Эсхатология, как учение о τὰ ἐσχατα конечных свершениях, лежащих за пределами теперешнего мира и ему трансцендентных, естественно, отличается такими особенностями, которые не свойственны другим отделам богословия. С одной стороны, примыкая ко всей системе богословия, как бы его завершая, она обращена ко всем его догматам, есть последнее слово христианской онтологии, в связи с которой она только и может быть излагаема. С другой стороны, как относящаяся по своему содержанию к новому и небывшему («de novissimis», по словоупотреблению католического богословия), она более, чем другие отделы богословия, опирается на откровение, данное в слове Божием, как и во множестве текстов, рассеянных в разных священных книгах. Еще не было подведено догматического итога всем этим данным Откровения, — Церковь не установила ни одного общеобязательного догматического определения в области эсхатологии, если не считать краткого свидетельства Никео-Константинопольского символа о втором пришествии («и паки грядущего со славою судити живым и мертвым, его же царствию не будет конца»), а также о воскресении мертвых и жизни будущего века. Эти догматы веры, засвидетельствованные символом, на основании прямых обетований Господа, однако остаются также не разъясненными в богословии, хотя и почитаются как будто сами собою очевидными в догматическом сознании, чего, однако на самом деле и нет. Все же остальное, относящееся к разным сторонам эсхатологии, не имеет для себя догматического определения, но представляет предмет догматической доктрины, еще подлежащей свободному богословскому исследованию. Если скажут, что отсутствие прямого церковного определения возмещается наличием твердого церковного предания, патристического и иного, то в ответ на это приходится указать на неточность, а то и прямую неверность такого утверждения. Не говоря о том, что это предание по своему составу вообще недостаточно и

407

пестро (1), самое же главное, здесь имеется отсутствие единого предания, с наличием, по крайней мере, двух совершенно разных вариантов: доктрина, ведущая происхождение от Оригена и стабилизированная в учении св. Григория Нисского и его молчаливых и открытых приверженцев, с одной стороны, и распространенное учение, имеющее многих представителей, но до сих пор еще не выдвинувшее таких, которые были бы равны по силе богословской мысли и значению выше названным. (Может быть, в эту же группу можно отнести и бл. Августина, величайшего из учителей Западной Церкви, однако, своеобразие его мировоззрения ставит его вообще особняком, в особенности для восточного богословия.) В отношении к отдельным патристическим доктринам, не меньше как при систематизации библейских текстов, еще необходимо исследование, предшествующее догматизированию. Пред лицом такого фактического положения вещей представляется неправильным, если догматическая доктрина, излагаемая в схоластических руководствах, выдает свое учение за авторитетные и обязательные догматы Церкви и с нарочитой настойчивостью требует им подчинения, как таковым. В ответ на подобное требование следует совершенно решительно и определенно установить, что здесь имеет место преувеличение и недоразумение. Доктрина, излагаемая в руководствах, отнюдь не представляет собой такого догматического учения, которому можно только подчиниться помимо собственной проверки и исследования, но выражает собою лишь мнение господствующего большинства, соответствующее состоянию богословской мысли, не более. Оно, будучи свойственно определенной эпохе прошлого, в настоящее время все более теряет свой авторитет и во всяком случае нуждается в новом пересмотре. Принимать же богословские мнения, свойственные притом лишь одному типу мысли, за догматические определения Церкви нет достаточных оснований. Эсхатологическое богословие остается открыто для исследования и ныне. Разумеется, это не в одинаковой степени относится к разным его сторонам, но имеет силу в отношении к самым основным и решающим. Опыт подобного исследования и пересмотра эсхатологической доктрины (каковое уже производилось и производится в наше время, — из русских можно назвать проф. Несмелова, о. П. Флоренского, Бердяева) представляют собой и настоящие главы, посвященные софиологической эсхатологии.

(1) Обзор на русском языке разных эсхатологических учений, в патристике можно найти в монографии Окcиюка. Эсхатология св. Григория Нисского. Историко-догматическое исследование. Киев. 1914 (Ср. В. Несмелов. Догматическая система св. Григория Нисского. Казань 1387).

408

На основании объективного положения вещей в православном богословии можно спорить, по крайней мере, о том, существуют ли в православии уже кристаллизовавшиеся догматические определения в области эсхатологии. Поэтому и отрицание наличия таковых, по нашему убеждению, не представляет собой нарушения reguia fidei. Только католическая доктрина с ее склонностью давать догматические определения по возможности по всем вопросам утверждает себя компетентной к тому же и в области эсхатологии, и она заражает этим догматическим максимализмом и богословие православное, которому таковой сам по себе не свойственен.

Существуют черты, вообще свойственные эсхатологическому богословию, которые и делают его особенно не удовлетворяющим своей цели. Эти черты можно кратко определить как рационализм и антропоморфизм. В общей форме обе эти особенности могут быть выражены так. Рационализм стремится охватить предмет мысли рассудочными схемами, преодолевающими всякое противоречие и утверждающими свою самодостаточность для мысли. Вследствие этого, он заранее ограничивает область мысли уразумением последних судеб мира на основании четырех логических законов (тожества, противоречия, исключенного третьего, достаточного основания). Он или вовсе исключает из области бытия все, что в эти рамки не укладывается, или же, что еще хуже, насильственно приспособляет к своим схемам то, что в них явно не вмешается. Эсхатология же принципиально имеет дело с бытием, теперешнему миру трансцендентным и одною его мерой неизмеримым. Те же его определения, которые являются антиномическими, соединяют черты, на языке рационалистического мышления разрешающиеся в логические противоречия, или абсурды. Они для него подлежат устранению, упрощению, отрублению, рационализированию. Рационализм вовсе отрицает антиномическое мышление, которое свойственно эсхатологии. Тем самым устраняются и иные возможности бытия, кроме тех, которые доступны его теперешнему состоянию, т. е. в сущности отвергается тайна его, трансцендентная данному состоянию. Но именно это-то предположение и лежит в самом основании эсхатологии. Такое плоскостное мышление, знающее лишь два измерения, проявляет себя и в эсхатологической экзегетике, в которой им преодолевается антиномика эсхатологических текстов. Они приспособляются к жизни этого эона, переводятся на язык нашего мира, укладываются на прокрустово ложе не соответствующего своему предмету мышления. Благодаря такому переводу эсхатология, хотя и приближается к эмпирическому бытию нашего мира, но теряет свою силу и остроту.

409

Но рационализм есть и ни что иное, как антропоморфизм в мышлении. Антропоморфизмом в богословии (в отличие от истинного антропологического принципа) является применение к области божественной ограниченной меры человеческой, это имеет место в особенности в учении о суде и наказании. Благодаря этому антропоморфизму эсхатология перестает быть тем, что она есть и чем должна быть, т. е. онтологией и антропологией, раскрывающихся в последних судьбах человека. Онтологическая постановка вопроса заменяется уголовно-правовой, и масштабами кодекса о наказании мерятся тайны любви Божией. Эта уродливость антропоморфизма, разумеется, устраняет софиологическое уразумение судеб мира и человека. Тайна глубины и богатства Премудрости Божией раскрывается в руководстве к устройству образцовой тюрьмы с бессрочным заключением. Эти и подобные мнимые догматы, без всякого колебания, включенные в догматику антропоморфизмом в качестве последнего и единственного слова, суть порождение скудости богословского разума и сухого, себялюбивого сердца. Эсхатология, насколько она есть откровение и пророчество, должна поставить пред собой в качестве задачи подлинно онтологическую экзегезу относящихся сюда текстов, искание их внутренней связи и богословского значения. Разумеется, при этом опыте экзегезы должна быть учтена и принята во внимание совокупность учений, имеющихся в предании истории и понимаемых не по букве, но по духу, в полноте исторического их контекста. Однако и при всем том эсхатология остается еще областью богословского исследования, на путях к грядущему догматическому определению, когда таковому, по велению Промысла Божия, суждено осуществиться в жизни Церкви. Впрочем, такое требование его является отнюдь и не безусловным. Ибо есть тайны будущего века, непостижимые судьбы и неисследимые пути Божии (Р. 11, 33), которым, может быть, и не суждено до конца раскрыться в этом веке. Конечно, для практического руководства все же остается нам повеление и обетование Божие «ищите и обрящите, толцыте и отверзется» (Мф. 7, 7). Но надлежит дать место и тайне Божией.

1. Конец века сего.

«(Чаю) жизни будущего века», гласит символ веры Никео-Константинопольский, и это есть последнее слово его богооткровенной мудрости. Но начало жизни будущего века предполагает конец этого, в котором мы живем, а с ним и всего мира. Творение Божие, призванное к бытию Богом, нерушимо и бесконечно, и в

410

этом смысле мир не знает конца, «вечен». Но тот образ мира, который сделался ему свойственен после грехопадения с началом нашего времени или этого века, преходящ и конечен: «преходит образ века сего» (1 Ио. 2, 17). И именно в этом смысле говорится о конце этого мира и о кончине века. Ведение конца широко распространено в человечестве, ему свойственно инстинктивное убеждение о конечности мира, которая подобна и личной смерти. Оно находит свое выражение и в язычестве с его мифологией, и только духовная скудость современного позитивизма допускает ему вовсе уклоняться от этого вопроса или топить его в представлениях о бесконечном прогрессе, устраняющих подлинную катастрофичность мирового бытия. Откровение же, и ветхозаветное (с апокалипсисами и апокрифами), и новозаветное, — с одинаковой настойчивостью и определенностью учит о конце мира и истории, о том катастрофическом многоточии, которым заканчивается книга земного живота. Изображением последнего дня, дня Господня, переполнены и ветхозаветные пророчества (Псалмы, Исаия, Иоиль и др. ), Откровение и «эсхатологические речи» Господа (особенно Мф. 24), и вся вообще новозаветная письменность. В символических образах мирового пожара и потрясения стихий здесь изображается неизобразимое, поскольку конец мира лежит за гранью его теперешнего бытия, ему трансцендентен. Идея претворения космоса, которое отнюдь не есть его уничтожение, а лишь преображение, выражается в образах разрушения старого и «творения нового неба и новой земли», причем это последнее не есть новый шестоднев творения из ничего, которое уже неповторимо, но обновление созданного мира. Это обновление есть творческое действие Божие над миром, ему присуща в этом смысле новизна, здесь действует божественная, сверхтварная сила, миру трансцендентная. Она не может быть объяснена из жизни этого мира и его сил, она не вытекает из «эволюции» мира, но ей трансцендентна. Здесь как бы нарушается связь мировой причинности (которая, впрочем, никогда и не была сплошной и непрерывной, поскольку наряду с физическою в мире действует и духовная причинность), и в жизнь мира входит сверхмирная сила, божественная. Однако и эта божественная сила не упраздняет собственного бытия мира, как не уничтожается он даже и в катастрофе или конце этого греховного мира. Здесь проявляется своеобразный «синергизм» мира, сотворенного изначально, с силой божественной, его обновляющей. Само обновление входит в жизнь мира, как трансцендентное ему начало, однако при том сохраняется и первозданная полнота мира. Здесь тайна творческого всемогущества Божия, для человека отсюда совершенно недоступная.

411

Однако действительность этого синергизма следует из того, свидетельствуемого Откровением, факта, что действие Божие наступает лишь в наличии известного состояния мира, его зрелости и даже изветшания. Мировая катастрофа не есть новый, как бы седьмой или восьмой день «Шестоднева», она остается в его пределах, хотя и переводить его в состояние, трансцендентное теперешнему. Один из излюбленных образов для выражения этой идеи есть огонь, расплавляющий, очищающий и переплавляющий элементы мирового бытия, но отнюдь не уничтожающий, кроме лишь тленного и уничтожимого (ср. с одной стороны, 2 Петр. 3, 10: «небеса с шумом прейдут, стихии же разгоревшись разрушатся, земля и все дела на ней сгорят», a с другой стороны, образ небесного Иерусалима, сходящего с нового неба на новую землю, в который «цари земные принесут славу и честь свою». Откр. 21, 24).

Т. о., утверждается онтологическая связь между нашим миром и грядущим, которые суть один и тот же мир, в различных его состояниях, но в то же время устраняется эволюционный переход от одного к другому, — они разделены — или соединены — между собою пропастью, трансцензом. Это же самое должно быть применено и к временам и срокам этого свершения, которые прежде, как и теперь, вызывали недоумения и сомнения в том, когда это будет, и будет ли (ср. II Пет. 11, 4-10). Мировая катастрофа, обращенная к миру, совершится в его пределах, но на самой грани его и в этом смысле уже за временем этого мира: «приидет же день Господень яко тать нощию», — трансцендентно к земному времени, помимо всякой его календарной даты, даже с упразднением календаря, распадением связи времен. (Замечательно, что этот же образ: «яко тать в нощи» применяется Господом и к Его второму пришествию, Мф. 24, 43. в аналогичном значении, см. ниже).

Но эта же самая сверхвременность во времени и потому календарная неопределимость конца мира утверждается не только в отношении к стихиям мира, но и к человеческой истории. Здесь эта же трансцендентная иноприродность конца в отношении к земному времени выражается в иных образах, но вполне аналогичного значения. В эсхатологических речах Господа указуются разные признаки приближающейся кончины века, и верующие призываются к внимательному наблюдению этих признаков, как будто указующих близость этого свершения (иные пытаются определить его в годах и событиях). И, однако, не взирая на это, в Слове Божием решительно свидетельствуется неизвестность этого времени, как и внезапность наступления конца. Образы Евангелия гово-

412

рять о невместимости этого конца в наше время с его сроками. Сеть времени разрывается, и сквозь нее внезапно просвечивает иное время, сверхвремя, и не как одно из событий этого времени с его временами и сроками, но ему трансцендентное. Подчеркивается именно разность, несовместимость времени века сего и «будущего» века. «Ибо как в дни перед потопом ели, пили, женились и выходили замуж, до того дня, как вошел Ной в ковчег, и не думали, пока не пришел потоп и не истребил всех: так будет и пришествие Сына Человеческого» (Мф. 24, 38-9). Жизнь человеческая связана своими вчера и завтра, между которыми висит сегодня, но последний день мира не имеет для себя завтра и не станет вчера, им вообще прекращается этот счет времени, он находится вне его, в другой временности. В этом же времени его никогда и не будет. В этом состоит характер внезапности его наступления, которая есть трансценз: «как молния восходит от востока и видна бывает даже до запада, так будет пришествие Сына Человеческого» (27). Подобное же значение имеют и тексты Мф. XXIV, 42, 44; «не знаете, в который час Господь ваш приидет... ибо в который час не думаете, приидет Сын Человеческий», потому духовно «бодрствуйте», и «будьте готовы». Это не значит, что второе пришествие совершится все-таки в один из часов жизни этого мира, или его календарных сроков, хотя и неведомый. Напротив, это означает, что того дня и часа вообще нельзя знать, потому что он и не принадлежит времени этого века, его жизни, но находится за их пределами. Конец подобен смерти, которая, хотя по сю сторону ее, для остающихся в мире происходит в данном месте в определенное время, но для самого умирающего происходит уже не в этом времени, но за его пределами, за гробом, с его собственными, иными временами и сроками. Однако здесь, при конце мира, уже не останется того, кто бы воспринял совершающееся, как событие этого времени, последнее просто гаснет, чтобы возгореться уже иначе, по-новому. Итак, можно знать о конце, что «близко, при дверях» (33), и должно всегда «бодрствовать», будучи «готовы», и, однако нельзя знать, в «который час Господь приидет», ибо такого часа и не существует во времени этого мира, он наступает за его пределами. Он не войдет в ряд исторических событий, как падение Рима, крестовые походы, мировая война, его вообще нет в истории, п. ч. он лежит за историей. Поэтому-то конец есть предмет веры по преимуществу и потому так легко и естественно в него не верить, оставаться самодовлеющими в жизни этого мира. Так это было еще издревле, ибо всегда находились «говорящие: где обето-

413

вание пришествия Его? Ибо с тех пор, как стали умирать отцы, от начала творения, все остается так же» (2 Петр. 3, 4). Однако «не медлит Господь исполнением обетования, как некоторые почитают то медлением, но долготерпит нас... Приидет же день Господень, как тать ночью, и тогда небеса с шумом прейдут, стихии же разгоревшись разрушатся, земля и все дела на ней сгорят» (9-10). «День Господень» непосредственно соединяется здесь с мировым пожаром, разрушением самого мира с его временем (1).

Конец этого века есть дело Божие, определение воли Отца: «о дне том и часе (сказано на антропоморфном языке нашего времени) никто же весть, ни ангели небеснии (ни Сын — у Мр. 13, 32). токмо Отец Мой един» (Мф. 24, 36) «Несть ваше разуметь времена и лета, яже Отец положи в Своей власти» (Д. A. 1, 7). Это значит, что конец века есть творческий акт Божий, который пребывает во власти Отца, Вседержителя, Творца. Хотя этот акт и находится (как уже указано выше) в синергическом соотношении с человеческой историей и свободой, однако он включает в себя творческое действие Отца над миром. Поэтому в отношении к собственной жизни мира он есть нечто новое, ему трансцендентное. Искать его эволюционного объяснения в естественной жизни мира, находить для него природную необходимость (как это делается иногда в апологетической ревности даже и у богословов) значит не понимать трансцендентного его характера, умалять его творческое значение. Эта его прямая зависимость от воли Отца и в этом смысле трансцендентность для мира находится в связи с неизвестностью его времен и сроков, его независимостью от жизни мира. Здесь мы имеем дело с действием всемогущества Божия, его откровением как бы в новом дне творения. Идея трансцендентного конца мира и этого века должна быть принята во всей ее силе. И в таковом качестве она может быть лишь предметом религиозной веры. Только сам Бог через пророков Своих может открыть об этом, и Христос свидетельствовал об этом, как Богочеловек, в осуществлении Своего пророческого, человечески-кенотического служения, проходя которое и сам Он в самоумалении Своем не знал времени конца (Мр. 13, 32), хотя после Своего прославления Он уже его ведает (о чем свидетельствует со всей силой Апокалипсис: «откровение И. Христа, которое дал Ему Бог»

(1) Для того, чтобы выразить мысль о несоизмеримости нашего времени с божественными свершениями, апостол (8) на антропоморфном языке здесь указывает несоизмеримость времени человеческого и «у Господа» «один день, как 1000 лет, и 1000 лет, как один день».

414

(1, 1). Но и при этом само определение, как и начало творения мира, принадлежит небесному Отцу.

2. Парусия.

Кончина века приходит не обособленно, как отдельное событие, но в цельном эсхатологическом контексте (1). На этом фоне центральным свершением является парусия, παρουσία, второе при пришествие Господа нашего Иисуса Христа, обетованное в слове Божием и догматически провозглашенное в символе веры. «и паки грядущего со славою».. Что такое парусия? Что она означает?

Прежде всего надо принять во внимание все черты, которые ей свойственны, согласно Откровению. Парусия есть, но буквальному смыслу, пришествие Господа в мир; так она определяется в ряде текстов: «приидет Сын Человеческий...» (Мф. XVI, 27; Мк. VIII, 38; Мф. XXV, 31), «грядущий на облаках небесных» (Мр. ХIII, 26, XIV, 62; Мф. XXIV, 30, XXVI, 64). Это пришествие, в отличие от первого, — бывшего «сшествием с небес», по слову Символа, — есть второе, уже возвращение в мир. Оно связывается с предшествующим отшествием из мира в Вознесении, согласно обетованию, данному апостолам через ангелов: «сей Иисус, вознесшийся от, вас на небо, приидет таким же образом, как вы видели Его восходящим на небо» (Д. Ап. 1, 11). Вознесение уже предполагает грядущую парусию, так же, как и эта последняя — совершившееся Вознесение. Эта связь так и выражена в проповеди ап. Петра: «да приидут времена отрады от лица Господа, и да пошлет Он предназначенного вам Иисуса Христа, которого небо должно было принять до времени свершения всего»... (III, 20-1). Та же мысль вытекает из сопоставления и следующих двух текстов: «Наше же жительство на небесах, откуда мы ожидаем Спасителя, Господа нашего Иисуса Христа» (Фил. III, 20). «Пришествие Господа приближается» (Иак. V, 7-8).

Итак, парусия есть возвращение с небес в мир вознесшегося Господа: «в пришествие Господа нашего Иисуса Христа» (1 Фес. III, 13), «сам Господь сойдет с неба» (IV, 16; 1 Кор XV, 23), «Христос... во второй раз явится.. для ожидающих Его» (Евр. IX. 28). Далее, парусия описывается, как явление Господа

(1) Таков этот контекст «приидет же день Господень, как тать нощию. и тогда небеса с шумом прейдут, стихии же разгоревшись раз-рушатся, земля и все дела на ней сгорят». (III, 10) «Ожидающим и же-лающим пришествия дня Божия, в который воспламенные небеса разрушатся, и разгоревшиеся стихии растают» (2 Петр III, 12), так наступит «день Божий» — «день Господа нашего Иисуса Христа» (1 Kop. V, 5).

415

И. Христа, и это есть одно из самых основных ее определений в Слове Божием: «ожидая явления Господа нашего Иисуса Христа» (1 Kop. 1, 7; 2 Фес. 1, 7, 1 Тим VI, 14; 2 Тим. 1, 10; 1 Петр. 1, 13; 2 Тим. IV, 1: «в явление Его и Царствие Его»; Кол. III, 4: «когда же явится Христос, жизнь ваша, тогда и вы явитесь с Ним во славе»; 1 Петр. IV, 13: «явления славы Его» (V, 4); 1 Ио. 11, 28: «когда Он явится... в пришествии Его»; Откр. 1, 7). Обращает внимание тожество этого выражения в применении как в парусии, так и к земным явлениям Господа после Его воскресения; Mp. XVI, 9, 12, 14; Лк. XXIV, 34; Ио. XXI, 1, 14; наконец, свидетельство ап. Павла (1 Кор. XV, 5-8) о явлениях Христовых. (Параллельно с выражением: «явился Иисус» имеем: «приблизился Иисус» (Мф. XXVIII, 18, Лк. XXIV, 15); «пришел Иисус» (Иo. XX, 19), «стал посреди их» (26), «увидев Его» (Мф. XXVIII, 17, Ио. XX, 14, 18, 25). Итак, парусия есть явление Господа, доступное и внешним чувствам — видения, слышания, осязания, вообще имеющее признаки земной конкретности.

Наконец, неизменным признаком парусии служит явление Господа во славе, с чем обычно соединяется, а в известной степени по смыслу тожественно, явление на облаках небесных (ср. явление славы в Преображении и в ветхозаветных доксофаниях), а также сидение на престоле: «когда приидет во славе Своей и Отца и святых ангелов» (Лк. IX, 26); «приидет во славе Отца Своего со святыми ангелами» (Мк. VIII, 38, ср. ХIII, 26); «увидят Сына Человеческого, грядущего на облаках небесных с силою и славою великою» (Мф. XXIV, 30): «когда же приидет Сын Человеческий и все святые ангелы с Ним, тогда сядет на престоле славы Своей» (Мф. XXV, 31; ср. XXVI, 64; Mp. XIV, 62). Второе пришествие есть, таким образом, «явление славы Его» (1 Петр. IV, 13) Образ этого пришествия характеризуется такими же чертами внезапности и трансцендентности, как и общее свершение кончины мира. Оно будет всеобщим: ««как молния исходит оп востока и видна бывает даже до запада, так будет пришествие Сына Человеческого» (Мф. XXIV, 27; Лк. XVII, 24). Оно будет неожиданным прорезающим земную обыденность своею трансцендентностью (Мф. XXIV, 37-44; Лк. XVII, 26-30). Оно будет неумолимо в своей очевидности: «тогда явится знамение Сына Человеческого на небе, и тогда восплачутся все племена земные, и увидят Сына Человеческого, грядущего на облаках небесных с силою и славою великою» (Мф. XXIV, 30).

После этой предварительной сводки библейского учения о парусии обратимся к догматической экзегезе отдельных ее черт, и,

416

прежде всего, к самой основной: что есть сама парусия, в качестве паки — пришествия, возвращения Христа в мир, Им в Вознесении оставленный? Здесь нам предстоит возвратиться к основным положениям христологии (1), в частности, к догмату Вознесения, в связи со всем комплексом догматики Боговоплощения. При фактическом отсутствии общепринятого догматического учения о Вознесении, естественно, не могло быть и ясного учения о Парусии, поскольку оба они неразрывно связаны между собою, как две стороны одного и того же догмата. Чтобы измерить, так сказать, силу Парусии, как возвращения Господа в мир, нужно точнее определить силу Вознесения, как Его удаления из этого мира. Прежде всего, здесь надо совершенно устранить мысль об оставлении Им мира окончательном, с прекращением связи с ним, т. е. развоплощении, вследствие чего «сшествие с небес» с принятием человеческой плоти оказывалось лишь временным — и даже кратковременным — эпизодом в жизни мира, прерванным и законченным чрез Вознесение. Разумеется, такая мысль является худшим догматическим абсурдом, противоречащим собственному обетованию Господа: «не оставлю вас сиротами, прииду к вам. Еще не много, и мир не увидит Меня, а вы увидите Меня, ибо Я живу, и вы живы будете» (Ио. XIV, 18-19), «се Аз с вами есмь во вся дни до скончания века» (Мф. XXVIII, 20). Господь в Своем воплощении на веки «яже на земли соединил небесным» (2). Эта связь нерасторжима и нерушима. Она осуществляется, прежде всего, духовным присутствием Христа в мире силою Пятидесятницы, которая наитием Св. Духа как бы духовно возвращает Христа, делает Его присутствие доступным, жизненно ощутимым: «живу не я, но живет во мне Христос». Эта духовная жизнь во Христе, действие Христа в человеке, сгущаясь в напряжении, может по особому смотрению Божию выражаться даже в небесных явлениях Христа, хотя и совершенно отличных от Парусии. Сюда следует отнести, прежде всего, явление Христа Савлу на пути в Дамаск, о коем он сам говорит, в сопоставлении его с явлениями воскресшего Христа до Вознесения: «а после всех явился и мне как некоему извергу» (1 Kop. XV, 8). Однако тексты Д. А. не позволяют вполне отожествлять этого особенного явления с ними (3). Таково же

(1) «никогда же отлучаяся, но пребывая неотступный» (Кондак Вознесения).

(2) См. вообще Агнец Божий, стр. 420-7.

(3) Оно же описывается в третьем лице в Д. A. IX, 3-4. «внезапно осиял его свет с неба. Он упал на землю и услышал голос, говорящий ему «Савле, Савле, что ты Меня гонишь». «Люди же, шедшие с пим, стояли в оцепенении, слыша голос и никого не видя» (7). Здесь го-

417

явление Христа в небесах первомученику Стефану, относительно которого особо засвидетельствована его духовность: «Стефан же, будучи исполнен Духа Святого, воззрев на небо, увидел славу Божию и Иисуса, стоящего одесную Бога» (Д. A. VII, 55). (Аналогичные явления бывали и святым, напр., преп. Серафиму). Это суть вообще свидетельства духовного сопребывания Христа с Церковью, сопровождаемого даже неким Его созерцанием (1). Наряду с этим, следует поставить Его пребывание, не сопровождающееся созерцанием Его образа, но лишь таинственным ведением силы Его, в таинстве Евхаристии (или даже помимо таинства пребывание Христа на земле через излившуюся воду и кровь из ребра Его на кресте, Св. Грааль). В божественной Евхаристии онтологическое значение имеет, конечно, пребывание Христа на земле в Св. Дарах, даруемых Им для причащения. Однако это пребывание Христа во плоти, чувственно осязательное и духовно удостоверяемое, остается таинственным или в известном смысле даже тайным. В нем зрится лишь вещество этого мира, таинственно преложенное в Тело и Кровь Христову, однако недоступно чувственному восприятию. Пребывание Христа во Св. Дарах остается зримо-незримым, таинственным. Чрез него преодолевается удаление Христа из мира, ибо устанавливается живая связь с ним чрез вкушение евхаристической пищи и пития (Иo. VI, 54), как бы евхаристиче-

ворится о свете и голосе, однако не о видении Самого Христа Павлом. Спутники ею слышали лишь голос. Тоже самое и Д. А. ХХII, 6-7. Однако здесь же говорится устами Анания «увидел Праведника и услышал глас из уст Его» (14). Однако, общий контекст текста заставляет здесь думать скорее об истолковании «света и голоса», как видения Самого Праведника в точном смысле. Это же подтверждается и на основании речи Павла перед Агриппой «среди дня на дороге я увидел, государь, с неба свет, превосходящий солнечное сияние, осиявший меня и шедших со мною. Все мы упали на землю, и я услышал голос говоривший мне на Еврейском языке» (Д. A. XXVI, 13-14), «и я не воспротивился небесному видению» (19). Во всех текстах говорится даже не о том, что он видел Христа, как другие апостолы в явлениях его по воскресении на земле но что ему было небесное явление света и слышание голоса, впрочем, доступное и его спутникам. В Д. Ап. говорится еще и о других видениях: «Господь же в видении ночью сказал Павлу не бойся» (XVIII, 9. Однако, это сказано не столько о «явлении», сколько о сновидении, хотя и имеющим характер божественного откровения в духе. Такое же значение имеют и следующие слова «в следующую ночь Господь, явившись ему, сказал дерзай, Павел» (ХХIII, 11).

(1) Особое место здесь занимают явления небесные бывшему «в Духе» (Откр. 1, 10). Тайнозрителю хотя Откровение и преисполнено небесных видений, и в частности явлений Христа, однако они одинаково не относятся ни к явлениям Христа на земле Своим ученикам, ни к Парусии, которая наступает лишь после них (гл. XX, 11) Эти видения отмечены именно тем же духовным характером, как и явления ап. Павлу. Конечно, это суть явления Христа, однако не как сущего на земле или паки пришедшего, но одесную Отца сидящего и в Духе Св. живущего в Церкви.

418

ский мост между небом и землею. Христос становится доступен миру во плоти, в прославленном теле, но лишь таинственно чрез причащение, Его же собственная жизнь остается сокрыта в небесах. Божественная Евхаристия есть дар и плод пребывающего боговоплощения, на веки нерушимого и по Вознесении. Однако она не преодолевает последнего в том смысле, что в ней не возвращается Христос на землю так, как Он был на земле в дни земного служения, и как обещано это ангелами на горе Вознесения. Хотя Евхаристическое пребывание Христа на земле в себе имеет нечто от Парусии, однако оно не только не устраняет грядущего ее свершения, но само ее призывает. Полнота обетования Господа относится не к таинственному лишь, но явному Его пребыванию «со всеми во вся дни», и молитва: маранафа, ей гряди родилась из пламенного евхаристического чувства первохристианства. Можно сказать, что Евхаристическое пребывание Христа и Парусия в этом смысле связаны между собой в отношении пришествия Христа в мир, как обетование и исполнение. Однако таинственное пребывание Христа на земле, которому не препятствует, но соответствует Его пребывание на небесах, с седением одесную Отца, не только не исчерпывает всех возможностей общения со Христом, связанных с боговоплощением, но определенно их ограничивает лишь образом духовно-таинственным, и в этом смысле спиритуалистическим. Для этого последнего как будто и не существует его новое пришествие в мир, с пребыванием на земле, во всей полноте доступности Его человекам. В этом смысле оно даже меньше того, какое имели окружавшие Христа на земле до Его смерти и воскресения (1), а также и после Его Воскресения до Вознесения (2). Парусия, как паки-пришествие Господа в мир, выражается поэтому, прежде всего, в явлении Его, в Его видимости. Это именно, прежде всего, и выражено в словах ангелов при Вознесении: «Сей Иисус, вознесшийся от вас на небо, приидет таким же образом, как вы видели Его восходящим на небо» (Д. Ап. 1, 11).

Но очевидна уже наперед вся разница между кенотическим явлением Его в земном уничижении, и даже по воскресении, когда

(1) Об этом и сказал Господь Своим ученикам «Ибо сказываю вам, что многие пророки и цари (у Мф. XIII, 17: и праведники) желали видеть, что вы видите, и не видели, и слышать, что вы слышите, и не слышали» (Лк. X, 24) «О том, что было от начала, что мы слышали, что видели своими очами и (что) осязали руки наши» и т. д (1 Ио. 1, 1).

(2) Разумеется, в другом смысле Евхаристическое общение внутреннее и полнее всякого зрительного и осязательного, вообще чувственного лишь восприятия явления Христа на земле, которое имели все, окружавшие его в земной жизни, — враги, равнодушные, маловерные и даже «следовавшие за Ним». Это различие в данном случае связано с кенотической прикровенностью на земле его явления.

419

все-таки возможно было видеть и не сразу узнать Его даже близким и любящим (Мария Магдалина, Петр и Иоанн, два ученика на пути в Эммаус). В Парусии же это явление будет молниеносным, блистающим и всеобщим, — нельзя будет не видеть и не узнать того знамения. Когда явится «знамение Сына Человеческого на Небеси», «тогда восплачутся все племена земные, и увидят Сына Человеческого, грядущего на облаках небесных с силою и славою великою» (Мф. XXIV, 30). «Се грядет с облаками, и узрит Его всякое око, и те, которые пронзили Его; и возрыдают пред Ним все племена земные» (Откр. 1, 7; ср. 2 Фес. 1, 10). Можно сказать, что как в загробном мире является невозможным отрицание бытия Божия, которое становится самоочевидным, так и здесь подобной же самоочевидностью станет уже сошествие с небес Христа, Сына Божия, Сына Человеческого. Поэтому первое пришествие Христово в уничижении оставляло полную возможность его не заметить, презреть, возненавидеть; второе пришествие «во славе» совершенно исключает такую возможность. Христос здесь и является таким, каким Он есть, Господом во плоти.

Удаление Господа из мира в Вознесении имеет не окончательное, но лишь промыслительное значение в спасении мира чрез боговоплощение. Вознесение Господа во плоти есть, прежде всего, завершение кенозиса, вместе с прославлением Господа в человеческом естестве, — чрез одесную Отца седение; далее, оно имеет значение для завершения спасительного подвига чрез ниспослание Св. Духа в Пятидесятницу, в десятидневии в небесах. Но спрашиваем себя: исчерпывается ли это завершение даже Пятидесятницей для седящего одесную Отца Сына Божия, и не остается ли еще новых времен и сроков в соделании Им нашего спасения? Все ли оно уже совершено и закончено, или же и для пребывания во славе, и после преодоления кенозиса, остается нечто несовершенное в деле Христовом, еще предстоящее и, следов., связанное с новыми временами и сроками? На этот вопрос, человечески дерзновенный, мы имеем, однако определенный ответ в Откровении. Им свидетельствуется, что вечная жизнь Христа в небесах, одесную Отца, т. е. во всей силе божественности, непостижимым образом, антиномически, остается связана с временами и сроками этого мира, и теперь срок этот определяется от Вознесения до Парусии. Таким образом постигаем мы еще и новое значение пророчественных слов ангелов, обращенных к ученикам по Вознесении; «приидет (Иисус) имже образом, яко видесте его грядущим на небо» (т. e. еще в пределах земных свершений). Мы уже знаем также и свидетельство апостольское: «да приидут времена отрады

420

от лица Господа, и да пошлет Он предназначенного вам И. Христа, которого небо должно было принять до времени свершения всего»... (Д. А. III, 20-21). Здесь прямо и определенно установляется новое время и срок уже в небесах. Точнее можно определить его от Пятидесятницы до Парусии, нового сошествия Христа с небес. Этот срок определяется свершением не только в мире, куда Господь приходит, но и в небесах, откуда Господь приходит. Для нас сокрыто неведением то, что именно совершается с Господом, седящим в небесах одесную Отца. Однако откровение удостоверяет нас именно в таковом предстоящем свершении. Об этом же свидетельствуют и следующее таинственные слова Господа в прощальной беседе с учениками: «и когда пойду и приготовлю место вам, приду опять и возьму вас к Себе, чтобы и вы были где Я» (Ио. 13, 3). Его наступление происходит волей Отца, который «пошлет» (20) «предназначенного вам» (т. е. в определенное время и срок) Иисуса. Отец ведает «день и час» Второго пришествия, ибо Он Сам его определяет, посылая Сына, Который и в этом творит волю Отца. Однако Сын не только посылается, но и Сам грядет в мир, подобно тому, как воскрешаемый Отцом Он и Сам воскресает, а возносимый Отцом и Сам возносится. При этом как Воскресение, так и Вознесение предполагает совершительное действие Духа Св., почивающего на Сыне, и это же самое мы должны утверждать и относительно Парусии. Сын, хотя и сам приходит в мир, в Парусии, однако Он посылается Отцом, действием Духа Св., «Духа Славы, Духа Божия», «в явление Славы Христовой» (1 Петр. IV, 13). Поэтому, прежде всего, следует установить, что и Парусия, как и все события Боговоплощения: Рождество Христово, Крещение, Воскресение и Вознесение, являются делом Св. Троицы, в соответствии ипостасному характеру каждой из ипостасей, есть в этом смысле троичное свершение. Следует заранее совершенно исключить возможность предположения, будто Христос в Парусии, посылаемый в мир Отцом, в этом свершении остается не соединен с Духом Св., Который, будучи уже послан в мир, пребывает и в небесах, и в мире единовременно. Тем самым Он являет Собою божественный путь с неба на землю, который уже ранее проложен был Его сошествием с неба для боговоплощения и завершен Вознесением и Пятидесятницей. Вообще троичное богословие не знает диадического лишь действия Отца и Сына без участия Св. Духа. Поэтому и вообще Парусия должна быть явлена в богословской мысли, как новое откровение Св. Троицы в творении: Отец — посылающий, Сын — грядущий, Дух Св. — уже посланный и Сына в мире сретающий.

421

Основная характеристика Парусии есть явление Христа во славе, в прямое противоположение первому Его пришествию в мир — в уничижении. Тогда Христос пришел в мир, родившись в Вифлееме, никем почти не знаемый и не замеченный, в скотией пещере в зимнюю ночь; теперь Он приходит на облаках небесных, зримый всеми племенами земными. Тогда лишь в небесах Его славословили ангелы, теперь же Он приходит во славе, окруженный всеми святыми ангелами, для всех людей зримый. Надо помнить, что встреча грядущего Христа происходит за гранью смерти или «изменения», т. е. уже в ясновидении духовного мира вообще, почему и сопровождение свв. ангелов, так же, конечно, как и святых, «Христовых в пришествие Его» (1 Kop. XV, 23), будет для всех явно. Явно будет для всех и пламенное знамение Сына Божия, оно же есть и «знамение Св. Троицы», честный Крест. Здесь уже можно установить различие между земными явлениями Господа и Его же явлением во славе в Парусии. Господь жил среди человеков в этом мире, как нам со-Человек, Его «мы видели своими очами, рассматривали, и осязали руки наши» (1 Ио. 1, 1), причем, сами оставаясь в этом мире, в нашей собственной телесности. Уничижение Господа было столь глубоко, и завеса плоти, сокрывавшая Его Божество, была столь непроницаема, что наше естество не потрясалось Его явлением, которое не превышало человеческих сил. «Явлений» прославленного Христа, имевших место после Воскресения Его, удостаивались только избранные (1 Kop. XV, 5-8). Эти явления, конечно, уже отличались от того видения Господа, которое было доступно всем во время Его земного служения. Они были именно явлениями Воскресшего, как свидетельства об Его воскресении, чрез которое Он уже возвысился над миром и отделился от него, пока не был вовсе из него восхищен Вознесением. Эти явления Прославленного Господа служат как бы промежуточной ступенью ко встрече Его во славе, которая относится к Парусии. В них становится Христос зримым для всех в блистании Божества в прославленном человечестве: Бог в человеке и Человек в Боге, Богочеловек, влекущий к Себе все племена земные («и когда Я вознесен буду от земли, всех привлеку к Себе»: Ио. XII, 32).

Явление Христа в Парусии не знает для себя никаких ограничений, будучи всеобщим, повсеместным и всевременным, его видят ему радующиеся и его трепещущие, любящие и ненавидящие. В этой всеобщности есть такая принудительность очевидности, которая аналогична очевидности бытия Божия и всего духовного мира в загробном состоянии. Это явление Христа антропоморфно-символически описывается, как пришествие Его на облаках небесных. Оче-

422

видно, все эти выражения, приурочивающие Его явление к определенному месту и времени, совершенно не адекватны, поскольку в нем мы имеем иную временность и пространственность, нежели наша, если только здесь вообще уместно о них говорить. Явление Христа в Парусии вообще выводит нас за пределы этого мира, как метафизическое или метакосмическое. Это «мета» μετά есть устранение порога между двумя состояниями бытия мира. Христос чрез Парусию не явится в пределах этого мира под этим небом и на этой земле и пред этим человечеством. Оно уводить Его в новом мире, и самое это явление будет уже совершившимся коренным изменением отношения между Богом и миром.

Это изменение выражается, с одной стороны, в новом приближении Бога к миру чрез Парусию, а с другой — и ив новом приближении творения к Богу. Наша теперешняя жизнь отделена от Парусин, а вместе и приближается к ней через смерть и загробное состояние или эквивалентное ей «изменение», за которым следует воскресение. Это последнее не есть простое оживление умерших в их телесах, но и их изменение в соответствии прославленности Христова человечества. Это выражено на символическом языке Слова Божия таким образом: «Сам Господь при возвещении при гласе Архангела и трубы Божией сойдет с неба, и мертвые во Христе воскреснут прежде, потом мы, оставшиеся в живых, вместе с ними восхищены будем на облаках в сретение Господу на воздухе, и так всегда с Господом будем» (1 Фес. IV, 16-17). Здесь говорится о «восхищении», которое равнозначуще трансцензу смерти и воскресения, о встрече с Господом «на воздухе» и «всегда пребывании» с Ним (1). Это всеобщее изменение распространяется и на весь природный мир, так что вообще парусия совершается не в этом мире, но на новой земле и под новыми небесами. Теперешний же мир, эти небо и земля, Христа снова вовсе и не увидит. Поэтому парусия не есть событие в жизни этого мира, и тем менее одно из его событий, но она есть свершение, изменяющее всю жизнь этого мира, как и всего человечества, проходящего через воскресение. Явление Христа на небе, Его сошествие с него на облаках небесных в сопровождении ангелов и святых, видимое одновременно во всех местах, всем человечеством, есть, конечно, лишь символический образ того, что неописуемо и невыра-

(1) Может показаться, что тут имеются в виду лишь «мертвые во Христе» (как 1 Kop. XV, 23); однако именно здесь говорится o всеобщем воскресении во Христе, «как во Адаме все умирают, так и во Христе все оживут» (22). Следовательно, речь идет лишь o разных образах встречи со Христом в зависимости от разной близости к Нему.

423

зимо на немощном языке нашей пространственности и временности. Это значит лишь, что весь мир и все человечество окажутся проницаемы явлением Христовым, его восприимут и ощутят (1). К этому надо еще присовокупить, что это явление совершится одновременно не только пред всем человечеством, но пред всеми святыми ангелами, в сущности в него по своему включаются даже и падшие духи, которые, разумеется, уведают пришествие Господа, прежде всего, как совершившееся изгнание из мира князя мира сего и их самих, обличение и суд. Одним словом, картина явления Господа совершенно не представима, и она служит, лишь для выражения общей мысли, что Господь в парусии будет явлен и доступен всему творению, которое станет прозрачно для Его присутствия.

Наряду с этим вселенским характером парусии, следует установить, как самую основную ее черту, пришествие Христа во славе. Что же означает в данном случае слава? Очевидно, здесь, прежде всего, имеется в виду противоположение кенозису, пришествию Христа в уничижении. Время последнего миновало. В ответ на уничижение «Бог превознес Его и дал Ему имя выше всякого имени», — «Господь Иисус Христос в славу Бога Отца» (Фил. II, 9-11). Христос по Вознесении уже прославлен у Отца «славою, которую Я имел у Тебя прежде бытия мира» (Иo. XVII, 5). Эта предвечная слава, присущая Логосу, стала свойственна и Богочеловеку в соединении обоих естеств, как Божеского, так и человеческого, и она сопровождает Его в явлении миру. В предварении эта слава была явлена, как осияние светом преображающим, на горе Фаворской. Но это было только явление славы, но не сама Слава. Что же есть Слава? Слава во Св. Троице соответствует откровению Третьей Ипостаси в двоице самооткровения Отца: Слово всех слов — Истина всякого бытия, осуществляемая Духом Святым, на Сыне почивающем. Сын и Дух Святой, как самооткровение Отца, соединены нераздельно и неслиянно. Дух Св., почивающий на Сыне, как ипостасная Слава Божия, и есть именно та слава, о которой они свидетельствует: «прославь Меня Ты, Отче, y Тебя самого славою, которую Я имел у Тебя прежде бытия мира» (Иo. XVII, 5; однозначно и XVII, 24; «да видят Славу Мою, которую Ты дал Мне, потому что возлюбил Меня прежде основания мира»). «Прежде основания мира» есть образное, антропоморфное выражение, которое, конечно,

(1) Подобный же символизм свойствен и описанию Страшного Суда, в котором говорится, что «соберутся пред Ним все народы, и отделит одних от других и поставит овец на правую Свою сторону, а козлов на левую» (Мф. XXV, 32-3).

