умъ человѣка могъ бы оказаться въ антагонизмѣ съ основаніемъ, изъ котораго вышелъ? Въ природѣ нѣтъ аналогичнаго явленія, и мысль человѣка

___________________________

1 Дарвинъ упоминаетъ мимоходомъ объ этомъ; но, вмѣсто серьознаго разсмотрѣнія этого факта, онъ, не зная, какъ совмѣстить его съ своими фантастическими теоріями, только выбранился: „слѣдствіемъ этого (т. е., уваженія къ цѣломудрію, которое развилось будто бы изъ ревности) явилось, говоритъ онъ, безсмысленное (!) почитаніе безбрачія, которое съ самыхъ древнихъ временъ считалось добродѣтелью“ (стр. 83). Для ученаго предосудительно такое отношеніе къ крупному и характерному факту, устойчиво проявляющему себя въ жизни человѣка не одну тысячу лѣтъ. Видно, что взявшись писать о человѣкѣ не съ анатомической только и физіологической точки зрѣнія, а и со стороны проявленій его духовной жизни, онъ позабылъ ознакомиться съ исторіей человѣчества, которая одна, вмѣстѣ съ данными самосознанія, даетъ фактическій матеріалъ для изученія духовной стороны человѣка. Въ своей автобіографіи Дарвинъ сознается, что, будучи студентомъ университета, онъ въ вопросахъ исторіи, политики и нравственной философіи, которые занимали лучшіе умы его времени, былъ „невѣжественъ, какъ поросенокъ“. Въ зрѣломъ возрастѣ онъ находилъ Шекспира—этого всемірно-признаннаго сердцевѣда, который вскрывалъ самые глубокіе тайники человѣческой души,—„скучнымъ до тошноты“. Въ указанномъ изд., стр. 8 и 32.

184

не мирится съ его возможностью¹. Умъ человѣка, господствующій надъ инстинктомъ, ограничивающій его, не могъ быть продуктомъ инстинкта, какъ смышленость животнаго, составляющая какое-то видоизмѣненіе инстинкта, которое даже трудно назвать усовершенствованіемъ². Это верховенство ума человѣческаго надъ инстинктомъ доказываетъ, что онъ не порожденіе инстинкта, не въ немъ имѣетъ свои корни, а есть особая, самостоятельная сила, или способность, вложенная въ человѣческую природу Творцомъ, и отличается отъ ума животнаго не количественно, какъ усиливается доказать Дарвинъ, а качественно, по существу. Смѣшивать и отожествлять ихъ могутъ только—невѣжественный кучеръ, не понимающій настоящаго значенія тѣхъ словъ, которыя употребляетъ, говоря о своей лошади; старая женщина, утратившая всякую способность интересоваться чѣмъ-либо, кромѣ своихъ комнатныхъ животныхъ; страстный любитель псовой охоты, разучившійся размышлять и говорить о чемъ-либо, кромѣ дѣйствительныхъ или мнимыхъ способностей и достоинствъ своихъ собакъ, и безъ мѣры самолюбивый ученый, съ упорствомъ мономана отстаивающій придуманную имъ гипотезу, хотя бы и чувствовалъ самъ, что онъ зашелъ съ нею въ непроходимыя дебри всевозможныхъ натяжекъ и противорѣчій. Здѣсь умѣстно напомнить, какъ относился къ Дарвиновскому рѣше-

__________________________

1 На корни дерева, поддерживающіе и питающіе его, можетъ дѣйствовать угнетающимъ образомъ не само дерево, а только какая-нибудь посторонняя для нихъ сила, пришедшая въ столкновеніе съ ними. Не можетъ теплота, развивающаяся изъ горѣнія, ослаблять это горѣніе; совершенно напротивъ.

2 Животныя, живущія при человѣкѣ (прирученныя) и кажущіяся, благодаря дрессировкѣ, какъ бы болѣе смышлеными, чѣмъ дикія животныя, утрачиваютъ нѣкоторые изъ своихъ инстинктовъ, а пріобрѣтенная ими смышленость оказывается безполезною для нихъ: предоставленныя самимъ себѣ, они иногда погибаютъ.

185

нію вопроса о происхожденіи человѣка всемірно-извѣстный ученый, величайшій авторитетъ въ наукѣ, чуждый всякаго односторонняго увлеченія и подлаживанія подъ господствующій тонъ воззрѣній, заимствованныхъ изъ Дарвино-Геккелевской натуръ-философіи. Мы говоримъ о Вирховѣ (недавно умершемъ), который на собраніи натуралистовъ въ Мюнхенѣ сказалъ слѣдующее: „твердо стоя на почвѣ факта, мы должны положительно признать, что между человѣкомъ и обезьяной существуетъ рѣзкая черта раздѣленія. Мы не имѣемъ никакого права учить и провозглашать, какъ научное открытіе, что человѣкъ происходитъ отъ обезьяны или какого-либо другого животнаго. Мы можемъ выдавать это только за гипотезу; всякое дѣйствительное открытіе, имѣющее цѣну въ разсматриваемомъ вопросѣ, постоянно до сихъ поръ отодвигало насъ отъ этой гипотезы¹. Въ послѣднихъ, подчеркнутыхъ нами, словахъ заключается смертный приговоръ Дарвиновской теоріи происхожденія человѣка.