424

не может быть понято буквально, как определение временного последования: именно прежде бытия мира или после его основания, чем вносилось бы время в недра бытия Божественного. Но оно выражает соотношение между собственной жизнью Бога в Себе, как Абсолютного, и Его откровения в мире, как Творца, Троицы имманентной и икономической.

Кенозис Сына в его сошествии с небес предполагает совлечение Славы, конечно, не в «небесах» т. е. в Троице «имманентной», но в мире, явление ему в бесславии, в образе человеческом, причем это Его земное служение становится и прославлением Его, преодолением бесславия и приведением состояния земного в соответствующее славе небесной: «Я прославил Тебя на земле, совершил дело, которое Ты поручил Мне исполнить» (Иo. XVII, 4), а в ответ на это и Отец прославляет Его. Это прославление выражается в ряде последовательных свершений. Первое прославление происходит при Крещении в сошествии Св. Духа, второе — в Преображении, когда осенение Св. Духа зримо, как свет Фаворский преображающий, третье — в Воскресении, в котором Господь восприемлет уже прославленным Свое тело, четвертое — в Вознесении и одесную Отца Сидении, — для мира незримо и запредельно, — Господь возносит в небо духовно-энергетическое тело славы, тело Вознесения. Последними ступенями завершается кенотический путь прославления Господа, Который и в Богочеловечестве Своем приемлет Славу, Ему свойственную предвечно, или «до создания мира», т. е. всю полноту единения с почивающим на Нем Духом Святым. Нераздельная и неслиянная двоица Сына и Духа Святого в кенозисе Сына по Богочеловечеству и Сама претерпевала некоторый внутренний, взаимный кенозис как бы известного разделения. Сын совлекался Славы в Своем кенозисе, Дух же Св. в собственном кенозисе отделялся от Него, ограничивая полноту Своих даров, так сказать, умерял Свое на Нем почивание. Оба кенозиса идут параллельно, отчасти соединяясь, отчасти разделяясь в путях Своих. В частности, в Вознесении преодолевается кенозис Сына, принятый в Его сошествии с небес, но вступает в силу кенозис Св. Духа, также в Его сошествии с небес (хотя, соответственно ипостасному свойству Его, Он не оставляет и небес, Собою соединяя небо и землю). Это сошествие Св. Духа уже само по себе есть акт кенотический, как таковой, поскольку действие Св. Духа в мире остается ограниченным мерою тварного восприятия, ибо мир еще не может вместить, не расплавляясь и не сгорая, силы действия Св. Духа в полните. В кенозисе сошествия в мир эта сила, самоограничиваясь, как бы обессилива-

425

ется, синергизм благодати с тварной свободой здесь приводит и к такому самоограничению. Парусия же, каик пришествие Господа во Славе, приносит миру, прежде всего, прекращение этого кенозиса Славы, т. е. Духа Св., который имел место, начиная с Пятидесятницы. «Дух Славы, Дух Божий» (1 Петр. IV, 14), уже пребывающий в мире, становится явным в «явлении славы» (13) Христовой. Слава, в которой совершается Парусия, не только принадлежит Христу, но чрез Него сообщается и миру, в котором уже пребывает кенотически Дух Св. Необходимо поэтому понять Парусию не только в отношении к Самому Христу, но и к Двоице Сына и Духа Св., а далее и ко всей Св. Троице. Парусия, как явление во Славе, одновременно есть ощутимое явление Духа Св., на Сыне почивающем и в мире пребывающем. Христос, который в восшествии Своем на небо ниспосылает в мир ипостасного Духа Св. от Отца по Вознесении, в Парусии приносит вместе с Собой и откровение Духа Св., как Славы, можно сказать, его как бы снова действенно посылает в мир. Парусия Христова есть в этом смысле и Парусия Духа Св., которая лишь начинается с Пятидесятницы, но ощутимо совершается вместе с Парусией Христовой.

Обозрим мысленно еще раз этот путь с неба в мир и из мира в небо. Сошествие с небес Христа в боговоплощении подготовляется и совершается предварительным сошествием Св. Духа на Деву Марию, Духоносицу, в Благовещении, оно есть тот образ, в котором сошел Господь с неба, — богоприятие и Богорождение. Далее Сам Господь, как Богочеловек и Духоносец, силою почивания на Нем Духа Св. и собственным Своим служением, соединяет небо и землю. Но когда исполнилась мера Его кенозиса, Он этим же самым путем двоичного соединения обеих открывающих ипостасей, вознесся от мира на небо с тем, чтобы уже с небес еще раз ниспослать Св. Духа в собственной Его Ипостаси. Этим была вполне восстановлена связь неба и земли, совершилось обожение твари, и Дух Св. являет на земле Христа Своею благодатью духовно. Однако и это духовное явление Христа также не есть окончательное, так же, как и явление самого Духа. Христос, явившийся на земле, воплотившийся и вочеловечившийся, вознесшись на небо, как бы снова лишил тем самым мир и человечество того, что им уже было дано и уведано. Подобным образом и огненные языки Духа Св., сверкнув в Пятидесятницу, рассеялись в пространстве, как бы погаснув, и умолкло Его дыхание бурно, как бы растворившись в воздухе. Однако, остается для полноты нового свершения еще Парусия, в которой Христос снова является в мир, но уже во Славе, т. е. не только сам Он снова

426

становится ему видим и доступен, но видима и Сама эта Слава, Слава Пятидесятницы, Дух Св. Парусия знаменует силу не только Боговоплощения, но и Пятидесятницы, Христа во Славе и Славы во Христе, явление в Нем, с Ним и через Него и Духа Святого. В Парусии Христос приходит в мир таков, как Он пребывает на небесах, в «седении одесную Отца», в полноте Божественной Славы. Завеса кенозиса уже не закрывает Его Божества, Воссиявающего Светом присносущным Духа Св. Именно для такого явления во Славе посылается Отцом и сходит с небес Христос в Парусии для пребывания на земле, которое, конечно, соединяется и с Его премирным пребыванием во Св. Троице на небе: «и тако всегда с Господом будем» (2 Фес. IV, 17). Но как же может вынести человек эго явление Господа во славе, и при этом не ослепнуть, не опалиться сиянием Божества, как возможна для мира Парусия? Может ли он ее вынести? На гору Фаворскую Господь призвал лишь трех ближайших учеников, и явление славы ограничил только этой горой. Но что было бы, если бы уже тогда лучи света Преображения достигли тьмы, клубившейся под горой, и осветили бы толпу, в страхе и бессилии собравшуюся около бесноватого? Отсутствие здесь такого явления само уже свидетельствует и об его ненужности, и о невозможности, и потому оно осталось видимо только апостолам, «якоже можаху», да и то лишь троим избранным. Между тем в Парусии оно становится доступно для всех. Почему станет это возможно? На это может быть дан только один ответ: Слава Христова, явленная в Парусии, вошла в мир и осияла человечество (1), так что весь мир встретил Христа, грядущего во Славе. Христос осиян этою Славой, которая и прежде была уже в мире, хотя еще не явленная. Это есть Дух Святой, сошедший в Пятидесятницу, Его сила и явление (2). Кенозис Духа Св. при сошествии в мир состоит в умерении Его даров, в ограниченности Его действия. Мир природный сохраняет свою неизменность в тварном бытии, в своей как бы непроявленности, незавершенности. Ему еще предстоит полнота этого проявления, прозрачность для Духа, явление во славе, прославление. Это про-

(1) В католическом богословии есть учение о lumen gloriae, каковое представляет собой предусловие видения славы, visio beatifica. Само это различение произвольно и невразумительно, однако здесь верно то, что способность видеть славу Христову уже предполагает предваряющее действие ее изнутри в самом видящем, некоторое «вхождение в облако» (Лк. IX, 34) при видении Преображения Господня.

(2) В свете этих идей получает догматическое истолкование рассказ Мотовилова о том, как прп. Серафим показал ему действие Духа Св. в кратком преображении мира, в явлении его во славе: это и есть та слава, которая сделается всеобщей в явлении Христовом и в связи с ним.

427

славление связано не с новым пришествием Духа, ибо Он уже пребывает в мире, но с полнотой Его действия. Эта полнота есть преображение мира в связи с Парусией, те новое небо и новая земля, в которые Христос приходит. То, что Парусия в Слове Божием приурочивается к мировому пожару, разрушению мира, за которым следует его преображение, не есть рядоположение или временное совпадение двух параллельных событий. Это есть одно и то же свершение, — пришествие Христа во Славе и явление Славы миру, — действие Духа Св. Этот «огонь», которому «сберегаются нынешние небеса и земля» (2 Петр. III, 7), ко дню Божию, когда «воспламененные небеса разрушатся и стихии растают», есть прохождение мира чрез Пятидесятницу. Огненные языки ее становятся пламенем мирового пожара, не сожигающим, но переплавляющим мир (1). В этом образе мы имеем иероглиф мировой Пятидесятницы. Если Парусия есть второе пришествие Христа в мир во Славе, то она же есть и новое явление Св. Духа, Славы Божией на Христе и в мире. Оно не есть новое Его пришествие, ибо пришедший в Пятидесятницу Дух Св. не оставляет мира, хотя в нем до времени как бы сокрывается. Об этом говорится на символическом языке Откровения, как о граде св. Иерусалиме, нисходящем с неба от Бога: «храма я не видел в нем, ибо Господь Бог Вседержитель — храм его и Агнец. И город не имеет нужды ни в солнце, ни в луне для освещения своего, ибо Слава Божия осветила его, и светильник его — Агнец» (XXI, 22-3).

Воспламенение и разрушение стихий, вообще гибель старого мира, его катастрофа, не должны быть понимаемы, как физическое действие сил, принадлежащих этому миру, наступающее эволюционно в силу имманентного его развития, хотя и катастрофически по образу своего свершения. (Мир уже знал и знает подобные катаклизмы в своей истории). Конец мира есть не физический, но мета-физический. Мир и не кончается, но лишь преображается в новое бытие, в новое небо и новую землю. Изменения, которые в нем произойдут, не ограничатся новой лишь комбинацией тех же космических элементов и действием прежних космических сил, но хождением новой сверхкосмической силы в бытие мира, его преображающей. Это вхождение отразится и на всей физической структуре мира, поскольку он сохранится в естественном своём бытии, причем это последнее раскроется для принятия нового элемен-

(1) Правда, у ап. Петра сказано, что «земля и дела ее сгорят» (1 Петр III, 10). Однако, это не следует понимать в смысле уничтожения ее, потому что немедленно сказано далее: «ожидаем нового неба и новой земли» (12).

426

та бытия, «славы». И это явление славы, прославление мира внутренне изменит его бытие во всех элементах, по-новому их окачествует. Мы знаем, что мир «физический», его вещество (ὕλη), не замкнут для духа и не чужд ему. В порядке сотворения мира из ничего мир Духом Святым получает свою реальность, вещество и его элементы, так что самые материальные его элементы оказываются и наиболее духовными по силе своей реальности. Далее, многообразие мира, его все, вселенскость, в смысле наличия всех его образов, идей, или слов (λόγοι), вместе с их внутренним взаимопроникновением в «логической» связи, также получает реализацию от Духа Святого, Который есть реальность «космоса», вселенского бытия. С этой стороны мир причастен духу в реальности своей. И, наконец, в жизни своей, в органической своей причинности мир и не существует» как только вещественный, материальный, самозамкнутый в космичности своей, он открыт духу, материально-духовен. Жизнь мира в его причинности нормально вмещает не только космические, природные его элементы, но и «духовную причинность» (1), и только самоослепление материализма мнит его лишь материальным или вещественным, на самом деле он духовно-материален. Эта духовная причинность входит в него чрез мир духовный, как блюдение святых ангелов, и чрез причастность его человеку, его человечность. Но сам человек, и вместе с духовным миром, открыт действию благодати, духа Божественного, который всегда, хотя и неприметно, воздействует на мир силой духовно преображающей. Чрез эту связь с духом мир спасается от своего деистического οбοсобления от Бога, от самозамкнутости и самодовлеемости. Мир имеет открытые двери для духа, для сверхфизического на него воздействия, которое — пред лицом ограниченных законов одного лишь этого мира — есть чудо. Последнее вовсе не есть упразднение их или разрушение мира с его законами, напротив, само оно включено в постулаты мирового бытия. Мир ждет и жаждет чуда, которое есть сверхфизическое воздействие на мир природный, физический, в раскрытие основной его структуры с ее двойственностью. Чудо теряет свою чудесность, оно даже является единственным законом мира, поскольку последний и сам становится духовен, прозрачен для духа. Его собственное физическое бытие теряет свою отчужденность от духа, но становится прямым его откровением. При этом является прозрачным и всяческое содержание этого бытия, идеи мира светятся в веществе, так что весь мир действи-

(1) Ср. мой очерк «О чудесах Евангельских».

429

тельно предстает в гармонии космоса, т. е. в красоте. Преображение мира в славе есть его явление в красоте (1). Т. о., при сохранении всей физической природы мира, нерушимо положенного к бытию в Шестодневе, в преображении изменяется или, вернее, раскрывается метафизическая его структура. В своей прозрачности, внутренней самоочевидности, мир становится сообразным своей идее и в таковом качестве облеченном красотой. И это одинаково распространяется и на природный мир, и на человека, соответственно свойству каждого из них.

Но прежде, чем перейти к особому рассмотрению этих изменений, постараемся догматически выразить самое основание этого преображения. Как возможна «слава» мира и ее вхождение в него, и что оно означает? Это может быть понято лишь софиологически. Мир с человеком во главе есть тварная София. Это значит, что онтологическая основа его бытия — софийна, она есть божественная сила, погруженная в тварное бытие, — мира, созданного из ничего, но на основе тварной свободы. Эта основа вмещает в себя «все», облеченное силою реальности, и притом «добро зело», она нерушима в творении. Однако она пребывает еще в состоянии становления, самоосуществления на основе тварной свободы. Тварная София есть в этом смысле и становящаяся, творение проходит путь к полноте своего ософиения, к славе. На этом пути руководящее значение принадлежит человеку, как живому образу Божию, ипостасному носителю тварной Софии. В человеке должно было совершаться ософиение, приведение к Богу творения из внебожественного бытия, в «свободу славы детей Божиих» (Рим. VIII, 21), вместе с нашим собственным «усыновлением, искуплением тела нашего» (23). Но человек пал на путях тварной свободы, прельщенный диаволом, и увлек за собою тварь, которая «покорилась суете по воле поморившего ее (20). В этом падении «все согрешили и лишены славы Божией» (III, 23), которая была присуща творению из начала еще в предварении. Восстановление софийности творения относится не к его основе, которая нерушима, но к его состоянию, к возвращению славы и в этом смысле спасению. Это то и стало делом Второго Адама, вочеловечившегося Бога, в единении с Духом Святым, Силой Богочеловечества. Оно содержит в себе всю полноту спасения или ософиения мира, возведение его во славу, не только утраченную человеком, но и большую той, славу

(1) Эта мысль в образах Апокалипсиса выражена в том, что небесный Иерусалим, сходящий с неба, «имеет славу Божию» (XXI, 11), хотя и построен из земных материалов, однако все они приобрели прозрачность красоты, именно как драгоценные камни и золото, «благородный металл» (XXI, 11, 18-21).

430

божественную: «славу, которую Ты дал Мне, Я дал им» (Иo. XVII, 22) В Богочеловечестве, чрез воплощение Сына и сошествие Духа Святого, мир и человек получили полноту ософиения, София Божественная соединилась с Софией тварной, произошло совершенное обожение творения в соединении двух природ во Христе Духом Святым. Это свершение осуществляется в двух направлениях: изначально в кенотическим, — чрез сшествие с небес для приятия «зрака раба», a затем в противоположном, — чрез прославление. Это последнее совершается в ряде событий: Воскресение Христово, Вознесение в небеса, Пятидесятница, Второе пришествие, в «котором Господь, приходящий во славе, приносит ее миру, обожает его действием Св. Духа. Мы знаем, как совершалось прославление Христа до того, пока Он снова не получил в одесную Отца седении славу, которую имел до создания мира, чтобы прославить и Свое человеческое естество. Но это прославление Христово, в себе уже включавшее предначертание прославления всего творения, должно было осуществиться и в последнем. Можно сказать, что Христос оставил мир в вознесении на небо и потому, что тварный мир был неспособен приять и вместить Его пребывание во славе. Однако такое удаление его из мира было временно, и мир имел еще созреть для нового приятия Его. Но, разумеется, такая зрелость не могла быть осуществлена собственными силами мира, покорившегося суете, и человека, отпавшего от Бога. Чтобы спасти мир и человека, «Слово плоть бысть». Христос «заблудшее горохищное обрет овча, на рамо восприим ко Отцу принесе», Он положил начало новому человечеству и новому миру. Для того, чтобы это начало могло возрасти, в мир послан был Христом от Отца Дух Святой. Мир, который всегда имел силу Святого Духа в софийности своей, хотя и тварной, однако сам по себе, конечно, был бы неспособен приять и вместить сошествие Св. Духа. Однако для Него путь был проложен боговоплощением Христовым. Св. Дух приходит в мир уже в качестве «другого» Утешителя, принося Собой Утешителя Христа «Он с вами пребывает и в вас будет. Не оставлю вас сиротами, прииду к вам» (Иo. XIV, 13-19). Дух Святой осуществляет освящение мира, совершает дело Христа, на Котором Он почивает Пятидесятница есть в этом смысле совершающееся и продолжающееся в плодах своих боговоплощение. Оно совершается в Церкви и чрез Церковь, которая есть тело Христово в мире и храм Духа Святого. И однако это освящение и обожение до парусии является неполным, лишь предсовершающимся, ибо действие Св. Духа остается кенотически ограниченным. Но этот кенозис Духа Святого вместе с Парусией

431

заканчивается, миру явлена становится вся сила Пятидесятницы, он освящается, обожается, прославляется силою Св. Духа, и в силу этого действия Пятидесятницы наступает Парусия. Здесь нельзя сказать, что происходит прежде и после, ибо это есть один тожественный акт, совершающийся на Небеси и на земли, который означает конец кенозиса Божьего и начало обожения мира. Отец посылает Сына в мир и как бы вторично низводит с Ним Духа Святого для совместного свершения Парусии и преображения мира. Сын волит снова исполнить волю Отца, уже в заключительном, обобщающем акте, совершить спасение мира и «яже на земли соединить небесным», Дух же Святой следует сходящему с небес Сыну, осеняя Его Славой, которая есть уже одна и та же на небесах и на земле, сущая прежде создания мира и ныне Ему свойственная. Мир приготовлен к восприятию этой Славы, поскольку он уже воспринял и в себе имеет Христа и почивающего на Нем Духа Святого. Доселе, до Парусии, Дух Святой, пришедши в мир, действовал здесь только по силе духовного в нем присутствия Христа; после же Парусии, с новым пришествием Христа в мир, для этого действия уже нет границ, ибо Христос, сущий в мире, приемлет для него полноту Св. Духа. Поэтому Парусия означает и как бы второе пришествие в мир Св. Духа, — Царствие Божие, пришедшее в силе Как мы знаем, в одном из вариантов прошение Молитвы Господней: «да приидет Царствие Твое», читалось так: «да приидет Дух Святый», т. е. оно -относилось прямо к парусии Св. Духа. Но так как в парусии нераздельно соединены пришествие Христово с явлением Славы Его, т. е. Св. Духа, то молитва о Пруссии одинаково относится к Сыну и Духу Святому. Отсюда проистекает важное заключение, что рассматриваемое прошение Молитвы Господней и первохристианская молитва: «прииди» (Откр. XXII, 17) или «ей, гряди, Господи Иисусе» (20) однозначны. И хотя эта последняя молитва умолкла в прямой, христологической форме, но она никогда не умолкает и не может умолкнуть в Церкви, — хотя и звучит более сокровенно (1). Эта же молитва от лица духоносной Церкви так выражена в Откровении; «и Дух, и Невеста говорят: прииди» (XXII, 17).

Царствие Божие нарочито относится к явлению силы Св. Духа, которое завершает откровение всей Св. Троицы. В этом смысле характерны тексты, относящиеся к Преображению, которое, как явление Христа во славе, есть предварение Парусии, так оказать, ча-

(1) Прошение в молитве Св. Духу «прииди и вселися в ны» (veni Creator Spiritus) поэтому имеет также и эсхатологическое значение, относится к парусии.

432

стная Парусия перед апостолами на горе Фаворе (1). «Ибо приидет Сын Человеческий во славе Отца Своего... истинно говорю вам: есть некоторые из стоящих здесь, которые не вкусят смерти, как уже увидят Сына Человеческого, грядущего во Царствии Своем» (Мф. XVI, 27-8), и далее идет повествование о Преображении Господнем. Это указание о «некоторых из стоящих здесь» явно относится к троим апостолам, бывшим на Фаворе, а самое предварение Преображения предшествуется словом о Парусии, и как будто то и другое в каком-то смысле отожествляются. При этом еще присоединяется указание о пришествии Сына Человеческого в Царствии Своем, которое тем самым отожествляется и со Славой и с Парусией (2). Таким образом, Преображение Христово есть и явление Царствия Божия, и явление Славы, Духа Святого В этом событии жизни Христовой открывается и явление Св. Духа, на Нем почивающего. Здесь содержится откровение не только Второй, но и Третьей Ипостаси, исходящей от Отца, — Преображение есть поэтому праздник столько же «Господский», сколько и Духа Святого. Но подобное же значение имеет и Парусия: она есть явление Христа во славе, т. е. в осиянии почивающего на Нем Духа Святого, а вместе и явление Славы самой, т. е. Святого Духа, как преображающего присносущного света. Это и есть исполнение Первосвященнической молитвы Христа о даровании Ему славы, Которую имел Он до создания мира, т. е. о полноте явления Св. Духа.

Такой двойственный характер Парусии до известной степени затемняется тем, что Третья ипостась не имеет для Себя личного явления, она в прозрачности Своей как бы растворяется и тем сокрывается в других ипостасях: говорится о славе Отца и о славе Сына, в которой или с которой Он приходит в Парусии,

(1) «Преобразился еси на горе, Христе Боже, показавый учеником Твоим славу Твою якоже можаху, да воссияет и нам грешным свет Твой присносущный» (тропарь Преображения). «На горе преобразился еси, и якоже вмещаху ученицы Твои, славу Твою, Христе Боже, видеша» (кондак) Преображение здесь прямо изъясняется, как видение славы или (что тоже) присносущного света Божественного.

(2) Характерны и варианты Mp. IX, 1 говорится: «есть некоторые из стоящих здесь, которые не вкусят смерти, как уже увидят Ц. Б., пришедшее в силе» (предшествуется опять таки (VIII, 36) словом о Парусии). Преображение, как явление славы, есть «Ц. Б., пришедшее в силе». т. e. явление Св. Духа. Тоже самое и у ев. Луки IX, 26-7: упоминание o Парусии («во славе Своей и Отца и свв. ангелов»). Это словоупотребление во славе Отца, или как здесь более пространно — во славе Своей и Отца — подтверждает пневматологическую идею o Третьей Ипостаси, как Славе ипостасной, а вместе и триипостасной, ибо по своему месту во Св. Троице, Третья Ипостась, как завершительная, прославляет всю Св. Троицу и в этом смысле Она есть слава Отца и Сына, Которого прославляет Отец Своей славой, изводя на Него Духа Святого, Саму ипостасную Славу.

433

но не o Славе самой. Здесь возникает, прежде всего. соблазн понять славу, как атрибут или «свойство» Отца и Сына, раздельно или же сообща Им Обоим присущее. Однако, это искушение должно быть отвергнуто вполне решительно. Такое атрибутивное истолкование массивного явления Славы, как мы имеем его в доксофаниях В. З. (Моисею, Исаии, Иезекиилю) и в Евангельском повествовании, совершенно недопустимо: слава не качество или свойство, которое может быть или не быть, но сама Божественная сущность, реальности коей свойственна божественная вечность. Слава есть Божественная София, Божество, как таковое. Но это Божество есть откровение Отца в двуипостасной двоице Сына и Духа Святого, в обращенности к Сыну, как Премудрость, и к Духу Святому, как Слава. Если Христос есть ипостасная Божия Премудрость, как ипостасированное ее откровение, то и Дух Святой в подобном же смысле есть ипостасная Слава. Однако, в отличие от явной ипостасированности Премудрости во Христе, Слава остается сοкровенна в ипостасности своей, поскольку Дух Святой не имеет Своего ипостасного явления как такового. Здесь, в Парусии Св. Духа в мир, мы имеем параллель Пятидесятнице, которая, будучи ниспосланием в мир ипостасного Св. Духа, являет Его в видении огненных языков, т. е. не-ипостасно: ипостась Его остается сокрыта. Подобно и здесь в Парусии сама ипостась Св. Духа сокрывается в Славе, которая однако есть в то же время и Славящий (посему и кощунственно истолковывать эту ипостасную Славу просто как свойство, или качество, или акциденцию, присущую лишь данному событию в жизни Христовой, тем более, что это заранее исключено и указанием Евангелия о Славе, как Славе Отца и Сына). Слава, как Царствие, пришедшее в силе, являет Царем приходящего во Славе, т. е. приносящего откровение и почивающего на Нем Св. Духа, Его сияние (Мф. XXV, 34) «тогда окажет Царь» (Мф. 25, 34). Дух Святой есть подающий Царство, но, ипостасно сокрываяясь, Он и есть Царство (как и Слава); Сын, приемлющий Царство от Духа Святого, Сам есть Царь, как получающий Царство. Здесь мы имеем предвечное истощание Второй и Третьей ипостасей во взаимности Их любви: Сын приемлет Славу от Духа Святого, а Сей — Слово от Сына. Как «глаголавший пророки», Он «напомнит все, что Я говорил вам» (Иo. XIV, 26). Поэтому о Славе чаще всего говорится именно в применении к Сыну: «ныне прославися Сын Человеческий» и т д. (1).

(1) Однако в редких случаях выступает эта связь славы именно со Св. Духом «Стефан же, будучи исполнен Духа Святого, воззрев на небо, увидел Славу Божию и Иисуса, стоящего одесную Бога» (Д. Ап. VII, 55).

434

Парусия, как явление («пришествие») обоих открывающих ипостасей, Сына и Духа Святого, есть совершенное Богочеловечество, Образ Божий, явленный в человеке. В явлении Славы Иезекиилевом (I) образ человеческий включен в явление славы космической. Полнота Богочеловечества есть двоица Второй и Третьей ипостасей, которая в человеческом образе раскрывается, как сотворение человека в двоице: то образу Своему сотворил его, мужчину и женщину сотворил их». Как явление небесного человечества в Богочеловечестве («никто не восходил на небо, как только сшедый с небесе Сын Человеческий, сущий на небесах» Ио. III, 13), Парусия есть явление во Христе со Славой Двоицы ипостасей, Сына и Духа. Как явление Богочеловечества, она же есть явление Христа в Церкви и с Церковью, Телом Христовым, в Котором живет Дух Святой. Можно спрашивать: если Христос придет с Церковью, то к кому и куда будет это пришествие, что есть его, так сказать, область и удел? Здесь нужно различать, с одной стороны, то, что может пребывать в единении со Христом в Его прославленной Церкви даже и прежде суда, а с другой — весь невод, влекущий добрые и худые рыбы, или все поле, на котором растет не только пшеница, но и плевелы. Как и на частном суде по смерти уже совершается некое предварительное определение, так и во всем теле Церкви существуют такие ее члены, которые уже по общему их состоянию достойны участвовать в Христовой Парусии с осенением ее духоносною славой в особом, исключительном смысле. Это, впрочем, не изменяет того общего факта, что все человеки, безо всякого исключения, в том числе и те, которые придут со Христом или встретят Его на облаках, предстанут пред страшным Его судищем, вместе даже и с ангелами. На это имеются некоторые указания в Слове Божием, правда. глухие, однако достаточно вразумительные. Так, 1 Кор. XV, 23-4 говорится о всеобщем воскресении, что «во Христе все оживут, каждый в своем порядке; первенец Христос, затем Христовы, в пришествие Его». К этому, очевидно, надо примыслить: а затем и все остальные. Подобное же указание находим в 1 Фес. IV, 16-17; «Господь... сойдет с неба, и мертвые во Христе воскреснут прежде. Потом мы, оставшиеся в живых, вместе с ними восхищены будем на облаках в сретение Господу на воздухе». Здесь, очевидно, подразумеваются еще и другие, не разделяющие этой блаженной участи. Подобное же различение содержится и в общем контексте 2 Фес. 1, 10: «когда Он приидет прославиться во святых Своих и явиться дивным в день оный» (по-видимому, здесь говорится не о Страшном Суде, а об явлении

435

Господа в Парусии. Не сюда ли относится также и присутствие на Фаворе избранников Божиих Илии и Моисея в предварении Парусин в Преображении?).

Следует отметить повторяющееся, кажется, во всех эсхатологических текстах, относящихся к Парусии (см. выше), указание, что Христос явится со всеми Святыми ангелами. Это сопровождение небесных сил, — «с силою многою» (Mp. XVII, 226), — может быть, так же, конечно, понято, как проявление славы, присущее величию Божию, оно, во всяком случае, имеет и это значение. Однако еще более существенное его значение состоит в том, что свв. ангелы в совокупности своей («все») составляют небесную Церковь. Ангельская Церковь, после низвержения сатаны и аггелов его, уже не знала умаления вследствие греха, и в этом смысле всегда была открыта «славе». Поэтому слава парусии и не распространяется на нее как ее собственное прославление. Но свв. ангелы участвуют во вселенском прославлении мира человеческого, с которым они чрез это вступают в новое общение, более прямое и полное, чем даже в состоянии загробного мира. Судьбы человеческого мира, которому они служат, постольку суть и их собственные судьбы. Поэтому после Парусии их отделенность от него, которая ныне является естественной, была бы дефектом, как для их собственного, так и человеческого бытия. Ангелы будут по своему судимы Богом и человеками за свое служение миру, но они явятся и необходимыми свидетелями его жизни и судеб. Сами свв. ангелы, как предстоящие престолу Господню, суть тварная слава Божия, а потому они необходимо войдут в явление славы Божией, как торжества Церкви небесной.

Но идя далее в раскрытии Парусии, мы останавливаемся в благоговейном недоумении: Господь в славе приходит со всеми свв. ангелами и со святыми, со всей святыней земной и небесной. Но где же Она, Пречистая и Преблагословенная, во Успении Своем в небеса вознесенная и «одесную Сына» седящая? (1). Или Она, Духоносица, является умаленной и не может войти во Славу Сына Своего? Или Она остается в небесах в то время, когда совершается Второе Пришествие Сына ее в мир, которого Она «не оставила и во Успении»? Или и Ей предстоит перейти порог всеобщего воскресения, чтобы вознестись в сретении Христа со святыми Его? Однако, разве Она уже не была воскрешена Сыном Своим в честном ее Успении? Достаточно об этом помыслить, поставив пред

(1) Учение о прославлении Богоматери см. «Купина Неопалимая», гл. IV. Сопоставление богослужебных текстов из службы праздника ее Успения, см. стр. 125-8, примечание.

436

собой все эти вопросы, чтобы тотчас стало очевидно, что Матерь Божия не может быть отстранена от Славы, или быть оставлена в небесах, чтобы ожидать нового воскресения. Она грядет в мир, грядет в мир с Сыном Своим во Славе Его, грядет в Парусии, Ибо Парусия Сына есть необходимо и Парусия Богоматери, ибо Она-то и есть тварная Слава мира, Слава Христова человечеств, само ипостасное человечество Его. Она есть Духоносица, живые врата (Иез. 48, 1), которыми совершается Парусия Духа Святого, Его явление в мире.

Однако, как дерзаем мы это утверждать? Где это сказано в Слове Божием или даже предании церковном? Правда, об этом прямо ничего не говорится в Слове Божием, но сказано ли в нем и многое другое ο Ней, что содержит Церковь в своем учении: сказано ли об ее Рождестве? Введении во храм, о честном Успении, Воскресении и Вознесении? И не осуждается ли человеческой слепотой на этом основании все церковное почитание Богоматери? И не стало ли для нас давно уже ведомым и даже как бы привычным, что священным умолчанием увенчивается смирение честнейшей херувим и славнейшей без сравнения серафим Рабы Господней? И здесь, в Откровении о Парусии, это увенчание умолчанием свидетельствуется еще победнее и неотразимее во славу Богоматери, нежели все другие. Она и здесь, в Парусии, пребывает одесную Сына Своего, как и в Своем Вознесении. Она не забыта и не отстранена, ни свв. ангелами, ни святейшими человеками, ибо Она то и есть всея твари высшая и святейшая. Или арх. Гавриил грядет со Христом среди воинств небесных, а Та, к Которой он послан был рещи: Радуйся, благодатная, Господь с Тобой, здесь отсутствует? или шествуют за Христом преп. Сергий и Серафим, а Та, к «чьему роду» они причислены, не присутствует? Одним словом, здесь мы имеем молчаливую догматическую самоочевидность, которая сама собою раскрывается, как только мы ставим пред собой вопрос о ней. Но она сокрыта в молчании...

Однако на этот раз как будто безмолвствует и предание, от которого имеем мы ведение о земной и посмертной жизни Пресв. Богородицы. Но это безмолвие не совсем полное, ибо оно нарушается, правда, одним лишь молчаливым, иконографическим жестом: в иконных изображениях Страшного Суда Богоматерь сидит одесную Сына Своего, Сама не будучи судима, но умоляя Его о прошении (н эта последняя мысль о Предстательнице на Страшном Суде находит подтверждение и в некоторых литургических текстах). И этого свидетельства уже достаточно. Это

437

есть то догматическое зерно, из которого вырастает основанное на свидетельстве Церкви догматическое учение, которое и надо теперь выявить.

И прежде всего, в чем оно состоит в отношении к Парусии самой, как пришествию Христа во Славе, т. е. во Святом Духе? Насколько явление Христа, воплотившегося Бога, видимо и осязаемо, настолько же явление Св. Духа ощутимо, но невидимо, как таковое, ибо ипостась Духа не воплощается, Она обнаруживает Себя лишь как Слава Христова. Но эта Слава есть не только собственное прославление Христово, но и Церковь, небесная и земная, уже прославленная. Кто же может представлять прославленную Церковь, как ее средоточие, ее сердце, если не Богоматерь? Конечно, Пречистая Матерь Божия, которая, как давшая человечество Сыну Своему. есть ипостасное Тело Христово по преимуществу, но и храм Духа Святого, как Духоносица. И это место в возглавлении Церкви принадлежит Ей не только после всеобщего воскресения, уже и с самого начала его, но и — если так можно выразиться — перед всеобщим воскресением. Она упреждает в нем воскресающее человечество, ибо была воскрешена во Успении Своем, и Она уже нарочито прославлена Сыном в седении Ее в небесах одесную Его, вознесшего ее в небо и прославившего Свое человечество («плоть»), как ипостасное человечество. Это нарочитое прославление Богоматери в небесах завершает ряд ее облагодатствований Духом Святым, начиная с ее зачатия (1), во Введении во Святая Святых, в Благовещении и в Успении. Как храм, в который чрез Благовещение вселился Сам Дух Святой, Она есть Духоносица, прозрачный человеческий образ откровения Св. Духа, Который по ипостасному Своему свойству, хотя и не воплощается, но воплощает и прославляет. И Та, Которая удостоена вселения Духа Святого, единственная из творений Божиих, Она есть человеческий ипостасный образ Духа Святого. В этом смысле можно сказать, что Она есть не воплощенный, но явленный в человеческой ипостаси Дух Святой. Большего и полнейшего Его явления нет и уже быть не может Посему в небесах после Вознесения Христа, а с Ним и Богоматери, вместе с «Небесным Человеком» (1 Кор XV, 47-9) существует и человеческий образ Духа Святого, не по воплощению. которого быть не может, но по совершенной сообразности Ему духовной. Отсюда заключаем, что в Парусии, которая предполагает откровение обеих ипостасей, на-

l) Излишне говорить, что, и не разделяя католического догмата о «непорочном» ее зачатии, мы должны исповедовать его нарочитую облагодатствованность.

438

ряду с Богочеловеком, воплощенным Логосом, в мир возвращается и Духоносица, образ Третьей ипостаси. Парусия в этом смысле должна быть понята, как возвращение в мир Христа и Богоматери. Богоматерь и в Успении принадлежит миру («мира не оставила еси») и в него возвращается в Парусии. Ее пребывание «в небесах» является, конечно, иным «ежели Христово. Господь и после Парусии предвечно c сидит одесную Отца, пребывает на небе и на земле, как и Дух Святой. Пребывание же в небесах Богоматери соответствует ее совершенному освящению и обожению, в котором за Ней последует и человечество в прославленной Церкви. «Царствие Божие» (1) «приидет» в мир, а не будет, наоборот, изъято от мира «на небо», или, иначе, сам мир станет местом Царствия Божия: «и ничего уже не будет проклятого, но престол Бога и Агнца будет в нем, и рабы Его будут служить Ему. И узрим лице Его, и имя Его будет на челах их... и будут царствовать во веки веков» (Откр. ХХII, 3-5). И средоточие этого Царствия Божия на земле, престол Агнца, будет Пресвятая Богородица. «Успение» ее включает, конечно, всю полноту свершений, т. е. не только блаженную ее кончину, но и воскресение и вознесение. Однако все это во всей совокупности онтологически не составляет «оставления мира». Пресвятая Богородица во всей Своей славе не перестает быть творением, связанным со всем миром, который и прославляется в Ней и Ею (ср. космические ее иконы, как напр., Неопалимая Купина). Она и есть его слава.

В связи со всем сказанным, неизбежно возникает и дальнейший, уже почти безответный вопрос: когда совершается эта парусия Богородичная? Не следует ли думать, что она имеет место, во всяком случае, не позже Парусии Христовой, поскольку Церковь прославленная, ангелы и святые, согласно Откровению, сопровождают Христа, грядущего во Славе? Однако нет очевидности к тому, чтобы устранить возможность даже ее предшествования. Богоматерь, остававшаяся в мире после Вознесения, так сказать, одна, без Сына Своего, может и предварить Его пришествие в мир также одна, если это нужно для человечества, которое нуждается в размягчении сердец от видения ее зрака. Некоторые наведения к тому мы имеем в сказаниях прологов и житий, содержащих общую мысль, что «неоставление мира» Пресв. Богородицей выражается в ее схождениях в мир, ее явлениях в нем. В

(1) ««Ц. Б.» и «Ц. Небесное» суть лишь терминологические различия, тожественные по смыслу («небесному» у ев. Матфея соответствует «Божие», у других евангелистов), но это совсем не означает, что мир упраздняется в собственном бытии и, так сказать, берется на небо.

439

том общем приближении неба к миру, которое предшествует Парусии, является допустимым и предшествующее Парусии особое явление в мире Пресв. Богородицы. И в таком случае, не сюда ли относится видение пророческое: «наступил брак Агнца, и жена Его приготовила Себя. И дано было Ей облечься в виссон чистый и светлый; виссон же есть праведность святых. И сказал мне ангел: напиши: блаженны званные на брачную вечерню Агнца» (Откр. IX, 7). И далее: «и сказал мне: итойди, я покажу тебе жену, невесту Агнца. И вознес меня в духе на великую и высокую гору и показал мне великий город, святый Иерусалим, который нисходил с неба от Бога» (XXI, 9-10). И, наконец, последнее: «и Дух, и Невеста говорят: прииди». (XXII, 17). Святость святых, небесный Иерусалим, в соотношении с Невестой Неневестной, на символическом языке тайнозрителя, не говорят ли о явлении в мире сей духоносной Невесты, углаждающей путь Господа? Однако доселе это остается под покровом священной тайны, который сам собою отнимется с приближением времен и сроков, когда станет доступен вещему слуху зов Невесты: прииди, и зрящему взору видение Самой Невесты...

Следует еще отметить, что собственный удел Пресв. Богородицы ставит Ее Саму вне действия Парусии, ибо таковое для нее уже совершилось в честном ее Успении. По верованию Церкви, правда, не имеющему для себя свидетельства в Слове Божием, но непреложно утвержденному литургическом ее преданием, Господь сам приходит с неба при ее успении, чтобы принять ее святую душу, воскресить ее святое тело и вознести Ее в небеса для жизни в общении Своём, а чрез то в нем и со всей Св. Троицей (хотя, конечно, и не в недрах Ее). Здесь, в небесах, совершается ее предельное обожение и тем исполняется высшая цель творения, его теодицея. Посему и присутствие Богоматери в Парусии и на Страшном Суде существенно иное, чем всех, безо всякого исключения человеков, даже и ангелов, ибо все они находятся все-таки по сю сторону Парусии и Суда, все они, даже и ангелы, еще будут судимы. Но Пречистая не будет судима, хотя Она также и не судит, ибо и Она не Бог, но лишь Матерь Божия. Судит же Христос, как Богочеловек, Которому весь суд отдан Отцом. Она же не судя милосердует, как Мать. На Ней почила Ипостась любви, Дух Святой, Который также не судит, но сам Собой есть суд миру. В этом особом характере присутствия Богоматери на суде содержится новая тайна об ее делах любви после суда в отношении к осужденным. Но здесь уже поистине «блюдити убо нам удобее молчание»...

440

Возвращение Богоматери с небес в мир после воскресения означает начало всеобщего воскресения, ибо Ей, как уже воскрешенному и прославленному творению, не соответствовало жить в отпавшем от Бога мире, среди одебелевшего плотью человечества. Оно само должно уподобиться Ей, чтобы жить с Нею в одном мире. Ее явление в мир, «Жены облеченной в солнце», есть уже знамение воскресения, как и знамение Сына Человеческого на небе, святой крест. Последний, нося «Троицы триипостасный образ», есть поэтому знамение Славы, предвечно свойственной Св. Троице, в тварном же мире Сыну Божию — Сыну Человеческому, пришедшему в мир для пропятия. Крестная смерть есть путь к прославлению и знамение славы. И эти знамения воскресения, явление Креста в небесах и Богоматери на земле, свидетельствуются трубой архангела, будящего мир от смертного сна.

Явление Богоматери именно и означает начало воскресения мертвых, потому что Она, как сама воскресшая, может явиться лишь воскресшему человечеству вместе с воскресшим Господом (который являлся на земле, хотя по воскресении и в прославленном теле, однако же еще не во славе). Пребывание Богоматери в небе означает, очевидно, не то же, что седение Господа одесную Отца. Он пребывает в небесах, как Един сый Св. Троицы, как Бог в ее недрах. Пресвятая же Богородица, будучи творением, в это небо небес не восходит. Христос к Ней обращен Своим человечеством. Как высшая всея твари Она пребывает на грани неба и творения, будучи вершиной мира, которая касается неба, освящаемая всей силой Божественной Софии, откровения Св. Троицы. Но Сама Она все-таки остается Софией тварной. Это пребывание Богоматери в небесах может быть определено, как тварное небо, которое непосредственно озаряется небом божественным. В Парусии во Христе и Богоматери соединяется, таким образом, явление самого Божества, Божественной Софии, во Христе, а вместе с тем ее же явление в творении. Тем свидетельствуется совершившееся богочеловечество, — боговоплощение Христа и обожение твари, причем далее сила обожения распространяется и на все творение, которое загорается божественным светом преображения.

Где же место Предтечи, более которого (пророка) никто не восставал из рожденных женами (Мф 11, 11, Лк. 7, 8), (конечно, по Богородице), ангелочеловека и «ближнего друга Христова? (1) Конечно, оно там, где ему естественно быть — в бли-

(1) Из молитвы Предтече.

441

жайшем окружении Христовом, вместе с Пресв. Богородицей, согласно иконографическому свидетельству Церкви: иконы «Деисис», София Премудрость Божия (Новгородская) и др. На иконных изображениях Страшного Суда он удерживает то же место; в возглавлении ангельского чина (в качестве первоангела, как бы заменяя падшего Денницу), выше апостольского, пророческого и всех прочих чинов человеческих. Однако же остается различна мера Предтечи, первого Сына Церкви, главы ангельского собора и человеческого рода, и Богоматери — Духоносицы, Царицы неба и земли, олицетворения Церкви, как человечества Христова. Предтеча, хотя и первенствуя, принадлежит к Церкви, Богоматерь же в Ней главенствует, и в небесах нет никого, кто стоял бы ближе ее ко Христу («и даже усыновленный Ей со креста возлюбленный ученик Иоанн, который все-таки остается лишь одним из апостолов). Различие в уделе Предтечи и Богоматери выражается и в том, что Предтеча воскрешается лишь вместе со всем человеческим родом, между тем как для Богоматери смерть была уже ранее побеждена в честном ее Успении, чрез воскресение из мертвых, вознесение и небесное прославление.

Предтече, как «Другу Жениха» (1), Крестителю Христову и ангелочеловеку, принадлежит совершенно единственное место во всем человеческом роде, как ни трудно оно поддается догматическому определению. Особое служение проходится им и за гробом, где он «благовествует сущим во аде Бога, явльшегося плотию» (2), а это также ставит его самого, как в мире загробном, так и в воскресении в исключительное положение сравнительно со всем человечеством. Отсюда проистекает с достаточной очевидностью и дальнейшее догматическое последствие; хотя Предтеча и присутствует на судише Христовом со всем человечеством, но сам он ему не подлежит. Этим ангелочеловек становится выше даже и ангелов, которые все-таки имеют быть судимы, по свидетельству апостола, даже при участии человеков (Кор. 6, 3). Тот, кто призван был «коснуться верху Царя Христа» для Его крещения, хотя и разделяет со всеми человеками грех первородный, но сам является свободен от личного греха. Как же можно иначе понять свидетельство Христово о наибольшем из рожденных женами, притом данное накануне мученической его кончины в темнице? Этой личной безгреховностью Предтеча сближается с Пречистою, хотя, конечно, в дальнейшем пути освящении и он отличается от нее, честнейшей небесных сил бесплот-

(1) Ср. «Друг Жениха (о православном почитании Предтечи).

(2) Тропарь Предтече.

442

ных. Пречистая присутствует на суде, как милосердующая Матерь, Ходатаица о милости, являя Собой болезнующее человеческое естество; если Судия — Сын есть сама Истина — Справедливость, то Она есть Утешение Утешителево. Но этого единственного дара не дано даже и Предтече, как не свойственного его служению. Однако сам он, бесспорно, принадлежит к числу тех, о которых сказано, что «они на суд не приходят», как имеющие жизнь вечную, ибо «перешли от смерти в жизнь» (Ио, 5, 24). Это не освобождает их от присутствия на суде, ни даже от личной судимости, однако уже при наличии очевидной их конечной оправданности. И это то дает им дерзновение, имея во главе наибольшего из рожденных женою, вместе с милосердою Материю и в след ее, иметь дерзновение молитвы о милости на Страшном Судище Христовом: узы любви, связующей человечество, не упраздняются и не могут, не должны упраздниться даже последним трепетом перед судом Правды самой, и она не должна уступить страху себялюбивому о своей собственной судьбе (1).

Итак, Предтеча на суде, сам более, чем кто-либо, «не приходя на суд», присутствует на нем во главе молитвенного общения святых (communio sanctorum), ангелов и человеков (2), которое никогда и нигде не прекращается, образуя собой «Собор Предтечи», (празднуемый в наутрие Крещения). Но этот собор сам имеет водительство и черпает силу еще в ином, высшем «Соборе Богоматери». Таково соотношение обоих «предстоящих» в «Деисисе», как молении перед Христом о всем творении (3).

(1) Не подтверждается ли эта мысль образом притчи o Богатом и Лазаре, в которой себялюбивый богач пред лицом собственной гибели, будучи в муках, воспламеняется любовным попечением o судьбе братьев своих, чтобы «они не пришли на это место мучений» (Лк 16, 28)?

(2) Католическое богословие XIX века создало учение о первенствющем месте Иосифа Обручника, его воскресении и вознесении. Для этих догматических фантазий, уже кристаллизовавшихся в догмат и благочестивую практику, нет оснований. (Ср. Друг Жениха). Православие молчаливо отводит праведному Иосифу место в ряду патриархов и предков Спасителя, среди которых он, конечно, выделяется своей непосредственной генеалогической близостью к Нему. Однако, не взирая на это, Господь именуется в родословной «Сын Давидов», «Сын Авраамов» у Мф., 1, 1), а Иосиф как «муж Марии, от которой родился Иисус» (16) Также «был, как думали, Сын Иосифов» (Лк 3. 23). Даже и это словоупотребление способно предостеречь от догматического гиперболизма.

(3) К этому надо еще прибавить одну черту, свойственную Предтече, как ангелочеловеку, соединяющему в себе возглавление ангельского и человеческого мира его молитвенному попечению подлежит ангельский мир не только в светлой, но и в темной части. Поэтому и восстановление ангельства этой последней совершается при особливом молитвенном его участии, так же, конечно, как и Небесной и Земной Царицы, в молитвах не усыпающей. Здесь мы приближаемся к священной, в нерас-

443

3. Преображение мира.

Явление Христа в Парусии связывается в Слове Божием с гибелью и преображением, или новым творением мира (Откр. XXI, 5; Ис. XLV, 8, LXV, 17), как две разные стороны одного и того же свершения, причем связь эта не только временная, хронологическая, но и внутренняя, онтологическая: «и вдруг, после скорби дней тех. солнце померкнет и луна не даст света своего, и звезды спадут с неба, и силы небесные поколеблются. Тогда явится знамение Сына человеческого на небе» (Мф. XXIV, 29-30). В эсхатологической речи Господа непосредственно сближаются («вдруг... тогда») мировая катастрофа и Парусия, причем это сближение означает внутреннее единство этого события, — конец эона. Символический язык образов, в которых оно описывается, очевидно, совершенно не допускает буквального истолкования. В общем он соответствует языку апокалипсисов этого времени. Им выражается та основная мысль, что мир постигает катастрофический трансценз, который есть, с одной стороны, гибель его в огне, в мировом пожаре, и в то же время преобразование изнутри. Мир становится новым, как «новое небо и новая земля» (в наиболее резкой форме это сопоставление в 2 Петр. III, 7-13). Если первая сторона этого свершения, мировая катастрофа, — наполняет сердца невыразимым природным ужасом (terror antiquus), как врата смерти, не только личной, но и мировой, чрез которые притом проходит все творение, сама «душа мира», то вторая сторона исполняет сердца радостной надеждой воскресения. Образы мировой катастрофы свидетельствуют не только о физическом, но и метафиизическом или, по крайней мере, метаэмпирическом характере свершения: «небеса с шумом прейдут, стихии же разгоревшись разрушатся... растают» (2 Петр. III, 10, 12). Можно подыскивать физические и исторические образы для изъяснения этих катастроф (и «военные слухи», и «глады, и моры, и землетрясения по местам» Мф. XXIV, 7), однако все это, как лишь «начало болезней» (7), есть «еще не конец» (6), напротив, находится по сю сторону мирового бытия. Здесь еще остается место для убеждения в прочности этого мира («ибо когда будут говорить: «мир и безопасность», тогда внезапно постигнет их пагуба, подобно тому, как мука родами (постигнет) имеющую во чреве, и не избегнут», — 2 Фес. V, 3). Иными словами, в соответствии всей глубине мировой катастрофы, конец совер-

крытости блюдомой тайне будущего века, o которой «удобее молчание», хотя чрез это и не является допустимым ее нечувствие или же отрицание.

444

шится не только в физическом плане, который ограничивался бы лишь изменениями мирового бытия в пределах мировой эволюции. Он выводит за эти границы, предполагает метаэмпирическое его изменение, о чем возвещают апостолы и пророки и Сам Господь наш. В богословском уразумении конца пред нами встает вопрос: что же означает это преображение мира в обоих его аспектах: как в гибели, так и в воскресении мира?

Прежде всего, конец мира должен быть понят в связи с Парусией и даже в известном смысле, как Парусия в космическом аспекте. Земля и мир не есть лишь физическое или географическое (космическое) место для Парусии в чисто внешнем смысле, но метафизическое ее вместилище. Оно должно соответствовать своему предназначению, — быть достойным встречи Господа во Славе. Ибо мир в теперешнем достоянии не может вместить Парусии, он загорается от ее приближения, расплавляется в ее огне. В этом смысле теперешний мир вовсе и не увидит грядущего Господа, и на этой земле не совершится Его пришествие в попаляющей Славе. Внутри самого мира должна прежде того совершиться эта Парусия, он осветится ее молнией, имеющей сверкнуть ему от востока и даже до запада. Мир не останется индифферентен в своем состоянии к приближению грядущего Господа, его же трепещет вся тварь. И этот трепет твари будет ее возгорением.

Следующий вопрос относительно действия Парусии касается того, какой именно стороной обращена она к миру в его преображении. Парусия должна быть понята не только, как явление Христа во Славе, но и как общее троичное Богоявление; Отец посылает Сына, грядущего во Славе Духа Святого. Но по отношению к преображаемому миру Парусия обращена нарочитым действием Духа Святого, прославляющего и преображающего всю тварь. Здесь мы должны вспомнить все то, что мы знаем о действии Третьей ипостаси в мире (1) при его творении. Духу животворящему принадлежит облечение слов Слова, имже вся быша, в бытие, в реальность, а через то — и облечение мира красотою; «да будет», — и «бысть добро зело». Это есть осияние в Софии Божественной Софии тварной, явление Бога в творении. Однако это осияние для тварной Софии имеет свою меру, оно остается ограниченным всю ограниченностью тварного бытия в его самости, которая связана с его реальностью. Здесь миру по его творении должно было предстоять дальнейшее его прославление (или ософиение) в связи с че-

(1) См. Утешитель.

445

ловеком, возводящим его, вместе с собой, к новому бытию. Однако на этом пути совершилось падение человека, вместе с которым и «тварь покорилась суете не добровольно, но по воле покорившего (ее) в надежде, что и сама тварь освобождена будет от рабства тлению в свободу славы детей Божиих» (Рим. VIII, 20-1), а посему «вся тварь совокупно стенает и мучится доныне» (22). Во Адаме Новом предсовершилось это ее освобождение, а чрез ниспослание Им он Отца Духа Утешителя, «утешающего» и обновляющего тварь, оно завершилось. В мире воссияли огненные языки Пятидесятницы. В сошедшем в мир и в нем пребывающем Духе Святом уже присутствует Слава мира. Однако эта Слава мира остается еще не явлена, и тварь стенает и мучится доныне. Это связано с кенозисом Духа Святого, Который осуществляет Свою обновляющую и преображающую силу лишь в меру восприятия твари, ее способности к такому восприятию. Само же это восприятие, как и ниспослание Св. Духа в мир, связано с боговоплощением, с коренным изменением природного бытия мира в его глубине: плоть мира стала плотью Христовой в Его человечестве. Поэтому и мир оказался способен вынести Пятидесятницу, принять огнь Духа Святого, не попаляясь им. Однако, как Христос в земном служении Своем до конца проходил путь уничижения и прославления, так и мир, ставший Его плотью, и доныне еще проходит этот кенозис Духа, как бы бездейственного в мире. Кенозис Духа в мире есть еще продолжающийся в нем кенозис Христа, хотя он уже и миновал для Него самого в преславном Его Вознесении. Однако и при этом кенозисе Духа мир приемлет чрез Церковь освящающую Его силу чрез таинства и освящение мира в человеке. Мир незримо движется к своему преображению. Действие благодати Св. Духа уготовляет мир к принятию Парусии, которая предполагает и его прославление. Явление Господа во Славе, т. е. во всей силе Св. Духа, и есть преображение мира. Доколе Господь был в мире в уничижении, действие почивавшего на Нем Духа Святого было ограничено и проявлялось лишь в связи с Его служением в силе чудотворения. Воскресший же и прославленный Христос уже не являет Себя в мире, кроме как в «явлениях» ученикам и избранным, а в Вознесении во славе Он как бы уносит эту славу Свою из мира, оставляя его сообразным Своему уничижению, каковое и определяет меру действия Пятидесятницы в мире. Мир, из которого удалился Христос в Вознесении, присутствуя в нем лишь духовно в Духе Святом, остается лишен славы Его. Его «небо должно было принять во времени совершения всего, что говорил Бог устами всех святых Своих пророков

446

от века» (Д. Ап. III, 21). Но в Парусии Христос приходит в мир во Славе, а это значит, что и мир входит в Славу Христову. Хотя он и проходит через огонь преображения, но не попаляется им, потому что уже имеет свою огнеупорность. Он не сгорает, ибо в мире присутствует Христос, и если Христос во славе, то и мир во славе. Но это прославление и преображение мира означает не что иное, как прекращение кенозиса Св. Духа, Который действует в мире уже всею Своею силою. Эта Его безмерность и есть Парусия Св. Духа вместе с Парусией Христовой. Св. Дух, сошедший в мир в Пятидесятницу, но сокрывавшийся в ней, в Парусии является в нем всею своею силой и славой, и уже не в отдельных языках пламени на головах апостолов, но в огне мирового преображения.

Когда говорится о конце мира, применяется образ огня: «а нынешние небеса и земля... сберегаются огню...» (2 Петр. III, 7), «стихии разгоревшись разрушатся, земля же и (все) дела на ней сгорят» (10). Образ огня многократно встречается в Слове Божием в самых разнообразных смыслах, — в буквальном и в переносном (как гнев Божий). Но особое место среди этих значений занимают тексты, относящиеся к теофаниям и доксофаниям, явлениям Бога и его Славы, таково явление в огне Купины Неопалимой (Исх. III, 2; XIX, 18), видение славы Иезекиилевой (1 и далее) (с явлением огня аналогично и тожественно явление облака: Быт. IX, 13-14; Исх. XIX, 9, XIV, 15-18, XXXIV, 5, XL, 34-8; Числ. IX, 15-19; 3 Ц. VIII 10; 2 Пap. V. 13). Эти явления Божества в огне и облаке более определенно уясняются в Н. Завете, как именно пневматологические, в значении действия Духа Святого. Здесь руководящим является слово проповеди Предтечи о Грядущем: «Он будет крестить вас Духом Святым и огнем» (Мф. III, 11 = Лк. III, 16). Это же отожествление в словах Христовых о Пятидесятнице: «будете крещены Духом Святым» (Д. Ап. 1, 5). В связи с этим стоит явление Преображения Христова в свете, конечно, небесного огня, и в облаке, т. е., очевидно, в силе Духа Святого. И, наконец, сошествие Духа Святого в явлении огненных языков есть явное свидетельство об этом отожествлении божественного огня с действием Третьей ипостаси. Это излияние Духа Святого в первой Пятидесятнице имеет действие преимущественно экклезиологическое, выражается в основании христианской Церкви на земле, но оно же имеет значение также и эсхатологическое, относится к кончине века и ее свершению в природно-человеческом мире. Характерно, что пророчество Иоиля (III, 1-5; Д. Ап. II, 17-21), примененное ап. Петром в отношении к Пятидесятнице, во второй части

447

имеет именно этот явно эсхатологический характер, относится к кончине века: «И явлю знамения на небе и на земле: кровь и огонь и столпы дыма. Солнце превратится во тьму и луна в кровь пред тем, как наступит день Господень, великий и страшный» (Иоиль, III, 3-4). Это пророчество текстуально различается в своих образах от Малого Апокалипсиса, — речи Господа (где говорится: «солнце померкнет, и луна не даст света своего, и звезды опадут с неба, и силы небесные поколеблются» — Мф. XXIV, 29), но является тожественно с ним по своему эсхатологическому содержанию. Однако существенно отметить, что это сотрясение природы, будучи в Мф. XXIV связано с приближающимся явлением Христа во Славе, с Его Парусией, в Д. Ап. II = Иоиль III, определенно связано с осуществлением Пятидесятницы, с первой Парусией Духа Святого. Именно Дух Святой силою Своею совершает преображение вселенной чрез разрушение древнего, греховного, несовершенного мира, и чрез творение нового мира, с обновлением всей твари, это и есть сила Огня, сожигающего, расплавляющего, переплавляющего, просветляющего, преображающего.

Здесь пред нами проявляется во всей силе парадоксальная антиномичность соответствующих образов, которая с особой ясностью выступает в Мф. XXIV, Петр. III, Откр. XXI. Прежде всего, Огонь небесный зажигает и расплавляет мир: таково первое действие Св. Духа в мире в Его Парусии. Третья ипостась животворит и утверждает мир в его бытии. Но в то же время «небеса и земля, содержимые Словом Божиим» (2 Петр. III, 7), т. е. вмещающие в себя полноту («все») божественных сил (или идей) Слова, «сберегаются Огню на день суда». Огонь животворящий становится сожигающим. Это состояние «сбережения» относится, прежде всего, конечно, к кенозису Духа Святого, который, хотя в творении и блюдении мира животворит его, но в кенотической мере ограничивает силу Своего действия в мире в той степени, в какой тварь может воспринять его, не испепеляясь. Он способен выносить лишь ограниченную теплоту, так сказать, как температуру мира, которая, повышаясь далее известного предела, его уже расплавляет. Однако эта начальная мера утверждения и сохранения мира действием Духа Святого не есть окончательная в своей кенотической ограниченности. Правда, она еще и более умеряется чрез грехопадение человека и связанную с ним болезнь всего творения в подчинении его суете». Но с Пятидесятницы эта сила потенциально уже становится присуща миру во всей полноте чрез ипостасное сошествие Св. Духа. Пятидесятница включает в себя не только то, что можно в известном смысле назвать апокатастаси-

448

сом твари, освобождением от суеты первородного греха, но и ее прославлением и преображением. Подобно тому, как в Воскресении Христовом предсовершилось и грядущее воскресение всего человечества, так и в сошествии Св. Духа в Пятидесятницу предсовершилось всеобщее преображение мира (согласно пророчеству Иоиля, примененному ап. Петром). Однако и то, и другое остается сокрыто в онтологических глубинах бытия и ждет своего обнаружения в нем. Мир чрез действие Церкви в излиянии ее даров приуготовляется, зреет для встречи Пятидесятницы во всей полноте ее силы, хотя последняя и доселе умеряется кенозисом Св. Духа. Этот кенозис упраздняется лишь в Парусии Христовой, которая есть и Парусия Св. Духа. Спрашиваем себя: как же возможна была Его «первая» Пятидесятница? как тогда вынес мир сошествие Духа Святого? как не воспламенился он от огненных Его языков, и почему не начался тогда же мировой пожар, который имеет наступить в конце мира? (1). Пятидесятница стала возможна лишь в связи с вочеловечением Христа, который и «умоляет» Отца на этом (онтологическом) основании о ниспослании Духа Святого и Сам Его от Отца посылает. Дух Святой во Св. Троице предвечно почивает на Сыне, и так как по боговоплощению весь мир становится вместилищем Христовым, принадлежит Его человечеству, то для сошествия и пребывания Св. Духа в мире уже есть место в нем. Это место есть сам воплотившийся Сын, мир как тело Христово, которое в Пятидесятнице становится и хра -

(1) Эта непереносимость для твари видения Славы, т. е. не-кенотического откровения Св. Духа, неоднократно свидетельствуется в Слове Божием. Даже в явлении света Христова ап. Павлу на пути в Дамаск говорится, что он «от славы света Того лишился зрения» (Д. Ап. XXII 11). Этим свидетельствуется не-переносимость видения Славы даже в Новом Завете до Парусин. Правда, на горе Преображения апостолы видели эту Славу, «якоже можаху», однако можно думать, что и это видение было ограниченным и предварительным, поскольку «Иисус еще не был прославлен» (Ио. VII, 39). Ради нарочитой цели («да егда Тя узрят распинаема, страдание уразумеют вольное») апостолам дано было это предварительное явление славы (в особом порядке gratia luminis, как выразились бы римские богословы). В В. Завете прямо говорится o недоступности для смертного видеть Славу Божию: Исх. XXXIII, 18-23. Здесь характерно то видение славы, которую Бог показывает Моисею, причем «лица Моего не можно тебе увидеть, п. ч. человек не может увидеть Меня и остаться в живых». Господь поставляет Моисея в расселину скалы и покрывает его рукою, пока проходит: «ты увидишь Меня сзади, и лицо Мое не будет видимо» (23). Эти соотносительные образы лица и славы, во всяком случае, свидетельствуют и об относительности и неполноте явления славы, как бы отделенной от «Лица Божия». (Аналогично и явление Славы пророкам Исаии и Иезекиилю). Характерно, что тот же Моисей на Фаворе зрит не только Славу, но и Лице Бога, явившегося во плоти. Христа, Слава же осеняет Его в виде облака, собою умеряющего и как бы кенотически сокрывающего полноту явления Славы. Но лишь в Н. Завете возможно становится личное явление Славы.

449

мом Св. Духа. Однако Христос, вознесшийся во славе на небеса, в известном смысле оставил мир. Хотя Он духовно-действием Духа Святого — и «не оставляет» его, но это Его лишь духовное и таинственное присутствие в мире лишает последний славы Его, и чрез это являет Христа, как бы в еще продолжающемся кенозисе. Эта антиномика, существующая между жизнью в воскресении со славой и в уничижении так выражается y ап. Павла: «итак, если вы воскресли со Христом, то ищите горнего, где Христос сидит одесную Бога. Ибо вы умерли и жизнь ваша сокрыта со Христом в Боге. Когда же явится Христос, жизнь ваша, тогда и вы явитесь с Ним во славе» (Кол III, 1-4). Здесь соединяется в христианине воскресение и смерть, сокрытая жизнь во Христе и явление во славе. Все это есть, несомненно, описание продолжающегося кенозиса Христа на земле в Христовых. Ср. 1 Петр IV, 13; 2 Kop. 1, 5; Гал. II, 19-20.

Но этот кенозис Христа, продолжающийся в мире, сопровождается и соответствующим кенозисом Духа Святого. Если сошествие Духа Святого сделалось возможно по силе боговоплощения, то Слава Христова, которая есть Дух Святой, сокрыта в небесах, а потому остается не явлена на земле, она действует сокровенно в Церкви и чрез Церковь. Она ведет и уготовляет мир к его концу и славному преображению, когда наступает его зрелость и «ветви» смоковницы становятся уже мягки и пускают листья», и становится «близко лето» (Мф. XXIV, 32), срок, который «Отец положил в Своей власти» (Д. Ап. 1, 7) Парусия Сына ведет с собою и Парусию Духа Святого. Христос Своим пришествием во Славе приносит эту Славу и всему миру.

Слава, т. е. полнота действия Духа Святого, потому является в мире, что в него приходит Христос, Который приемлет ее в Себе для всего мира. Через это приятие Он охраняет мир от палящего ее огня, который становится «светом тихим», кротким сиянием Святыя Славы. Здесь с новой стороны раскрывается догмат об исхождении и ниспослании Духа Святого от Отца чрез Сына, а потому и на Сына. С Парусией Сына уже кончается кенозис Духа Святого, мир становится Царствием Божиим, в котором явлена его сила и слава. Свет Славы Христовой распространяется по всему миру своей прославляющей и преображающей силой. В этом смысле о Христе и говорится, что Он «уничиженное тело наше преобразит так, что оно будет сообразно славному телу Его» (Фил. III, 21).

В преображении мира действием Духа Святого, огнем, Откровение различает две стороны: сожжение мира силою этого огня, рас-

450

плавление и разрушение его, в последней мировой катастрофе, и совершение чаемых нового неба и новой земли: «вот Я творю новое небо и новую землю, и прежние уже не будут воспоминаемы и не придут на сердце» (Ис. LXV, 17, ср. LXVI, 22; 2 Петр. III, 13). Сгорит все в мире, недостойное увековечения, не-софийное его приражение, и воссияет софийный его образ, так что София тварная станет совершенно прозрачным откровением Софии Божественной и в этом единстве образа с нею отожествится, хотя и на веки сохранит свою тварность, свое собственное внебожественное бытие: это и значит, что в применении к тварному миру «будет Бог всяческая во всех». Это сгорание и новое творение (точнее, перетворение) соответствует смерти и воскресению в человеке, в котором умирает и упраздняется все смертное, не софийное, и воскресает пребывающее, софийное. Если выразить эту же мысль в применении к душе мира, то это значит, что она, как субстанция мира, теряет свою инстинктивность и душевность, а приобретает духовность через человека, очеловечивается в нем. Сюда относится то, что сказано вообще о теле, как телесности (которая совпадает в данном случае с душою мира): «сеется тело душевное, восстает тело духовное. Есть тело душевное, есть тело духовное. Так и написано: «первый человек Адам стал душой живущей» (Быт. II, 7), a последний Адам есть дух животворящий. Но не духовное прежде, а душевное, а потом духовное» (1 Kop. XV, 44-46). Это-то одуховление душевного соответствует и словам того же апостола — о душе мира, именно, что «сама тварь освобождена будет от рабства тлению в свободу славы детей Божиих» (Римл. VIII, 21). Душа мира, сохраняя всю свою реальность и самобытность, перестанет быть закрытой для духа или даже до известной степени владеть им, но станет ему послушна, для него прозрачна, с ним сообразна. Но этот переход мира от душевности к духовности не может совершиться собственной его силою. Он предполагает новый творческий акт Божий над творением, хотя это и не есть новое творение, но скорее перетворение, преобразование, возведение к новому состоянию уже сотворенного, совершаемое Духом Святым. При этом новое творение связано с человеком, как носителем души мира и его господином, оно сообразно человеку и в этом смысле человечно. Если ныне «мы в себе стенаем, ожидая усыновления, искупления тела нашего» (23), то это тело наше не является отделенным или изолированным от всего мира, оно с ним связано. Ибо мир и есть периферическое тело человека. Это изменение есть акт не физический, но метафизический: субстанция мира поставляется в иное, новое состояние Духом Святым, и приемлет радостно

451

свое освобождение от суеты, рабства тлению, недуховности. В этом смысле даже и действие Духа над миром природным является актом также и синергическим. Огнь Духа является не сжигающим только и разрушающим, но и преображающим, потому что сама тварь уже созревает для приятия своего преображения. Оно приходит не рано и не поздно, всепроницающей мудростью Божией, вместе с Парусией Христовой, которая совершается Парусией Духа Святого. Дух Святой пребывает в мире чрез творение, как творческое да будет, — Словом, Которым «вся Тем быша». Дух пребывает в мире силою Пятидесятницы, которая ипостасным его схождением полагает основание уже не только бытию мира, но и его обожению чрез проницание Софии тварной Софиею Божественную. В Пятидесятнице, которая предполагает уже совершившееся Боговоплощение, полагается основание для этого проникновения, или обожения мира («будет Бог все во всем» (1). Однако это уготовляемое преображение сокрыто и задержано кенозисом Духа Святого в твари. В совершающемся же обожении эта сила Духа Святого, уже пребывающего в мире, проявляется в действии над тварью, в котором проявляется всемогущество Божие, однако без разрушения ее при новом творении («се творю все новое». Откр. XXI, 5). Ибо это новое творение все же находит для себя основание в старом, в него включено. Оно не есть ни уничтожение старого мира, ни онтологическое насилие над ним (deus ex machina), силой которого совершалось бы нечто миру не свойственное, такое, чего он не может вместить. Напротив, это новое творение совершает именно то, что миру свойственно и уже дано, хотя и в кенотическом предварении. Но в то же время оно, безусловно, превышает собственные возможности жизни мира и в этом смысле есть всесильное действие Божие над миром, хотя оно онтологически и ожидается им. Преображение мира является таким образом одновременно имманентным миру и трансцендентным ему. Новое, второе, творение есть завершение изначального первого. Оно действует в мире неодолимо и неотвратимо, как действие Божие в мире, хотя и не есть насилие над ним. Чтобы понять основание этого нового творения, нужно связать его с первым, увидеть в нем его же собственное свершение. Бог сотворил мир для его самобытного, внебожественно-тварного бытия, однако цель творения мира не в этой его отделенности от Бога, но в соединении с Ним, хотя и без утраты своей самобытности. Путь мира к полноте своего

(1) Текст этот πάντα ἐν πᾶσι одинаково может иметь значение, как «все во всем (средний род), — в мире, творении, так и — «все во всех» (мужской род), — в человеках, o чем ниже.

452

бытия обозначается тремя свершениями: сотворение мира Отцом чрез Сына в Духе Святом; его соединение с Богом чрез боговоплощение посланного от Отца Сына, совершенное Духом Святым чрез соединение во Христе двух природ, божеской и человеческой, и в ней — всего «стяженного» в человеке мира; наконец, преображение мира, т. e. его окончательное обожение, с полным уже опрозрачнением Софии Божественной чрез Духа Святого, посланного Сыном от Отца. Все три акта Бога над миром: сотворение — соединение с ним в Боговоплощении — преображение Духом Святым, суть действия сущего во Св. Троице Бога. Однако они различаются в своих свершениях нарочитой обращенностью к миру той или иной ипостаси в ее ипостасном характере: Отца в творении, как трансцендентного Бога, полагающего «вне» Себя мир, творящего его «из ничего»; Сына в боговоплощении, как Ипостаси Слова всех слов мира, всего его тварного содержания («имже вся быша»): мир онтологически вмещает и как бы повторяет собой и в себе эти слова Слова, a Слово соединяет в Себе мир и тоже как бы повторяет его уже в связи с человеческим Своим естеством; Дух Святой, Который животворя облекает бытием слова Отчего Слова, делает жизнь мира вместилищем жизни Божественной. Разумеется, все эти три действия Творца в творении не могут быть разделены или противопоставлены. Все они суть триединые акты триединого Бога, но вместе с тем определенно окачествованы характером той или иной ипостаси. И именно в этой ипостасной окачествованности и заключается та сравнительная новизна, которой каждый из них отличается: абсолютная новизна творения для самого себя, новизна его бытия, как тела Божия, Плоти Сына (Иo. 1, 14), и, наконец, его обновления Духом Святым.

Парусия Духа Святого в мире, как явление силы Пятидесятницы, хотя и отличается синергическим характером, поскольку она совершается над имеющим собственную природу и жизнь творением, однако в то же время неодолима и в этом смысле принудительна, как и Парусия Христова. Если Христос становится видим для всех, как Его любящих и ожидающих, так и не любящих и отвергающих (тогда восплачутся все племена земные и увидят Сына Человеческого, грядущего на облаках небесных с силою и славою великою». Мф. XXIV, 30), то и огонь расплавляющий и преображающий действует в мире, как метакосмическая, сверхприродная сила. Разумеется, при этом остается то основное различение, что Парусия Христова видима прежде всего человекам, и через них миру, Парусия же Духа Святого не видима, но чув-

453

ствуема творением, как превозмогающая сила духовности в бытии душевном. Однако и это свойство последней связано с бытием человека, как стоящего во главе творения, а, кроме того, воспринимается всей стенающей из-за человека тварью, которая радуется о Духе Святом. В связи с этим приятием преображения со стороны творения, следует вспомнить то, что нам известно о не-ипостасной любви, именно любви творения к своему Творцу и хвалы Ему, к которой призывается тварь в Слове Божием. Преображение мира силою Духа Святого, ипостаси любви, явится и новым возгорением славословящей любви твари к своему Творцу. Тогда станет подлинной действительностью, что «небеса поведают Славу Божию, н о делах рук Его возвещает твердь. День дню передает речь, и ночь ночи открывает знание. Нет языка и нет наречия, где не слышался бы голос их. По всей земле проходит звук их, и до пределов вселенной слова их» (Пс. XVIII, 2-5). И тогда исполнятся во всей силе взывания трех отроков в песни, воспетой ими в пещи огненной (Дан. III, 57-81), они обращены ко всей одушевленной и неодушевленной, но равно одуховленной твари:

«Благословите, все дела Господни, пойте и превозносите Его во веки.

Благословите Господа — небеса —

— все воды, которые превыше небес —

— все силы Господни —

— солнце и луна —

— звезды небесные —

— всякий дождь и роса —

— все ветры —

— огнь и жар —

— холод и зной —

— росы и иней —

— ночи и дни —

— свет и тьма —

— лед и мороз —

— иней и снег —

— молнии и облака —

— земля —

— горы и холмы —

— все произрастания на земле —

— источники —

— моря и реки —

— киты и все движущееся в водах —

454

— все птицы небесные —

— звери и весь скот —

пойте и превозносите Его во веки».

Весь строй мироздания, данный в Шестодневе, призывается здесь к хвале Господа, ведению Его и любви к Нему.

К полноте преображения мира, выражаемой в разных образах, следует еще присоединить образ «великого города, святого Иерусалима, который нисходит с неба от Бога. Он имеет Славу Божию» (Откр. XXI. 10-11). Далее описывается этот город, материал его, драгоценные камни и устройство (11-23), причем он «измеряется мерою человеческой, какова мера и ангела» (17). Нисхождение с неба этого города, который явно имеет земное назначение и даже происхождение, конечно, не может быть понято буквально. Образ этот означает преображение града земного, человеческого, исторического («спасенные народы будут ходить во свете его, и цари земные принесут в него славу и честь свою». XXI, 24). Здесь разумеется исторические достижения человеческого творчества, которые будут освобождены и отделены от дел павшего уже Вавилона и богатства его (ХVIII, 2-21), и также получат причастность преображению в славе Божией. Они также приобщатся к общему изменению, ибо не заслужили уничтожения, как Вавилон, но в то же время нуждаются в небесном сете, чтобы продолжать существование в будущем веке, в Царстве Славы. Чрез это и они также достигают известного обожения, которое распространяется на весь мир. «Город не имеет нужды ни в солнце, ни в луне для освещения своего; ибо слава Божия осветила его, и светильник его Агнец» (XXI, 23, XXII, 5) (О граде Божием см. ниже, § 7).

4. Всеобщее воскресение.

Парусия Христова есть явление Воскресшего в силе и славе воскресения. Но это явление не может осуществиться в сем тленном мире, который для того и преображается, и для этого тленного человека, ибо «плоть и кровь не могут наследовать Царствия Божия, и тление не наследует нетления» (1 Kop. XV, 50). «Ибо тленному сему надлежит облечься в нетление, и смертному сечу — облечься в бессмертие» (53) Только воскресшее, нетленное, познавшее силу воскресения и облеченное в бессмертие человечество может встретить Христа и принять Его явление. Посему, если «не все мы умрем, то все изменимся» (51), облекшись в нетление и бессмертие. Воскресение Одного есть и всеобщее воскресение, сокровенное до

455

«последнего дня» (Иo. VI, 39) и являющее силу воскресения Христова: «воскресе Христос, и жизнь жительствует. Воскресе Христос и мертвый ни един во гробе: Христос бо восстав из мертвых, начаток усопших бысть» (1).

В воскресении Христовом, вместе с Его человечеством, предвоскресает уже, приемля силу воскресения, и все человечество: Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ, и сущим во гробех живот даровав. Смерть обессиленная, хотя и царит в мире сем, поскольку он еще остается во власти князя его, но смертность есть лишь временное состояние его, а не естество. «Христос воскрес из мертвых, первенец из умерших. Ибо как смерть чрез человека, (так) и чрез человека воскресение. Как в Адаме все умирают, так и во Христе все оживут, каждый в своем порядке: первенец Христос, потом Христовы, во пришествии Его» (20-23). Богочеловек есть все-человек, и воскресение Христово онтологически является всеобщим воскресением, его в себя включает, хотя оно и осуществляется лишь в последний день, в Парусии Христовой. «Если мы веруем, что Иисус умер и воскрес, то и умерших в Иисусе Бог приведет с Ним» (1 Фес. IV, 14). Парусия по силе этого Откровения есть и всеобщее воскресение, а это последнее, в свою очередь, есть и Парусия, ибо находится в отношении некоего тожества с ним и нераздельности.

Мы уже знаем, что воскресение Христово одновременно есть воскресение и воскрешение: Христос воскрешаем Отцом силою Духа Святого и воскресает Сам, ибо «смерти нельзя удержать Его» (Д. Ап. II, 24). Оно есть акт синергический (2), в котором действию Божию соответствует и самоопределение человеческое, чрез совершенное исполнение воли Отца и искупительное примирение с Богом для всего падшего человеческого естества. Постольку всеобщее воскресение являет и силу искупления человеческого рода во Христе. Очевидно, что, если «Бог», т. e в данном случае Отец, воскрешает Христа, то в Нем воскрешаемо и все человечество. Постольку воскрешение этого последнего есть трансцендентное действие Бога в творении. Такое заключение подтверждается и прямым свидетельством Слова Божия: «Воскресивший Христа воскресит и

(1) Огласительное слово св. Иоанна Златоустого в день Св. Пасхи.

(2) Агнец Божий, стр. 411-417. Вот тексты, сюда относящиеся и свидетельствующие o том, что «Бог (= Отец) воскресил его (Христа) Д. Ап. II 24. III, 15, IV, 10, 5, 30, X, 40, XIII, 32, 34, XVII, 31, XXVI, 8, 1 Петр. 1, 21; Кол. II, 12; Рим. IV, 24, VIII, 11; 1 Kop. VI, 14; 2 Kop. 1 9 IV, 14; Гал. 1, 1; Еф. 1 20; II, 6 1 Фес. I, 10. Тексты, свидетельствующие o том, что Сын сам воскресает: Мф. XVI, 21, XVII, 9, 23 = XX, 19. XXVII, 63. Мр. VIII, 31; IX, 9; Лк. XVIII. 33; Римл. IV, 25, VI, 4, 9, VIII, 34 XIV, 9, 1 Кор. XV, Ч 12, 20; Кол. III, 1, Фес. IV, 14, 16.

456

ваши смертные тела Духом Святым, живущим в вас» (Римл. IV, 24), «Бог воскресил Господа, воскресит и нас силою Своею» (1 Кор. IV, 14). На этом основании может показаться, что в качестве нового творения и воскресение мертвых совершается Отцом чрез Сына Духом Святым, подобно тому, как сотворен был мир. Однако воскресение не есть новое творение в собственном смысле, но лишь восстановление (апокатастасис) творения изначального, с возведением его к высшему и последнему бытию. Поэтому Отец действует здесь не как «Вседержитель Творец», но как Промыслитель чрез действующие в мире в совершившемся уже Богочеловечестве (чрез Боговоплощение и Пятидесятницу) ипостаси Сына и Духа Святого, в сообразном их для данного положения соотношении. Здесь надлежит установить, что, хотя Сам Отец «воскресит нас силою Своею», однако Он совершит это чрез Сына по слову Господню: «ибо как Отец воскрешает мертвых и оживляет, так и Сын оживляет, кого хочет» (Иo. V, 21). «Наступает время и настало уже, когда мертвые услышат глас Сына Божия, и услышавши оживут» (15, 28). «Воля же пославшего Меня Отца, чтобы из того, что Он дал Мне, ничего не погубить, но все то воскресить в последний день... и Я воскрешу его в последний день» (Иo. VI, 39-40). «Я есмь воскресение и жизнь» (XI, 25). Сопоставляя эти два ряда текстов, из которых, согласно одним, воскрешает Отец, а согласно другим — Сын, мы прежде всего, должны их соотнести между собою, разумеется, заранее исключая всякую возможность их несогласованности или противоречивости. Их соотношение состоит в том, что собственное воскресение Христово есть изначальное и основное, а всеобщее воскресение есть вторичное и произвольное: умершие воскресают «во Христе», «первенец Христос, потом Христовы» (1 Kop. XV, 22-3). Если Христос Сам не только воскрешает, но и воскресает, то в этом Своем воскресении Он уже совоскрешает всех, в Нем воскресающих, есть воскреситель совоскресающих с Ним. После Его воплощения Отец действует в мире Им и чрез Него, в особенности во всеобщем воскресении, которое есть плод Его воскресения, включено в него. Однако этим не нарушается собственное соотношение ипостасей: начало воскресения есть все-таки «воля Отца», самое же воскрешение, как исполнение этой воли, есть дело Сына. Не забудем при этом соответствующего действия Св. Духа, о котором сказано выше (Римл. VIII, 11). Дух Святой Животворящий есть жизнь Божия, о которой однако сказано: «как Отец имеет жизнь в Самом Себе, так и Сыну дал иметь жизнь в Самом Себе» (Иo. V, 21-2). «как Отец воскрешает

457

мертвых и оживляет, так и Сын оживляет кого хочет» (21-2). Этот текст имеет, прежде всего, общетринитарное значение, поскольку он относится к предвечному исхождению Св. Духа от Отца и почиванию Его на Сыне; далее — христологическое, поскольку Дух Святой сообщается твари и посылается чрез Сына в Его прославлении; и, наконец, пневматологическое, поскольку Дух есть жизнь, сила «оживления» и «воскрешения», в этом смысле само оживление и воскресение. Христологическую формулу о том, что Сын оживляет и воскрешает, можно развернуть полностью в тринитарную: по воле Отца Сын посылает Духа Жизни, и воскресение, таким образом изъясняется, как действие всей Св. Троицы: Отец — начало, Сын —совершитель, Дух Святой — сила свершения, его существо.

Но эту же мысль можно выразить и на языке богословия Славы. Насколько Парусия Сына является в вышеуказанном смысле и Парусией Духа Святого (что в соединении и дает пришествие Христа во Славе по воле Отца), всеобщее воскресение есть и явление, и действие этой Славы в мире. Слава не может ограничиться в Парусии одним лишь осиянием Христа, Свет ее и сила распространяется в твари и воскрешает мертвых во славе. «Дух Славы, (Дух) Божий» в «явлении Славы» Христа (1 П., IV, 13-14) воскрешает умерших во славе: «сеется в уничижении, восстает во славе; сеется в немощи, восстает в силе» (1 Кор. XV, 43). Нетление равнозначно прославлению. Христос, являясь во славе, сообщает эту славу всему Своему человечеству, а эта слава, прежде всего, есть воскресение. Оно соответствует общему преображению твари в мире человеческом, как раскрытие всей силы Парусии, которая, будучи вторым пришествием Христовым, есть и явление Славы Св. Духа, Божественной Двоицы.

Воскрешение, как явление силы Парусии, есть трансцендентное действие Божие в мире, и потому оно является внезапным. Это значит, что сила его не содержится в жизни самого мира (чем принципиально устраняется натурализм типа федоровства). Она не является и достижением космической и исторической эволюции, но есть прямое действие Бога над человеком (хотя это не устраняет в нем и синергизма). Эта же самая мысль может быть выражена и так, что всеобщее воскресение есть действие воскресения Христова, в него включено. Трансцендентная сторона всеобщего воскресения выводит его из времени с его исторической непрерывностью и ставит его даже вообще вне земного времени, или же над ним. С него начинается уже новое время, — «будущий век». Это общее определение выражено в Слове Божием на языке образов,

458

из которых наиболее употребительный есть трубный глас, призывная труба архангела, возвещающего повеление Божие: «и пошлет ангелов Своих с трубой громогласной, и соберут избранных Его от четырех ветров, от края небес до края их» (Мф. XXIV, 31). И этим словам Господа вторить и апостол языков; «говорю вам тайну (1): не все мы умрем но все изменимся, вдруг — ἐν ἀτόμῳ (2) — во мгновении ока, в последней трубе, ибо вострубит, и мертвые восстанут нетленными, и мы изменимся. (1 Kop. XV, 51-52). И этот же образ в 1 Фес. IV, 16 «ибо сие говорим вам словом Господним (3)... Сам Господь при возвещении κελεύσματι при гласе архангела и трубе Божией сойдет с неба, и мертвые во Христе воскреснут прежде». Образ трубы Божией и трубного гласа неоднократно повторяется и в Откровении в применении к изъявлению воли Божией: IV, 1, VIII, 6-8, 12-13, IX, 1, 13-14; трубам аналогичны здесь голоса и громы: X. 3-7, XVI, 1, 17; XVIII, 1-2.

Трубный глас, возвещающий «повеление» (военный сигнал) есть образ, заимствованный из военного быта, он выражает здесь действие Божие, которое в трансцендентности своей является внезапным для мира (и в этом смысле катастрофическим). Это возвещение всеобщего воскресения приписывается ангелам или архангелу, но этим, разумеется, не отменяется основная истина, возвещенная в Откровении, что воскрешение мертвых есть дело Божие. Здесь лишь прибавляется та мысль, что оно совершается при участии ангелов, как исполнителей Божественной воли. Это соответствует общему служению ангелов в попечении о мире и блюдении его. Очевидно, это участие не ограничивается лишь жизнью этого века, но простирается на переход его и в будущий (с участием и в последнем разделении, в качестве «жнецов»: Мф. ХIII, 39-41). Образ и степень этого участия нам не открыты и превышают наше теперешнее понимание, — по сю сторону смерти и воскресения.

Воскресение мертвых является всеобщим (Иo. V, 28) и одновременным: «все сущие во гробах услышат глас Сына Божия (28) и услышавши оживут» (25). Всеобщность воскресения соответствует

(1) «Тайна» — μυστήριоѵ — указывает здесь на нарочито откровенный характер сообщаемого, соответствующий божественной трансцендентности свершения.

(2) ἐν άτομῳ одинаково может относиться к внезапности во времени, как и к метаэмпирическому характеру изменения в отношении к бытию мира в его веществе, к изменению первичной, «атомной» структуры мира, очевидно, также трансцендентному.