Не можемъ не сказать еще нѣсколько словъ объ одномъ лирическомъ изліяніи Дарвина, характерномъ для него, которымъ онъ заканчиваетъ свои разсужденія о происхожденіи человѣка и такъ называемомъ половомъ подборѣ. „Основное заключеніе, говоритъ онъ, къ которому приводитъ сочиненіе это, именно происхожденіе человѣка отъ какой-нибудь низко организованной формы (понимай: обезьяны²), покажется, какъ я думаю съ сожалѣніемъ, крайне непріятнымъ для многихъ особъ; но зато едвали кто-нибудь усомнится въ томъ, что мы произошли отъ дикарей (?). Удивленіе, которымъ я былъ пораженъ, увидѣвъ въ

_________________________

1 Странникъ. 1902 г. октябрь. Стр. 612.

2 Хотя Дарвинъ нигдѣ не утверждаетъ прямо, что человѣкъ произошелъ именно отъ обезьяны; но несомнѣнно онъ такъ думалъ. Во введеніи къ своему сочиненію онъ выражаетъ свое полное восхищеніе сочиненіемъ Геккеля, въ которомъ послѣдній производитъ человѣка прямо отъ обезьяны.

186

первый разъ кучку жителей Огненной земли на дикомъ, каменистомъ берегу, никогда не изгладится изъ моей памяти, потому что въ эту минуту мнѣ сразу пришла въ голову мысль: вотъ каковы были наши предки. Эти люди были совершенно обнажены и грубо раскрашены; длинные волосы ихъ были всклочены, ротъ покрытъ пѣной, на лицахъ ихъ выражалась свирѣпость, удивленіе и недовѣріе. Они не знали почти (подчеркнуто нами) никакихъ искусствъ и, подобно дикимъ животнымъ, жили добычей, которую успѣвали поймать; у нихъ не было правленія, и они были безпощадны ко всякому, не принадлежащему къ ихъ маленькому племени. Тотъ, кто видѣлъ дикаря на родинѣ, не будетъ стыдиться признать, что въ его жилахъ течетъ кровь какого-нибудь болѣе скромнаго существа (?). Что до меня касается, я скорѣе желалъ бы быть потомкомъ храброй маленькой обезьянки, которая не побоялась броситься на страшнаго врага, чтобъ спасти жизнь сторожа, или стараго павіана, который, спустившись съ горы, вынесъ съ тріумфомъ молодого товарища изъ толпы удивленныхъ собакъ, чѣмъ быть потомкомъ дикаря, который наслаждается мученіями своихъ непріятелей, приноситъ кровавыя жертвы, убиваетъ своихъ дѣтей безъ всякихъ угрызеній совѣсти, обращается съ своими женами, какъ съ рабынями, не знаетъ никакого стыда и предается грубѣйшимъ суевѣріямъ“¹… Если бы Дарвинъ былъ христіанинъ, онъ не могъ бы проникнуться такимъ чудовищнымъ человѣконенавистничествомъ, какое здѣсь обнаружилъ. Нужно имѣть много ненависти къ человѣку, чтобы при видѣ его (каковъ бы ни былъ этотъ случайный видъ) пришло желаніе имѣть своимъ предкомъ отвратительнаго павіана, который изъ разныхъ видовъ обезьянъ наименѣе человѣкообразенъ и болѣе походитъ на собаку, чѣмъ на человѣка. Здѣсь мы видимъ взрывъ ненависти, заглушившій всякое разумное безпристрастіе.

___________________________

1 Стр. 421.