(3) «Сие говорим вам словом Господним» — здесь равносильно 1 Кор ХV 51: «и говорю вам тайну», как нарочитое откровение о трансцендентном миру действии Божием над ним.

459

вселенской силе боговоплощения, в котором Господь воспринял все человеческое естество без всякого ограничения или исключения, а в Своем славном воскресении воскрешает и все человечество (1). «Якоже во Адаме все умирают, такожде и о Христе все оживут» (1 Kop. XV, 22). Здесь некоторое недоумение может возникнуть лишь в связи с отдельными библейскими речениями. Прежде всего, надо устранить недоразумение, возникающее в связи с учением Откровения ο воскресении первом (XX, 4-6). С точки зрения всеобщего воскресения в теле «первое воскресение» праведников, только «оживших» (как бы мы это ни истолковывали), вовсе не есть воскресение, поскольку здесь не идет речь о воскресении телесном. Однако в отдельных текстах мы имеем и другие указания, свидетельствующие как будто о некотором различии во времени воскресения, как и образе его. Сюда относятся, прежде всего, слова Господа: Мф. XXIV, 31: «и пошлет ангелов Своих с грубою громогласною, и соберут избранных Его от четырех ветров, от края небес до края их». Не говорится ли здесь о воскресении вообще только избранных, или же, по крайней мере, в первую очередь их? Еще более как будто утверждается такая же мысль в 1 Kop. XV, 23:...«во Христе все оживут, первенец Христос, затем Христовы, в пришествии Его» (хотя в той же главе, си. 52, говорится без всяких ограничений об «изменении» и воскресении «вдруг, во мгновение ока, — при последней трубе»). И, наконец, сюда же относится и текст 1 Фес IV, 16-17 «Сам Господь сойдет с неба, и мертвые во Христе воскреснуть прежде ποῶτον — потом мы, оставшиеся в живых вместе с ними, восхищены будем на облаках в сретение Господу на воздухе, и так всегда с Господом будем». Однако во всех этих трех выражениях не содержится отмены мысли о всеобщем воскресении, согласно которой «все, находящиеся во гробах, услышат глас Сына Божия, и изыдут сотворшие благое в воскресение живота, а сотворшие злое в воскрешение суда» (Иo. V, 28-9). Здесь не делается различия во времени воскресения тех и других. Поэтому и вышеприведенные тексты надо понимать не в смысле временного последования, но скорее известного качественного различия, хотя и выраженного на языке времени. Мысль, которая здесь содержится, состоит в том, что различно воспринимают зов к воскресению и в этом смысле по разному воскресают «Христовы» и не-Хри-

(1) О раввинистическом учении относительно воскресения лишь одних праведников см. Ив. Г. Троицкий: Талмудическое учение o посмертном состоянии конечной участи людей СПБ 1904. Ср. мой очерк «Об условном бессмертии» (Путь, 52-53).

460

стовы; с одной стороны, св. пророки, апостолы, мученики, праведники, которых вся жизнь была ожиданием грядущего Христа, с Предтечей Христовым во главе, а с другой, равнодушные, погруженные в жизнь мира, а далее и враги Христа, гонители, богохульники, безбожники. Если первые, так сказать, воскресают активно, то вторые лишь подчиняются неизбежности воскресения: здесь опять приоткрывается синергизм даже и в воскресении. Одни духовно и сами совоскресают со Христом, другие же, так сказать, пассивно противятся, не идут навстречу воскресению, не ждут его. Для одних эта необходимость — во осуждение», для других высшая свобода в радости «воскресения жизни». И эти-то различия выражены в сопоставлении: сначала Христос, потом Христовы.

Наряду с воскресением, апостол говорит и об «изменении» живущих, которое приравнивается восстанию из мертвых. Здесь — в неизмеримом мгновении — ἐν ἀτόμῳ — проявляется сила смерти и воскресения, на основании плодов земной жизни, как и загробного состояния, которые сделают живущих способными больше или меньше, так или иначе, приять воскресение. Однако, помимо этого богословского постулата, в своей очевидности бесспорного, мы не можем, находясь по сю сторону смерти и воскресения, получить об этом какое либо реальное представление. «Изменение» собою отделяет его переживающих от этого мира, как делает то же самое ему, так сказать, эквивалентная смерть. Оно им дает аналогичное познание духовного мира и освобождает человека от праха земного для вступления в новую жизнь воскресения. Больше этого богословского постулата мы об этом сказать ничего не можем.

Теперь обратимся к основному вопросу; что же есть воскресение, проповедь которого составляет как бы основное содержание первохристианства? Об апостолах сразу же говорится, что «они проповедуют во Иисусе воскресение мертвых» (Д. Ап. IV, 2). В Афинах ап. Павел «благовествовал воскресение мертвых» (XVII, 18). Пред лицом синедриона он говорит: «за чаяние воскресения мертвых меня судят» (ХХIII, 6), также пред лицом правителя Феликса он свидетельствует о своей вере, «что будет воскресение мертвых» (XXIV, 15, 21). Тоже пред Агриппой и Фестом (XXVI, 8). В I-м послании к Kop. XV, 13-17 им исповедуется, как основная истина нашей веры: «если нет воскресения мертвых, то и Христос не воскрес, а если Христос не воскрес, суетна вера наша», и о цели христианской жизни говорится, как о том, «чтобы достигнуть воскресения из мертвых» (Фил. III, 11). Бог воскресил Иисуса, воскресит и нас силою Своею» (1 Kop. VI, 4), «воскресивший Господа Иисуса воскресит чрез Иисуса и нас» (2 Кор. IV, 14).

461

Воскресение, согласно христианской вере, есть, прежде всего, оживление тела и соединение его с духом, телесное воскресение. «Воскресивший Христа из мертвых оживит и ваши смертные тела» (Римл. VIII, 11). Оно состоит в том, что «Бог дает ему тело» (1 Kop. XV, 38). Воскресение есть в этом смысле апокатастасис, человек воссозидается в своем первозданном виде, как состоящий из души и тела. Посмертное состояние бестелесности, a в этом смысле и развоплощенность не есть для человека естественное, выражающее полноту жизни, напротив, онтологически его можно признать лишь эпизодическим, поскольку смерти Бог не сотворил, она вошла в мир грехом и побеждена воскресением Христовым. Таким образом, первое действие силы воскресения состоит в восстановлении полноты человека в его духовном и телесном составе. Здесь мы имеем на одной стороне кладбище с мертвыми костями, с другой бестелесные души, ждущие восполнения чрез соединение с телам. Здесь со всей силой надо отстранить отношение к телу платонизма, по которому оно есть лишь временная темница, оковы для духа, подлежащие совлечению. И с не меньшей силой надо отвергнуть и теософскую идею метаморфозы человека в ряде его перевоплощений, в которой стирается самое различие между духом и телом, и конкретная целостность первочеловека Адама, как и Нового Адама, Христа. Идея воскресения лучше всего выражается в конкретном и массивном образе оживления останков, каковой мы имеем в видении прор. Иезекииля о мертвых костях, гл. XXXVII, а также и в простоте Евангельского слова: мертвые «услышавше оживут» (Ио. V, 25), подобно как и в описаниях воскресения Христова: гробница пуста, одни пелены, и плат особо свит на другом месте (XX, 7). В этом смысле воскресение есть, прежде всего, победа над смертью: усопшие получают оживленными свои тела, «изменившиеся» же приемлют новое состояние тел своих.

Воскресение из мертвых есть еще и приобщение к жизни бессмертной, из которой уже исключена самая возможность новой смерти (non posse mori). Это есть сила воскресения Христова: во Христе все оживут». В этом смысле всеобщее воскресение мертвых существенно отличается от чудесных воскрешений, совершавшихся в В. и Н. Завете, и даже самим Христом. Эти воскрешения не давали силы бессмертия: ни отроки, воскрешенные пророками Илией (3 Ц. XVII, 21-3) и Елисеем (4 Ц. IV. 33-36), ни сын вдовы Наинской, ни дщерь Иаира, ни даже Лазарь, друг Господа, ни Евтих, ни Серна, воскрешенная ап. Петром, не прияли силы бессмертия, но в свое время снова умерли. Между тем в Царствии Божием, по

462

ту сторону воскресения, воскресшие не знают смерти, ибо и «Христос уже не умирает, смерть уже не имеет над Ним власти» (Римл. VI, 9). «Тогда сбудется слово написанное: «поглощена смерть победою» (Ис. XXV, 8). «Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?» (1 Kop. XV, 55). Что же означает здесь это распространение силы Христова воскресения на всех умерших, на все человечество? Мы уже знаем, что воскрешение мертвых есть действие всей Св. Троицы, в которой Отец волит, Сын осуществляет Свое воскресение, как всечеловеческое Духом Святым. Всеобщее воскресение не есть новое творческое действие Бога в мире, новый факт в жизни последнего, оно есть свершение уже предсовершенного, именно оно предсовершилось в воскресении Христа. Однако оно оставалось и остается как бы бездейственным в его удалении из мира в Вознесении до времени Парусии. Эта связь в речи ап. Петра выражается в таких словах; «да придут времена отрады от лица Господа, и да пошлет Он предназначенного вам Иисуса Христа, Которого небо должно было принять до времени свершения всего, что говорил Бог устами всех Своих пророков от века» (Д. Ап. III, 20-1). «Бог, воскресив Сына своего Иисуса, к вам первым послал Его благословить вас» (26), Сын же послал на проповедь Своих учеников и до Второго пришествия Его продолжается это «совершение» всего, в небесах и в мире, и лишь после того в мир снова приходит Господь во Славе. Но эта Слава совершенно уже несовместима с властью тления и смерти в мире и человеке. И как весь мир преображается в славе, так воскресает и все человечество навстречу явлению Христа.

Но если самого Христа воскрешает Отец Духом Святым, то и Сын воскрешает по воле Отца Духом Святым в явлении Славы: «воскресший Христос из мертвых оживит и ваши смертные тела Духом Своим, живущим в вас» (Р. 8, 11). Он именно воскрешает силою Христова воскресения. До Второго пришествия Христова действие Духа Святого, сошедшего в мир, промыслительно ограничивается Его кенозисом. После него этот кенозис уступает место воскресительному действию Духа Святого. Дух Святой, по воле Отца воскресивший Христа и почивший на Нем ипостасно, нисходит силою Своею на сухие кости умерших и оживляет их. «Так говорит Господь Бог костям сим: вот Я введу Дух в вас, и вы оживете. И обложу вас жилами и выращу на вас плоть, и покрою вас кожею и введу в вас Дух, — и оживете» (Иез. XXXVII, 5-6). Но это «введение Духа» возможно лишь в силу того, что это есть человечество Христово, на котором почивает Дух Святой. Поэтому воскресение есть и окончательное

463

раскрытие силы Боговоплощения, так же, как и Пятидесятницы. Воскресение мертвых есть в этом смысле действие Парусии Духа Святого, так же, как и преображение мира. Но оно совершается в связи с Парусией Сына, помимо Которого не действует Дух Святой, по ипостасному Своему характеру. Ибо Он «не от Себя говорить будет» (Иo. XVI, 13). «Он прославит Меня, потому что от Моего возьмет и возвестит вам. Все, что имеет Отец, есть Мое; потому Я сказал, что от Моего возьмет и возвестит вам» (14-15). Эти Господни слова, выражающие взаимоипостасные отношения, в применении к воскресению мертвых именно означают, что Сын воскрешает властью и велением Отчим (Иo. V, 21), действием Св. Духа. Это действие включается в общее прославление мира с прекращением кенозиса Св. Духа, или открытием «Царства Славы».

Воскресение мертвых есть прямое действие силы Божией. Мы выше отметили в нем человеческую сторону синергизма, поскольку разные люди не в одинаковой мере его чают и к нему подготовлены. Кроме того, и вообще наступление Парусии происходит лишь по окончании истории, в полноту времен. Однако этот синергический образ совершения воскресения отнюдь не означает, вопреки Федорову, какого-нибудь человеческого в нем участия, но относится только к его приятию. Воскресение есть последствие такого приближения Бога к творению, какое мы имеем в Боговоплощении и Пятидесятнице или вообще в совершившемся Богочеловечестве. Воскресение всеобщее представляется в известном смысле естественным для человечества, как воспринятого Христом и уже предвоскрешенного Им, но в то же время является в себе самом и сверхъестественным, трансцендентно-творческим актом Божиим: Бог «воскресит нас силою Своею» (1 Kop. VI, 14). Постольку воскресение есть предмет веры, как нечто совершенно новое для нашей теперешней жизни, о чем можно сказать лишь словами апостола: «не у явися, что будем. Знаем только, что когда откроется, будем подобны Ему, потому что увидим Его, как Он есть» (1 Ио. III, 2). И даже та, все-таки только духовная, радость воскресения, которая нами так чудесно переживается в Пасхальную ночь, не есть еще эта радость духовно-телесного воскресения. Воскресение из мертвых остается для нас в этом веке все же трансцендентным. Как чудо Божие, оно является тайной для нас, пока с нами не совершилось.

Это действие Божие над человеками не ограничено нашей человеческой немощью, оно также не считается и с индивидуальными свойствами. Поэтому оно и является всеобщим: все люди вос-

464

креснут без всякого исключения, ибо всеобщее воскресение есть дело Божие. В этом смысле все воскресают одинаково, Божией волею, а не человеческим произволением. Быть человеком и, следовательно, принадлежать к человечеству Христову, — таково есть это единственное основание для воскресения, которое усвояется человечности как таковой: homo sum et nihil humani a me ahenum esse puto, это же человеческое естество, силой Христова вочеловечения, есть и богочеловеческое. Вот почему, по слову Златоуста, все призываются к Воскресному ликованию, «всех бо свободи нас Спасова смерть» (Иоанн Златоуст). Воскресение мертвых, будучи тайной Божией, по силе своей в известной мере изъясняется в своем действии, а постольку и может быть постигаемо на основании откровения (у ап. Павла в 1 Кор, XV, 37-42). Воскресение сравнивается здесь с сеянием и прорастанием зерна. «Когда ты сеешь, то сеешь не тело будущее, а голое зерно, какое случится, пшеничное или другое какое. Но Бог дает ему тело, какое хочет, и каждому семени свое тело. Не всякая плоть такая же плоть; но иная плоть у человеков, иная плоть у скотов, иная у рыб, иная у птиц. Есть тела небесные и тела земные: но иная слава небесных, иная слава земных. Иная слава солнца, иная слава луны, иная звезд; и звезда от звезды разнствует во славе. Так и при воскресении мертвых». Здесь высказаны две основных мысли: в первой сила воскресения уподобляется растительной энергии зерна, вторая отмечает различие самих семян, а соответственно и их тел. Растительная энергия зерна сама по себе, присущая творению Божию, есть природная тайна, доступная нашему наблюдению в своих проявлениях. Здесь устанавливается различие качества зерна и ею энергии, «голое зерно», и «каждому семени свое тело». Зерно соотносительно земле, как некоей бескачественной или всекачественной реальности, которая дает зерну тело соответственно его растительной энергии. «Зерно умирает» в своей данной оболочке, но через это не уничтожается его качественная энергия, идея или энтелехия. В растительном процессе мы имеем лишь повторения совершенно подобных произрастаний. Но этого же нельзя сказать относительно человеческого воскресения. Хотя и здесь имеется уже определенно окачествованное зерно в индивидуальном образе умершего человека, так что воскресение в известном смысле подобно его прорастанию, однако последнее отличается от обычного произрастания, поскольку оно содержит в себе силу бессмертия, а вместе и сохраняет силу собственной индивидуальности. Следовательно, сравнение здесь надо ограничить, приурочив его лишь к характеру восстановления жизни в воскресении. Именно здесь мы

465

имеем, с одной стороны, определенно окачествованное произрастание из зерна, т. е. уже сущую в творении и теперь лишь воскресающую личность, и с другой — присущую восстановлению жизни растительную силу зерна. Если перевести этот образ, принадлежащий жизни растительного мира, на язык антропологии, то получается утверждение, что в воскресении определенная духовная личность принимает, точнее, возвращает себе растительную энергию для восстановления полноты жизни своей, не только духовной, но и телесной или, точнее, духовно-телесной. Смерть состоит в отделении тела, в котором и выражается воплощенность, принадлежность к этому миру человека, от его души и духа, пребывающих в нераздельности и после смерти, в загробном существовании. Душа пребывает бессильна удерживать связь с телом и оживлять его, чем и сама она приводится в состояние потенциальности. В воскресении же она снова принимает от Бога эту энергию «зерна», животворящую силу, и по повелению Божию снова образует себе тело, ей свойственное. Это тело вещественно заимствуется из природного мира, к которому принадлежит. Воскресение постольку не есть новое творение, ню лишь восстановление созданного в его полноте, Каждый человек получает свое собственное тело, которое он имел (хотя и в измененном состоянии, о чем ниже), через энергию души. При этом важно уразуметь, что это тело не есть творческое создание человеческого духа, который к такого рода «объективации» и неспособен, но именно души, которая послушна здесь воле Божией («услышат глас Сына Божия и услышавши оживут» (Иo. V, 25). Поэтому в воскресении нет места человеческой свободе, присущей духу, но действует как бы природная необходимость в соединении с пассивностью, в данном случае свойственной душе. При этом душа не вновь получает, но лишь восстановляет силу, которую ей была присуща прежде смерти, когда человек жил и телесно. Можно еще сказать, что эта пассивная, в этом смысле женственная субстанция, отнесенная к всечеловеческому многоединству, есть душа мира. Иными словами, воскресение мертвых совершается Божиим действием именно в душе мира, или всей стенающей твари, которая оживает в победе над смертью. Воскресение мертвых поэтому есть действие Божие не только в применении к каждой отдельной человеческой души, но и ко всему целокупному Адаму, и больше того, ко всему творению, в котором вместе с преображением торжествует и всеобщее воскресение. Противоречило бы этому многоединству человеческого рода, — одинаково как Ветхом, так и в Новом Адаме, — если бы воскресение совершалось лишь для каждого отдельного челове-

466

ка единично, без той внутренней родовой связи, которая соединяет весь человеческий род.

Однако это многоединство не упраздняет множественности и качественного многообразия человеческих личностей, — и это раскрывается в другой стороне учения ап. Павла о воскресении, именно, что «не всякая плоть та же плоть». Есть индивидуальные различия в твари уже при сотворении, они имеют свой отпечаток и в целом, в душе мира. И эти-то различия полностью осуществляются при воскресении. Мир и человечество не есть монотонный монолит однообразных повторений, но органическая симфония многообразия, которое печатлеется как в целом, в мировой душе, так и в каждом из творений: «иная плоть человеков, иная плоть у скотов, иная у рыб, иная у птиц. И, конечно, индивидуальна и каждая человеческая душа, в соответствии индивидуальности личного духа, хотя в то же время она и причастна универсальной мировой душе. Она-то и создает себе во всеобщем воскресении силою Божией собственное индивидуальное тело, свойственное ей по сотворению. В связи с этим возникает вопрос, немало обсуждавшийся в патристической литературе (Ориген, св. Григорий Нисский, св. Ефрем, бл. Августин и другие), в каком состоянии телесном, в каком возрасте и образе восстает тело воскресающего человека? в какой мере сохраняет оно отдельные черты, присущие ему в земной жизни? Главная трудность здесь состоит, прежде сего, в том, что тело воскресения должно иметь полноту, совершенство и неизменную устойчивость, между тем, как земное тело этими чертами не обладает. Если стремиться к полноте, то не окажется ли для каждого при воскресении (спрашивал себя св. Григорий Нисский) целая толпа тел, принадлежащих к разным возрастам и несущих черты каждого из них? Если стремиться к точному повторению здешних тел, то, спрашивается, с каким же телом воскреснут дети, больные, уроды и т п.? Не будем останавливаться на частностях, — все они приводятся к одному общему вопросу: будет ли воскресшее тело возможно точным воспроизведением всех эмпирических его состояний, свойственных ему в этом мире греха и смерти, или же оно будет общим их адекватным образом, полноте и совершенстве выражающим идеальный, умопостигаемый образ человека, как личности, следовательно, независимо от точного фиэического соответствия его отдельным ликам? Очевидно, последнее. Вопрошание же относительно отдельных сторон этого совершенства является праздномыслием, как за отсутствием для этого данных, так и по некоторой нескромности такого любопытства. Из всего этого ряда вопросов,

467

пожалуй, можно выделить только один, как наиболее существенный, именно о поле. Некоторые из святых отцов (в частности, св. Григорий Нисский) учат, что в воскресении вообще упраздняется пол, — не только в телесных половых отличиях, но и духовно, поскольку самое возникновение пола связано с грехопадением и утратой изначального андрогинизма (Я. Бёме). Можно удивляться такому мнению, особенно у писателей церковных: разве не очевидно, что в боговоплощении одинаково увековечен и засвидетельствован в своей изначальности как мужской пол, воспринятый Господом в Его человеческом естестве, так и женский, прославленный и освященный в лице Богоматери, воскрешенной и вознесенной на небо с плотью? Вообще отрицание изначальной двуполости человека, чрез которую печатлеется в нем и полнота образа Божия (Б. 1, 27), означало бы повреждение целого ряда догматов в системе христианского вероучения (об этом достаточно было сказано в предыдущих томах). Есть только одна сторона в этом утверждении, которая находит для себя известное подтверждение и в Слове Божием, где говорится: «пища для чрева, и чрево для пищи, но Бог уничтожит и то, и другое» (1 Kop. VI, 13). Сюда же могут быть отнесены и слова Господни, что «сподобившиеся достигнуть того века и воскресения из мертвых ни женятся, ни замуж не выходят» (Лк. XX, 30). Под упразднением чрева и того, что ниже чрева, разумеется, очевидно, прежде всего упразднение самой функции, — поддержания жизни чрез пищу и размножение, которые теряют уже в будущем веке значение для бессмертной жизни человека. Но и здесь является ненужным праздномыслием спрашивать, как далеко пойдет такое изменение тела и в чем именно выразится, поскольку для нас остается неведомо все общее его состояние в воскресении. Мы должны здесь твердо держаться лишь одного начала, именно, что воскресшее тело сохраняет эквивалентную тожественность своему зерну, т. е. погребенному телу усопшего, который поэтому может быть индивидуально узнаваем в своем телесном образе (по аналогии с тем, как один и тот же человек узнается в разных возрастах и состояниях). Иначе сказать, в воскресении сохраняется индивидуальность тела, соответствующая всей индивидуальности человека в ее единственности.

Следует ли это понимать в смысле прямой физической тожественности частиц тела погребенного и воскресшего? Не сохраняется ли прямая связь между телом человека в его земной жизни, трупном истлении и воскресении? Св. Григорий Нисский, который в одном из вариантов своего учения о воскресении, был близок и

468

к такому именно решению этого вопроса, утверждал, что душа налагает свой отпечаток ἐκμαγεῖον на частицы своего тела, и при всеобщем воскресении она именно их и избирает для восстановления. Очевидно, в такой прямолинейной форме это учение не может быть поддерживаемо уже потому, что тело наше в земной жизни и не представляет чего-то устойчивого и неизменного, но скорее подобно потоку частиц, входящих и исходящих, непрестанно обновляющихся и в этом обновлении усвояемых из общего мирового вещества. Одни и те же частицы при этом мировом круговороте могут войти в состав и разных тел, человеческих, животных и растительных (как это имеет место и при вкушении пищи), и вселенная в этом отношении более подобна запасу разных материалов телесности, нежели складу определенных тел. блюдомых к последнему дню. Поэтому общая мысль об индивидуальных частицах тела, особо отмеченных печатью σφαγις живущего в нем духа, должна быть уточнена и ограничена. Она относится не столько к текучей материи тела, сколько к индивидуальной форме, к связи души с мировым телесным веществом, телом тел (1). Эту связь можно мыслить и более конкретно, как существование во вселенной нарочитого семенного «атома», принадлежащего именно данному телу и образующего его зерно или телесный кристалл, около которого происходит кристаллизация телесности. При этом вовсе нет необходимости в понимании этого атома непременно в смысле материальной частицы; скорее это есть определенная энергия, так сказать, энергетический центр, находящий себе место во вселенной и образующий посредство между душой и телом, как мировым веществом. Постольку этот центр, как принадлежащий душе, остается неразрушим и в смерти, бессмертен, как и она. И именно к этому центру применяется действие души, в воскресении обретающей в себе новую силу к воссозданию тела и к восстановлению связи души, а через нее и духа с миром, в чем собственно и состоит воскресение.

Этот же вопрос получает своеобразное освещение при свете догмата о св. мощах (2), которые представляют собой особое состояние телесных останков. Эти останки сохраняют связь с духом «почивающего в мощах», как особом месте присутствия его. Хотя св. мощи и именуются нетленными, однако признак физического нетления в буквальном смысле не является здесь суще-

(1) В этом смысле вселенная и вообще представляет собой периферическое тело человека в силу своего единства и всеобщей связи. См. об этом в Философии Хозяйства, ч. I, М. 1910.

(2) См. наш этюд: «О св. мощах» (рукописно).

469

ственным, «почивание в мощах» выражается в особой связи останков с духом человека. В этом качестве Св. мощи предваряют собой как бы тело воскресения, в них дано душе святых в особом смысле пребывание на земле. (В известной мере аналогичное чувство привязывает нас и к родным могилам и к родному праху). Именно эта связь духа с плотью установляет характер св. мощей, почему последним свойственна и делимость, при сохранении их характера в каждой частице. Пребывание святых в своих мощах есть поэтому явление столько же телесного, сколь и духовного порядка, во всяком случае оно не может быть понимаемо, как связь каждого духа с каждой из частиц, возвращающихся во вселенную. Полнота нетления свойственна лишь пребыванию тела Господня во гробе, как и Его Пречистой Матери, телесам Воскресения. Состояние же св. мощей соответствует состоянию перехода через смерть к воскресению.

Следующий вопрос, возникающий в связи со сказанным, будет таков: если воскресшее тело не представляет собой прямого восстановления усопшего тела, но есть в этом смысле нечто новое, то в каком же отношении воскресшее тело находится к прежнему? В частности, какое тело получают воскресающие младенцы, больные и искаженные болезнью, каковыми являются, впрочем, все умирающие? Этот вопрос ныне также принадлежит к числу безответных. Однако, если мы освободимся от мысли о воскресении, как буквальном воспроизведении тела умершего, и станем в нем усматривать возвращение душе силы воссоздать себе соответствующее тело, то это соответствие именно и должно состоять в осуществлении собственного телесного образа для данного человека во всей его полноте и целости. В отеческой письменности мы встречаем рассуждения на тему об упразднении в воскресении различий возраста и даже о приведении всех тел в соответствие земному возрасту Спасителя. Мы не видим основания идти так далеко и отрицать возможность различия возрастов, как известных духовных типов возрастания даже и в воскресении (ибо не являет ли всякое мгновение в жизни Спасителя такую полноту, по крайней мере, в пределах Его земного бытия?) Является неким самоочевидным постулатом учения о воскресении восстановление всех тел в полноте и адекватности их умопостигаемого образа, их индивидуальности в воскресшем теле. Последнее является тем самым совершенно прозрачным художественным образом или формой для живущего в нем духа. Тело и есть именно такая форма, лишь не абстрактная, но конкретная, не чертеж или схема, но живой образ. И поскольку каждый чело-

470

век осуществляет свою идею, или свое «слово», он имеет и свою собственную форму. Образ этот еще никогда не осуществляется вполне адекватно в раздельных мгновениях и состояниях его жизни (к тому же искаженной грехом, болезнью и смертностью) и является впервые лишь в воскресении. И, однако, для видящего взора никакое состояние тела в земной жизни не чуждо этого своего идеального образа, не пусто от него (иначе это и не было бы его собственное тело). Божественный художник, замысливший весь этот мир форм человеческого многоединства, властен и премудр явить его в творении, раскрыть загадку каждого человека в его внешности и внутренности. При такой постановке теряет смысл и значение вопрос о тожественности отдельных частиц тела мертвого и воскресшего. Вещество воскресшего тела берется прямо из «земли», из которой человек создан и в которую отходит, причем, конечно, это есть уже «новая земля» под новым небом, чем еще раз упраздняется вопрос о тожественности частиц. Скорее надо постулировать всеобщую человеческую телесность, которой является весь природный мир. Взаимная непроницаемость и отталкивание разных тел, которые свойственны им в теперешнем природном мире, не суть их последнее и единственное свойство, сопровождающее их и в мире преображенном. Напротив, ему свойственно состояние обратное, как можно заключить из вхождения и удаления воскресшего Господа «дверем затворенным». (Не об этом ли свидетельствует и евхаристическое преложение св. даров, которое выражается в телесном присутствии Господа — praesenria realis — в евхаристических элементах хлеба и вина, причем именно в этом-то соприсутствии и состоит таинственное «преложение»?). Не правильнее ли поэтому думать о соотношении воскресших тел не как о взаимно разделенной множественности, но как о единой общей телесности, свойственной целокупному Адаму и воспринятой в свою человечность и Новым Адамом? Разумеется, при таком разумении совершенно отпадают тревожившие патристическую мысль вопросы к том, как воскресающее тело найдет и включит в себя частицы истлевшего тела, и каковы они будут. Но эта общая телесность отнюдь не исключает того, что каждая человеческая личность будет иметь ее по своему, согласно своему образу, так что это единство и всеобщность всечеловеческой телесности, как универсального периферического тела, соединяется с множественностью отдельных индивидуальных тел, в которой она осуществляется, причем каждое тело воспринимает ее, согласно своему образу, и как свое собственное, и как родовое общее тело всего человечества.

471

Не притязая на проникновение в эту физику и физиологию будущего века, мы не можем не признать этого постулата в качестве известной богословской гипотезы, не исключающей точек прикрепления в этом всеобщем теле человечества для отдельных тел, в их семенных атомах.

Таким же богословским постулатом является, что в воскресении индивидуальные тела суть образы телесного бытия, со всей ясностью выражающие идею каждого человека. Они содержат в своем образе всю полноту индивидуальных его черт, по которому каждый может быть распознаваем и узнаваем. Иными словами, воскресшие человеки будут познавать друг друга не только в силу духовного общения, но и по своему телесному образу, исшедшему из рук Художника вселенной. Если в здешней жизни мы лишь с трудом взаимно опознаем друг друга, причем в этом опознании всегда есть много неточности, неполноты и ошибок, то в мире воскресения каждый становится доступен для познавания в своем собственном образе. Индивидуальность не упраздняется, но раскроется во всей полноте, притом не только души, но и тела (1). «Духовное тело» есть нерукотворная икона духа, не в том виде, как он себя ныне осуществляет, но как он замыслен и сотворен Богом. Конечно, и в данном случае необходимо включить действие синергизма: наше воскресшее тело, как и вся наша жизнь есть равнодействующая свободного человеческого творчества и благодати. Своей жизнью человек в известной мере творит и свое тело, которое в воскресении облекается славой и бессмертием от Господа. Сюда относятся слова ап. Павла «строит ли кто на этом основании (которое есть Иисус Христос) из золота, серебра, драгоценных камней, дерева, сена, соломы, — каждого дело обнаружится, ибо день покажет, потому что в огне открывается, и огонь испытает дело каждого, каково оно есть. У кого дело, которое он строит, устоит, тот получит награду. А у кого дело сгорит, тот потерпит урон: впрочем, сам спасется, но так, как бы из огня» (1 Кор. III, 12-15). Синергически наше

(1) Приписываемое Оригену, очевидно, вульгаризованное учение оригенистов, будто бы осужденное на V всел. соборе (на котором оно, во всяком случае, не рассматривалось), содержит мысль об упразднении индивидуальности телесной в воскресении «кто утверждает, что тело Господа, по воскресении, сделалось эфирным и приняло сферическую форму, каковыми телами облекутся в воскресении и все разумные твари, — кто утверждает, что как Христос совлекся Своего земного тела, так и все разумные существа не будут иметь в воскресении подобных настоящим тел, да будет анафема». Здесь осуждается как вообще спиритуалистическое умаление телесности, доходящее до ее отрицания, так и умаление индивидуальности тел, приводящее к принятию их бесформенного единообразия.

472

«строение» входит в тело воскресения, в соответствии своему материалу и качеству, или же оно, сгорая, обращается в ничто, и тогда слава воскресения дается Богом, но без участия человека, даже вопреки ему: «спасется как бы из огня». Однако все получат эту божественную славу телесного воскресения, хотя и по разному. «Ибо знаем, что когда земной наш дом, эта храмина, разрушится, мы имеем жилище от Бога на небесах, дом нерукотворенный, вечный» (2 Kop. V, 1), «только бы нам и одетым не оказаться нагими» (3). Здесь выражается та же мысль о различном восприятии дара Божья, нерукотворенного, вечного, однако и при наличии коего можно остаться «нагим». И эта же общая мысль об облечении в славу воскресающих телес при воскресении со всей силой выражена тем же апостолом в 1 Kop. XV, содержащей нарочитое богословие воскресения: «сеется в тлении, восстает в нетлении. Сеется в уничижении, восстает в славе. Сеется в немощи, восстает в силе. Сеется тело душевное, восстает тело духовное (42-4). «Но не духовное прежде, а душевное, потом духовное. Первый человек от земли перстный, второй человек — Господь с неба. Каков перстный, таковы и перстные; и каков небесный, таковы и небесные. И как мы носили образ перстного, будем носить и образ небесного» (46-49). «Мы же все открытым лицом преображаемся в тот же образ от славы в славу, как от Господа Духа» (2 Кор. III, 18). В этих текстах в самой решительной форме и без всякого ограничения или исключения провозглашается всеобщее воскресение духовных тел в силе и славе, по образу славного тела воскресшего Христа, даже в прямом с ним отожествлении, так что все воскресшее человечество включается в прославленное тело Христово. (При этом еще раз надлежит вспомнить сказанное выше о единстве всеобщего тела воскресшего человечества). Здесь пред нами встает вопрос об этом соотношении духовного тела и славы его. И прежде всего, что означает «духовное тело», — в отличие от тела душевного? Это же противоположение в каком то смысле совпадает с различием тел тленных и нетленных, облекающихся в бессмертие человеков перстных и небесных (1 Kop. XV, 47-8, 53). Не является ли понятие духовного тела противоречивым, conradictio in adjecto, поскольку духовный мир обычно понимается, как бестелесный, а телесность почитается противоположной духу? Однако надо различать разные оттенки в сопоставлении духовного с душевным, плотским или телесным. Платоническое противоставление духа и тела, причем последнее рассматривается, как узы или темница для духа, хотя нередко проникает и в христианскую аскетику, однако не соот-

473

ветствует началам христианской антропологии, которая исходит из определения человека, как воплощенного, отелесненного духа, в соединении с душой, как промежуточным звеном между обоими. Оно не соответствует и здравой онтологии, согласно которой подлинная субстанция материи, как всеобщей реальности, есть дух (1), поэтому же и воплощенность духа не является онтологическим противоречием, но, напротив, его раскрытием в реальности, жизненным откровением. «Духовный» мир сил «бесплотных» может быть понят в своем бытии лишь по связи его co всей полнотой творения, в частности, с человеческим миром, предполагающим ангельское ему служение. Т. о., духовность в смысле бестелесности сил «бесплотных» является также не безусловной, но относительной, лишь особым состоянием или частью всего мирового бытия. Поэтому и идея «духовного тела» сама по себе вовсе не является онтологическим абсурдом, но должна быть понята в определенном контексте, в который она поставляется у ап. Павла. Именно она сопоставляется с идеей душевного тела (или в данном случае синонимичного ему перстного человека). Душевное и духовное тела суть лишь различные состояния телесности человека, в ее отношении к духу. Исходя из тричастного состава человека, который не упраздняется и при этом различии, нет основания и в духовном теле упразднять элемент душевности, или душу, образующую тело и соединяющую чрез то человека с миром. Изменяется их сравнительная энергия. Изначально, до грехопадения человек был в состоянии предустановленной гармонии между телом, душей и духом. Но это состояние было еще предварительным (подобно и предварительному бессмертию: posse non mori, но не non posse mori). Дух должен был активно овладеть душой и телом на основании своей свободы и чрез то приобрести власть над ими обоими. Он был еще в состоянии «души живущей», тогда как ему предстояло в последнем Адаме стать «духом животворящим» (1 Kop. XV, 45). В этом смысле «не духовное прежде», а душевное, потом духовное. Первый человек из земли перстный» (47). После грехопадения дух потерял власть над душой, а чрез нее и над телом. Для нее — а с ним и для всего человека — наступило состояние «тления», т. е. смертности, «немощи» и «уничижения» (42-44), и его тело стало «душевным», перестав быть «духовным», каковым оно было до грехопадения, хотя лишь в предварении. А в растущем ослаблении духовности, в состоянии падения человек становится плотским «зане суть

(1) См. Утешитель, гл. IV, б).

474

плоть, Итак, духовность тела означает, прежде всего, власть духа над душой и его одушевленным телом, прозрачность тела для духа и ему послушность, вообще адекватность человека своей идее, или первообразу. Но этот первообраз может быть явлен не в начале, но лишь в полноту времен. Этим восстановляется иерархия человеческого трехчастного состава, нарушенная в образе «падшем, истлевшем страстьми», и одушевленное тело становится прямым откровением, зерцалом духа, его прозрачным образом и славою, между тем как тело душевное является образом затемненным и извращенным, сам же душевный человек уничижается до рабства плоти с утратой человеческого образа. От него может освободить человека только смерть и последующее за ней воскресение силою Христовой.

Если в воскресении «Господь уничиженное тело наше преобразит так, что оно будет сообразно славному телу Его» (Римл. III, 21), то отсюда следует и понимание характера тел воскресения. Им, прежде всего, свойственна прозрачность для духа и ему послушность, преодоление плотской тяжести душевного тела, а в силу этого и его связанности и ограниченности. Тело освобождается, прежде всего, от чисто плотских потребностей, — чрева и пола, которые держат в плену своем человека душевного: восстание в нетлении вместе с бессмертием дарует и эту свободу. Не упраздняется жизнь в теле с ее чувственностью, но эта последняя становится невинной и непорочной, святой жизнью вместе с природой, радованием и любованием ею. Этому общению не чуждо и вкушение природных даров, как приобщение плоти мира. Не говорит ли Сам Господь на Тайной Вечери, при установлении новых пиши и пития, которые суть Плоть Его и Кровь По. VI, 55), так; «не имам пить от плода лозного, доколе не приидет Царствие Божие» (Лк XXII, 18) и не вкушал ли Господь Воскресший пред учениками Своими «часть печеной рыбы и сотового меда» уже после воскресения (XXIV, 41-3)? И не говорится ли в Откровении о чистой воде жизни и плодах древа жизни в Новом Иерусалиме (XXII, 1-2)? Однако уже изменяется коренным образом природа этого вкушения, ибо оно не есть «пища для чрева», которую упразднит Бог (1 Kop. VI, 13), вместе с зависимостью от нее и самой жизни. Оно становится проявлением безгреховной жизни тела в этом мире, подобно тому, как и труд человека в мире перестает быть совершаем «в поте лица», но становится творческим возделыванием и хранением «Эдема». К духовности тела относится и утрата тяжести и непроницаемости тела, образ которой имеем в прохождении Господа «дверем заключеным». А вместе с этим,

475

очевидно, изменяется общий характер пространственности и протяженности. В этом и осуществится освобождение от «рабства тлению» всей твари, которая мучается и стенает, ожидая откровения сынов Божиих. Но и здесь нам, за отсутствием соответственного опыта, доступны лишь отвлеченные постулаты.

Однако мы не можем пройти молчанием основной, руководящей идеи, которая содержится в откровении относительно всеобщего воскресения, именно, что оно совершится во славе, и тем включается в общее явление Славы, сопровождающее Парусию. Если мир приемлет славу в своем преображении, то это же приятие для человеков совершается во всеобщем воскресении (или соответствующем ему изменении). Чрез то сообщается и телесности человека та Слава, которую имел Господь прежде создания мира и возвращает в славном Своем Воскресении, чтобы затем даровать ее сначала ученикам (Иo. XVII, 22), а затем и всему творению. Воскресение во славе настойчиво свидетельствуется в разных текстах Слова Божия, прежде всего, в самой общей форме: «сеется в уничижении, восстает во славе, сеется в немощи, восстает в силе» (1 Kop. XV, 43). (По смыслу, если не по словесному выражению, сюда же относится ст. 53: «ибо тленному сему надлежит облечься в нетление, и мертвенному сему облечься в бессмертие»). И далее эта общая мысль, как бы в подтверждение обетований Прощальной беседы и Первосвященнической молитвы, разъясняется ап. Павлом именно в смысле сообразности всеобщего воскресения прославлению Христову: «каков перстный, таковы и перстные, «каков небесный, таковы и небесные. И как мы носили образ перстного, будем носить и образ небесного» (48-49). Эта же мысль подтверждается и так; «уничиженное тело наше преобразит так, что оно будет сообразно славному телу Его силою, (которою) Он действует и покоряет Себе все» (Римл. III, 21). Эта сообразность «уничиженного» тела человеческому телу Христову есть сила боговоплощения, в котором Господь воспринял всю полноту человеческого естества и его в Себе прославил, а во Втором пришествии во Славе сообщает ее всему человечеству. При этом однако, при всей сообразности наших уничиженных тел Христову телу Славы, тварное человечество воспринимает ее также лишь тварно, т. е. в становлении, восходя от славы в славу: «преображаемся в тот же образ от славы в славу» (2 Kop. III, 18).

Эта мысль выражена без всяких ограничений в применении ко всему человечеству, как и Господь воспринял его целостно, став Новым Адамом (1): «как мы носили образ перстного,

(1) Некоторые находят отграничение этой всеобщности славы в сло-

476

так будем носить и образ небесного» (1 Кор. XV, 49). Образ небесного будет сиять на всех воскресших телах человеческих, облеченных славою. Это возвращает нас к общему учению о Славе, поскольку она есть явление Св. Духа, Его действие и откровение в творении. Слава есть «облечение в лепоту», красоту творения, как явление Св. Духа во всеобщем преображении. Но с окончательной полнотой эту мысль можно выразить лишь софиологически. Природная красота творения и в нем человека есть его софийный первообраз, тварная София. Вся полнота творения причастна этому первообразу, и каждая человеческая личность принадлежит к целокупному Адаму, как тварному образу Божию (1), имеет и свой собственный первообраз, соответствующий личной своей идее. Каждый человек в своей первозданности есть живое изваяние, художественный образ личного духа, вышедший из рук Божественного Художника, Творца твари, и в образе этих первообразов и воскреснут наши тела (см. выше).

Тварная софийность отпечатлевающаяся в первозданном человеке, находится в состоянии становления, как все творение. Хотя последнее и осеняется Св. Духом, являющим его софийность, но ее выявление неполно и предварительно даже в самом первозданном Адаме. После же грехопадения «падший образ, истлевший страстьми», до своего обновления во Христе, хотя и сохраняет своим основанием софийность, но являет ее лишь в затемненном виде. Однако оно, это основание, есть в человеке, оно ведомо и видимо его Творцу. Боговоплощение, в котором вместе со Христом совоскресают все человеки в славе, этот Софийный первообраз всякого человека делает прозрачным и явным. Воскресение во славе есть, поэтому окончательное ософиение человека чрез явление в нем его первообраза. В этом смысле оно есть явление Софии Божественной в тварной, свершение творения. Нельзя полагать, чтобы образ воскресающего человека являлся совершенно новым, который как бы извне налагался на человека, напротив, это есть его собственный предвечный образ в Боге, доселе сокровенный и затемненный, но в воскресении явленный в силе и славе своей.

Насколько преображение мира следует вообще рассматривать, как силу и действие Св. Духа уже вне его кенозиса, то и здесь этот

вах Господа «тогда праведники просветятся, как солнце в Царстве Отца их» (Мф. XIII, 43). Однако эти слова притчи о плевелах содержат в себе не отрицание всеобщего прославления тел в воскресении, а лишь указание об особом нарочитом прославлении праведников (об этом ниже)

(1) Здесь уместно вспомнить суждения св. Иоанна Дамаскина в апологии иконопочитания. См. «Икона и иконопочитание».

477

последний, как вольное Его самоограничение в действии, прекращается, и Св. Дух изливается Славой на все воскресающее человечество. Христос, приходящий во Славе, есть Божия Сила и премудрость. Но и Дух Святой, Дух Силы и Премудрости, действием Своим их являет твари. В воскресении человек является в свете Божественной Софии, в той софийности, силою которой и ради которой он создан. Это ософиение в воскресении есть как бы новый, второй акт творения человека, «в нетлении, силе и славе», который стал возможен, получив для себя основание в Богочеловечестве, в соединении двух природ во Христе Св. Духом.

Поскольку Боговоплощение, вследствие падения человека, имеет значение искупления, воскресение есть и спасение человеческого рода от смерти. Но искуплением не исчерпывается все дело Боговоплощения, поскольку оно чрез соединение во Христе природ Божеской и человеческой, Божественной и тварной Софии, еще есть ософиение и прославление творения. Нельзя думать, чтобы человек, даже при отсутствии грехопадения, навсегда оставался бы в отдалении от Бога, в котором все-таки пребывал даже и первозданный Адам, поскольку Творца отделяет от творения непроходимая для самой твари бездна. Только Сам Творец может ее преодолеть, соединившись с человеком, и тем завершить творение, осуществив его высшую цель, дав человеку силу явить образ Божий не в предначертании только и основании, но и в полноте жизни, став «богом по благодати». Последнее свойственно лишь в нетлении и бессмертии, во славе воскресшему человеку. Это ему и сказано Богом: «Бог стал в сонме богов, среди богов произнес суд... Я сказал: вы — боги и сыны Всевышнего все вы» (Пс. LXXXI, 1, 6; ср. Ио. X, 34). Может ли тварная София остаться не явленной в полноте и славе Софии Божественной? Может ли не совершиться ософиение твари в воскресении до той меры, когда «будет Бог все во всех» (1 Kop. XV, 28), до полного ософиения твари?

Однако здесь нас ждут новые трудности. Всеобщее воскресение во славе столь незыблемо утверждается в Свящ. Писании, что в этом утверждении следует видеть прямой догмат церковный. Он и не оспаривается в том смысле, что всем воскресшим телам дано нетление и бессмертие, — иначе нас ждут лжемудрования об «условном», т. е. не всеобщем бессмертии, с их темными, талмудическими истоками. Эта всеобщность воскресения, не связанная с личными свойствами воскресающих, проистекает из его трансцендентного характера: воскрешение мертвых есть действие силы Бо-

(1) Ср. мои статьи «Проблема условного бессмертия (из введения в эсхатологию)». Путь, 1937 год, №№ 52, 53).

478

жией над человеком, аналогичное творению. Оно постольку остается независимым он человеческих свойств или достижений, есть всецело дар Божий человеку. Оно берет для себя основанием не самоопределение человеческой свободы и действия, но божественное определение творения в изначальной его софийности. Лишь Бог силен даровать жизнь и бессмертие, полноту Своего образа каждому человеку, как имеющему для себя первообраз в Божественной Софии. И в воскресении каждый облекается в этот образ, в его божественном начертании. Это означает, что он облекается красотой. Тела воскресающих будут прекрасны: «воскресшее тело будет духовное, чудное, такое, коего свойство изъяснить как должно не можем» (1). И таковыми будут видеть друг друга свв. ангелы и человеки: Бог создал мир «добро зело» и не населить Царство Славы калеками, уродами, прокаженными, поскольку изъяны и уродства относятся не их бытию, а к состоянию, не к божественному творению, но к тварной свободе. В воскресении же будет явлена полнота творения, а не самочиние тварности. Некоторые, однако, распространяют действие этой последней и на самый образ воскресения, полагая, что тела грешников и образы их будут отражать их внутреннее безобразие (2). Но, помимо того, что такие мысли прямо противоречат свидетельству Слова Божия, они предполагают и окончательную неудачу Божьего творения, бессилие образа Божия в человеке, утрату последним своей изначальной софийности. Естественно, однако, возникает вопрос, на чем же основана эта сила бессмертия и нетления, может ли она быть свойственна существам, которые онтологически пусты, лишены божественной силы? Не являются ли поэтому более последовательны сторонники «условного бессмертия»? В ответ на это мы должны установить догматический постулат всеобщего воскресения в нетлении и славе; воскресшие явятся в тех образах, в которых они существуют в очах Божиих, и в качестве таковых именно будут они видеться праведниками, в меру того, насколько каждый из них сам будет способен постигать творение Божие.

В отношении к бессмертным и нетленным телам воскресения можно допустить только те различия, которые обоснованы онтологически и принадлежат не состоянию, а самой иерархии тварного бытия, существуя и в ангельском мире и относясь также и к

(1) Св. Кирилл Иерусалимский, оглас. поучение, XVIII п. 18.

(2) Так судить, напр., св. Ефрем Сирин: «все приемлют тело сообразно собственным делам своим. Тела праведных воссияют в седьмкрат паче света солнечного; а тела грешников оказываются темными и исполненными зловония. Одни уподобятся свету, другие тьме (Слово о суде и воскресении, III ч„ стр. 144).

479

изначальности творения. Именно о таких различиях говорит апостол: «не всякая плоть такая же плоть, но иная плоть у человеков, иная плоть у скотов, иная у рыб, иная у птиц. Есть тела небесные, и есть тела земные, но иная слава небесных, иная земных; иная слава солнца, иная слава луны, иная звезд, и звезда от звезды разнствует во славе. Так и в воскресении мертвых» (1 Kop. XV, 42). И эта иерархия творения сливается в общую его гармонию. Остается спорным значение «тел небесных» и земных. Различение между ними поставлено в тот же ряд, что и чисто природное различие разных видов тел и плоти. При этом говорится о разной славе и образе их прославления (1).

Кроме настоящего текста, Слово Божие умалчивает об изменении или преображении небесных светил и о разной их славе, т. е. о прославлении в преображении. Насколько вообще их состояние связано с земным миром и вместе с ним проходит его катастрофу (Мф. XXIV, 29, ср. Ис. XIII, 9-10: Иезек. XXXII, 7-8, Иоиль III, 15), оно также достигает и того, и другого, становится новым небом наряду с новой землей, и приемлет славу свою. Ветхий и Новый Завет остается геоцентричным, но этот геоцентризм не является исключительным, поскольку земля космически принадлежит вселенной, а потому грядущее единство всей вселенской жизни есть постулат христианской космологии и эсхатологии. Если же звезды суть в известном смысле «тела» ангелов, как думали некоторые из отцов, то, конечно, они не отрицали тем самым и бестелесности последних. Но они неким образом связывали их ипостасные лики с образами звезд, притом «разнствующих между собою во славе». Такова эта новая связь человеческого и ангельского мира, которая последует в воскресении, когда «человеки будут пребывать, как ангелы Божии в небесах» (Мф. XXII, 30), и такое же соотношение имеет распространиться и на землю и небо, тела небесные и земные.

Теперь мы становимся уже перед лицом величайшей трудности, большей которой богословие вообще не знает: как можно соединить софийность творения в его бытии с несофийностью его состояния в свободе? Нам надлежит ввести сюда же и проблему синергизма, как соединение божеского и человеческого начал, притом не только в их согласии, но и в борении. Вопрос сводится к разным образам изживания тварью своего воскресения, которые

(1) Поэтому толковать σώματα ἐπουοάνια т e. тела в точном смысле, — даже не небесные (οὐράνια) но под-небесные, — в отношении к ангельскому миру, — бесплотных духов, как это делает E. Preuschen. Handw. z Griech. 444, нет достаточного основания.

480

с неизбежностью влекут за собою последнее разделение «страшного суда». Слово Божие соединяет в своем откровении о «последнем дне» преображение мира, воскресение мертвых, и этот суд с разделением на овец и козлищ, пшеницу и плевелы, праздников и грешников. Надлежит уразуметь эти два, по-видимому, столь разные и даже противоположные свершения, как две стороны одного и того же конца этого эона, с переходом от царства благодати к царству славы.

5. Суд и разделение.

«И паки грядущего со славою судити живым и мертвым, его же царствию не будет конца», — гласит символ веры, соединяя и как будто отожествляя пришествие со Славой и суд всеобщий, в качестве двух сторон одного и того же свершения. Подобным же образом соединяет их и Слово Божие: «ибо приидет Сын человеческий во Славе Отца Своего с Ангелами Своими и тогда воздаст каждому по делам его» (Мф. XVI, 27; ср., конечно, XXV, 31-46 и многочисленные другие тексты). Также соединяются и как бы отожествляются воскресение и суд: все, находящиеся во гробах, услышат глас Сына Божия и изыдут сотворившие добро в воскресение жизни, а делавшие зло в воскресение осуждения» (Ио. V, 29). Поэтому, прежде всего, надлежит понять эту связь суда и пришествия Господа во Славе с всеобщим воскресением в нетлении и славе.

Мы не можем ограничиться здесь лишь одним этим внешним сопоставлением суда и воскресения, как двух отдельных и независимых свершений. Необходимо постигнуть и их внутреннюю и необходимую связь, — тожество явления Славы и Судии во Славе с судом Господним, как эта связь устанавливается в Ветхом, так и Новом Завете.

Иногда, особенно в В. Завете, явление Славы описывается образно, как «престол» и «огонь», «пламень огненный». (Даже и в Мф. XXV, 31 читаем: «когда же приидет Сын Человеческий и все святые ангелы с Ним, тогда сядет на престоле Славы Своей»). Подобные же образы, особенно выразительные, см. в видении прор. Иезекииля: 1, 4-5, и еще более у пр. Даниила: VII, 9 сл., с описанием Страшного Суда (1).

(1) «Видел я, что поставлены были престолы, и воссел Ветхий денми, одеяние на Нем было бело, как снег, и волосы главы Его, как чистая волна, престол Его, как пламя огня, колеса его, как пылающий огнь. Огненная река выходила и проходила пред Ним... вот с облаками небесными шел как бы Сын Человеческий, дошел до Ветхого дня-

481

Надо понять, что Парусия, — пришествие Христа со Славою, т. е. в явлении Духа Святого, есть суд, уже как таковая. Она не может остаться внешней и взаимно индифферентной встречей пришедшего в мир Бога с человеками, при которой человек остается в Своем обособленном состоянии бытия, как был и до нее. Напротив, человек также облекается славой и нетлением, и София тварная становится прозрачной для Софии Божественной. Этим изменяется и самое бытие человека. Эта встреча человека с Богом, его вхождение в область Божественного огня, есть для него не свободная, но неизбежная. Для одних это — пришедшее время набавления («поднимите главы свои» (Лк. XXI, 28), а для других — страха и ужаса: «тогда восплачутся все племена земные, и увидят Сына Человеческого, грядущего на облаках небесных с силою и славою великой» (Мф. XXIV, 30). От этой встречи никому нельзя уклониться, ибо она не есть внешняя, но внутренняя. Для многих это есть нежданное и нежеланное изменение их человеческого существа, ибо преображение, свет славы, данной человеку, может оказаться не только просветляющим, но и попаляющим.

Чем является этот огнь, который сжигает плевелы? и как совершается суд? Судия есть Сын Человеческий, Которому Отец дал власть творить этот суд над течи, кого «Он не стыдится называть братией Своей» (Евр. II, 11-12, 17; ср. Пс. LXXXI, 1: «Бог стал посреди богов, среди богов произнес суд»). Об этом суде, который есть и крещение мира огнем, говорит Предтеча Господень. «Он (Христос) будет крестить вас Духом Святым и огнем» (Мф. III, 11; Лк. III, 16, Ио. 1, 5). Это крещение огнем относится не только к Пятидесятнице Сионской, открывающей царство благодати и предначинающей Пятидесятницу мира, царство Славы в Парусии. Оно само и есть Слава, как явление Духа Святого Христос входит в мир явно для всякого человека силою Духа Святого. Парусия есть явленное облечение во Христа Духом Святым всякого человека. Но в этом именно смысле она же есть и суд, причем Христос, как Судия (Ио. V, 27), судит Духом Святым. Облечение во Христа, Который есть Истина и жизнь, совершается Духом Святым животворящим, Который есть Дух Истины. Оно означает внутреннее поставление каждого пред истиной о себе самом,

ми и подведен был к Нему. И Ему дана власть, слава и царство ... владычество Его владычество вечное, которое не прейдет, и царство Его не разрушится» (9-10, 13-14). Ср. Ис. LXVI, 16: «ибо вот придет Господь в огне, и колесницы Его, как вихрь, чтобы излить Свой гнев с яростью и крещение Свое с пылающим огнем. Ибо Господь с огнем и мечем Своим произведет суд над всякой плотью». Ср. Пс. IX, 8-9 «Господь пребывает во век, Он приготовил для суда престол Свой, и Он будет судить вселенную по правде».

482

видение себя в истине. И это видение не есть отвлеченное, но жизненное, как попаляющее пламя огня, от света которого нельзя укрыться, ибо все станет явно: «на суд пришел Я в мир сей» (Иo. IX, 39), говорит Господь, «ныне суд миру сему» (XII, 31). Но суд этот совершит Христос через Утешителя: «Он пришел обличить мир о грехе и о правде и о суде... о суде же, что князь мира сего осужден» (XVI, 8-11). Явление Славы Божией в мире есть и явление самой Истины и обессиление, упразднение лжи вместе с властью «отца лжи» (Ио. VIII, 44). Самообман и заблуждение, также, как и прямая ложь, не найдут для себя места в Царстве Истины, и это «обличение» от Духа Истины есть уже само по себе суд. Этот суд силою истины для каждого становится и самосудом, совлечением покровов лжи и самообольщения, прикрывающих пустоту. Воцарение Христа в мире, Царствие Божие, пришедшее в силе, есть Дух Святой, уже вполне, помимо всякого кенозиса, излившийся на всякую плоть. Откровение Христа в Духе Святом имеет в себе превозмогающую силу. Эта сила проявляется как во всеобщем воскресении, так и в изменении мира, с его преображением и прославлением, которое распространяется на всякую плоть. Эта просветляющая и преображающая сила выражается в образе огня. Она есть огонь, конечно, не природный, но «духовный», который имеет проникнуть «духовное» тело и дух. Огнь будущего века есть попаляющий, но и преображающий, просветляющий, увеселяющий. Свет и огнь», — оба определения, применимы и к обоим ипостасям, как Сына («Я есмь свет миру» (Иo. VIII, 12), «кто близ Меня, тот близ огня» (апокриф. ев.), «огонь пришел Я низвести на землю» (Лк. XII, 49), — так и Духа Святого, явившегося в видении огненных языков, с тем различием, что Сын есть «тихий свет Св. Славы», а Дух — пламень огненный.

Все воскресшие тела восстанут нетленными и духоносными. Как же осуществляется эта духовность в отношении к человеческой тварности и к тварной свободе, сохраняет ли здесь силу начало синергизма? Да, сохраняет, и именно через это совершается суд и разделение.

В новом, воскресшем и нетленном состоянии человека не уничтожается, но видоизменяется то его состояние, которое принадлежит ему самому на основании земной жизни и раскрывается или закрепляется за гробом. Нетление и прославление в образе славы ему дается Богом в воскресении, так сказать ex opere operato. Оно входит в жизнь, как превозмогающая сила, высшая действительность, от которой человек уже не может закрыться. Однако, сохраняется определенный образ его восприятия каждым челове-

483

ком, то, чему в таинстве соответствует ex opere operantis. В совмещении этой божественной данности и личного, тварного ее приятия и здесь проявляется синергизм, как божественно-тварное, богочеловеческое бытие в человеке. Состояние нетления и славы, явленная софийность человека, есть нечто, не извне приданное, но изнури проникающее собственную человечность каждого. Подобно тому, как на путях спасения в земной жизни сокровенная жизнь во Христе соединяется с природным человечеством, так и в воскресении всеобщее облечение во Христа Духом святым совершается в связи с собственной тварной человеческой жизнью. Но, конечно, тварная ограниченность здесь уже не ограничивает силы божественного воздействия в явлении Божия образа в человеке. Последний спасается им, однако лишь в связи с теш, что он есть сам. Эти образы спасения различны в зависимости от того, на каком основании он строил. При этом возможно, что сам он спасается, но «как бы из огня», и оказывается раздетым, ибо дело его сгорит.

Суд и разделение состоит в том, что каждый будет поставлен пред своим собственным предвечным образом во Христе, т. е. пред Христом, а в свете этого образа увидит и свою собственную действительность, которая и явится судом при этом сопоставлении. Это и есть Страшный Суд Христов над каждым человеком. При этом суде раскрываются «книги», — силою того ясновидения, которое дается Духом Святым. Сила эта являет человеческую жизнь во всей полноте и связи, в неумолимом свете правды, с неотразимой внутренней убедительностью. Это ясновидение обладает полнотой охвата, оно относится к человеку не только как личному, но и родовому существу. Его жизнь, как и ответственность, обусловлена и связана с судьбами всего человеческого рода, он судим, точнее сам себя судит во Христе, как принадлежащий ко всему человечеству, ко всей истории «всех народов», во всей конкретности всечеловеческого, вселенского бытия. Он постигает это бытие, как жизнь Христова человечества, воспринятую Им в двойном Его естестве (1).

Образы, применяемые к последнему различению, или суду.

(1) Этой самоочевидности включения всей человеческой жизни в Христову как будто противоречат вопросоответы на Страшном Суде, где и праведники и грешники, каждые по своему, недоумевают об этом, а Христос особо это подтверждает. Однако в данном случае не надо забывать приточный характер этой речи, где в форме вопросоответов лишь подчеркивается эта истина единства всего человечества в человечестве Христовом, как основного самосознания воскресшего человечества. Сознание этой истины и есть основа суда над ним, который происходит не извне, но изнутри, в самосознании каждого человека.

484

и как бы заимствованные из человеческого суда, не должны нас вводить в заблуждение относительно внутреннего, имманентного, характера этого суда, как самоочевидности. Собственное самоопределение каждого в его тварной свободе предстает здесь, как некая самоочевидная действительность, а не приговор только или суд над ним извне, со стороны. Это и значит, что Отец дал Сыну суд творить, ибо и сам Он есть Сын Человеческий, в Его человечности каждый находит самого себя и суд над собой. Этот суд есть, поэтому не трансцендентный, но имманентный. В каждом человеке явственно различается как Христова действительность, так и собственная его недействительность или обнаженность, «небрачная одежда» на брачном пире.

Как явление Христа во Славе совершается Духом Святым, так и присутствие Христа в каждом человеке открывается Им же. Суд есть богоявление миру посланного Отцом Сына в Духе Святом. Воскресение в нетлении и прославлении и есть Страшный Суд, в котором тварь предстает пред лицом Божиим и видит себя в Боге. Ибо образ Божий, данный человеку при его сотворении, есть и суд над человеком в отношении к его подобию, которое есть осуществление этого образа в тварной свободе. «Подобие» же есть книга жизни, раскрытая на суде. Образ Божий явлен будет каждому человеку Духом Святым, как внутренняя правда и суд для жизни тварной. Этот суд Христов есть вместе с тем и наш собственный суд над собою для каждого; это есть видение себя в свете своей собственной правды, того первообраза, который познается человеком в свете его воскресения, озарения Духом Святым. Суд есть суждение самого человека в своем истинном образе над собою же самим в своем «подобии», и, как таковой, он отличается самоубедительностью. А этот подлинный образ для всякого человека есть Христос: «суд же состоит в том, что свет пришел в мир» (Ио. III, 19), «на суд пришел Я в мир сей» (IX, 39). Можно ли не принять этот суд, отвергнуть это онтологическое суждение о себе самом, как несоответственное, неубедительное? Нет, невозможно, потому что судит человека самое его существо, его собственная правда. Есть у св. Исаака Сирина мысль, с нею нам еще не раз придется встретиться (в рассуждении об адском горении), но она применима уже и здесь, то именно о том, что адские муки суть огонь любви к Богу, ее горение жгущее. Она вполне применима и в отношении человека к своему божественному первообразу: сознавая все несоответствие ему в данном состоянии или подобии, человек все-таки узнает в нем самого себя, каким он мог бы и должен бы

485

быть по мысли Божией, и он любит этот свой образ, им он сам себя судит, с ним себя сравнивает, от него внутренне не отступает и не может отступить. Но этот первообраз есть Христос, в Нем каждый сам себя видит и мерит все свое отличие от этого первообраза. Человек не может не любить явленного в себе Христа или, что то же, себя самого, явленного во Христе, — такова человеческая онтология Любовь же есть Дух Святой, Который воспламеняет сердце этой любовью. Но эта любовь, это возгорение Духа, есть и суд над собой самим, видение себя вне себя, в раздоре с собою, т. е. вне Христа и в удалении он Христа, причем мера этого удаления, его ведение определяется Любовью же, Духом Святым. Один и тот же огонь, одна и та же любовь увеселяет и попаляет, мучает и радует. Но суд любви есть и самый страшный суд, более страшный, нежели суд правды и гнева, нежели суд закона, ибо все это в себя включает, но вместе с тем превосходить. Суд этот есть переворот в сердцах людей, в которых Духом Святым в воскресении открывается вечный источник любви ко Христу, вместе с мукой ее неосуществления в минувшей жизни. Нельзя предстоять Христу и видеть Его, не люби Его. В воскресении уже нет места антихристианству, вражде ко Христу, сатанинской ненависти к Нему, так же, как « страху пред Ним, как Судией страшным и грозным во всемогуществе и ярости гнева Его. Господь явится тем же, каким был и на земле, хотя и во Славе: кроткий и смиренный сердцем. Но эта кротость и смирение будут палить сердца любовью к себе и судом своим. Бог — Любовь судит любовью же грехи против любви.

Есть еще и другой суд любви, кроме Богочеловека Христа. Эго есть человеческий суд, поэтому совершенно уже имманентный, — именно пред лицом человеческой ипостаси, исполненной Духа Святого, Марии Духоносицы. Священное молчание, сокрывающее ее присутствие в царстве воскресения, не позволяет нам забвения о силе этого присутствия, в свете любви, от него истекающей. Неотразимость образа Матери-Приснодевы проникает в каждое человеческое сердце силой святой человечности, прозрачной для явления Духа Святого. Лишь сатанинское исступление остается до времени бесчувственным в отношении к Пречистой, которая есть и «бесов многоплачевная язва» (акафист, ик. 2), «ниспадение бесов» (ик. 6). Для всего же человеческого рода Она является живым мостом, соединяющим с ее Сыном и Богом, «приводящим сущих на земли на небо» (там же). Не даром хула на Духа Святого, включающая, конечно, и похуление Пречистой Духоносицы, есть самый жестокий грех, свидетельствующий об особой растленности и оже-

486

сточенности сердца. Этот грех остается, как неисцельная рана и болезнь, и он не простится ни в сей жизни, ни в будущей. Но тень этого греха не обессиливает явления Пресв. Богородицы во Славе, в ее материнской любви и святости. Явление «Рабы Господней» пробуждает в человеках ведение самих себя в своей греховной извращенности и самоутверждении, с чувством раскаяния, Приснодева есть живая совесть в человеке. Сходное, хотя и меньшее значение имеют и образы свв. ангелов и святых, которые окружают Господа в Его славном пришествии и, прежде всего, образ величайшего из рожденных женами, Предтечи Господня, который и на иконе Деисиса, и Страшного Суда занимает ближайшее место к Спасителю, ближе свв. Ангелов, в непосредственной близости к Пресв. Богородице. Все святое человечество Христово, вместе со свв. Ангелами, ставшими ведомыми человеку в загробной жизни, свидетельствует каждому о неправдах пути его, открывает для него книгу греховной его жизни. В этом смысле говорится в Слове Божием о том, что в суде участвуют, прежде всего, свв. апостолы: «в паикибытии, когда сядет Сын Человеческий на престоле Славы Своей, сядете и вы на двенадцати престолах судить двенадцать колен Израилевых» (Мф. XIX, 28), а также и святые: «разве не знаете, что святые судить будут мир?» (1 Kop. VI, 2), и даже «мы будем судить ангелов» (3), равно, как и ангелы будут судить нас, творя разделение пшеницы от плевел, ибо сказано, что «при кончине века придут ангелы и отделят злых из среды праведных» (Мф. XXII, 49). Обращает внимание и здесь, как и в других подобных случаях, что, наряду с этим прямым свидетельством об участии в суде свв. ангелов и человеков, совершенно умалчивается о Богоматери в ее смирении (и только иконография нарушает это молчание).

Суд и приговор есть акт внутренний, имманентный и личный, совершаемый каждым над собою самим в свете Христовой правды, Духом Святым. Однако этот акт совершается одновременно и в целокупности над всем человечеством, предстоящим пред лицом этого суда правды. Внутренний характер этого суда не делает его субъективным лишь состоянием, напротив, ему свойственна наибольшая объективность и сила божественного свершения. Это свершение выражается на языке символическом, применительно к человеческому разумению, в конкретных образах некоего внешнего события, которое нужно, однако уразумевать по внутреннему смыслу. В таких образах выдержана, прежде всего, приточная речь самого Господа в Мф. XXV, 31-46, а также целый ряд текстов подобного же характера («имеет Господь судить все-

487

ленной»: Д. Ап. XVII, 31, «всем подобает явиться пред судищем Христовым» (2 Kop. V, 10), (ср. Рим. XIV, 10, II, 6; Д. Ап. X, 42; 2 Тим. IV, 1; 1 Петр. IV, 3-5). А в связи с этим ряд образов относится и к воздаянию: так, говорится о дне «гнева и откровения праведного суда от Бога, Который воздаст каждому по делам его» (Римл. II, 4-6), «всем явиться подобает пред судищем Христовым, чтобы принять каждому, что сделал в теле, благое или злое» (2 Kop. V, 10, XI, 15; Гал. VI, 7-9; Иуд. 15; Мф. XII, 36-37; 1 Kop. IV, 5; Римл. II, 16). В иных случаях более наглядно указуется личная ответственность каждого за его жизнь (Лк. XII, 4; Мр. XXV, 14-30; Лк. XII, 47; Римл. II, 11-12). Наконец, в других текстах говорится о разделении плевел от пшеницы и сожжении их, о собирании соблазнов и ввержении их в пещь огненную (Мф. ХIII, 41-50). Все эти образы в их устрашающей трагической серьезности ставят каждого перед ответственностью за свою жизнь. Они говорят о правде Божией в ее неумолимости, хотя она есть и любовь. Но эта любовь относится не к рабам или вещам, но к свободным сынам Божиим, которые имеют быть судимы судом достойным. Однако он для греховного человеческого существа он есть и суд страшный (1).

Как можно понять онтологически этот суд, который выражается в разделении пшеницы от плевел, их сожжении и извержении в печь огненную и тьму кромешную? Прежде всего, эти и подобные образы не могут быть никоим образом поняты в смысле аннигиляции (2), согласно теории условного бессмертия. Воскресение в нетление, в славе не может быть ни ограничено, ни уничтожено тем разделением, которое совершается на суде. Духовная «смерть», или всяческий иной ущерб, пребывают нераздельны с бессмертием: у кого дело сгорит, тот сам спасется, но как бы из огня, согласно слову ап. Павла. Злу и греху нет места в Царствии Божием, но грешники, имеющие образ нетления, в нем пребывают, хотя и несут в себе начало смертной муки, неумирающего червя и неугасимого огня. Это соединение нетления и славы со ввержением во тьму кромешную, суд с двояким его приговором, невместимы в наше разумение, являются одной из «основных антиномий Царства Славы. При этом нельзя уменьшить силы всеобщности этой антиномии. Правда, на приточном языке речи о Страшном Суде это последнее разделение изображается, как относящееся к разным объектам: овцы и козлища, идущие одесную

(1) Эти образы с особенной силой применяются и в литургических текстах, напр. в службе Мясопустной недели (Триодь Постная)

(2) См. сопоставления текстов такого характера в нашем очерке «Проблема условного бессмертия» (Путь, № 52, стр. 15-17).

488

и ошую, причем отсюда можно предположить, что все люди разделяются на безгреховных и подвластных греху. Между тем нет совершенно безгреховных («несть человек, иже жив будет и не согрешит»), кроме «Единого Безгрешного», вкупе с Пречистою, как нет и совершенно греховных, в которых не нашлось бы никакого следа добра. В человеческом грехопадении во Адаме мы знаем элементы ошибки, обольщения, заблуждения, которые, хотя и не уничтожают его, но в соответственной мере смягчают. То же самое приложимо и ко всякому отдельному человеку в его тварной ограниченности: при всем различии разных людей в отношении к личной греховности, в ней всегда есть элемент и заблуждения, и ошибки, совершаемой во имя мнимого добра. Чистое зло ради зла, так сказать, зло сатанинское, несвойственно человеку, несущему в себе начала добра. Может в отдельных случаях иметь место и решительное преобладание зла, но самое зло опознается в последнем разделении лишь в соединении, хотя бы даже и в противоборстве со злом. Ад есть в этом смысле функция рая, а зло тень добра, не только вообще в мире, но в частности и в каждом человеке. Из этого следует заключить, что разделение на овец и козлищ, — разумеется, в разной мере, — совершается внутри каждого человека, в котором обнажается его правая и левая сторона. В известной мере все оказываются осуждены, а вместе и оправданы. Осуждение, которое было бы и окончательным извержением во тьму кромешную (небытия), явилось бы и метафизической смертью. Даже для того, чтобы быть отверженным, человек должен в себе иметь силу бытия, т. е. находить опору в данном ему образе Божием. Т. о., суд и его приговор вносят в жизнь каждого человека то антиномическое разделение, которое выражается одновременно в причастности к славе и нетлению и в то же время к горению в огне божественного отвержения, и разница может быть здесь только количественная. Судом совершается в каждом человеке осуждение того, что его заслуживает, как несовместимое со славой. Суд внутренне творится софийностью человека, которая есть онтологическая норма его бытия, и ею обличается собственное его тварное самоопределение, как не соответствующее этой норме Его софийный образ в нетлении и славе есть истинная реальность человека, которая, как таковая, им и опознается. Напротив, то, что казалось для него реальностью в земной жизни, обличается в своей нереальности, призрачности: «спасется как из огня», «одетый остается нагим». К этому онтологическому обличению, которое тем самым есть и метафизическое уничтожение обличаемого, обращение его в призрак, в кош –

489

марное видение, именно и применимы неумолимые слова Священного Писания о смерти, погибели, уничтожении, разрушении, исчезновении. Они относятся не к личному бытию, не к бессмертной жизни каждого, но к ее смертному, призрачному, сгорающему в огне божественном, содержанию. Внутреннее раздвоение человека, разделение в нем смертного и бессмертного, с умиранием, сгоранием в огне тленного, — таков основой факт в жизни воскресения, суд Божий. Этот суд не есть применение каких-либо внешних законов и норм с наказанием за их нарушение, — таков лишь образный, антропоморфический способ выражения мысли, что жизнь бессмертия сообразна божественному, софийному образу человека. Все же, что с ним несообразно, становится уделом тьмы кромешной, т. е. небытия, которое проявляет себя и как минус бытия, как не-сущее в сущем. Это есть «огнь вечный». В свете воскресения нет и не может быть ничего двусмысленного и неясного, недолжное есть и не-сущее, а все сущее есть беспримесное добро. Меч духовный рассекает человека до глубины.

Это частичное небытие, как мрачная тень бытия, изживается как огонь, муки, наказание, погружение в озеро огненное. Такое обращение в небытие, сгорание того, что составляло собственную жизнь человека, является для него метафизическим умиранием, погибелью, горением, вечной мукой, судом правды и видением себя в ее свете. Оно переживается и изживается каждым по своему, сообразно и в меру его недолжного состояния. Эти муки имеют, очевидно, абсолютно индивидуальный характер для каждого. Но нужно еще раз с величайшей силой повторить то, что составляет самое существо суда и бессмертной жизни: «уничтожение» не есть духовная смерть, и оно не простирается на все существо человека (1). Оно есть в нем разделение или, так сказать, духовная ампутация, но не смертная казнь. Иными словами, и это разделение уже предполагает в человеке для самой своей возможности его причастность к вечной жизни, следовательно, ее блаженству, но вместе с тем и адское горение. Соединение в разделении есть непостижная ныне тайна суда и жизни будущего века. Как могут быть соединены в единой жизни радость и печаль, блаженство и мука страшных угрызений совести и позднего раскаяния, лицезрение божественного первообраза творения и мертвого зрака своего собственного (хотя бы и частичного) небытия? Однако спрашиваем

(1) В отдельных случаях эта мысль об уничтожении начала лжи при отделении от субъекта его носителя получает явное выражение Так о поклонившихся зверю и о «любодейце» говорится: «и дым мучения их (или ее) будет восходить (или: восходил) во веки веков» (Откр. XIV, 9-11; XIX, 2-3).

490

себя невольно: да есть ли здесь не логическое только, но и жизненное противоречие? Не требует ли радость блаженства для себя полноты? Таково естественное недоумение, в нас возникающее. И, однако, в данном случае становится явно недостаточна логика нашего теперешнего бытия, с руководством только ее нормами. Полнота может мыслиться не только экстенсивно, в смысле всецелого заполнения сознания, но и интенсивно, качественно, в смысле откровения божественных первообразов. Ад необходимо предполагает ведение рая, утраченного блаженства, как и муки ада, по известному уже нам слову св. Исаака Сирианина, суть муки любви к Богу

При обсуждении этого вопроса возможны некоторые аналогии. Согласно учению Церкви, утверждается действительность Голгофской жертвы не только в самом ее принесении на Голгофе в день Великого Пятка, но и на все времена, и на всех алтарях. Далее, согласно настойчивому учению некоторых св. отцов (особенно блаженного Августина) Христос и ныне страждет в Своём человечестве (1), о чем и Сам Он свидетельствует в вопросоответах на Страшном Суде, причем это соединяется для Него с седением во Славе одесную Отца. Разумеется, такая аналогия не означает приравнения или отожествления жизни Богочеловека и твари, однако на ее основе позволительно заключить, что между небесной славой и земным страданием Христа нет несовместимости и взаимного исключения. В отношении Богоматери еще с большей силой утверждается аналогичная совместимость блаженства небесной славы и земной скорби: «во успении мира не оставила еси». Богоматерь, — в видении ее Покрова, — плачет о мире и в небесной славе, нисходит в него, в «хождении Богородицы по мукам». Далее следует вспомнить, что и на основании учения о Страшном Суде и конечном разделении мы должны или, по крайней мере, можем сделать такое заключение, что удел собственного блаженства праведников оказывается вполне совместим с их скорбью о братиях, подпадших под осуждение, и разумеется, совсем уж недопустима такая мысль (хотя она и непрестанно, к удивлению, допускается), что «праведники» способны себялюбиво и бесчувственно забыть о «грешниках», для них как бы перестающих уже и существовать. Разделение человечества в нем самом есть, во всяком случае, скорбь, хотя она и оказывается совестима с небесным блаженством (иначе ад оказался бы всеобщим, рай же и вообще невозможным).

Таким образом, следует прийти к заключению, что самое

(1) См. мой очерк «Св. Грааль» (Путь).

491

разделение на рай и ад, вечное блаженство и вечные муки, есть внутреннее и относительное. Каждый носит в себе начала того и другого, в меру своей собственной праведности. Поскольку нет человека безгреховного, постольку нет и такого, кто не имел бы в себе и адском горения, хотя бы и в наиболее слабой степени. И, наоборот, нет и того, кому не светил бы в глубине души свет райского сияния, хотя бы в одной только точке или в некоем отдаленном отражении. «Звезда от звезды разнствует во славе», и не только по силе света, но и вследствие разного соотношения его с тенью. Разумеется, такая разность не есть только, так сказать, количественная, но и качественная: ею определяется общий итог жизни, свойство и размер «звезды», а вместе и ее цвет, который является сложным, состоит из соединения и смешения разных его оттенков. При этом может возникнуть и такое недоумение, почему же в Слове Божием говорится о рае и аде, животе и муке вечных, именно в их противопоставлении. Однако этим противопоставлением совсем не устраняется сложность жизненного положения: не говорит ли Господь, что следует отбросить соблазняющее око или руку, причем лучше, «чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело было ввержено в геенну огненную» (Мф. V, 30). Следовательно, может быть разница между телом целостным, неповрежденным, как и лишенным одного из своих членов, причем эта неполнота в данном сравнении соответствует ущербленности духовной. Ад и рай являются, прежде всего, итогом, суммирующим жизнь не только во всей ее полноте и сложности, но и в ее многообразии. Недаром же Господь говорит о многих обителях в доме Отца, причем это, прежде всего, относится к их многообразию. А в это многообразие в качестве его слагаемых может быть включено и различное (1) соеди-

(1) Как будто иная мысль содержится в притче o богатом и Лазаре (Лк. XVI, 19-31), где говорится от лица Авраама что между вами и нами» («лоном Авраама» и «местом мучения») «утверждена великая пропасть, так что хотящие перейти отсюда к вам не могут, также и оттуда к нам не переходят» (26). Несмотря на эсхатологическую форму, притча эта, выдержанная в тонах бытовой стилизации (почему она и оказалась одной из излюбленных тем для фольклора), содержит свойственную вообще третьему Евангелию социальную мораль, посвящена теме о богатстве и бедности, с осуждением первого и возвеличением последней («чадо, вспомни, что ты получил уже доброе при жизни твоей а Лазарь злое; ныне же он здесь утешается, а ты страдаешь» (25). Загробное состояние богатого и Лазаря к тому же вовсе не есть последнее разделение рая и ала, но соответствует лишь «предварительному» суду и уже по этому одному этим образом нельзя пользоваться для выводов обще-эсхатологического характера. «Великая пропасть» утвержденная между лоном Авраама и местом мучений, приточно выражает различие загробного состояния в соответствии земной жизни, причем само разделение это отнюдь и не так уже непреодолимо, как это явствует из самой воз-

492

нение ада и рая, жизни и смерти, нетления и гибели, в одной и той же человеческой судьбе. Такое соединение есть основной, исходный постулат эсхатологии, хотя мы и не можем осуществить его в конкретном представлении. Однако он необходимо вытекает из самых основ софиологической антропологии, именно из одновременного совмещения в человеке Софии Божественной (первообраза) и тварной («подобия»), Божественной творческой силы и тварной свободы. Этот именно постулат, эту антиномическую мысль, содержит слово св. Исаака Сирина, которую мы и полагаем в основу эсхатологии, как исходное ее положение. Вот это памятное слово:

«Говорю же, что мучимые в геенне поражаются бичом любви. И как горько и жестоко это мучение любви, ибо ощутившие, что они погрешили против любви, терпят мучение, вяще всякого приводящего в страх мучения; печаль, поражающая сердце за грех против любви, страшнее всякого возможного наказания. Неуместна человеку такая мысль, что грешники в геенне лишаются любви Божией. Любовь есть порождение ведения истины, которая (в чем всякий согласен) дается всем вообще. Но любовь силою своею мучит двояко: она мучит грешников, как и здесь случается терпеть от друга, и веселит собою соблюдших долг свой. И вот, по моему рассуждению, таково геенское мучение, — оно есть раскаяние. Души же горних сынов любовь упоявает своими утехами» (1). Но любовь есть Бог, как и ведение истины есть ведение Бога, причем то и другое признается св. отцом одинаково присущим как праведным, так и грешным в жизни воскресения. К содержанию данного постулата нам еще предстоит возвратиться.

6. Вечное во временном (о вечности блаженства и муки).

Для того, чтобы вполне уразуметь онтологическую природу суда и разделения, надо сделать дальнейший шаг в анализе исходных определений и, в частности, остановиться на выяснении понятий вечность, вечный, которые имеют основное значение в эсха-

можности беседы между Авраамом и Лазарем. Далее трогательная забота богатого о братьях своих также не совместима с ожесточением и отчужденностью ада. Вообще эта притча имеет, прежде всего, морально дидактический характер. Центральной ее идеей является заповедь социальной любви и взаимной ответственности, облекаемая в форму рассказа о загробном состоянии, а совсем не эсхатологическое откровение. Поэтому извлекать отсюда прямолинейные эсхатологические выводы является, по меньшей мере, преувеличенным и потому ошибочным.

(1) Слова подвижнические, слово 19-ое (в конце).

493

тологии. И прежде всего надо сказать, что эти понятия отнюдь не принадлежат к числу само собою разумеющихся. Напротив, они многозначны и поэтому требуют для себя всякий раз нарочитого установления. И основной предварительный вопрос здесь таков: есть ли вечность одно из определений временности, являясь, так сказать, одним из его измерений, хотя и отрицательным (именно как отсутствие конца), или же, напротив, она не соизмерима со временем, находится вне временности и выше ее, вообще совсем не есть время? В популярном разумении, которое — увы! — сделалось господствующим и в богословии, вечность есть мера времени, — именно выражает его бесконечность, и притом — странным образом — не в отношении к началу, когда она была бы синонимом безначальности (в таком смысле вечность фактически применяется в отношении к Богу), но в отношении к концу: вечность понимается, как бесконечная длительность времени (по выражению Гегеля: дурная бесконечность). Понятием бесконечности по своему пользуется высшая математика, причем это методологическое, вспомогательное понятие элиминируется в последнем итоге, выражающемся в конечных и конкретных величинах. Однако применение его в богословии и в отдаленной степени не имеет такой логической четкости, как в математике. Вечности усвояется в богословии значение неопределенной длительности, как таковой, не знающей конца, хотя и имеющей начало. В качестве дальнейшего производного признака вечность понимается и как неизменность и неизменяемость. Однако в этом смысле она может быть применяема лишь к абсолютности Божией, в которой нет места изменению, но уже не применима к жизни творения, как знающего начало и по существу становящегося. Здесь мы имеем основное различие между божественной вечностью и тварной (aeternitas и aeviternitas) Но тварная жизнь и даже тварная вечность онтологически есть все же временность, становление, только не знающее конца и продолжающееся во веки веков. Поэтому вечность, понятая как бесконечное становление или бесконечная временность. есть прямая противоположность вечности божественной, неизменяемости полноты, которая трансцендентна времени и не знает ни начала, ни конца В эсхатологических же рассуждениях непрестанно смешиваются и взаимно замещаются эти оба несовместимые значения вечности, причем основным и как бы самоочевидным, не требующим разъяснения значением понятия вечности является наиболее скудное ее разумение, как односторонней, дурной бесконечности. В этом смысле обычно понимаются и библейские речения о вечности.

494

Экзегетически здесь следует, однако установить, прежде всего, факт несоответствия такого истолкования тому словоупотреблению, которое можно считать господствующим в Ветхом Завете. Здесь признак вечности усвояется фактам и установлениям, временность и ограниченная длительность которых сама собою очевидна, между тем такое определение влагается священным писателем даже в уста Божия: вечный устав, постановление, вечное священство и под. (1). Можно подумать, что Ветхий Завет, который заведомо имел временное и предварительное значение, установляется на все времена, что явно противоречит действительности. Следовательно, естественно возникает вопрос, нужно ли видеть здесь лишь стилистический lapsus calami (что нечестиво и, во всяком случае, не может быть признано в качестве приема удовлетворительной экзегезы, если не для всех, то по крайней мере для известного ряда случаев), или же надо искать особого смысла для этого словоупотребления. В последнем случае надо заранее отвергнуть понимание вечности, как бесконечности во времени и вообще как временного определения, но рассматривать ее совсем в другом значении, именно как особой окачествованности. Таковою в данном случае является нарочитая священность и в этом смысле божественность этих установлений, которые являют собой непосредственные указания и действия перста Божия в жизни человечества, и вечный здесь есть более всего синоним божественного, с разными оттенками этого слова в конкретности его применения (2). Вечность есть богодейственность, богоявление, «энергия» Божия, присутствующая здесь, лествица между небом и землей.

(1) Быт XVII, 8 («землю Ханааню во владение вечное»), Исх. ХII, 14, XX, 21. XXVII, 21, XXVIII, 43 («установление вечное»), Лев. VI, 22; VII, 36, X, 9, XVI. 34, XVII. 7 Числ. X, 8, XXV; 39 Исх. XL; 15 («посвятите их в вечное священство») и т. д. Бог говорит Давиду o семени его «Я поставлю его в доме Моем и в царстве Моем на веки, и престол его будет тверд вечно» (1 Паралип. XVII, 14). И ответная молитва Давида «Начни же благословлять дом раба Твоего, чтобы он был вечно пред лицом Твоим Ибо, если Ты, Господи, благословишь, то будет он благословен вовеки» (XXVI, 7).

Сказал Господь пороку Иеремию «и положу на вас поношение вечное и бесславие вечное, которое не забудется» (Иерем. ХХIII, 40).

«Аарон отделен был на посвящение ко Святому святых, он и сыновья его, на веки, чтобы совершать курение пред лицом Господа, чтобы служить и благословлять именем Его на веки» (1 Парал. XXLIII, 13).

Иерем. XXXI, 3 «издали явился ко мне Господь и сказал любовью вечною Я возлюбил, тебя и потому и простер к тебе благоволение». Иерем. XXXII, 40 «и заключу с ним вечный завет, по которому Я не отвращюсь от них, чтобы благотворить им».

(2) Можно привести в качестве аналогии наше применение слова «святой» к предметам и местам священнослужения: св. храм, алтарь, престол, сосуды и т. д., в общем значении sacer, т. е. изъятый из мира вещей священным употреблением, хотя и к нему принадлежащий.