187

Униженіе человѣка и возвышеніе животнаго здѣсь преднамѣренныя. Что встрѣченные Дарвиномъ дикари имѣли страшно возбужденный, свирѣпый видъ, — при чемъ краски при описанія этого вида повидимому сильно сгущены,—это частный случай. Выводить изъ него общее заключеніе о постоянной жестокости дикарей по отношенію ко всякому живому существу столь же не справедливо, какъ и изъ приведенныхъ Дарвиномъ примѣровъ изъ жизни обезьянъ заключать, что обезьяны никогда не бываютъ еще болѣе свирѣпы, чѣмъ дикарь, и что онѣ встрѣтили бы Дарвина, приблизившагося къ ихъ жилищу, съ распростертыми объятіями и радостными возгласами. (Любопытно бы однако знать: пошелъ ли бы Дарвинъ въ раскрытыя обьятія гориллы, оскалившей отъ удовольствія свои зубы?). Дарвинъ не задается вопросомъ: отъ чего дикари такъ раздражились при видѣ его и его спутниковъ? А этотъ вопросъ здѣсь умѣстенъ. Вѣроятно, дикари уже знакомы были (если не лично, то по преданію) съ „бѣлыми“ людьми. А по какимъ образцамъ они познакомились? По „отважнымъ мореплавателямъ“—испанцамъ, португальцамъ и англичанамъ, которые были или прямо пираты, или по жестокимъ нравамъ своимъ ничѣмъ не отличались отъ пиратовъ. (Исторія знаетъ объ этомъ, да и современность удостовѣряетъ). Извѣстны презрѣніе и жестокость англосаксонскаго племени ко всякой низшей расѣ и даже ко всякому другому племени своей же расы… Такимъ образомъ крайнее озлобленіе встрѣченныхъ Дарвиномъ дикарей, такъ поразившее его, можетъ быть, нужно отнести, по крайней мѣрѣ на половину, не на счетъ природы дикарей, а на счетъ тѣхъ экземпляровъ „бѣлыхъ“ людей, съ которыми дикари имѣли несчастіе свести первое знакомство.

Дарвинъ признаетъ за неподлежащій сомнѣнію фактъ, что современные дикари представляютъ собою образцы первобытнаго состоянія всего человѣческаго рода. Но это убѣжденіе его ни для кого ни обязательно. Приводятся самыя убѣдительныя доказатель-

188

ства, что состояніе дикости человѣка естъ деградація, что дикіе люди—это одичавшіе люди, вслѣдствіе изолированнаго (по такимъ или другимъ причинамъ) положенія, отъ коренной семьи человѣческаго рода. Извѣстно, что человѣкъ, подвергнутый одиночному заключенію, дичаетъ, что бѣглый преступникъ, долго скрывающійся отъ людей въ лѣсахъ и пустыняхъ, тоже дичаетъ. Не даромъ дикія племена живутъ вообще вдали отъ колыбели рода человѣческаго, отъ центра человѣческой культуры—на изолированныхъ материкахъ и на островахъ. Представимъ себѣ въ отдаленномъ прошедшемъ времени семейство какого-либо племени, захваченное бурею во время переѣзда чрезъ проливъ на близлежащій островъ. Буря относитъ людей къ какому-нибудь отдаленному пустынному острову и здѣсь выбрасываетъ. Имъ нѣтъ возврата; лодка ихъ разбилась; построить новую нельзя: нѣтъ ни матеріаловъ, ни инструментовъ. Они начинаютъ вести бѣдственную жизнь; всѣ ихъ силы устремлены на то, чтобы добыть какое-либо пропитаніе. Одежда ихъ изнашивается, и они по неволѣ привыкаютъ обходиться безъ нея. Тѣмъ не менѣе они оставляютъ потомство, которое продолжаетъ влачить бѣдственную жизнь, сохраняя смутное преданіе, унаслѣдованное отъ первоначальныхъ насельниковъ о нѣкоторой высшей жизни, о вѣрованіяхъ и упованіяхъ. Затѣмъ и это преданіе, въ разобщеніи съ его источникомъ въ колыбели рода человѣческаго мало по малу исчезаетъ (но не абсолютно). Такъ образуется племя дикихъ, или одичавшихъ людей. Достойно замѣчанія, что дикари въ собственномъ смыслѣ оказываются только или на совершенно, или почти совершенно разобщенныхъ съ великимъ азіатско-европейскимъ материкомъ островахъ и материкахъ. Между тѣмъ какъ племена, живущія на отдаленныхъ сѣверныхъ и сѣверо-восточныхъ окраинахъ этого материка, хотя и низко стоятъ въ культурномъ отношеніи, но совсѣмъ не такіе дикари, какъ нѣкоторые островитяне,—потому, очевидно, что они никогда не

189

были въ совершенномъ разобщеніи съ культурнымъ центромъ рода человѣческаго. Во всякомъ случаѣ предположеніе, что первые люди на землѣ были въ состояніи дикости, и есть только предположеніе, не имѣющее за собою фактическаго доказательства. Нельзя утверждать, что все низшее первоначальнѣе высшаго; факты говорятъ и противное: иногда высшее ниспадаетъ въ низшее¹. Дарвинъ, вообразившій, что его предки могли быть похожи на встрѣченныхъ имъ дикарей, испугался призрака, созданнаго имъ самимъ.