495

Обращаясь к Н. Завету, мы заранее встречаем заверения, что слово вечный αἰώνιος — здесь означает именно бесконечный в смысле дурной бесконечности (1). Тенденция этого истолкования заключается в желании экзегетически доказать бесконечность «вечных мучений». На это следует вообще указать, что онтологическое значение слова αἰώνιος не может решаться одними филологическими соображениями, здесь имеет первенствующее значение общий смысловой контекст (как мы в этом только что убедились на В. З. текстах). Во всяком случае, несомненно наличие и в Н. З. ряда текстов, где понятию вечности заведомо не усвоется значение бесконечного времени; таково, прежде всего, Иоанновское учение о жизни вечной, которая открывается во временной, и, след., никак не может означать дурной бесконечности: III, 15, 16, IV, 14, 30, V, 24, VI 27, 40, 47, 54, X, 28, ХII; 50, ХVII; 2-3.

«Вечность» означает здесь духовное бытие, определенную его окачествованность. И такое же значение мы должны приписать жизни вечной и у синоптиков; Мф. XIX 16, 29, Мк. X, 17, 30 («в веке грядущем жизни вечной»), Лк. X, 25, ХVIII, 18, 30. Подобное же значение следует приписать этому выражению и в следующих новозаветных текстах: Д. Ап. ХIII, 36, 48, 1 Ио. 1, 2, II, 25, V, 11, 13; 20 («сей же есть истинный Бог и жизнь вечная»), Иуд. 21, Римл. II, 7, 21, VI, 22-23, 1 Тим. 1, 16). Все эти случаи словоупотребления вечный, конечно, не относятся к временным определениям (2).

(1) Так, в статье «Dam» в Dict. de Theol. Cath IV, 1, p. 13, читаем «dans le Nouveau Testament jamais le mot αἰώνιος n’a le sens restreint. Il ne se trouve, en effet, que dans les passages ou mention est faite de la fin du monde, forme dernier de toutes choses, après lequel il n’y a plus à esperer où à attendre de changement.»

След, вечность здесь истолковывается как неизменность, однако не только в применении к Богу, к которому она действительно относится, но и к твари, находящейся в состоянии «вечных» мук. Cp. Salmonds Christian doctrine on immortality, 515, 649, 652 — E. B. Pusey: What is of Faith as to everlasting punishment 1880 и др.

Филологически значение слова αἰών в новозав. употреблении двояко: оно может означать как вечность, так и мировую эпоху, которая не может быть бесконечна. Даже Иоанновское употребление не однозначно. По-видимому, тексты Ио. VI, 51, 58; ХII, 34; 1 Ио. II, 17 εἶς τὸν αἰῶνα должны быть истолкованы в смысле вечности. В других случаях в смысле временном: Ио. IV, 14; VIII, 51-2, X, 28; XI, 26; ХIII, 8; выражение отрицательное; VIII, 35. Слово αἰών в применении к Богу принимает значение вечности, в особенности во множеств. αἰώνες (Лк. 1, 33; Р. 1, 25; IX, 5; XI, 35; 2 Кор. XI, 31; Евр. ХIII, 8, в частности в удвоении αἰώνες τῶν αἰώνων (P. XVI, 37). В значении эпохи мира αἰών см.: Мф ХII, 32; ХIII, 22; Лк XVI, 8; Р. ХII, 2; 2 Кор. IV, 4.4

(2) По подсчету Pusey (1. c. 38-9), слово αἰώѵιος в Н. 3 встречается 71 раз: о вечной жизни 44 раза, далее в применении к Богу (3 раза) и Царствию Христову, искуплению, крови его завета, Евангелию, спасению,

496

Все эти сопоставления совершенно исключают, так сказать, автоматическое истолкование понятия вечности в смысле дурной бесконечности. Однако само собой очевидным является значение вечности в смысле благой бесконечности, т. е. жизни вечной в Боге, которая не имеет для себя конца, ибо неисчерпаема. Однако и здесь бесконечность во времени не есть единственное и основное значение понятия для вечности, а только сопровождающее и производное, и вечность все-таки не получает здесь значения одного из определений временности или времени. Вечность по отношению к времени есть не количественное, но качественное определение. Вечность есть Бог, божественная жизнь, открывающаяся живущему во времени человечеству и т. о. входящая в содержание времени: «сия же есть жизнь вечная, да познают Тебя, Бога истинного» (Ио. XVII, 3). Отеческое толкование этого текста видит здесь обетование жизни вечной не только в будущем, но и в настоящем веке. Жизнь вечная есть жизнь в Боге, в Церкви Его, касание Божества Его откровение человеку. Но этот характер жизни вечной, открывающейся во времени, включает и благую бесконечность во времени. Здесь еще раз надо напомнить, что все тварное бытие есть становящееся, погружено во время. Но в нем, наряду с текущим и изменчивым πάντα ῥεῖ, открывается и неисчерпаемая глубина вечности, в aeviternitas открывается aeternitas, и это навсегда, во веки веков. Тварь не может иметь вечной жизни, свободной от временности, потому что иначе она становится тожественна Творцу, имея полноту вечности. Но она бесконечно ее вмещает и постольку живет вечностью, в этом смысле имеет вечную жизнь. Последняя получает, таким образом, онтологическое, а не хронологическое изъяснение. Следует к этому прибавить, что разница между жизнью нашего и будущего века выражается в различном изживании вечности во времени. В нынешнем веке мы погружены во временное становление настолько, что нам недоступно; кроме особого нарочитого откровения жизни вечной, прямое ведение Божества, как источника всякой жизни. В веке же воскресения все воскресшие человеки, облеченные в славу нетления, познают вечную жизнь, хотя и различно, каждый в соответствии своему состоянию. Однако неведение Бога и совершенная отрешенность от вечной жизни здесь уже исключены: все знают Бога, всем открыта вечность Его, и в этом смысле дана жизнь вечная. Итак, жизнь вечная, или вечность, есть особое качество жизни будущего века, которая

Его обитанию на небе, славе, нам данной, нашем наследии, утешению, участию в вечной жизни, о вечном огне (3 раза), о наказании, суде и уничтожении (4 раза).

497

будет протекать не в удалении и обособлении от Бога, как в нашем веке, но в Его ведении, как жизнь в Боге.

Теперь мы должны обратиться к вопросу об этой разности в восприятии вечности, именно как вечной жизни и вечных мук. Оставляя пока в стороне абстрактный характер всей этой схемы, мы должны, так сказать, вывести за скобки общий признак вечности, применяемый к двум, столь различным определениям. Господствующее в богословии хронологическое понимание вечности, одинаковое в обоих случаях, истолковывает его в качестве бесконечной продолжительности, и на этом сосредоточивается все внимание. Вечность берется не в качественном, но исключительно в количественном смысле. Отсюда делается заключение об одинаковой вечности райского блаженства и вечных мук: если блаженство не имеет для себя конца, то и муки ада также бесконечны. Это рассуждение встречается даже у таких отцов, как св. Василий Великий и блаж. Августин, а вслед за ними его повторяют и другие. Следовательно, вечная жизнь в Боге и муки ада оказываются здесь вечны одной и той же вечностью. Однако такое отожествление встречает для себя неодолимое препятствие уже в самом евангельском тексте, где в одном случае говорится: «наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира» (Мф. XXV, 34), а в другом: «огнь вечный, уготованный диаволу и ангелам его» (41). Это суть два совершенно разные образа вечности, разные его окачествования. Если Царствие Божие есть основа и цель создания мира, премирное его основание в Боге, то можно ли сказать, что при сотворении мира в полноту его включено бытие ада и вечность его? Сотворен ли Богом ад, если не в непосредственной реальности, то хотя лишь потенциальности? или же ад есть создание сатаны и аггелов его, как и подпавших его влиянию свободных тварей, т. е. не бытие, а лишь состояние (как и говорится: «уготованный сатане и аггелам его», в прямую противоположность «Царствию, уготованному от создания мира», т. е., конечно, Самим Творцом)? Ад, очевидно, не есть, изначальное создание Божие, он возникает в творении, вследствие падения сатаны и аггелов его. И если одинаково говорится о «муке речной», наряду с «жизнью вечной», то этим лишь определенно указывается существенная разница между обоими видами вечности, которые поэтому нельзя абстрактно отожествлять, в качестве лишь одинаково бесконечного времени. Это яркий пример того одностороннего и неверного понимания вечности, как времени, именно как дурной бесконечности, которое превращает его в пустую абстрактную форму, независимо от содержания. Как не существует абстрактного, бескачественного времени, так не существует и аб-

498

страктной, бескачественной вечности, которая определяется в зависимости от ее конкретного откровения и в связи с ним. Поэтому надо поставить центральный вопрос эсхатологии относительно вечности: что означает, в самом деле, атрибут вечности в применении к творению? И здесь, прежде всего, следует совершенно устранить понимание вечности, как времени и временности: точнее надо сказать, что между временем и вечностью отнюдь не существует того соотношения, какое обычно усматривается, потому что вечность есть не временное, но качественное определение, — и это, прежде всего, надо иметь в виду. В этом смысле вечность совсем не имеет отношения ко времени, и такие определения, как вечное блаженство, вечные муки, вечная погибель, вечный огонь и их синонимы вовсе не означают бесконечного времени. В них просто о времени совсем и не говорится, так же, как не говорится о нем y Ио. XVII, 3: «сия же есть жизнь вечная, да знают Тебя, единого истинного Бога и посланного Тобою Иисуса Христа».

Время и временность жизни могут иметь двоякое значение. Во первых, они означают изменчивость, тленность и смертность, свойственные теперешнему веку, нашей смертной, ограниченной временами и сроками жизни. Это есть признак преходящести и изменчивости жизни, — все течет и все преходит. Время в этом смысле существенно связано со смертью. Во-вторых, в более общем смысле время есть синоним становления, или тварности вообще: только Богу свойственна полнота и неизменность вечности, творению же свойственно возрастание или становление. Ему никогда не может быть доступна божественная полнота вечности, для него усвоение вечной жизни действительно простирается на все времена: «ныне и присно и во веки веков». Бог не может быть всецело вмещен в жизнь твари, которая иначе сама стала бы Богом. Победа над смертью в воскресении Христовом и всеобщее восстание в нетлении дает, действительно, новое, иное переживание времени, нежели в жизни смертной, именно бесконечной длительности времени. Но это есть именно только временность, а не вечность, с которою ошибочно отожествляют бесконечность времени. Время и вечность остаются разделены между собой онтологической пропастью, хотя при этом и связаны, как источник с течением вод. Если говорится в эсхатологии о вечной жизни и вечности разных ее состояний, то это не означает ни отмены временности тварной жизни (и в этом смысле отмены времени вообще с его погружением в неподвижность вечности), ни отожествления времени и вечности. Жизнь твари и в будущем веке продолжается во времени, остается становлением, сопровождается возрастанием, восхождением от славы в славу «в жизни бесконечной».

499

Итак, что же означает вечность, как определение жизни будущего века в разных его состояниях? Это есть качественное определение бессмертной, бесконечной жизни, именно в ее обращенности к Богу, пронизанности светом Божиим, — ее бытие в Боге, которое ей свойственно, как Божию творению. Изначально Бог сотворил мир и в нем человека, чтобы открываться ему, как Творец, в божественной основе мира, софийности его. Как тварная София, мир в человеке имел познавать Бога в мире, вечность во времени. Бог приходил к человеку «беседовать с ним в Эдеме». Вечность была доступна человеку, как в имманентном откровении Бога в мир, так и в трансцендентном откровении Его превыше мира (беседа в раю). Преодоление этого расстояния между трансцендентным и имманентным оставалось недоступным творению. Однако, жизнь в Боге, и в этом смысле вечная жизнь, была высшей целью для творения, хотя и заданностью, а не данностью. Грехопадение человека внесла здесь существенное изменение в том смысле, что оно расторгло прямую связь человека с вечностью и окончательно ввергло жизнь человека во временность, не только чрез внедрение смерти, благодаря чему время стадо синонимом тленности и смертности, но еще более благодаря тому, что небо закрылось для человека, и он сделался жителем этого мира. Око вечности в нем стало незрячим, и его жизнь стала мерить себя по стихиям мира, не только внешне, но и внутренне. Прорывы в небо, или в вечность стали достижением немногих избранных лишь в краткие мгновения их жизни. Лучи вечности озаряли жизнь мира, лишь чтобы являть ему его временность и относительность, — напоминанием о небе. Разумеется, эта связь Творца с творением оставалась нерушимой, ибо в ней была самая жизнь и бытие мира, но она была затуманена для человека завесой временности бытия. В Богочеловечестве, чрез Боговоплощение и сошествие Святого Духа в Пятидесятнице, преодолено расстояние между небом и землей, чрез соединение двух естеств, Божеского и человеческого. Однако, хотя это и совершилось для всего творении, но осталось сокровенным Христос, воскресший во Славе, в Своем воскресении прошел путь восхождения от земли на небо, чтобы завершить его обратным нисхождением чрез сошествие Св. Духа и пакибытием в Парусии. Парусия, как пришествие во Славе, есть окончательное действие Божие в ософиении мира. Бог в Софии делается прямой и превозмогающей действительностью для мира и человека. Все люди, воскресающие в нетлении и славе, узнают себя во Христе, и Духом Святым опознают себя в софийности своей, во славе, уготованной им во Христе прежде сотворения мира.

500

Все они, так сказать, обречены любовью Божией к тому, чтобы, принадлежа к тварному миру, жить уже в божественной жизни, во славе и обожении. Это есть неотъемлемый дар Божий творению, совершительное действие Божие над миром. От человека в этом как бы отнимается его тварная самость и обмирщение, сокрывающее его от Бога «между деревьями» (Быт. III, 3). Человек видит себя пред лицом Божиим, в свете Божественной вечности. Эта обращенность к Богу, проницающая всю жизнь светом Божественным, и есть та вечность, или вечная жизнь, ο которой говорится в эсхатологических текстах. Это есть самое общее ее определение или качество, проистекающее из нового отношения твари к Богу, именно той близости к Нему, которая дана и приобретена Боговоплощением, присутствием Христа в мире силой Его человечности в каждом человеке, и пребыванием Св. Духа. Жизнь всех человеков, праведников и грешников, в раю и во аде, протекает в свете лица Божия, в озарении любви Божественной, ласкающий или опаляющей (опять таки по слову преп. Исаака Сирина).

Итак, вот что означает вечность, как общее определение жизни будущего века: это есть состояние славы и нетления, явленной софийности, силы воскресения. Это есть видение лица Божия, жизнь Богом, в Боге и пред Богом («Бог же всякой благодати призвавший нас в вечную Славу Свою во Иисусе Христе» (l Петр. V, 10). Но здесь-то и возникает настоящая проблема; о вечной жизни в тварной временности, о соединении тварной человечности и божественного образа, иными словами о синергизме Божеского и человеческого естества в жизни нетления и вечности. Тварное человеческое естество в своей свободе не уничтожается даже и при встрече с вечностью Божией и при погружении чрез то в жизнь вечную, в свет лица Божия. Такая встреча совершается для каждого человека соответственно состоянию тварного его существа. Это и соответствует тому, что в Слове Божием обозначается, как суд и приговор: человек видит себя в правде вечности, в предвечном образе и в Божественном замысле о нем (мера данных ему талантов). Все самооценки совершаются человеком уже в этом свете вечности. Постольку он есть и сам себе судия, в нем самом совершается то мучительное разделение и суд, который проистекает из этого сопоставления. В этом смысле говорится о «суде вечном» — κρίματος αἰωνίου (Евр. VI, 2). Все жизненные самоопределения человека получают качество вечности, каковая — пока — еще не имеет отношения ко времени. И в этом смысле следует понимать не только Мф. XXV, 41, 46, но и целый ряд речений, в которых эпитет вечный употребляется в

501

соединении с выражениями «жизнь», «погибель», «огонь» (Дан. XII, 2, Иуд. 6-7, 2 Фес 1, 9, Мф. ХVIII, 8: «огнь вечный»), с рядом синонимов: «огнь неугасимый», «червь неумирающий» (Mp. IX, 43-48, III, 28-29, Мф. III, 12, Лк. III, 17). Сюда же относятся и такие выражения, которые, хотя и не содержат прямого эпитета вечности, но по существу его подразумевают: смерть, погибель, тление, истребление и т. д. (см. выше). Разумеется, осуждение на смерть, погибель и уничтожение не могут быть поняты буквально, п. ч. это противоречило бы воскресению в нетлении и бессмертии. Они указуют лишь на особый характер страданий грешников в состоянии славы.

Сторонники доктрины условного бессмертия, кондиционалисты, делают статистический и текстуальный учет тех библейских текстов, как Ветхого, так и Нового Завета, в которых говорится вообще об уничтожении, гибели, смерти. В 100 текстах Ветхого и Нового Завета говорится о том, что грешники будут истреблены. В еврейском языке существует 50 корней слов, означающих уничтожение живых существ (1). Кроме этой общей сводки (2), оба автора приводят обширные сопоставления ветхозаветных и новозаветных текстов, в которых говорится o конечной погибели грешников и вообще противящихся воле Божией. Более всего таких текстов имеется, конечно, в Ветхом Завете, в псалмах и пророчествах. Однако, даже и поверхностное знакомство с ними убеждает, что при всей щедрости псалмопевцев и пророков на эти угрозы, чаще всего они носят относительный и, так сказать, образный характер и с трудом поддаются эсхатологическому истолкованию. Гораздо важнее тексты новозаветных писателей (1). См. стр. 503.

Вот общий список новозаветных выражений об участи грешников (White; Life in Christ, 324-5, по франц. переводу).

Умереть: «если живете по плоти то умрете» (Римл. VIII, 13).

Смерть: «Ибо возмездие за грех смерть» (Римл. VI, 23.

Погибель: широки врага и пространен путь, ведущий в погибель» (Мф. VII. 13).

Вечная погибель: «подвергнутся наказанию; вечной погибели от лица Господа и от славы могущества Его» (2 Фес. 1, 9).

Тление: «Сеющий в плоть свою пожнет тление» (Гал. VI, 8). «Они как бессловесные животные..., рожденные на уловление

(1) Petavel-Olliff. Le Probleme de l’immortalité, i, 105, II, 150.

(2) Вот несколько примеров LXXII, 19, 27; «ибо вот, удаляющие себя от Тебя гибнут, Ты истребляешь всякого, отступающего от Тебя». Ис. 1, 28 «всем же отступникам и грешникам погибель, и оставившие Господа истребятся». Ср. Пс. XXIX, 20, Наум 1, 15 «празднуй, Иудей, праздник твой, ибо не будет проходить по тебе нечестивый он совсем уничтожен». И однако, Ис XXVIII, 9 «ради имени Моего отлагает гнев Мой и ради славы Моей удерживал Себя от истребления зла». Вообще в псалмах и пророчествах необыкновенно много говорится о погибели нечестивых, причем очень часто, если не всегда, имеется в виду не столько эсхатологическая, сколько историческая погибель.

502

и истребление... в растлении своем истребятся» (2 Петр. II, 12).

Истребление: «и будет что всякая душа... истребится от народа своего» (Д. Ап. III, 35).

Смерть: «И детей ее (Иезавели) поражу смертью» (Откр. II, 23) и т. д. (2).

В 12 местах Нового Завета место нераскаянных грешников называется геенной. В ста местах Ветхого и Нового Завета Писание учит, что злые будут совершенно уничтожены. Сторонники условного бессмертия собирают все тексты, где только упоминается смерть и жизнь в их взаимоотношениях (3). Ограничимся некоторыми, наиболее трудными текстами. Римл. 1, 32: «язычники знают праведный (суд) Божий, что делающие такие (дела) достойны смерти». Римл. VI, 23: «ибо возмездие за грех — смерть, а дар Божий — жизнь вечная во Христе Иисусе, Господе нашем». Римл. VIII, 13: «Ибо если живете по плоти, то умрете, а если духом умерщвляете дела плотские, то живы будете». Гал. VI, 8: «сеющий в плоть свою пожнет тление, а сеющий в дух от духа пожнет жизнь вечную». 2 Тим. VI, 9: «похоти... погружают людей в бедствие и пагубу». Евр. X, 26-31: «...страшное ожидание суда и ярость огня, готового пожрать противников». 2 Петр. II, 12: «...они, как бессловесные животные..., рожденные на уловление и истребление... в растлении своем истребятся». Иуд. 7: «...Содом и Гоморра, подвергшись казни огня вечного, поставлены в пример».

(Но этим и подобным текстам, где говорится o смерти к гибели в более или менее неопределенном смысле слова, можно противопоставлять иные тексты, где говорится о смерти, несомненно, не в смысле уничтожения: Римл. VII, 10-11: «я умер, и таким образом, заповедь, данная мне для жизни, послужила к смерти, потому что грех, взяв повод от заповеди, обольстил меня и умертвил ею», 13: «грех причиняет, мне смерть». Ср. Гал. II, 19, Еф. II, 1, 5, Кол. II, 13, Иак. V, 20, 1 Ио. III, 14; 1 Тим V; 6: заживо умерла — ζῶσα τέθνηκεν).

Однако и самим собирателям тексνξв о смерти приходится считаться с существованием таких, которые не могут быть благоприятны для кондиционализма. Таковыми являются для них, или те тексты, где говорится о вечных муках (Мф. XXV 41, 46 Мр. III, 29, Апок. XIV, 9-11, XXI 20, XX, 10) или же где говорится о божественном милосердии и спасении мира и людей (таковы по

(1) Цитаты Н. З. об участии грешников в смысле уничтожения в смерти (378 сл.) Мф. III, 12, V, 25, X, 28, XVI, 25, Лк IX, 25, XVII. 23, Ио XII, 25, Лк IX, 56, ХIII, 1-5, XX, 18, XX, 35, Ио. VIII, 34-6, 51, X, 10, 27, XI, 49-50, Л. Ап. III, 22-3, VIII, 20, XX, 26, Римл. I, 32, II, 6-7, VIII, 13, 1 Кор III, 14, Гал VI, 8. 1 Тим VI, 9, Евр. X, 26-31, 2 Петр II, 12, 1 Ио II, 17, Иуд. 5, 7, Откр ΙI,-7, III, 5, XXI, 8 Ср таблицу соотв. слов и выражений 387-90.

(2) У Petavel-Olliff имеется еще огромная сводка библейских текстов разного содержания на тему о бессмертии: 1, 368-392 Конечно, в такой огромной сводке можно встретить случаи и произвольного включения тех или других текстов.

(3) «Двадцать раз ап. Павел повторяет нам, что смерть есть плата греха, la mort sans phrases» (1, 16)

503

White, 416-18, следующие тексты: Ио. III, 17; 1, 29; ХII, 32, Римл. V, 15, 18; 1 Kop. XV, 18. Ефес. 1, 10, Фил. II. 9-11, Кол. I, 19, I Тим. II, 4, 6; 1 Тим. IV, 10, Тит. II, 10; 1 Ио. II, 2; 1 Kop. XV, 22; 2 Кор. IV, 13, Откр. IV, 13) (1). (Проблема условного бессмертия, Путь, № 52, стр. 14-17).

Основная идея суда заключается в том, что, несмотря на Божественное прославление в воскресении, которое является делом и даром Божиим, сохраняется вся полнота синергизма, в частности, самоопределения человека в его тварной свободе. Притом это самоопределение совершается вследствие встречи человека со своим собственным, софийным первообразом в Боге, причем эта встреча и есть суд и разделение, — в погибель или во спасение. Свободнее бытийное самоопределение человека есть итог всей его жизни в земном времени, в этом эоне. Бог дает все человеку, как Творец и Воскреситель, но Он не лишает чрез это его собственной тварной свободы самоопределения, как не дает ему и того, что принадлежит человеку и должно быть взято им самим. На пороге жизни будущего века, новой бессмертной жизни, это самоопределение является не частным актом во времени, но общим итогом, в котором отпечатлевается синтез времени, «книга жизни». Разумеется, этот итог, который является делом мудрости и правды Божией в своей очевидности, для каждого индивидуален. Не надо забывать, что есть мириады человеческих существ, которые остаются в состоянии преобладающей пассивности; сюда относятся все скончавшиеся в детском возрасте, прежде достижения сознательности и тем более зрелости. Существует также бесконечное различие и в судьбах, от прямой воли человека независящих, определяющих его свободу, хотя ее и не уничтожающих. Божественный суд, подводящий итог в приговоре, разумеется, знает всю силу этого «предопределения» (1), относящегося как к содеянному, так и к не содеянному человеком в его свободе.

Суд, как разделение, выражает отношение между образом и подобием, которые могут находиться как во взаимном гармоническом согласии, так и антиномическом сопряжении. Первое соответствует небесным обителям в доме Отца, райскому блаженству «вечной жизни»; второе же — тому мучительному раздвоению внутри воскресшего человека, при котором он не обладает

(1) «Не сокрыты были от Тебя кости мои, когда я создаваем был в тайне, образуем был в глубине утробы. Зародыш мой видели очи Твои; в Твоей книге записаны все дни, для меня назначенные, когда ни одного из них еще не было» (Пс. СХХХVIII, 16-16) «Прежде нежели Я образовал тебя во чреве, Я познал тебя» (Иерем. 1, 5).

504

тем, что имеет, как ему заданное. Оно принадлежит к его божественному первообразу, он зрит его пред собой и в себе, как внутреннюю норму своего бытия, тогда как в силу собственного самоопределения и по суду Божию он не может этого бытия в себе вместить. Из того, что ему дано и им возлюблено в Боге (св. Исаак Сирин), известной частью, большей или меньшей, он не может обладать, и это необладание, эта активная пустота на месте полноты переживается, как погибель и смерть, точнее погибание и умирание, «вечная мука», адский огонь. Это онтологическое страдание описывается лишь в символических образах, преимущественно заимствованных из привычного лексикона апокалиптики. Разумеется, они совершенно не поддаются буквальному истолкованию. Но основное их значение в том, что в них описываются муки неосуществленной и неосуществимой любви, лишение блаженства любви, сознание греха пред любовью. Можно спрашивать: в адском горении имеет ли место богоборство или сатанинская ненависть к Богу с злобным, исступленным богохульством? Возможен ли здесь атеизм или человекобожие? Не кажется ли нам, что это уже стало невозможным, как принадлежащее миновавшему веку, когда мир существовал в удаленности от Бога? Даже и в загробном состоянии нет уже места безбожию, хотя в нем может и не быть всей очевидности бытия Божия, как ныне в мире и в человеке, со всей покоряющей его силой. В будущем же веке вообще невозможно не знать и не любить Бога, эта любовь есть здесь закон бытия. Однако эта любовь к Богу одинаково есть источник не только блаженства, но и адского горения, поскольку в последнем открывается именно грех против этой любви. Человек испытывает пустоту и бессилие в любви, к которой зовет его открывшееся ему собственное существо. Откровение Божественной Софии в самом человеке, как его собственного первообраза, явление Приснодевы, как полноты и совершенства любви в человеческом образе, и Предвечное Око Самого Страшного Судии, суд Которого есть любовь и истина, проникают и в самые ожесточенные души, делая их огнеплавкими. Любовь божественная к творению, открывшаяся ему, есть и суд, который переживается тварью, как ее собственное онтологическое сознание, в нем дивным образом соединяется призвание и отвержение, благословение и проклятие. Они могут относиться к одному и тому же человеку, но в разных сторонах его бытия. Как может быть соединено проклятие и благословение? или как может Тот, кто ««послан в мир не судить миру, но чтобы мир был спасен чрез Него» (Иo. III, 17), изрещи устами любви: «идите от Меня, проклятые, в огнь вечный» (Мф.

505

XV, 41)? Однако любовь божественная есть и правда Божия, она попаляет и отвергает недостойное, открываясь и в этом отвержении. Ибо «всех заключил Бог в непослушание, чтобы всех помиловать. О, бездна богатства, премудрости и разума Божия!» (Римл. XI, 32-3). Здесь совершается изгнание из брачного пира не одетого в брачную одежду, о чем и сказано: «только бы нам и одетым не оказаться нагими» (2 Kop. V, 3). Эта нагота, как отсутствие того, что дано и должно наличествовать, — στέρησις, как изначальное определение зла, и является основным для адских мук, она есть огонь, жгущий, хотя и не сжигающий. Надо отвергнуть всякое слабодушное и сентиментальное чаяние того, что зло, совершенное человеком и в нем постольку присутствующее, может быть просто прощено, как бы игнорировано пред судом правды. Бог непримирим к греху, и онтологически невозможно его простое прощение Примирение с грехом не соответствует святости Божией и правде его (1). Грех содеянный не может остаться неизжитым, и вся неумолимость правды Божией должна проникать наше существо при мысли об ответе на Страшном Судище Христове.

Тайною, которая отмечается для нас, как обычно, антиномией, является здесь именно то, что самая раздельность рая и ада существует только для нашей земной ограниченности. Но поскольку всякий имеет грехи, оба эти состояния неизбежно соединяются в одном и том же человеке. Одно другого не упраздняет, хотя в разном сочетании, с преобладанием того или другого. От нас сокрыты суды Божии, пред которыми могут компенсироваться или вовсе упраздняться грехи в окончательном приговоре, по милосердию Божию. Но может возникнуть и обратный вопрос: не упраздняются ли добрые дела, предшествующие падению, или же они еще более ею утяжеляют Своим присутствием? Иуда-Апостол предстательствует ли своим апостольским служением об Иуде-Предателе, как и ап. Петр, вопреки апостольству своему, отрекавшийся от Христа, несет ли муки наказания за это отречение? Наличие смешения добра и зла, свойственное подавляющему большинству людей, заставляет, поэтому постулировать не простой, но сложный итог суда Божия, в котором соединяется благословение и осуждение. Здесь запредельная для нас тайна жизни будущего века

Очевидно, адские страдания являются, прежде всего, духовным состоянием человека. Однако можно ли ограничивать жизнь воскресшего человека только одною духовностью, его в этом, так

(1) Прощение и оставление грехов в таинстве исповеди не означает примирения с грехом, потому что оно предполагает действенное покаяние в человеке, на которое Господь ответствует Своей искупительной жертвой.

506

сказать, развоплощая? Это относится в одинаковой мере как к страданию, так и блаженству. Нельзя впадать в спиритуализм, противоречащий природе человека, как воплощенного духа. Если полнота жизни человека в этом веке связана не только с духовностью, но и телесностью его бытия, то это же надлежит думать и о жизни воскресения. Такое заключение должно быть выведено из всего, что мы знаем ο явлениях воскресшего Господа. Ими уверял Он учеников, что Он не дух, «ибо дух плоти и костей не имеет, как видите у Меня» (Лк. XXIV, 39), а также и из таинственного Его присутствия в Евхаристических Теле и Крови Это же следует и из воскресения умерших во плоти, в связи с воскресением Христовым (1 Kop. XV, 16-17). Если воскресшие живут в своих нетленных и прославленных телах, то эти последние призваны делить с ними радость и скорбь, блаженство и страдание. Разумеется, мы не должны забывать, что воскресшие тела духовны, обладают иною, чем теперешняя, прозрачною для духа и с ним согласною телесностью. Мы не имеем опытного ведения о такой телесности, но знаем, что она теснее связана с духом, нежели наша. На этом основании следует говорить об участии тела и в блаженстве, и муке воскресшего человечества, в частности, и о горении в «адском огне» (1). Разумеется, эти земные образы применимы лишь в том смысле, чтобы выразить общую мысль о духовной телесности в жизни грядущего века, подтвердить этот антропологический принцип. Попытка более конкретного его раскрытия ведет лишь к суеверию (2)

Признание телесного характера адских мучений ставит и дальнейший вопрос, вытекающий из этого постулата: если в одном и том же человеке могут совмещаться и блаженство, и страдания духовные, то это же мы должны заключить и в отношении к телесному его состоянию, соединяющему в себе радость духовной телесности и страдания ее омрачения. В порядке онтологического совмещения противоположностей мы должны принять и ту мысль, что тела всех людей имеют свой прославленный образ, облечены в красоту, но в то же самое время для самих страждущих являют и образ разложения. Нельзя лишь допустить одного: полного поглощения образа славы образом адского уничижения.

(1) Выражения новозаветные об огне неугасимом, огне геенском, черве неугасимом носят наиболее яркие черты языка апокалипсисов. Основные тексты. Mp IX, 42-7; Мф. V, 22; ХVIII, 9; Лк. XVI, 24; Мф. XXV, 41; Иуд 23; 2 Петр. III, 7; Евр. X, 27, 2; Фес. 1, 8; Иак III, 6; Иo XV, 6; Откр. ХIV, 11; XIX, 20; XX, 9; XXI, 8.

(2) Католическое богословие с особым вкусом останавливается на вопросе о природе адского огня, как такового, и в его отличии от чистилищнего. См., напр., пространную статью A. Michel в Dict. de Théol. dogm. V, 2. Feu d’enfer. II. Feu du jugement III. Feu du purgatoire (p. 2196-2261). Здесь собраны библейские и петрологические данные.

597

Итак, основной антиномический постулат эсхатологии заключается в том, что вечная жизнь нетления и славы может совмещаться с вечной смертью и гибелью, то и другое — в разной мере — является включенным в бытие. Антиномия, которая при статическом разумении превращается в прямое противоречие, жизненно постигается в динамическом. Надо вообще понимать все эсхатологические определения не как статику, но как «вечную» динамику, жизни духа. При этом надо совершенно отказаться, согласно вышеизъясненному, от понимания вечности, как дурной бесконечности, поскольку она, как качественное ее определение, совершенно неприменима к времени и его срокам, вернее, бессрочности или бесконечности, притом еще односторонней: как имеющей начало и не имеющей конца. Тварность предполагает становление или временность, которая, действительно, имеет для себя начало в акте творения, но не имеет конца, поскольку неуничтожимо творение Божие. Только в этом последнем смысле и можно говорить о тварной вечности, aeviternitas, в отличие от aeternitas, подлинной вечности Божией, которой чуждо всякое становление (1). Вечность тварная или временная, становящаяся, и вечность божественная между собой не только различны, но противоположны. Это не мешает тому, что время, имеющее для себя основание в вечности («подвижный образ вечности», по Платону) встречается с вечностью, может вмещать ее откровения. Однако в этой встрече ни временность не теряет своего основного качества, именно становления и изменчивости, ни вечность не умаляется в своей недвижности и неизменности. Оба свойства антиномически соединяются в понятии «вечной жизни», даруемой твари.

Для правильного уразумения этой тварной вечности нужно устранить еще одно основное недоразумение, искажающее всю эсхатологическую проблематику. Тварная вечность обычно отожествляется с вечностью божественною, т. е. неизменной недвижностью в полноте абсолютного, между тем как на самом деле тварная вечность никогда такой полноты и неизменности божественной не достигает и ее не вмещает. Она есть становление, возрастание, восхождение от славы в славу. Откровение дает нам в этом смысле явное, не допускающее кривотолкований, определение: «Мы все открытым лицом, как в зеркале, взирая на славу Господню, преображаемся в тот же образ от славы в славу, как от Господня Духа» (2 Кор. III, 18). Здесь прямо утверждается возрастание.

(1) Aeternitas есть indeterminabilis vitae totae simul et perfecta possessio (Boethius).

508

т. е. становление, в преображении от славы в славу, т. е. отрицается неподвижность и неизменность тварной вечности. И эта же общая мысль содержится в многократно повторяющемся в Слове Божием и литургических текстах выражении: во веки веков. Здесь вводятся, так сказать, бесконечные этапы вечности, лествица восхождения от земли на небо (1), не имеющая конца.

Откровение «жизни вечной» отнюдь не уничтожает самой природы тварного духа, его творческого и непрестанного движения, в котором выражается его жизнь. Жизнь духа есть непрестанное творчество и самодвижность, для нее одинаково чужды как обморок неподвижности, который принимается за вечность, так и мертвая вещность. Дух актуален и присноподвижен. Поэтому и новую жизнь, открывающуюся ему в Боге, как «вечная жизнь», он также восприемлет актуально и в становлении, в «вечной жизни» он живет всей полнотой своей тварной жизни в уподоблении Своему первообразу, в действенном ософиении, которое не знает конца. Блаженство праведников, или, точнее, блаженство, доступное тварному существу во образ и меру его праведности, различно для каждого («в дому Отца Моего обители многи суть»). Оно различно не только в его основном, исходном определении, но и в его жизненном раскрытии. Здесь важно установить и самое наличие такого пути: вечная жизнь есть путь, а не остановка, не застывание в некоей нирване, но творческое восхождение в приятии Божественной жизни и ее откровений. «Многие обители» есть не только качественное определение, но и, так сказать, количественная, разная мера этого восхождения. При этом не надо забивать, что определение этой меры зависит и от того, в каком взаимоотношении, как соединяется во всяком человеке шуйца и десница, праведность и греховность, наполнение и пустота, поскольку нет совершенных праведников. Вечная жизнь, вечное блаженство есть обожение, приятие божественной жизни, актуальное ософиение: «бу-

(1) Правда, этой мысли о непрерывной бесконечности восхождения как будто, противоречат тексты, в которых говорится именно о полноте откровения. Сюда относится 1 Ио. III, 2: «возлюбленные, мы теперь дети Божии, но еще не открылось, что будем. Знаем только, что когда откроется, будем подобны ὄμοιοι Ему, ибо увидим Его, как Он есть», а также 1 Kop. XIII, 10, 12: «когда настанет совершенное, тогда то, что отчасти прекратится... Теперь мы видим сквозь стекло в гадании, тогда же лицом к лицу; теперь я знаю отчасти, тогда же познаю, как и Сын познан». Эти оба текста говорят o том новом откровении Божием, которое связано с непосредственным боговидением парусии в самом общем смысле, т. e. богоявлении Христа во Славе или в Духе Святом. Здесь совершается, действительно, коренное изменение отношения твари к Творцу: познание «подобно как познан», т. е. в софийности ее. Но это парусийное откровение отнюдь не устраняет дальнейшего восхождения оп славы в славу уже в пределах этого нового ведения.

509

дет Бог всяческая во всех». Однако этот дивный дар любви Божией не упраздняет этого «всего», т. е. собственной тварной природы восприемлющих. Бог есть положительное содержание вечной жизни, но сама эта жизнь есть его творческое усвоение, — синергизм. Соотношение Бога с человеком, благодати с тварностью, не исключается ни в одном из последовательных состояний человеческой жизни, ни даже в этой предельном все во всем, где все божественное встречается и наполняет все тварное. Ибо эта божественная полнота восприемлется от меры в меру, из временного бытия твари к вечности. Вечная жизнь есть непрерывное стояние пред лицом Божиим и видение себя в свете Божием, от которого нельзя укрыться.

Признание относительности рая и ада и совместимости их, хотя и в разных образах и соединениях, не устраняется ли догматом церковным о почитании святых и их канонизацией? На этот вопрос можно ответить встречным вопросом: означает ли человеческая святость совершенную безгреховность, а канонизация предполагает ли именно такое ее понимание? Мы думаем, что само это свидетельство церковной канонизации о святости имеет несколько иное значение. Именно она все-таки означает лишь общий итог, в котором греховные немощи погашаются в общей святости, причем этот итог в каждом данном случае является индивидуальным. Недаром же Церковью различаются великие и малые святые, а в литургическом их почитании «шестиричиные, восьмиричные, десятиричные», как и разные «чины» их. Сюда следует присоединить еще и непрославленных святых, почитаемых в числе «всех святых». Сюда же относится и местно, не всеобще почитаемые святые. И, наконец, помимо церковной канонизации, общей и частной, возможно и личное полупочитание близких, в мире отшедших к Господу (по отношению к матери со стороны благодарного сына, от матери к «блаженным» младенцам и под.). Прощение грехов не означает их забвения, напротив, оно предполагает даже обратное, — особливую память о них, с сознанием милосердия Божия в этой прощенности. Нет основания думать, чтобы ап. Петр мог забыть — в этом веке или будущем — о своем отречении от Господа, о чем, по преданию, он помнил всю жизнь, и о чем навеки сохранена память в св. Евангелии. Но это не уничтожает великой святости первоверховного апостола, которому, однако, было сказано в один и тот же день Господом: сначала «ты еси Петр», а потом — «отойди от Меня, сатана» (Мф. XVI, 18, 23). И Петр отнюдь не есть исключение среди всех святых, святость которых якобы представляет свободу от всякого

510

греха. Напротив, так говорится о всякой человеческой святости в молитве церковной: «несть человек, иже жив будет и не согрешит. Ты бо еси един, кроме греха», ибо «всяк человек лжив, как написано; Ты праведен в словах Твоих и победишь на суде Твоем» (Пс. L, 6). (Римл. III; 4). Всякий человек нуждается в прощении и искуплении Кровью Агнца. Одним словом, прославляемая Церковью святость означает вовсе не безгреховность, но праведность, как общий итог плюсов и минусов, который и изживается в одновременном синтезе блаженства и страдания. Этим и подтверждается, что одинаково не существует ни абсолютного рая, ни абсолютного ада для человека.

Некоторые ставят вопрос, возможно ли в будущем веке новое падение и отпадение на путях тварной свободы, подобное падению первому. На этот вопрос надо ответить отрицательно, однако, не потому, что вечность, хотя и тварная, есть неизменность и неподвижность, как таковая, — совсем напротив, тварная вечность есть свободная актуальность духа в творческом его возрастании и, следов., непрерывном изменении. Но последнее не есть измена или вообще изменчивость, и именно на пути возрастания новое отпадение становится уже навсегда преодоленной, оставленной позади возможностью. Человек перерастает эту низшую степень свободы выбора и разных возможностей, свободу добра и зла, обращения к Богу или против Бога. В этом состоянии мира и человека, в котором Бог будет «все во всем», Его бытие явится превозмогающей действительностью. Для достойных этого откровения праведников, или, точнее, для той стороны человеческого существа, которая обращена к Богу, оно будет иметь такую «сладостную неотразимость», что отпадение от нее станет внутренней невозможностью. После «изгнания князя мира сего из мира» зло теряет уже свою притягательность, будучи обличено и обессилено, а тем окончательно изжито и, так сказать, обезвкушено. К этому надо еще присоединить, что вечное блаженство праведных изживается ими не в одиночном обособлении, но в общении любви, в церковном единении со всем человечеством. Царство Христово становится царством всепобеждающего вселенского Добра, которое совершает свое возрастание к вечной жизни не только единоличным усилием, но в единении и соборности вселенской церкви. Итак, вечность не означает для твари устранения временности с ее становлением, она не есть мертвенность неподвижности, но неиссякаемый источник творческой жизни (1).

(1) Не является ли символом этого возрастания, начинающегося еще на самом пороге «вечной жизни», то новое самооткровение Христа в Его

511

Но это возрастание для тех, в которых вообразился Христос, не может быть ограничено. Оно необходимо распространяется не только на возрастание в добре, но и на изживание зла, поскольку и оно осталось не чуждо даже праведникам, и на преодоление его с адскими его испарениями. Если назначала добро соединено со злом, как свет с тенью, то это внутреннее разделение и раздвоение жизни не может оставаться неизменным, но преодолевается. Раны духовные залечиваются и зарастают в какой то неопределенный период времени, в восхождении от славы в славу. При этом различна мера и образ этого возрастания в зависимости от духовного состояния каждого человека. Если говорить языком католического богословия, то здесь можно говорить о некоем «чистилищном» состоянии и очистительном огне, который попаляет еще остающиеся в пшенице плевелы, предназначенные жнецами, свв. ангелами, на жертву неугасимого огня. «Посему для народа Божия еще остается субботство» (Евр. IV, 9). Каждому, хотя и в разной мере, еще остается, что изживать, в себе и с народом Божиим, то есть с Церковью, Богочеловечеством.

Теперь мы уже приблизились к самому роковому вопросу эсхатологии, именно о вечных муках грешников. Те, которые понимают вечность в смысле временной бесконечности, — богословы всех исповеданий, всячески стараются утверждать бесконечность, или «вечность», адских мучений апологетически, патристически, экзегетически. Доказывается справедливость бесконечной длительности наказания и за временные грехи, его соответствие премудрости и любви Божией, построяется целая теодицея вечных мук. Из подавляющего большинства суждений этого рода (1), выделяются однако особые мнения по этому вопросу Оригена и особенно св. Григория Нисского, по правде сказать, почти единственных церковных писателей (кроме бл. Августина с его ригоризмом), которые сде-

человечестве, которое содержится уже в первом вопросоответе Мф. XXV, 34 сл.? Господь призывает «благословенных Отца Своего наследовать царство, уготованное им от создания мира», за оказание Ему деятельной любви, вообще за любовь. A праведники отвечают: «Господи когда мы видели Тебя алчущим.. жаждущим... странником... нагим ...: больным или в темнице?» И Царь дает им на это Свой ответ. Спрашивается что же означает такой вопрос со стороны праведников? Выражается ли в нем только смирение их, или же, вместе с тем, и прямое неведение, тварная ограниченность, которая нуждается в нарочитом откровении для своего преодоления и его в столь потрясающей форме приемлет? И не является ли это первое откровение и первым актом возрастания в вечности, которого ждет воскресшее человечество?

(1) Из православных см. Прот. Малиновский: Православное догматическое богословие, IV т., стр. 206; м. Макарий, II, § 271, еп. Сильвестр, V, §§ 219-220; из многочисленных отдельных высказываний см. у еп. Феофана в Письмах, у еп. Михаила также в Письмах.

512

лали вопросы эсхатологии предметом нарочитого исследования. Церковное определение в точном смысле здесь отсутствует, хотя за таковое и выдает себя доктрина школьного богословия. Но на самом деле она выражает собою «богословское мнение», одну из двух тенденций, боровшихся и борющихся в богословии (1). Даже определения с осуждением оригенизма, ранее приписывавшиеся вселенскому собору, согласно последним данным исторического исследования, на самом деле ему не принадлежат (2), да и в противном случае нуждались бы еще в дешифрировании и очень серьезном комментарии. Они, во всяком случае, требуют для себя особого исследования (3).

Эти определения основываются на уголовно-пенитенциарном мировоззрении, в котором отношение Бога к миру определяется началом одного лишь мздовоздаяния, вопреки прямому слову Господа: «не послал Бог Сына Своего в мир, чтобы судить мир, но чтобы мир спасен был чрез Него» (Ио. III, 17), «Я пришел не судить мир, но спасти мир» (XII, 47). Так говорит Сам Господь, Которому Отец «дал власть производить суд». Следовательно, между судом и даже осуждением, с одной стороны, и спасением мира нет противоречия или несовместимости. Последовательно развиваемая пенитенциарная точка зрения наиболее уязвима именно со стороны теодицеи: в ней принимается, что Бог от вечности Своей в творение мира ввел ад и вечные муки и дал им силу бытия наравне с Царствием Божиим, уготованным от создания мира. Таким образом, последнее свершение включает в себя онтологический провал, именно в его дуалистическом характере: наряду с вечностью Царствия Божия утверждается одинаковая вечность ада. Следов., мир не удался, Премудрость Божия бессильно остановилась перед непреодолимой границей, которую поставила ей тварная свобода. Голгофская жертва оказалась бессильной для преодоления ада, о коем вопиют ветхозаветный пророк и Христов апостол: «где твоя, аде, победа»? (Осия ХIII, 14 = 1 Кор. XV, 55). Софийность мира нашла для себя предел в антисофийности ада, в котором царит тьма кромешная при отсутствии Света Божия, — темная антисофия. Здесь изнемогает или всемогущество, или пре-

(1) Католики ссылаются на проект определения Ватиканского собора (Dict. Théol, V, 1, р. 94), как и на определения имп. Юстиниана при патр. Мине, утвержденные п. Вигилием и ошибочно относимые к V всел. собору

(2) F. Diekamp: Die origenistische Streitigkeiten im VI Jahrh, und das fünfte allgemeine Konzil, Münster, 1899.

(3) M. Оксиюк: Эсхатология св. Григория Нисского стр. 649, справедливо заключает: отцы V всел. собора «не осудили взглядов св. Григория Нисского. Да и как можно было осудить, когда этот святитель еще до III всел. собора был признан Церковью святым?»

513

мудрость Божия, но поднимает голову иной принцип бытия, которого и Бог не может обессилить, или же, что еще менее понятно, сам его установляет. Таковы недоуменные выводы, к которым приводит уголовное богословие. Однако недостаточно одной лишь отрицательной критики, чтобы вскрыть все то насилие над мыслью, совестью и верой, которое оно совершает. Здесь требуется раскрытие и тех положительных начал, каковыми оно обессиливается. Однако предварительно надо устранить одно основное недоразумение характера практического. Еще со времен блаж. Августина, который применял к своим противникам насмешливое название misericordies, «жалостников», даже и до наших дней повелось видеть в этом недоумении пред вечностью мук род нравственного либертинизма, проявление стремления к личной безответственности и фальшивого сентиментализма. Надо наперед сказать, что такого рода осуждения, свойственные криминальной педагогике, должны быть здесь заранее исключены, обсуждение конечных свершений и их проблематики требует искренности и неустрашимости. Богословское же запугивание является бессильным и неуместным, как не отвечающее достоинству человека, призванного к свободной любви, к Богу. Бесспорно, здесь должна быть в полной силе признана аксиома. что всякое зло, в котором повинен всякий человек, должно быть им же самим до глубины и исчерпывающе изжито (1), даже в прощенности своей. Оно не может быть прощено даром, невыстрадано, ибо то была бы не благость, но противоречие правде. Правда Божия непримирима к греху. Он не может быть просто попущен и позабыт, но должен быть явлен пред лицом ее. Этим не устанавливается самоправедность, в которой человек якобы спасается своею собственной силой, ибо спасает и здесь сила Божия, искупление Христовой кровью, прощение греха. Однако способность принятия такового искупления предполагает покаяние.

Поэтому и самая мысль о том, что можно безнаказанно избежать последствий греха, есть безумная, малодушная и ложная. Каждый должен стать пред лицом Христовым, веруя в любовь Божию, призывая милость Его, но и отдавая себя на суд правды Божией. Каждый носит в себе начало геенского горения, которое и воспламеняется силою парусии, в явлении Христа во славе. Речь может идти совсем не об уклонении от Правды Божией, но о христианском ее уразумении. И надо прямо сказать, что разум и со-

(1) Разумеется, это нимало не противоречит прощению греха в таинстве покаяния, которое уже в себе включает это изживание, с применением силы искупительной жертвы Христовой.

514

весть не принимают учения о вечности мук, понимаемой в смысле бесконечного времени, в неподвижной его неизменности, как это обычно излагается. К тому же и психологически эта доктрина устрашения грешников, конечно, совершенно неспособна достигнуть своей педагогической цели: человеческое воображение, даже и склонное к панике, все равно остается неспособно вместить конкретной идеи вечных мук, в качестве неподвижной бесконечности во времени, а тем более в возрастающей силе их, что может мести только к полному уничтожению сущих во аде и его устранению, путем аннигиляции. Эта мысль, предназначенная к тому, чтобы терроризировать души, цели не достигает, п. ч. она абстрактна и потому бессильна. В то же время, ошеломляя ужасом сердца чуткие, парализуя в них сыновнюю любовь и детское доверие к Небесному Отцу, уподобляет христианство исламу, подменяя любовь страхом. Однако и спасительный страх должен иметь свою меру и не превращаться в запугивание.

Но — к счастью или несчастью — такое запугивание уже вовсе и не запугивает. Реально для человеческой психологии не абстрактно-бесконечное, но непосредственно предстоящее, конкретное страдание. Оно само по себе достаточно, чтобы сломить жестоковыйное сердце, поразив его спасительным страхом Божиим. Эта основная мысль состоит в том, — что за свои злые мысли, дела, вожделения, грехи, ведомые и даже неведомые в сознании, но присутствующие в подсознании, каждый имеет. понести ответственность, выстрадать их, вполне изжить, не в абстрактной и мнимой бесконечности времени «вечных мук», но в предстоящем каждому страдании от них. Преобладание педагогии страха в эсхатологии, которое было, может быть, соответственно и действенно в психологии веков минувших, бездейственно и скорее шокирует в наши дни. Это есть простой и каждому очевидный психологический факт для нашего времени. И он совсем не означает, чтобы потерян был страх Божий и сознание всей неумолимой ответственности за свою жизнь, но перестала приниматься сознанием идея бесконечности наказания и мук за конечные и все же ограниченные грехи. Содержание идеи Страшного суда состоит в том, что существует вся полнота ответственности и имманентно заключенного в ней наказания, в этом смысле подлинно «вечной» муки для каждого, причем этот страх есть страх любви, страх Божий: хотя «совершенная любовь и изгоняет страх» (1 Ио. 4, 18), однако страх Божий есть неизбежный путь любви. Эта мысль об ответственности за грехи и гневе Божием на них есть здравая духовная соль, осоляющая душу, гораздо действеннее, нежели тер-

515

рор бесконечности мук quand mêne, которой одинаково не может вместить ни разум, ни совесть даже и на суде человеческом. И разве же за все грехи всего человечества не вкусил уже Сын Божий Гефсиманской скорби и Голгофской смерти, в которых сосредоточена была вся искупительная полнота «вечных» мук, т. е. вся сила страдания в богооставленности и богоотверженности под тяжестью отяготевшего на Нем всечеловеческого греха? И, однако, глубочайшая «вечность» этих мук была сосредоточена и изжита в определенный промежуток времени, от Рождества Христова для крестной смерти, или от: «Да минует Меня чаша сия», до: «Совершишася», но не в вечности, как бесконечности во времени, что оказалось бы и неосуществимо. Искупление, понятое в таком смысле, просто и не могло бы совершиться, вопреки прямому свидетельству самого Христа, как и всего Нового Завета. Это есть очевидное доказательство того, что «вечность» в применении к наказанию за грех означает не бесконечной длительности время, но бесконечной интенсивности, его наполненность, что и составляет крест Христов.

Итак, отбрасывая мнимую педагогию и пенитенциарную психологию, обратимся к основному вопросу о том, что же означает вечность в применении к понятию вечных мук (и его метафорическим синонимам; вечный огонь, геенна и проч.)? Мы уже знаем, что вечность совсем не означает времени (хотя бы бесконечной длительности) и что, далее, тварная вечность (aeviternitas) означает бесконечное откровение вечности во времени и его укоренение в ней. Это понятие в применении к вечному блаженству Царствия Божия, уготованному прежде создания мира, не встречает затруднения, оно означает бесконечное восхождение творения от славы в славу, актуальное отожествление Софии тварной с Софией Божественной, ософиение или обожение творения. Глубины Божии неисследимы, а океан Божественного ведения дан для бесконечной жизни. Добру, т. е. жизни в Боге, свойственна неисчерпаемость и бесконечность. Но все эти вопросы встают совершенно по-иному в применении к вечности мук, которая есть вечность зла и страдания.

«Вечная мука», как высшая мера наказания, бесконечно превышает все миры его, сущие на земле. Вместе с тем, вечность мук в этом смысле означает и вечность страдания, а вместе с ним и зла. Но может ли злу и страданию усвояема вечность в смысле бесконечности, присущей добру, и на каком основании она здесь утверждается? На этот вопрос ответил со всей силой отрицания св. Григорий Нисский, и его аргументы и доныне остаются неопро-

516

вергнуты. Те, которые провозглашают бесконечность мук, неизбежно утверждают и вечность зла и совечность его добру, вместе с непобедимой ожесточенностью во вражде к Богу грешников. Вопрос рассматривается св. Григорием Нисским в общем контексте проблемы зла, которое им понимается в духе платонизма, как отсутствие добра, στέρησις, не имеющее самостоятельного бытия, а лишь паразитическое, не сотворенное Богом, но вошедшее в мир силою тварной свободы. В таком качестве ему не свойственна вечность, присущая добру (1), напротив, ему предлежит «уничтожение и превращение в ничто». Противоположное утверждение о бесконечной устойчивости зла в мире представляет собой род манихейства (2). Далее св. Гр. Н. указывает, что зло не имеет в себе творческой силы вечности и не может, поэтому простираться в бесконечность, напротив, оно заключено в ограниченные пределы. Иначе говоря, зло неспособно к бесконечному caмотворчеству, в противном случае оно равнялось бы по силе добра (и это был бы другой образ дуалистического манихейства). Поэтому «за пределами зла следует преемство добра», зло имеет для себя конец. Наконец, третий, онтологический (в сущности софиологический аргумент) св. Гр. H., — его теодицея, состоит в том, что «мир и человек, как прекрасное творение Божие, приведен в бытие для еще более прекрасного, и цель творения должна быть приведена в согласие с Божественной природой».

Приведя в краткой схеме эту аргументацию св. Гр. Н-го, обратимся к софиологическому рассмотрению вопроса по существу. Вечный огонь, вечная мука, вечная погибель и др. синонимические выражения не имеют отношения к времени, они суть не временные, но качественные определения. Они выражают общую мысль о страдании пред лицом Божиим, в Боге, в любви Божией. Они имеют софийное значение в том смысле, что прославленный человек, уведав себя в своем софийном первообразе, тем самым узнает себя и в своей собственной без-образности, ужасается себя самого, и это безобразие его подобия пред лицом своего первообраза есть для него бич любви, ее жгущий огонь. Это безобразие имеет в каждом случае свой особый лик: если многи суть обители в доме Отца, и многи первообразы, то не менее многи могут быть и безобразия, искажения, уродства. Однако, каково бы ни было это многообразие, характер его остается один: собственная нагота, от-

(1) Оксиюк, ц. с. 510 сл.

(2) Блаж. Августин, в свое время преодолевший манихейство на пути к Церкви, частично к нему снова возвращается в своей эсхатологии, представляющей ряд противоречий между общим ее софиологизмом и этим дуализмом.

517

сутствие брачного одеяния, мучительное несоответствие между осуществленным и заданным. Это есть обличение и укор, раскрывшиеся объятия, которые не могут сомкнуться, жажда, которая не может утолиться, пустота, которая не может наполниться, тоска отлученности, которая совмещается с радостью богоявления, «смерть и ад» и «озеро огненное». Об этом сказано: «идите от Меня, проклятые, в огнь вечный». Означает ли отлучение грешников от лица Божия во тьму кромешную полное его сокрытие вместе с совершенным их отделением от тех, кто зрит Бога, и с возможностью общения лишь с теми, кто также отвергнуты? И да, и нет. Конечно, не мимо идет слово Божие, даже если прейдут небо и земля. Есть эта невыразимая печаль своей пустоты, отделяющей от Бога, и есть несказанная боль от этого отделения, но сама эта печаль и боль уже означают видение Бога, хотя бы издалеча, из пропасти, из могилы, из озера огненного. Но это — еще раз вспомним св. Исаака Сирианина — есть печаль любви, возгоревшейся при встрече со Христом, от видения Его и Его Пречистой Матери. И она-то сладким острием любви пронзает сердце неотразимо, даже во тьме кромешной. Это видение не может быть отнято и у ада. Самый ад состоит в неосуществленной любви к Богу, которая при ограниченности духовной выражается во вражде к Нему, богоборстве, или же сне духовном. Адское состояние антиномично по существу, п. ч. соединяет в себе богоявление и богоотверженность, и именно эта-то антиномичность придает ему характер вечности. Бог Сам от Себя не отвергает творения, но оно само Его отвергается в своей опустошенности. Образ софийности сияет и «во аде» над каждым, в нем содержимым, во всей славе своей. Красота духовная, которая в будущем веке будет и телесная («тела духовного»), судит мир и спасает мир. Образ Божий в человеке сам судит свое подобие, как не-подобие, без-образие.

В рассуждении о рае и аде нужно помнить, что, хотя суд этот и есть личный, совершаемый над каждым человеком, но они есть и всеобщий («все народы»), ибо Христово человечество едино, и судьбы всех связаны со всеми, и все за всех ответственны. Уродливая и странная мысль, будто праведники, получив свою «награду» и в нее погрузившись, немедленно забывают о братьях своих, во аде страждущих, разумеется, не может быть допущена: неужели от явления Бога любви сердца их оледеневают в себялюбии и теряют даже ту степень любви, которую имели друг к другу до всеобщего воскресения? Напротив, отвержение отвергнутых в известном смысле поражает, хотя по разному и в раз-

518

ной мере, и все человечество. И праведники страждут от ада грешников в райских своих обителях. Правда, евангельские речения и образы, обращенные к личной ответственности и предваряющие о ней каждого в отдельности, прямо не останавливаются на этой мысли, которая, однако, достаточно бесспорно свидетельствуется вселенской искупительной любовью Христовой. Спасение не есть только удел каждого в отдельности, но и дело любви, молитвы, усилия всего человечества, как здравого, так и поврежденного, нуждающегося в исцелении. А потому и ад есть его общая скорбь. Здесь мы приближаемся к той тайне будущего века, которая входит в наше сознание лишь как антиномический постулат всеобщего участия в жизни рая и ада в их совместимости. Матерь Божия, Которая есть и Матерь всего человеческого рола, предстательствует на суде о милости вселенской, — не о прощении грехов, которое невозможно, ибо грехи должны быть выстраданы и изжиты, но о помиловании грешников. Существование ада окружено не холодом себялюбивого равнодушия, но светлым облаком попечительной любви спасенного человечества, т. е. Церкви, которая во веки пребывает, как единая святая, соборная и вселенская. В ней единое человечество не разделяется как бы на два и не примиряется с отсечением одной своей части — ада, но болезнует о ней. И опять-таки нельзя этого болезнования одних о других, истолковывать в смысле земного лукавства, некоей духовной даровщины, — ибо грех должен быть выстрадан и изжит, и должник не будет выпущен из темницы, пока не отдаст «до последнего кодранта (Мф. V, 26) (1). Но — надо это прямо сказать — и рая в полноте не существует, пока и поскольку есть ад, который есть как бы внутренняя для него граница. И мысль об увековечении этого разделения ада и рая, с благополучным примирением с ним есть дело странной аберрации мысли и чувства, приводящей поэтому некоторых к идее «условного бессмертия», в которой это разделение преодолевается через уничтожение ада смертью.

В раю, как и во аде, в блаженстве званных и избранных, как и в муках званных, но отверженных, одинаково открывается вечность Божия присутствия, вечное солнце правды Христос. Однако тварная жизнь совершается во времени, и потому все-таки остается вопрос, как же совместить эту вечную жизнь с временностью. Неверное понимание вечности, лишь как бесконечного времени, вовсе стирает эту проблему жизненного соотношения вечно-

(1) Католики умеют применять этот текст лишь к собственному чистилищному измышлению, а не к тому, к чему он относится, — к аду.

519

сти и времени, приобщения второго к первой. Оно оказывается вынужденным приравнять ее неизменности, которая свойственна лишь величеству Божию, притом приписав ее не только райскому состоянию, но и адскому, усвояя и ему неподвижную вечность, присущую только бытию Божию. Это и составляет одно из главных противоречий школьной эсхатологии. Временная вечность, т. е. осуществленное во времени откровение вечной жизни в Боге, не представляет трудностей к уразумению, поскольку она есть восхождение от славы в славу. В таком постулате удерживается основная истина об актуальности человеческого духа, которому не свойственна неподвижность. Он пребывает в непрестанном движении, возрастании, самооткровении образа Божия. Жизнь духа, оставаясь существенно временной, осуществляет в себе вечность, как свое содержание, в бесконечном становлении. Но ад и отвержение? Есть ли это неизменное, стационарное состояние духа, в котором он остается стабилизирован раз навсегда, на веки веков? Есть ли это неподвижно застывшая судорога мук и вопль проклятий, укусы «неусыпающего» червя, жжение «неугасимого» огня? обладает ли тварная жизнь такой неисчерпаемой способностью страдания, которого не призвана угасить и все угашающая в этом веке смерть? Или, как вопрошал св. Григорий Нис., имеет ли сила зла в себе самой энергию бесконечной жизни, беспредельного творчества, такой же «вечности», как и райское блаженство? Гипотезу застывшей в неподвижности адской гримасы надо просто откинуть, настолько она явно противоречит самому существу жизни духа, не знающего такого окаменения. Такая «вечность» действительно вела бы к самоугашению жизни. Но еще труднее допустить вечность зла, придав ему неисчерпаемое творчество, по крайней мере, без явного принятия манихейского дуализма, с исходным двойством начал добра и зла. Зло — отрицательно, — оно есть минус бытия. Оно имеет в себе дно, а если и кажется бездонным или позирует под бездонность, это есть только обман или самообман. Минус должен быть к чему-либо приставлен, имея для себя абсолютную величину. В качестве самостоятельного, онтологического минуса зло есть только поза. Но, самое главное, зло в себе самом пусто и бессильно, оно конечно. Его творчество в мире паразитарно, потому что оно живет в соединении с бытием, питается светотенью, является полубытием, и оно теряет самую основу бытия после разделения добра и зла. Зло не увековечивается от этого разделения, но, напротив, онтологически упраздняется в Парусии. «Князь мира сего будет изгнан вон», — это значит, что он останется в своей собственной пустоте, бессилии, бесплодии, вне возможности но-

520

вого паразитарного своего творчества, обличенного в его мнимости. В силу этих соображений, при суждении о вечных муках в смысле дурной бесконечности неизбежно возникает вопрос о том, как же обстоит дело именно с этой мнимой вечностью зла в вечной жизни, или с бесконечным бытием ада?

С одной стороны, мы имеем абсолютный постулат изменяемости и подвижности тварного духа, как проявление его жизни. Этот постулат противится признанию той неподвижности духа во аде, которая необходимо предполагается при сохранении «вечных мук». Дух живя не может не изменяться, а «вечное», т. е. бесконечное изменение возможно лишь в сторону добра, на путях обожения человека. Немыслимым является вечное творчество зла, не имеющее для себя границ. Таковое не свойственно злу, но присуще только добру, жизни в Боге, а не вне или помимо Его. Рай и ад не могут быть, поэтому одинаково вечны или равновечны: «вечность» ада означает нечто совсем иное, чем вечность рая, ибо она есть конечная, себя исчерпывающая. Рай есть неисчерпаемость Божественного бытия, открывающегося во времени; ад не есть обличение небытия пред лицом бытия Божественного, вечность призрачная (как она и изживается для пребывающих во аде человеков). Поскольку ад не есть творение Божие, но плод самоопределения князя мира сего и им плененных, он и не имеет бытия в себе, следов, не имеет собственной вечности, каковая есть для него только временное состояние жизни. По этим онтологическим соображениям необходимо признать бесконечность ада, который в веках растворяется в ничто, как подлинную свою основу. Но, может быть, адскую, темную вечность, как противовечность Божией, приходится утверждать именно на основании тварной свободы, самоопределения твари? М. б., этот минус, если он приставлен к подлинной вечности, и на самом деле способен установить некую противовечность? Здесь мы возвращаемся к вопросу о тварной свободе; имеет ли она собственную, внебожественную основу бытия, как самобытное ее начало, или же она только модальна, ибо есть состояние твари, ее самоопределение в пределах ограниченного, тварного бытия? Мы уже рассматривали этот вопрос выше (гл. III), и идея абсолютной, внебожественной свободы, как изначального бытия и безграничных возможностей, там обличилась, как фикция и иллюзия. Свобода относительна, и ее бытие зиждется лишь на бытии тварном, ее заданность на данности. Поэтому и на путях богоборства, человеческого и сатанинского, свобода не может являться сама себе довлеющей. Она стоит и падает, преодолевается и превосходится на путях тварной жизни к ее обожению. Свобода не есть

521

самостоятельная мощь в себе, и она есть немощь в своем противоположении Божеству: «познайте Истину, и она сделает вас свободными» (Иo. VIII, 32). Истина онтологична, зло медиумично и обманно. Не надо отожествлять зло с страданием, которое не есть зло само по себе, но может быть и благом, так же, как и злом (1). Отсюда следует в высшей степени важное для всей эсхатологии заключение: если бытие Божие есть в Парусии превозмогающая очевидность, как «все во всем», то воинствующее безбожие и богоборство теряет здесь для себя почву, обессиливается. Одинаково уже не остается места ни богоборству, ни богохулению, ни вообще бесовскому одержанию в человеке. Нет места восстанию против Бога, ибо Он является в Парусии как побеждающая истина, превозмогающая любовь, неотразимо влекущая и спасающая красота. Можно сказать, что Бог есть в будущем веке всеобщая и абсолютная данность, вообще есть только Бог, и ничего нет вне Бога, против Бога, помимо Бога. Этому не противоречит собственное бытие твари, поскольку оно явно утверждается и существует в Боге Поэтому и сказано о грешниках, что они «подвергнутся наказанию, вечной погибели от лица Господа и от славы могущества Его, когда Он придет прославиться во святых Своих и явится дивным в день оный» (2 Сол. 1, 9-10). Наказанием здесь является именно стояние пред лицом Божиим. Поэтому адскому состоянию онтологически уже не может быть свойственна былая активность зла, исчерпавшая себя его мятежность. Ад есть любовь к Богу, хотя и не могущая найти для себя насыщения. Он есть страдание от пустоты, от неспособности вместить в себя эту любовь Божию.

Однако и здесь мы должны сохранить руководящую идею -богочеловеческого синергизма, определить собственное место тварности при этой встрече ее с бытием Божественным, соблюсти ее свободу. Богоявление в Парусии имеет превозмогающую силу и неотразимую убедительность. Однако и оно означает не насилие, но явление силы, не принуждение, но убеждение. Бог здесь окончательно побеждает человека через то, что его убеждает в правде и силе Своей. Спор Иова с Богом, как богоборство Израиля, здесь себя исчерпывает. Бог потому является так непререкаемо убедителен для человека, что последний Его обретает в себе самом, в

(1) «Не бойтесь убивающих тело и потом не могущих ничего более сделать. Но скажу вам, кого бояться; бойтесь того, кто по убиении может ввергнуть в геенну, ей говорю вам, того бойтесь (Лк. ХII, 4-5, Мф. X, 4). «Ученики Его спросили у Него, Равви, кто согрешил, он или родители его, что родился слепым? Иисус отвечал: не согрешил ни он, ни родители его, но чтобы явились дела Божии» (Ио. IX, 2-3).

522

своем софийном первообразе. Чрез него человек прозревает Софию Божественную, достигает той высоты и ясности самопознания, которая уже освобождает его от тварной свободы, как различных и противоположных возможностей, он превосходит ее в свободной необходимости. Поэтому-то и невозможно уже новое отпадение от Бога. Оно превзойдено навсегда, как и для свв. ангелов. Спор между Творцом и творением неизбежно заканчивается для последнего признанием своей побежденности. Это изживание внебожественной тварной свободы, в ее согласии с божественной волей («да будет воля Твоя яко на Небеси и на земли»), согласно дифелитскому догмату, предполагает неопределенно длительный процесс, итог которого однако онтологически дан: «когда же все покорит Ему (Отца), тогда и Сам Сын покорится Ему, и будет Бог все во всем» (1 Kop. XV, 28). В духе синергизма должны быть поняты и адские муки не только, как пассивное претерпевание их, но и как актуальное, творческое усилие духа, который не теряет его даже во аде (подобно евангельскому богачу). Адские муки есть тоска по Боге от любви к Богу, причем эта тоска неизбежно срастворена с стремлением изойти из этой тьмы, преодолеть эту богоотчужденность, стать самим собой, сообразно явленному своему первообразу. Как это ни парадоксально, но надо сказать, что адское состояние включает не только муки любви от не-любви, в ее бессилии, но и творчество любви. Согрешивший против любви снова и снова ударяется всем своим существом в сторону пустоты и упадает в скрежете зубовном и плаче, чтобы восстав опять вернуться к тому же «вечному повторению». Однако на самом деле вечна ли эта мука в смысле бесконечного числа повторений, не знающих для себя конца, так что все человеческое страдание и усилие проваливается в тартар «вечных» повторений? Или эта неизбежность не свойственна природе жизни, несущей в себе силу животворящего Духа, и не соответствует актуальности тварного духа, всегда изменяющегося в творчестве жизни? Как бы мы ни старались понять адские муки в смысле вечного повторения или неизменности, такое понимание встречает для себя препятствие в разумении человека, как самотворческого, самоопределяющегося существа. И вообще эта идея мук вечного повторения во всей его злой вечности и ледяной неподвижности есть сатанинский кошмар, которым не является даже и ад, как состояние глада любви, преображающей томящихся в нем. Это есть также самоочевидный постулат эсхатологии (1)

(1) Следует обратить внимание на эту черту Страшного Суда в Мф. XXV. согласно которой и праведники, и грешники судятся одним и тем

523

«Вечные муки» совершаются в тварной временности; они суть не только «наказание», поскольку они являются онтологически имманентными последствиями греха, но суть и продолжающаяся жизнь, а, следовательно, и изживание того, что может и должно быть изживаемо. Ибо и у сущих во аде не отъемлется образ Божий, софийность человека, которая здесь открывается ему: отрицательно — в адских мучениях, положительно же — в возрастающем самопознании в Боге. Есть ли конец и граница этому возрастанию? Есть ли предел совершающемуся ософиению человека даже в недрах ада? Его нет, или, вернее, он может быть онтологически определен лишь чрез то, что есть человек по своему сотворению. Спасает человека Божественная София, которая есть основание его тварного бытия, спасает Богочеловечество, сила которого проявляется в уподоблении человека своему первообразу, спасает Крест Христов и Дух Святой, который дышит, где хочет, проницая и глубины ада. Конечное спасение из глубин ада совершается на путях актуальности духа, с свободным принятием и усвоением им божественных начал бытия. Здесь во всей силе грешниками осуществляется полнота изживания принятого в себя зла, исключающая даровое прощение. Но этим устраняется в последнем свершении мира место темницы, вечного заточения и вечных мук, хотя бы и наряду с райскими обителями, что составляло бы неудачу творения в его большей половине, где было много званных, но оказалось мало избранных. О таком мире нельзя сказать: «и оправдися Премудрость от дел своих», и «будет Бог вся во всех». Поэтому оно не есть последнее, но лишь предпоследнее состояние

же судом любви ко Христу в человеке. При этом оправданные призываются в Царство Отца, уготованное прежде создания мира, — и оно есть царство любви, а грешники — во «огнь вечный», уготованный диаволу и аггелам его— но и это есть тоже огонь любви, жгущий силою ее отсутствия, не-любви. Одни и те же вопросы являются судом для стоящих одесную и ошуюю. И те и другие недоумевают перед этими вопросами одни от смирения, последние вследствие своего омертвения. Однако в свете славы и они постигают это свое омертвение, отсутствие любви к Богу и человеку в лице Богочеловека, свойственное диаволу. Они ввергаются в «огнь вечный», однако не как в естественное свойство и состояние, но как противное любви Божией и закону ее, сатанинское. При этом оно для них, хотя и является адским горением, однако навсегда их освобождает от того духовного омертвения, которое совмещалось с отсутствием любви в этом веке. Адский огонь духовно пробуждает, и это пробуждение есть не только горение, но и образ возрождения, не только жжет не сжигая, но и переплавляет не уничтожая. Сюда относится текст 1 Кор. III, 13-14, католиками неправильно относимый к чистилищу, но на самом деле относящийся к «вечным мукам»; «у кого дело, которое он строил, устоит, тот получит награду, а у кого дело сгорит, тот потерпит урон, впрочем, сам спасется, но так, как бы из огня». Об огне очистительном говорят св. Василий Великий св. Григорий Богослов, св. Григорий Нисский и др.

524

мира и человека. В нем Христос, во Славе пришедый, еще страждет и распинается в отверженном человечестве, и Дух Святой еще претерпевает кенозис, хотя уже в ином смысле, нежели до Парусии. Мудрость и любовь Божия идут дальше будущего века, чрез веки веков по изгнании князя мира сего. Это истина, которая свидетельствуется и некоторыми отцами Церкви, она же вытекает из основ здравого богословия. Иначе идея вечного ада навсегда останется неодолимой тягостью для человека. Он может заглушать в себе этот голос правды и любви, в нем поднимающийся, во имя послушания веры, однако в данном случае не сыновнего, но рабского, себя устрашать и гипнотизировать страхом. Однако с настойчивостью возникает вопрос, угодно ли Богу это усердие друзей Иова, адвокатов Бога, которые фактически являются его обвинителями, ибо «всех заключил Бог в непослушание, чтобы всех помиловать. О бездна богатства и премудрости и ведения Божия» (Римл. XI, 32-7).

Этому как будто противоречат некоторые тексты, в которых говорится о мучениях «во веки веков», т. е. их неограниченной длительности, «дурной бесконечности». Ветхий завет в общем не знает этой идеи (1). Такие выражения встречаются преимущественно в Откровении, с особенностями его гиперболического и образного языка, они и не притязают на богословскую точность. Притом они относятся не столько к людям, сколько к ложным началам жизни: к Вавилону, великой блуднице (XIX, 2-3) и к «зверю и лжепророку» (XX, 10), которые будут мучиться вместе с диаволом «в озере огненном и серном день и ночь во веки веков». Не говоря уже об образном характере этого выражения, не допускающего буквального понимания, надо вспомнить, что «зверь и лжепророк» суть не индивидуальности, но ложные начала жиз-

(1) Вот суждение одного из современных богословов о вечных муках в В. Завете: «в В. З., кроме одного места с одной из поздних книг, не существует ясного учения о каком-либо наказании для злых после смерти. Они могут быть наказаны в этом мире, их тела могут остаться непогребенными, их дети могут страдать за их грехи, но сами они просто исчезнут с лица земли. Идея посмертного наказания злых появляется в так наз. Апокалиптической литературе. Эти наказания преимущественно относятся или к гонителям праведного Израиля или к отпадшим от веры, но авторы ее мало интересуются общей судьбой человечества или обыкновенных грешников из среды Израиля. Наказание мыслится, как продолжающееся лишь в определенную эпоху, но не всегда. Выражения «вечный» и под. не имеют точного значения (в одном месте период времени в 500 лет называется «вечным»), Новозаветные писатели жили в атмосфере, насыщенной идеями и образами Апокалипсисов. Их отношение ко всему кругу этих идей было частью понятием, частью эмансипацией, — в очень различной мере в разных книгах». (Immortality, 1917, статья C. W. Emmet: The Bible and Hell 172-3). Талмудическому же богословию более свойственно учение об условном бессмертии и аннигиляции греховных душ (Троицкий, Талмудическое учение etc.).

525

ни, властвующие над душами, и осуждение относится именно к этим началам. Это же соображение может быть применимо и при истолковании XIV, 9-11, где говорится о поклонившихся зверю и образу его и принявших начертание на чело и руку свою: «они будут мучиться в огне и сере... и дым мучения их будет восходить во веки веков, и не будут иметь покоя ни днем, ни ночью». Все это также относится, прежде всего, к зверю и лжепророку, а затем к их жертвам, пред которыми (Откр. ХIII, 16-17) будет обличена ложность этих начал (тоталитарное государство, безбожная цивилизация). Вечность осуждения относится к самим началам жизни, а не к насильственным их жертвам. К тому же надо принять во внимание особенности языка апокалипсисов вообще (1). Здесь уместно кстати вспомнить и слова Спасителя: «если бы не сократились те дни, то не спаслась бы никакая плоть, но ради избранных сократятся дни те» (Мф. XXIV, 22). (Это относится не только к бегству из Иерусалима, но и к последним временам мира, соответственно общему двоению этих образов «Малого Апокалипсиса»).

В течение долгого ряда веков понимание вечности мук в смысле их неизменности в бесконечном времени казалось наиболее соответственным и действенным для того, чтобы поражать страхом Божиим душу грешника, побеждать его лукавство и леность духовную. Можно однако сказать, что педагогия эта в настоящее время цели не достигает, — не устрашение, но являемая любовь Божия и в отношении к сущим во аде более трогает душу и пробуждает ее от сна духовного. И это вовсе не есть лукавое и малодушное желание освободиться от достойного наказания, которое, напротив, должно быть изжито, но невозможность признать «вечные

(1) Для того, чтобы наглядно увидеть степень этого влияния, интересно сравнить отдельные образы речи о Страшном Суде (Мф XXV, 31-46) с некоторыми текстами апокалипсисов.

«Сын Человеческий приидет во славе Своей, «сядет на престоле славы», совладает буквально с Еноха XLV, III, LXII, 5;

«Овцы и козлища». — Еноха XC;

благословенные «одесную» — Завещание Вениамина X, 6;

Для всего контекста ср. Енох IX, X.

Для перечисления дел добрых ср. Завещание Иосифа 1, 5;

«Я был в плену, и Его крепкая рука поддержала меня; я был в голоде, и Сам Господь напитал меня; я был один, и Господь утешил меня; я был болен, и Господь посетил меня; я был в темнице, и Господь был милостив ко мне».

(C. W. Emmet: The Bible and Hell — в сборнике Immortality, p. 197, I). «Сомнительно (прибавляет автор), чтобы Мф. XXV, 31 имело действительно всеобщее значение», а не относилось бы лишь ко «всем народам, входившим в прямое или косвенное соприкосновение с Христом» (ib. 198, 1).

526

муки» соответственными правде и любви Божией, невместимость в сознание человека самой этой идеи. Средства педагогии изменчивы и относительны, но педагогия св. Григория Нисского и его последователей, не осужденная и, во всяком случае, попущенная Церковью, и ныне является соответственное и убедительнее, чем педагогия устрашения. Конечно, «страх Божий есть начало премудрости» (Пс. СХ, 10; Пр. 1, 7), однако не ее конец, ибо «в любви нет страха, и совершенная любовь изгоняет страх» (1 Ио. IV, 18), и «любовь до того совершенства достигает в нас, что мы имеем дерзновение в день суда» (17). Из любви, a не из страха рождается первохристианская молитва: «ей, гряди, Господи Иисусе», которая ныне замерла в сердцах, пораженных страхом, но она должна снова зазвучать светлым зовом к Его пришествию. В течение долгих веков умолкала и ныне почти вовсе умолкла эта первохристианская молитва, причем место ее литургически постепенно занимали те образы устрашения, которые выражали только одну сторону Парусии, но совершенно умалчивали о другой, «восклонитесь и поднимите главы ваши, потому что приближается избавление ваше» (Лк. XXI, 28). Из двух сторон Парусии, — страха и радости, — оставалась только первая. Приходит время выявления второй, которая была свойственна первохристианству.

Если вечность вечных мук не исключает, но предполагает неопределенную продолжительность времени, пусть даже и бесконечного, то тем самым она подразумевает и столь же неопределенную и немеющую границы изменчивость, которая делает каждое частное изживание вечных мук, как и вечного блаженства, иным самого себя, т. е. изменяющимся во времени. Иначе оно вообще не может быть понято, как происходящее во времени. Все ожесточение защитников вечности мук связано с признанием их неизменности, которая, однако, недопустима, как противоречащая актуальной природе тварного духа. Если же устранить эту неизменность, свойственную лишь вечности божественной, то неизбежно следует прийти к признанию непрерывного изменения в состоянии мучащихся. Об этом изменении молчит откровение, что, однако, не означает его отрицания. Впрочем, есть одно определенное указание на качественные пороги времени и, притом, на их множественный характер. Оно состоит в том, что в Слове Божием говорится не только о веке, прошедшем, настоящем и будущем, но о веках или даже о веках веков, т. е. многочисленных, бесчисленных ступенях времени. Видеть в этом лишь гиперболический epitheton ornans (за исключением отдельных случаев, когда такое именно значение ясно вытекает из контекста) является не-

527

допустимым экзегетическим насилием. Оно во всяком отдельном случае должно быть особо оправдано, но в известных случаях и совершенно недопустимо (1).

Итак, жизнь будущего века, Христово «царствие, ему же не будет конца», не только представляет собой неопределенную длительность времени, но и включает разные периоды или циклы, «века», отмеченные возрастанием жизни. При том ложном понимании вечности, которое превращает ее в пассивную неподвижность, «вечная жизнь» получает значение какого-то замирания человеческой активности: как будто человек теряет то, что ему присуще по сотворению и раскрывалось в его земной жизни, именно творческое ее начало. Но, очевидно, это умаление человека не соответствует полноте того Божия образа, который в нем воссиявает. Жизнь человеческого духа есть творчество, и каждое его самоопределение и состояние есть свободный творческий акт, даже и во аде. Человеческое естество, прославленное и нетленное, не теряет этой своей человечности и присущего ей творческого возрастания. Даже восприятие райского блаженства, радость богообщения есть и со стороны человеческой творческий акт восхождения от славы в славу. Догмат двух согласных воль в Богочеловеке находит раскрытие и в «вечной жизни», именно в синергическом, свободно-творческом обожении человека. Свобода, которая превосходится в будущем веке в качестве удобопревратности при выборе и осуществлении разных возможностей, остается во всей силе, как стихия творчества, свободного восприятия благодатных божественных даров. Человек не пассивно, но творчески восприемлет их. Райское блаженство включает и человеческое творчество, — в познании и делании, причем, конечно, в нем будут явлены не только личные дары («таланты»), но и вселенская соборная человечность, Церковь. «Се скиния Бога с человеками», и Он будет обитать с ними, они будут Ею народом, и Сам Бог с ними будет Богом их... И сказал Сидящий на престоле: «...жаждущему дам даром от источника воды живой; побеждающий наследует все, и буду ему Богом, и будет Мне Сыном» (Откр. XXI, 3, 5, 6-7). В «субботстве» народа Божьего «отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже» (XXI, 4), «и ничего уже не будет проклятого, но престол Бога и Агнца будет в нем, и рабы Его будут

(1) Так, Иуд. 25: «слава и величие, сила и власть прежде всех веков, ныне и во все веки»; Еф. II, 7 «дабы явить в грядущих веках ἐν τοῖς ἀεῶσιν τοῖς ἐπερχουμένοις богатство благодати Своей в благости к нам во Христе Иисусе». Евр. ХIII 8 «И. Христос вчера и сегодня и во веки εὶς τοὺς άιώνας тот же». В словоупотреблении Откровения мы имеем сплошь: «во веки веков».

528

служить Ему, и узрят лице Его, и имя Его будет на челах их» XXII, 3-4). «И Дух, и Невеста говорят: прииди. Жаждущий пусть приходит и желающий пусть берет воду даром» (17) В таких образах выражается синергический характер блаженства будущего века, в котором жаждущий призывается не только принимать, но и брать (благодатным) «даром» от «источника воды живой» Это обетование скрыто содержит в себе и еще одну черту. Оправданность и осужденность, рай и ад, не могут рассматриваться, как совершенно раздельные и взаимно исключающие друг друга состояния, поскольку нет и совершенно безгрешных людей. Оправданные несут в себе приражения греха и скорбную о нем память даже и в воскресении, постольку и они получают оп источника воды живой даром, милосердием Божиим. В состоянии оправданности и спасенности они, тем не менее, изживают эту свою ушербленность, и страдание от него упраздняется лишь особым действием благодати Божией: «и отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже, ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло» (XXI, 4). Однако и этот дар Божественного милосердия предполагает активное его принятие, т. е. соответственное творческое усилие духа человеческого навстречу дару Божию. Не допустима мысль об автоматическом или механическом его принятии с полной пассивностью духа, без его соответственной напряженности. И то, что в пророческом образе символизуется, как единовременное свершение, как бы единократный акт, распространяется на «веки веков».

Но с этой возможностью и даже неизбежностью изживания темных отблесков ада даже и в райском состоянии, в граде Божием, связан и более общий и принципиальный вопрос об изведении душ из ада через внутреннее его изживание. «Выведи из темницы душу мою, чтобы мне славить Имя Твое. Вокруг меня соберутся праведные, когда Ты явишь мне благодеяние» (Пс. CXLI, 7). То, что возможно в малом, — именно изживание ада даже и в райских обителях, то возможно и в большем, т е. в состоянии преобладающих адских мучений. Если нет совершенных праведников, то нет и совершенных грешников, т. е. таких, в которых до конца была бы упразднена сила софийного образа Божия, в них явленного, и которые оказались бы совершенно неспособны к добру. В связи с этим возникает и более общий вопрос: доступно ли состояние ада воздействию благодати Божией, проходимы ли для нее затворы ада? По крайней мере, до Страшного Суда, согласно свидетельству Слова Божия, это было возможно, и проповедь Христа в шеоле относилась не только к праведникам, но даже и к «непо-

529

корным ожидавшему их Божию долготерпению» (1 Петра III, 20). И невозможно исключить действие Духа Святого во всей поднебесной, даже во аде. Образ Божий в человеке, слава его осеняет в пришествии Христовом от «Бога всякой благодати, призвавшего нас в вечную славу Свою во Христе Иисусе» (1 Петр. V, 10), и пред Именем Иисусовым поклонится всякое колено небесных, земных и преисподних», и всякий язык будет исповедовать, что «Господь Иисус в Славу Бога Отца» (Фил. II, 10-11). Милосердие Богоматери-Духоносицы делает и грешников во аде доступными действию Духа Святого. Другими словами, адские муки любви в себе самих необходимо содержать возрождающую силу изживания греха. Однако, и это творческое изживание мук не есть лишь пассивное состояние, как бы извне наложенные оковы, но внутренне, синергически воспринятое духовное (а далее и душевно-телесное). Это состояние достойно воспринимается, не как правовое наказание, но как действие правды Божией, раскрывающейся в своей внутренней убедительности. И самое это приятие ее, как праведного суда, является внутренним движением духа, творческим самоопределением, его жизнью. И эта жизнь в длительности своей («во веки веков») таит возможность исцеляющего творческого страдания, движения духа изнутри к добру в его победной силе и убедительности. Потому-то необходимо отвлечься и в понятии ада от статической и мертвенной неподвижности, связав его с динамикой жизни, всегда творческой и возрастающей. Природа духа остается, как таковая, неизменной даже во аде в своей творческой изменчивости. Поэтому и состояние ада надо понять, как не прекращающееся творчество, точнее самотворчество души, хотя и несущей в себе бедственное раздвоение, как бы некое отлучение от своего собственного первообраза. Это состояние определяется у ап. Павла все же как спасение, однако, как бы из огня, после сгорания дела человека, как его обнаженность. Такое состояние противоестественно для человека, как противоестественны и адские муки: слава первообраза, данная человеку, как основа его бытия, оказывается ему недоступной, является недосягаемым предметом алчбы и жажды. Однако, если алкание и жаждание правды в этом веке утоляется насыщением в веке будущем, то не будет ли это же распространено и на всех в веках грядущих? Для этого требуется и творческое человеческое усилие в изживании человеческой извращенности и адской пустоты, но это изживание будет вспомоществуемо Церковью, чрез молитвенную помощь всего прославленного человечества, которое не утратило в своем блаженстве самого ценного свойства образа Божьего, — со-страдания, т. е. любви.