Итакъ критическій взглядъ, брошенный на теорію Дарвина о происхожденіи видовъ растительнаго и животнаго царства, достаточно удостовѣряетъ въ ея полной несостоятельности. Теорія же происхожденія человѣка отъ обезьяны, преимущественно въ той ея части, которая касается не анатоміи и физіологіи, т. е., животной стороны человѣка, а проявленій его духовной природы, является ниже всякой критики. Увлечься ими, видѣть въ нихъ откровеніе будтобы истины могутъ только тѣ, которые находятся подъ подавляющимъ дѣйствіемъ „иного закона“, который по наблюденію и по словамъ ап. Павла „противовоюетъ закону ума“ (Рим. 7, 23). Ничѣмъ инымъ, какъ дѣйствіемъ этого закона, можно объяснить тотъ печальный

____________________

1 Примѣровъ этого не мало, какъ въ природѣ вообще, такъ особенно въ жизни человѣка. Цѣлыя цвѣтущія области превращаются иногда въ мрачныя пустыни; деревья, пышно развивающіяся въ умѣренно-теплой полосѣ, распространившись до угрюмаго сѣвера, принимаютъ здѣсь жалкій видъ; облагороженное прививкой растеніе, предоставленное самому себѣ, мало-по-малу дичаетъ. Съ прискорбіемъ нужно признать, что случаи паденія человѣка съ нравственной высоты внизъ встрѣчаются гораздо чаще, чѣмъ обратное. Нечего и говорить о томъ, что для не-матеріалистовъ имѣютъ свое полное значеніе такіе факты, какъ паденіе духовъ и грѣхопаденіе человѣка.

190

фактъ, что въ значительной части бывшей доселѣ передовой группы человѣческаго рода наблюдается оскуденіе порывовъ къ высокому,—божественному и идеально-человѣческому,—и наклонность къ обратному—къ сліянію себя съ безсознательными стихійными силами природы, къ какому-то оживотненію, къ подчиненію ума и воли грубымъ инстинктамъ животной природы. Дарвинъ, пожелавшій родственнаго союза съ павіаномъ, явился выразителемъ этой наклонности, и главнымъ образомъ ей обязанъ громкимъ успѣхомъ своихъ теорій; съ другой стороны своими усиліями, достойными лучшаго примѣненія, не мало содѣйствовалъ распространенію и утвержденію ея. Онъ и его послѣдователи, какъ бы чувствуя потребность оправдать свое противочеловѣческое направленіе, дѣлаютъ попытку яко бы научно обосновать законность его. Сущность ихъ лже-научнаго построенія состоитъ въ томъ, что, ссылаясь на низшихъ представителей человѣческаго рода, въ которыхъ искра человѣчности едва просвѣчиваетъ (но сохраняетъ способность при благопріятныхъ обстоятельствахъ разгорѣться¹, они отожествляютъ природу человѣка съ природою животнаго. Но они не дошли своею мыслію (или не хотятъ дойти) до естественнаго заключенія, что эта самая особенность человѣческой природы—при высшихъ степеняхъ имѣть и низшія, это смѣшеніе въ человѣкѣ высокаго и низменнаго, добраго и злого,—и указываетъ на особое свободное и подвижное начало въ человѣческомъ существѣ, котораго совершенно лишена природа животнаго. Начало это принадлежитъ духовной сторонѣ человѣка, которая была въ немъ изначала, съ момента его созданія, вмѣстѣ съ матеріальною, и предназначена къ тому, чтобы пріобщать послѣднюю къ высшему состоянію тварнаго бытія… Пусть тотъ, у кого лже-научнымъ воззрѣніемъ поколебалось убѣжденіе въ высокомъ достоинствѣ и назначеніи человѣка,

_________________________

1 Примѣръ: культурные негры въ С. Америкѣ.

191

кто, подобно древнему мудрецу, обуреваемому сомнѣніями, готовъ сказать: „участь человѣка и участь животныхъ одна; какъ тѣ умираютъ, такъ и эти, и одно дыханіе у всѣхъ, и нѣтъ у человѣка преимущества передъ скотомъ; все идетъ въ одно мѣсто, все произошло изъ праха, и все возвратится въ прахъ“¹,—пусть онъ успокоится: провозглашенное Дарвиномъ тождество природы человѣка и безсловеснаго животнаго не фактъ, а фантазія. Пусть сомнѣвающійся вспомнитъ, чѣмъ кончилось томленіе духа вышеупомянутаго мудреца, какое твердое убѣжденіе выковалось въ горнилѣ его сомнѣній: „и возвратится прахъ въ землю, какъ онъ былъ; а духъ возвратится къ Богу, Который далъ его“².

__________________________

1 Еккл. 3, 19. 20.

2 Тамъ же, 12 7.

192

Страница сгенерирована за 0.29 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона

Храм прор. Илии