530

Различны степени адских мук, и соответственно различны образы их изживания: Лк. XII, 47-8: «раб же тот, который знал волю господина своего, и не был готов, и не делал по воле его, бит будет много; а который не знал, и сделал достойное наказания, бит будет меньше. И от всякого, кому дано много, много и потребуется, и кому много вверено, с того больше взыщут». В притче о талантах эта же мысль о соответствии требований дарам (талантам) выражена еще более сурово: «итак, возьмите у него талант, и дайте имеющему десять талантов. Ибо всякому имеющему дастся и приумножится, a у не имеющего отнимется и то, что имеет. А негодного раба выбросьте во тьму внешнюю, там будет плач и скрежет зубов» (Мф. XXV, 28-9). Здесь приоткрывается тайна суда, который требует от каждого исполнения своего долга. Не выполненный долг выполняется другими, а не выполнивший лишается своего дара и извергается во тьму внешнюю: ему предстоит изживание своей пустоты. Однако и это есть лишь начало, исходное определение его судеб и его пути, но не конец: плач и скрежет зубов во тьме внешней все-таки свидетельствует о жизни духа, уведавшего всю меру своего отпадения и терзаемого муками раскаяния. Но эти муки спасительны для него, как и всякое раскаяние. И кто же может утверждать, что в ответь на эти муки не принесется веяние Духа Божия?

Одной из догматических предпосылок учения о вечных муках в смысле их неизменной бесконечности является утверждение о невозможности покаяния, как за гробом, так и за гранью Страшного Суда. Однако эта невозможность находится в явном противоречии с действенностью молитв об усопших, и к тому же не имеет для себя и библейского основания. Ибо принятие молитвенной помощи уже предполагает встречное движение душ усопших, в соответствии общему факту, — действенности духа, которому свойственно непрерывное продолжение жизни и зарождающиеся отсюда новые самоопределения.

Действительно, за гробом уже исчезает возможность земного действия, при участии души и тела (по католической доктрине, opera meritoria), прямого участия в делании истории. Но развоплощение в смерти не уничтожает действенности духа. Это явствует из участия святых своими молитвами в жизни мира и в человеческой истории, как это раскрыто в Откровении (VII, 9-17; VIII, 1-4: XIV, 1-4; XV, 1-4; XX, 4-6) и как это вытекает из верования Церкви в помощь святых. Эта же действенность духа может сосредоточиваться и на загробном покаянии, которому содействуют молитвы Церкви, хотя и без возможности прямого, действенного его

531

осуществления в земной жизни. Однако загробная жизнь все-таки есть продолжение земной.

Итак, Страшным Судом не прекращается изменчивость тварного бытия, и его временность не заменяется неподвижной вечностью божественной, но им начинаются новые времена, новые века веков, с новым становлением. Этому разделению рая и ада соответствуют различные качественные состояния отдельных личностей с преобладанием в них тех или иных начал, во всем многообразии их смешений. Однако нельзя видеть в них два разных места, и уж если называть местом сродные условия жизни по их характеру, то надо говорить о множественности таких мест, притом переходящих одно в другое или одно другим сменяющихся (1). Ад и рай есть поэтому до известной степени абстракция (2). При этом надо еще вспомнить, наряду с простым и резким различием света и тьмы, ада и рая, множество неопределенных промежуточных состояний, соответствующих состоянию детских душ («лимбы» у католиков), непросвещенных христианством язычников и вообще нехристиан, душевнобольных, уродов и т. д. Поистине, «в доме Отца Моего обители многи суть. И что не менее важно, здесь есть не статическая, но текучая множественность, с переходами из одного состояния в другое. И основным вопросом остается: сохраняется ли в этой изменчивости вечность ада, или же он растворяется в веках веков? В решении этого вопроса мнения расходятся: на одной стороне здесь имеется учение св. Григория Нисского с его сторонниками, которые на самом деле не так малочисленны, как может казаться, а на другой — подавляющего численного большинства его противников. Увековечение ада в наших глазах означало бы бессилие Божественной Софии, основы творения, преодолеть всю силу его косности, немощи и противоборства, вместе с признаем либо мстительности добра, либо равносилия с ним зла (3).

(1) Выразительно в этом отношении на древних картинах Страшного Суда изображение бедной души, ждущей в трепете своего приговора и как бы не знающей саму себя, — живой возможности рая и ада, со всяческими между ними переходами.

(2) Интересно, что самые выражения рай и ад малоупотребительны в Библии. Ад чаще всего применяется к загробному состоянию, шеолу; Вт. XXXII, 22; Пс. IX, 18, XV, 10, XXIX, 4, XXX, 18, LIV, 16; Ис. XIV, 9, 15; Oc. XIII, 14; Авв. II, 5: в Нов. Завете: Мф. XI, 23 (Лк. X, 15); XVI, 18; Лк. XVI, 23; Д. Ап. II, 31; 1 Kop. XV, 55; Откр. 1, 18, VI, 8, XX, 18. Рай в В. Зав; Быт. II, 8-10, III, 1, 3, 8, 10; Ис. LI, 3; в Н. Зав.: Лк ХХIII, 43; 2 Кор. XII, 4. Можно сказать что на основании этих текстов совершенно невозможно дать библейское учение o рае и аде в смысле эсхатологическом.

(3) Здесь мы сталкиваемся с предубеждением, будто учение o прекращении или только ослаблении вечных мук отвернуто, в качестве оригенизма, на V вселенском соборе. Но вопрос этот на самом соборе

532

Странное представление о Парусии имеют те, которые ограничивают ся силу судом с разделением рая и ада и увековечением последнего. Какова же сила Парусии и ее оправданность, если часть человечества « ней оказывается вообще неприготовленной? В таком случае она не достигает цели, или даже достигает противоположного, ибо установление вечного ада есть ли оправдание Парусии? Само это разделение можно принимать при одном лишь условии: именно, если оно, в конце концов, все же достигаем цели общего спасения или ософиения творения. Иначе является как бы ошибкой или неудачей и самое творение, насколько оно заканчивается вечностью ада, хотя бы и наряду с вечностью рая. Вечное разделение человечества на избранных и отверженных, очевидно, не является последним смыслом мироздания. Остается поэтому предположить, что само это деление имеет в себе такую благую внутреннюю пропорциональность, в силу которой обеспечивается положительный последний итог всех плюсов и минусов истории, вообще мировая гармония, полнозвучная и благозвучная. Иначе говоря, суд с разделением овец и козлищ, добра и зла, как в целом человечестве, так и в отдельных сердцах, не есть последнее свершение эсхатологии, которым она целиком бы исчерпывалась, a только первое, — начало, но не конец. И суд, и разделение должны быть поняты не в статической неподвижности, но

вовсе и не обсуждался, по крайней мере, в актах его не сохранилось об этом никакого следа, почему нельзя установить и точного смысла соответствующих постановлений К тому же, по заключению современной исторической науки (даже и католической), на V всел. соборе их и не было приято. Был ряд анти-оригенистических тезисов, составленных имп. Юстинианом (один из них гласит; «кто говорит или думает, что наказание демонов или нечестивых людей временно и что после нескорого времени оно будет иметь конец, или это будет после восстановление демонов и нечестивых людей — анафема») Свое собственное богословское мнение Юстиниан представил в качестве церковного на обсуждение местного собора патр. Мины, в 543 г., последний же выставил ряд тезисов, очевидно, направленных против нео-оригенизма. Эти тезисы были одобрены п. Вигилием, почему католики включают их в число догматических определений (Denzingrer, 203-9), что, конечно, для православных отнюдь не обязательно. Эти тезисы по недоразумению и были приписаны V вселенскому собору. Из них 9-ый именно и воспроизводит выше приведенное определение имп. Юстиниана. Что это постановление имеет значение также лишь одного из богословских мнений, а не обязательного догмата Церкви, явствует из того, что при этом осталось неосужденным учение св. Григория Нисского, утверждавшего вполне противоположное. «Да и как его можно было осудить, когда этот святитель еще до третьего вселенского собора (431) был признан церковью святым» (Оксиюк, ц. с. 649). Поэтому есть достаточное основание считать и доселе вопрос не закрытым для дальнейшего обсуждения, ибо догматического определения Церкви все еще нет. О V всел соборе в этом отношении до сих пор остается наилучшим исследование католического писателя P. Diekamp; Die origenistische Streitigkeiten im VI Jahrhundert und das fünfte allgemeine Konzil, Münster, 1899.

533

в динамическом устремлении за свои собственные пределы, на путях к всеобщему обожению или спасению, которое только и способно оправдать миротворение, явить теодицею. Однако основное недоразумение, которое оставалось и остается в эсхатологических дебатах невыясненным и до наших дней, все-таки относится к пониманию вечности в ее отношении к временности. Верно то, что муки грешников, как и блаженство праведников, в известном смысле вечны, поскольку и то и другое порождается жизнью в Боге, пребыванием пред лицом Божиим, в свете Божественной любви, увеселяющей или же опаляющей. Но верно также, что то и другое принадлежит и тварной временности, которая предполагает изменчивость и становление. Поэтому существо вопроса отнюдь не ухватывается противопоставлением временности и вечности, как взаимно друг друга исключающих. Напротив, только их должное сочетание соответствует правильной постановке вопроса, не как: или-или, но как и-и. И муки, и блаженство вечны и временны в одно и то же время: вечны в одном смысле и временны в другом.

Остается еще один вопрос относительно грешников: в каком отношении они находятся к падшим злым духам? Здесь мы имеем в качестве руководящей мысли слова Христова осуждения «идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и аггелам ею» (Мф XXV, 41) Есть ли это приговор на принудительное общение с демонами, которое было гречишникам свойственно уже и в загробном состоянии? Таково распространенное мнение. Однако принятие его наталкивается на многие трудности. Прежде всею, означает ли это, что грешники лишаются славы нетления, которая присуща воскресению. Те, которые держатся именно этою мнения, полагают, что воскресшие тела грешников вовсе лишены светлого образа, являясь мрачными и уродливыми, предназначенными к прямому общению с демонами. Однако на такое суждение нет прямого указания. «Огнь вечный, уготованный диаволу и аггелам его», есть состояние грешников, имеющее характер адских мучений, присущих и демонам. Но это не означает, что демонам будет дан доступ в царство славы, в Царствие Божие, а человечество и в нем останется подвержено их приражениям. Напротив, суд и последнее разделение предполагает освобожден мира от демонского насилия и развращения, по прямому свидетельству Господа: «ныне князь мира сего изгнан будет вон» (Ио. XII, 31), «князь мира сего осужден» (XVI, 11). Сначала великий дракон, древний змий, был низвергнут с неба и сошел к живущим на земле и на море в сильной ярости. Он был скован и поверг-

534

нут в бездну на «1000 лет» царства Христова (Откр. XII, 9-12), после чего освобожден снова на малое время (XX, 1-7) до того, пока приходит время его окончательного изгнания из мира (1). Что значит это изгнание, как и куда изгоняется князь мира сего?

Изгнание это не может означать выделения значительной части и творения под власть диавола в особую его область, как это вытекало бы из учения сторонников бесконечных мучений. Таковою областью явилось бы для них царство ада. Но это было бы равносильно установлению ада, как царства диавола, наряду с Царством Божиим, или раем. Признание вечности ада, как царства сатаны, именно и означало бы погружение его в свою собственную стихию (мысль Сведенборга) и увековечение в ней, что по смыслу прямо противоположно изгнанию. Правда, известная трудность возникает при экзегезе Мф. XXV, 41. Что значит здесь «уготованность», «огня вечного», диаволу и аггелам его? Однако совершенно исключенным здесь является понимание ада и адского огня, как места, предназначенного для обитания демонов. Огнь вечный не есть какое либо место в творении, но лишь состояние известной его части, причем оно свойственно человекам, хотя разделяется и демонами. Однако состояние ада здесь является свойственно человекам, имеющим место в мире, князь же мира сего будет именно изгнан из мира. Поэтому определение вечного огня, как «уготованного» диаволу после его изгнания из мира, представляет лишь аналогию, но не тожество с состоянием падших духов. Суд над человеками состоит в разделении пшеницы от плевел, с «сожжением» последних, т. e обличением всей призрачности, ничтожества и ложности царства греха и зла. Отсюда и возникает это мучительное состояние обнаженности, пустоты, неосуществленной любви. Для адского огня характерно, что он есть состояние творения, притом связанное с воскресением. Уже поэтому оно не может быть вполне приравнено состоянию падших духов, а только с ним сопоставляемо. Отсюда и общее заключение о том, что грешники в аду будут му-

(1) Бесы Гадаринского бесноватого умоляют Христа «не мучить их» и не заставлять их идти прежде времени» (Мф VIII, 29) «в бездну» (Лк VIII, 28, 31). Низвергнутые духи «злобы поднебесной», «начальства, власти, мироправители века сего» (Еф. VI 12) творят свои «козни диавольские», обольщая человека, хотя ему и дано «всеоружие Божие, дабы вы могли противостать в день злый и все преодолевши устоять» (13). Однако собственная судьба падших духов такова, что Бог, «связав их узами адского мрака, предал блюсти на суд наказания» (2 Петр II, 4), «соблюдает в вечных узах под мраком на суд великого дня» (Иуд. 6). Нелегко соединить оба определения, — изгнание князя мира сего в область поднебесную и блюдение в узах на суд, — здесь очевидно, имеются в виду или разные времена, или разные стороны одного состояния. Во всяком случае утверждается еще некоторое пребывание демонов в мире, которое прекращается с изгнанием.

535

читься еще и общением злых духов, относится только к загробному состоянию до воскресения, а не после него, когда сатана будет уже изгнан из мира, и прекратится его влияние в нем. Это последнее обстоятельство одинаково имеет значение как для человечества, воскресающего под новым небом и на новой земле, где правда живет и нет уже отравы и власти демонов, так и для самих духов зла. Изгнание князя мира через явление Славы Божией в Парусии означает окончательную победу добра. То изживание греха и зла, которое совершается в адских мучениях, как всех вообще, причастных греху, в меру этой причастности, так и нарочито для лютых грешников, имеет значение для их оздоровления и положительного усвоения начал райского бытия. Оно приводит и к окончательной устойчивости в добре, с преодолением удобопревратности. Уже наступление 1000-летнего царства Христова в первом воскресении (как бы мы его ни уразумевали) связано с 1000-летней скованностью сатаны и таким образом как бы с временным изгнанием из мира. Как можно понимать эту скованность сатаны, предшествующую установлению 1000-летнего царства Христа со святыми Его (1) Оно должно быть, очевидно, приведено в сопоставление с окончательным изгнанием князя мира сего, как его предварение. Однако, если это изгнание означает совершенное отделение добра от зла с обличением последнего, то здесь оно такой окончательности еще не имеет, и вообще не связано с судом. Но в то же время здесь говорится о каком то значительном параличе зла, соединенном с соответственным усилением добра на земле, о благодатном изменении всей духовной атмосферы. Первое воскресение в этом отношении есть уже некое предварение Парусии, как бы первое приближение Грядущего Христа и предвестие изгнания князя мира сего. У нас нет данных ближе и точнее определить силу этого духовного события, обозначенного в символических образах Апокалипсиса и относящегося к духовному миру. Но в этом 1000-летии мирового экзорцизма уже выражается победа Христа и приближение его царствия (2). Тем более наступление Христова Царствия, «емуже не будет конца», связано с удалением источников зла из мира. Злые же человеки сами по себе — и нельзя этого с достаточной силой подчеркнуть —

(1) «И увидел я ангела, сходящего с неба, который имел ключ его в бездну и заключил его, и положил над ним печать, чтобы не от бездны и большую цепь в руке своей. Он взял дракона, змия древнего, который есть диавол и сатана, и сковал его на 1000 лет и низверг прельщал уже народы, доколе не окончится тысяча лет» (Откр. XX, 1-9).

(2) Воскресшие в первом воскресении «будут священниками Бога и Христа и будут царствовать с Ним 1000 лет» (XX, 6).

536

представляют соединение и смешение добра и зла, рая и ада, нетления и истлевания в жизненно-онтологическом сопряжении, а потому и неспособны к полноте осатанения и отожествления с диаволом.

Правда, против этого могут быть как будто приведены тексты Откровения: XIX, 20 и XX, 10. Здесь сначала говорится: «и схвачен был зверь и с ним лжепророк, производивший чудеса пред ним... оба живые брошены в озеро огненное, горящее серою». А далее: «а диавол, прельщавший их, ввержен в озеро огненное и серное, где зверь и лжепророк, и будут мучиться день и ночь во веки веков». Однако для точности экзегезы надо иметь в виду, что «вверь и лжепророк» вовсе не суть определенные человеческие личности, но ложные начала жизни, которые и подвергаются огненному суду вместе с «отцом лжи», их порождающим и вдохновляющим (1). Вообще здесь изображаются последние свершения всемирно-исторической трагедии, еще предшествующие концу мира и Парусии (XX, 11-12), и лишь за этим следует всеобщее воскресение и суд: «и смерть и ад отдали мертвых, которые были в них, и судим был каждый по делам своим» (13).

Изгнание князя мира означает совершенное его отделение от творения, в которое он еще имел доступ в качестве ангела, хотя и падшего. Это метафизическое состояние описывается на языке апокалиптических образов, заимствованных из физического мира, как «тьма кромешная» или «внешняя», — внебытие, или же как «озеро огненное, горящее серою» (Откр. XIX, 20). Ангелы созданы для служения миру, связь с которым является основой их бытия. Падшие ангелы злоупотребили этим служением, сделав его орудием властвования над миром и его растления. Тем не менее, для них мир остается еще единственной возможностью жизни. Чрез «изгнание вон» эта основа для них упраздняется, так же, как уже упразднена была ими самими и другая его основа, — чрез стояние у престола Божия и жизнь в Боге. Падшие духи остаются в состоянии зияющей отологической пустоты и тьмы, как бы в безвоздушном пространстве. Правда, они сохраняют в себе всю силу неумирающей жизни, которая им дана была Творцом, однако без возможности ее творчески осуществлять. Изгнание из мира никоим образом не означает, что демоны перестают быть творением и в этом смысле принадлежать миру. Такое предположение означало бы, что они обречены на уничтожение и окончательно теряют

(1) Этому не противоречит то, что Откровение говорит о них на своеобразном языке; «зверь и лжепророк... оба живые брошены в озеро огненное, горящее серой» (XIX, 20). Это означает еще неисчерпавшую себя силу обоих ложных начал жизни.

537

свое бытие. Но и в отверженности, и в изгнании демоны остаются творением Божиим и, след., сохраняют неуничтожимую силу бытия, вложенную в них Богом, их сотворившем. Но они утрачивают содержание жизни, уходящей от них в их «вечном» умирании. Это есть состояние абсолютной отверженности, одинаково от Бога и от мира. Оно не может быть онтологически соизмеримо даже с муками ада, поскольку и ад есть состояние человеческое и притом никогда не существующее в чистом виде, в полной отделенности от рая или вообще от бытия, но, напротив, сохраняющее к нему причастность. Что можем мы, человеки, будучи онтологически чужды такому состоянию, сказать о нем, как его постигнуть. Здесь мы имеем чистое зло, помимо всякого смешения, заблуждения, недоразумения, немощи, каковые всегда примешиваются к человеческому греху. Здесь имеется и сознательное богоборство, вражда, зависть, ненависть творения к своему Творцу. Здесь нет места сомнению, богоисканию, заблуждению. «Бесы веруют и трепещут» (Иак. II, 12), однако не от любви, а от страха, ненависти, злобы. При этом состояние князя мира сего и его царства в безмерной степени еще отягчается всем тем злом, которое причинено им в мире, с Голгофским убийством во главе. Если Господь подъял грех мира, чтобы искупить его, то этот именно грех мира тяготеет на падших духах, как их собственное порождение через обольщение твари. На человеческом языке нет слов и в человеческом естестве нет чувств, чтобы выразить эту степень падения и отчуждения от Бога.

Однако, еще издревле возникнул вопросе, поставленный Оригеном и св. Григорием Нисским, распространяется ли искупление и на демонов? Мы не можем ответить на него отрицательно, п. ч. это значило бы ограничивать меру Божественной любви и силу искупления, которые не имеют границ. Но для того, чтобы ответить на него положительно, нужно, чтобы эта граница не была поставляема и утверждаема самою мятежащейся тварью, восстанием демонским, но устранялась и обессиливалась бы в ней самой «синергически». Если грех вообще имеет для себя источник в тварной свободе, то в человеке к ней примешивается еще и ряд осложняющих причин, проистекающих из его ограниченности, немощи и недоразумения. В мире же духовном нет места недоразумениям, и злая воля проявляется здесь в чистом, ничем не затемненном виде, как таковая, с готовностью к безмерному творчеству зла, которое и грезится сторонникам вечных адских мук, хотя и не до конца ими додумывается. Именно возможность такого творчества зла уже пресечена «изгнанием вон» князя мира сего. Им же уст-

538

ранена возможность и «вечных мук», т. е. не имеющего конца, неисчерпаемого творчества зла для демонов. Напротив, здесь воцаряется пустота небытия, полная бессодержательность жизни, сам себя пожирающий субъективизм. Это — не смерть в смысле уничтожения, и однако жизнь, состоящая из умирания духовного.

Вопрос о последних судьбах сатаны приобретает совершенно исключительную остроту в проблеме теодицеи, оправдания Бога в творении. Он был поставлен в богословии Оригена и особенно св. Григория Нисского. При этом речь идет о непобедимости зла в творении. Может казаться, что Бог, хотя и осудил сатану на изгнание из мира, однако или не мог, или же не хотел сотворить мир, свободный от зла, его побеждающий, хотя бы в конечном итоге, так что зло, поэтому навеки остается как бы внешней границей мира. Этот вопрос, переведенный на язык космологии, означает имеет ли «спастись», раскаявшись, сатана вместе с царством его, пройдя недомыслимый срок «огня вечного, уготованного диаволу и аггелам его», или же такая возможность совершенно исключена силою вещей, или же волею Божией? Здесь, конечно, еще более, чем где-либо недостаточно криминальной эсхатологии, для которой «вечные муки» есть применение соответствующей статьи кодекса о наказаниях чрез одностороннее определение суда, заранее устраняющее возможность оздоровления, прощения, восстановления Необходимо для такого воззрения показать невозможность спасения или раскаяния демонов. При этом нужно иметь в виду, что в падении демонов и пребывании во зле, во всем творчестве зла в царстве князя мира сего мы имеем проявление тварной свободы в ее чистом виде, в применении к злу. Падение Денницы и аггелов его было актом вполне сознательной, никаким недоразумением не осложненной свободы, которая является абсолютным произволом в смысле отсутствия самой возможности ее мотивировать. Она есть предельное своеволие самости и постольку полное безумие. Ее никак нельзя ни объяснить, ни оправдать, ни даже разумно понять. Такая свобода, в которой тварность утверждает себя в качестве высшей и единственной абсолютности, уже включает в себя эту стихию онтологического безумия, а вместе с тем является и позой, пустотой, выдаваемой за полноту. До времени она прикрывается хищением царства этого мира чрез возглавление тварной мятежащейся самости в активной борьбе против Творца. Однако, эта свобода мятущегося произвола не может укорениться в себе самой, п. ч. в себе она есть все-таки пустота, минус бытия, сила отталкивания, чрез это получающая некоторую призрачную реальность бытия. В этом смысле она есть и онтологическая иллюзия, себя ca-

539

мое еще не сознающая. Можно выставить парадоксальный тезис: сатана существует лишь потому, что есть Бог, Творец его, Которого ненавидя он хотел бы считать не существующим, чтобы иметь свое бытие всецело в себе самом. Но в то же время он и не может отойти от бытия Божия, обойтись без него, как единственной объективности во всем его субъективном мире: сатанинское я нуждается для своего существования в противопоставленности Божественному бытию, есть как бы черная тень его в мире. Но это бессилие быть в себе порождает холодный огонь ненависти, и, как отрицательное выражение закона любви, онтологическую извращенность. Бог есть любовь, — в Себе и в творении, которое дышит этой силою любви, и в мире духовном этот закон бытия несравненно прозрачнее и очевиднее, нежели в мире человеческом. Но тварная любовь в тварной ограниченности, которая есть, в то же время, и тварная свобода, таит в себе возможность и не-любви, она же и есть истинный источник сатанизма. Не-любовь, зависть, ненависть, все это есть холодное пламя, воженное все-таки от той единой Божественной Любви, которая есть солнце мира. Но любовь свободна, и Бог не хочет принуждения в любви, а только убеждения, и Он сотворил свободные существа не как вещи, а как самоопределяющиеся личные центры. И самое глубокое самоопределение к злу от века совершилось в сатане, распространившись и на аггелов его.

Если такова сущность сатанизма, если она коренится в тварной свободе, то ею же и определяется возможность или невозможность «спасения» сатаны, духовного его исцеления. Поскольку безгранность свободы не находит в себе никакого дна и никакой опоры, постольку сатанизм является бесконечным бунтом злобы и ненависти. В этой пустоте и заключается мнимое творчество зла. Ею определяется поза абсолютного центра творения, «князя мира сего». До времени здесь есть возможность такой иллюзии и даже место для настоящего творчества зла, пока еще существует царство мира сего. Тут совершается как бы некое воровство мира у Бога, попущенное Им на путях тварной свободы. Однако эго испытание свободы имеет свой предел, оно может быть и будет изжито, и ему придет конец силою Божией, в явлении Парусии, когда сатана будет уже вопреки своему самоутверждению отстранен от этого мира, останется пуст бытия, в позе метафизического жонглерства, уже никого не обманывающей, ни даже его самого. Сатана не перестанет быть творением Божиим, ибо вне этого его ждало бы лишь уничтожение, но Бог не уничтожает Своего творения. С ненавистью и вопреки своей воле, сатана знает эту свою тварность, свою сотворенность

540

Богом, но он не радуется ей, ибо ненавидит Бога, именно из этого ее сознания. Это-то самосознание и составляет для него первоисточник адского горения, — ненависти к Богу, как источнику жизни, онтологической зависти. Но отсюда, за изгнанием князя мира из мира, начинается прямой поединок сатаны с Богом. Можем ли мы, человеки, что-либо ведать об этом поединке?

В отношении к свободе, понимаемой как чистая яйность, самоопределение из себя, отрицательная самопроизвольность, отталкивающаяся от всякой данности, существует коренное различие между духовным миром, ангелами и падшими духами, и человеческим миром. Человеку не дано знать свободу, как произвол, в том сравнительно чистом виде, как дано это миру духовному. Причина этого заключается в том, что практически, в конкретной жизни, человеческая свобода неразрывно сращена с его природной данностью, именно всем человеческим естеством, связанным с миром и в него погруженным, и всей со-человечностью рода, присутствующей в каждой человеческой личности. Модальная человеческая свобода, индивидуальное как, проявляет себя поэтому лишь в комплексе данности. Поэтому вообще является претенциозной, люциферической позой, с подражанием духам бесплотным (1), притязание на абсолютную до-или вне-тварную свободу, как произвол абсолютного творчества. Все это есть мнимая величина, чистая отрицательность абстракции. Напротив, для падших духов, не имеющих в себе данности мира, как своей собственной, в то же время извергших себя свободой из жизни божественной, и, наконец, не имеющих родовой жизни (ибо ангельский собор не есть род), в гораздо большей мере осуществима эта свобода произвола, хотя и она — в своей чистой отрицательности и пустоте — ища для себя наполнения, непроизвольно скатывается в область для духов низшую, природного бытия. Падшие духи становятся бесами, Денница же — сатаной, паразитом человеческого мира в тоге «князя мира сего». Поэтому является известным прогрессом самосознания, своего рода возрождением, если, после изгнания сатаны из мира, падшие духи фактически перестают быть бесами и, будучи извергнуты из мира, возвращаются к изначальной своей духовности (2) Отторгнутые от мира, они становятся обречены до

(1) Это особенно явно в мистериях Байрона: Каин. Земля и Небо. Таков же и Лермонтовский Демон.

(2) Не об этом же ли говорится в Евангелии относительно времени земного служения Христа, в связи с изгнанием легиона бесов из бесноватого: «и они просили (Иисуса), чтобы не повелел им идти в бездну», но «чтобы позволил им войти в стадо свиней» (Лк. VIII, 31-32). Противопоставление бездны с возможностью хотя бы освинения выражает эту же мысль.

541

конца осуществить свой эксперимент абсолютной свободы, как самобожия и произвола, измерить его призрачную глубину, утвердить себя вне связи с бытием, как Божественным, так и тварным. При этом выявляется, что свобода, как абсолютный произвол, есть просто пустота, минус бытия, с его бездонной скукой, единственным же ее положительным содержанием остается бунт против Бога. Мнимая свобода оказывается все-же, хотя и отрицательною, но жизнью в Боге и для Бога, с одной стороны, так же, как и отрицательною жизнью в мире и для мира, в зависти и злобе: сатанизм обращается в явный нуль, превозносящийся пред всяким бытием, наипаче же божественным, но в то же время, им только и существующий. Свобода, как премирное и самосущее бытие, наряду и наравне с Богом, есть чистая мнимость, тень бытия, к тому же, отбрасываемая им post factum своего возникновения, хотя и провозглашающая себя, как сущая ante factum. Она ест своего рода «трансцендентальная иллюзия», овеществляемая фантазия, как супрареальность. Здесь, тем не менее, приходится признать, что свобода, как произвол, осуществляется в мире падших духов гораздо полнее, нежели во всяком ином образе тварного бытия, как нераздельно связанного с данностью мира или человеков. Однако для сатаны и царства его, вне всякой, прямой или же хотя косвенной связи с нею, наступает злая вечность пустоты, ее онтологическая судорога, бессодержательное не в отношении ко всему, причем такое утверждается как абсолютное содержание, эта вывернутая наизнанку вечность или абсолютность. Откуда может прийти наполнение этой пустоты после «изгнания вон»? Как может разрешиться эта судорога, соединенная с позой? А вместе с тем как может, и может ли, этот каприз своеволия найти в себе самом положительную силу? Ведь, если он держится на пустоте, то может ли пустоте быть свойственна неисчерпаемость и хотя бы в этом только смысле вечность? Природе тварного духа свойственно творчество, которое есть его жизнь, — как самотворчество. Пока сатана был «князем мира сего», — похищенного им творения Божия, ему было свойственно паразитическое лже-творчество зла, материал и содержание которого, его данность, будучи заимствованы из мира, представляли собой род онтологического хищения. Но когда Парусией было осуществлено божественное овладение миром с изгнанием из него сатаны, для последнего получается насильственная очевидность его ничтожества, не имеющего содержания и ничего не творящего лжетворчества. Может ли на этой пустоте утверждаться жизнь духа иначе, как кружение в вечном повторении? может ли осуществляться в этой безобъектной пустоте хотя бы тварная свобода?

542

Но такая возможность означала бы субъект без объекта или природы, жизнь без содержания жизни, палящий огнь жажды жизни без всякого ее удовлетворения, с полной безысходностью, такова эта сатанинская вечность. Поскольку свобода произвольна и иррациональна, в ней содержится всяческая возможность, в частности к дурной бесконечности сатанизма, как единственно устойчивое бытие обессиленного уже противобога. Но гораздо важнее другое: остается ли здесь и другая возможность, именно возвращения сатаны на путь истинной свободы, предуказанной творению, с оставлением этого бунтарского и бутафорского трона самости, с разочарованием в своем собственном сатанинском пути? Это означало бы уже начало раскаяния сатаны с обращением к Богу. Нельзя человеческим опытом мерить эти века веков адских мук, которые нужны для изживания сатанинской самости и злобы. Но данные для такого переворота все-таки имеются в природе сатаны, ибо и он есть творение Божие и не перестает был таковым. Ему остается присуща сила реальности, которая не может быть замещена или уничтожена произволом самости. В бесконечном числе кругов вечного самоповторения в пустоте, из которого состоит жизнь сатаны после изгнания из мира, оказывается включенным столь же бесконечное число раз повторяющееся сознание своей сотворенности, как причастности к бытию, сила которого есть бытие Божественное. Такое самообличение сатаны в своем сатанизме способно произвести трещину в безумии самости, заронить сомнение в себе самом, которое есть уже и начало нового самосознания. Разумеется, на этих путях ждут его новые сатанинские муки гордости, борьба падшего первоангела за свое мнимое первенство в бытии, метафизическое самолюбие. Однако оно уже теряет бесспорность самоубедительности, сквозь ее чугунную броню проникают лучи света положительного бытия, и в недрах сплошного самоутверждения начинается самопроверка. Эта проверка, раз начавшись, не может остановиться. Она ведет на путь возвращения к положительному бытию, ею начинается преодоление метафизической самости, которая и составляет положительное основание изгнания его из мира, как субъективная его возможность, ставшая объективным фактом. Такое преодоление самости могло бы совершиться только благостью Божией, милующей и спасающей, долготерпеливой и многомилостивой.

В связи с этим возникает вопрос, в какой мере сила нетления в воскресении и преображении мира относятся к миру ангельскому, и существует ли она и для падших духов? Для святых ангелов она существует, хотя и не прямо, но косвенно. Сами они

543

в своем собственном предстоянии престолу Божию уже озарены его Славой, которую они сопровождают и в Парусии («приидет Сын Человеческий во Славе Своей и все святые ангелы с Ним (Мф. XXV, 31). Прославление мира имеет для них лишь то значение, что им установляется прямое общение с прославленным человечеством в царстве славы. Этим отраженным образом проявляется и для них сила искупления: «в устроении полноты времен, дабы все небесное и земное соединить под главою Христом» (Еф. 1, 10). Напротив, для падших духов само это явление Славы именно и есть «изгнание вон» князя мира сего с разрушением всего его царства. Все существование последнего основано было именно на смешении в мире добра и зла, благодаря чему только и стало возможно здесь присутствие и деятельность духов зла. Но свет сияния славы рассеивает светотени, проницает расщелины и бездны. Мир прославленный становится недоступен для демонов, поскольку в нем уже не находится для них онтологического места, ибо все здесь стало «добро зело». Ошибочно думать, чтобы в разделении последнего суда бесы получили для себя особое место в мире, даже хотя бы во «аде» вместе с грешниками, поскольку ад также есть «место», точнее, состояние мира, хотя и лишь субъективное. Оно соответствует страданию от изживания грехов, причем, однако подлинное, объективное бытие уже одеяно софийной славой. Ад состоит в субъективном изживании неполноты славы, хотя мы и не можем сказать: полного ее отсутствия, ибо она присуща и пребывающим во аде. Поэтому-то «изгнание вон из мира» повергает демонов в состояние иное, чем ад, противоестественной пустоты и отверженности. По сотворению, как ангелы, они призваны служить миру; в своем падении они восхотели владеть им, его растлевая; в своем изгнании из мира они остаются в пустоте, обреченные носиться с самими собой, так сказать, в беспредметном яканье, зависти и злобе. Они оказываются обращены к до-мирному ничто, которое, однако, в чистом виде даже и не существует, поскольку оно навеки покрыто бытием. И если это демонское одержание тоже является «вечным», — дурной вечностью в смысле ее бездонности и ненасытимости, она есть все же лишь субъективное состояние, в котором нет положительной силы вечности. Оно держится только произволом тварной свободы, с его иррациональностью, причем вся сила его состоит лишь в самопогруженности, в упорном сосредоточении на себе самом. Но такое состояние отнюдь не имеет положительного основания для бесконечности в себе самом, оно держится в пустоте безвоздушного пространства, в котором непрерывно двигается по кругу, силою некоего метафи-

544

зического упорства. Разумеется, теоретически мыслимо, что это круговое движение, адское колесо бытия, никогда не остановится, и «вечные муки» могут сохраниться и навсегда (к удовлетворению их апологетов). Но в этом произволе, имеющем свойство случайности и лишенном в себе онтологической основы, нет необходимости, которая бы обосновывала его неизменяемость. Напротив, можно сказать, что он представляет собой некоторую онтологическую нелепость, случайность и абсурд: пред лицом бытия Божественного и бытия тварного, в самоослеплении — даже не атеизма или акосмизма, но, что гораздо хуже, анти-теизма и анти-космизма, погружение в чистую субъективность, пустоту безданностного, бессодержательного я. Вся сила такого состояния заключается в ледяном кольце не-любви и гордого упрямства, отделяющего демонов от полноты бытия в Боге и Его мире. Эта субъективность есть вместе с тем и онтологический абсурд, ибо и субъект, чистая яйность, в своем самоположении нуждается для себя в данности, вследствие своей сотворенности. Я смотрится в зеркало не-я, подлежащее нуждается в сказуемом и связке. Утверждение своего бытия лишь в себе и из себя, с отрицанием своей сотворенности и своего Творца, есть, вместе с упорством произвола, и онкологическая поверхностность, которая еще себя не исчерпала. В этом бесконечном движении по кругу совершается не только вечное самоповторение (ewige Wiederkehr), но и положительный процесс самоуглубления, которое и приводит его к концу: сатанизм исчерпаем, он сам находит себе конец. Изгнанный вон из мира, как царства бытия, действенностью своей воли он возвращается к новому самопознанию, но это обращение уже ест начало онтологического раскаяния. Отсюда открывается возможность конца сатанизма, страшный суд с предстоянием пред лицом Божиим, имманентное наказание греха против любви, «огнь вечный, уготованный диаволу и аггелам его». Но это есть и начало жизни на путях веков конечного восстановления, воскресения от вечной смерти духовной. Таков онтологический постулат, тайна, нам совершенно недоведомая, а потому и не подлежащая дальнейшему обсуждению. Но, согласно этому онтологическому постулату, пределом такого пути может быть лишь восполнение пустоты, возникшей в небе после падения, возвращение аггелов, «овцы погибшей», к полноте Царствия Божия, когда Бог окончательно есть все во всем без всякого ограничения и исключения, и творение является без всякой неудачи или даже минуса («упразднит всякое начальство и всякую власть и силу и... низложит всех врагов под ноги Свои» (1 Кор. XV, 24-5). Здесь наше богословское созерцание может идти лишь

545

путем постулатов, которые становятся тем труднее для разумения, чем глубже раскрываются пред нами тайны и глуби эсхатологии.

Однако обсуждаемая проблема должна быть особо оправдана даже в самом своем существовании. Исторически здесь легко укрыться под авторитет, если не Оригена (мнение которого как раз попало под осуждение императора Юстиниана), то, во всяком случае, св. Григория Нисского, совершенно открыто и твердо включившего конечное спасение демонов в общую идею апокатастасиса. Тем не менее, считается опасным даже самое прикосновение к этому вопросу. И, действительно, являлось бы совершенно фальшивым «жалостничеством» сентиментальное отношение к врагам Имени Христова дотоле, пока князь мира сего и его воинства враждуют со Христом и всем Его человечеством в этом мире. Церковь сурово отвергает и осуждает такую фальшивую сентиментальность под предлогом любви, и Сам Господь не только изгонял демонов, запрещая и упраздняя дела их злобы, но к ним относятся и слова Его святого негодования: «о роде неверный, доколе буду с вами? доколе буду терпеть вас?» (Mp. IX, 19, Мф. XVII, 17, Лк. IX, 41). Откровение исполнено этого святого гнева, который есть проявление любви Божией к творению. И вообще до изгнания князя мира сего, в состоянии борьбы с ним и продолжающейся его власти, в отношении к нему не может быть никакого примирения, и как бы граница любви воздвигнута в сердцах людей и даже в самой Церкви. Однако абсолютно ли непреходима эта граница? Эсхатологически она снимается вместе с концом этого века, с изгнанием сатаны, с ввержением диавола в «озеро огненное и серное» (Откр. XX, 10). Но это означает лишь окончание этого века, исход исторической и мировой трагедии (вместе с диаволом ввергнуты в озеро огненное «зверь и лжепророк», т. е. человеческие, исторические потенции). Однако замыкается ли сердце Церкви, любовь ее этим огненным кругом? На это ответствуют слова тайновидца грядущего суда, св. Исаака Сирина, — подобной же принципиальной значительности, как и известные уже нам слова его о биче любви, — таковы суть о сердце милующем: «это есть возгорение сердца у человека о всем творении, о человеках, о птицах, о животных, о демонах и всякой твари. От великой и сильной жалости, объемлющей сердце, и от великого терпения умиляется сердце его, и не может оно вынести или слышать, или видеть какого-либо вреда, или малой печали, претерпеваемой тварью. А посему и о бессловесных и о врагах истины, и о делающих ему вред ежечасно приносит со слезами молитву, чтобы сохранились и были

546

они помилованы, а также и об естестве пресмыкающихся молится с великою жалостью, какая без меры возбуждается в сердце его до уподобления в сем Богу» (1). Устами преп. Исаака Сирина здесь говорит голос самой любви церковной. То, что является дилетантизмом или даже греховным сентиментализмом духовного обывательства, на вершинах духовных есть движение сердца милующего, по образу долготерпеливого и многомилостивого Господа. Изгнанный из мира и потерявший всякую опору бытия сатана, вместе с воями его, является не только безумен, но и жалок, как обличенная и обнажившаяся претензия, как... глупая поза. Древний змий, который был «хитрее всех зверей полевых» (Быт. III, 1), оказывается безумным и жалким в своей мании величия, его бытие есть галлюцинация и бред.

Эти немногие, но золотые слова о сердце милующем содержат в себе ряд богословских указаний в разные стороны. И прежде всего, они относятся к последнему разделению ада и рая, праведников и грешников. На основании того, что говорится об этом разделении обычно, делается заключение, что им до конца, на веки веков, определяется отверженность грешников и их отделение от праведников. Между тем эту мысль надо поставить в контекст всего христианского учения и чрез то определить его истинное значение. Мы уже видели, что при буквальном и неограниченном его истолковании упраздняется единство человечества, воспринятого Господом, как Тела Христова. Обычное допущение, что праведники, восходящие в рай, совершенно забывают о грешниках осужденных и отделяются от них ледяной стеной этого забвения, совершенно противоречит всему, что содержится в учении о Церкви, о спасении и искуплении. Такое забвение само по себе было бы величайшим грехом, способным снова погубить в нем повинных даже и после оправдания на Страшном суде. Этот грех состоял бы именно в том, за что отчуждены грешники, в отсутствии любви к страдающему человечеству и в нем страждущему Христу. Все человечество есть Христово, поскольку оно воспринято в Его Всечеловечество. И если Христос страждет о нем и в нем до суда, то можно ли думать, что Он перестает страдать и после него о потерянной драхме, об овце погибшей: «если бы было у него 100 овец, и одна из них заблудилась, то не оставит ли он 99 в горах и не пойдет ли искать заблудившуюся?» (Μф. XVIII, 12-14). Искупление мыслится, как принятие и состраждущее изживание грехов всего мира, и это страдание Господа от воспринятых грехов всего мира («о всех и за вся»), искупительная жертва, принесенная

(1) Слова подвижнические, 253-4.

547

на Голгофе, в свершении своем распространяется на все времена, доколе остается и этот грех, и это страдание. Господь не лишает искупительной любви Своей грешников и Сам с ними и за них страждет в продолжающемся благодаря бытию ада искуплении. Гневные слова правды Божией, обращенные к грешникам: «идите от Меня, проклятые, в огнь вечный», сказаны все-таки Спасителем, они суть слова любви, карающей, но не извергающей даже и грешников из Своего человечества, ибо «нет воли Отца Небесного, чтобы погиб один из малых сих» (Мф. ХVIII, 14). И отверженные Христом остаются в любви Его, объемлются вселенской Его искупительной жертвой (1). И поскольку искупление совершается не только жертвой Сына, посланного Отцом, но и Духом Святым, исцеляющим язвы твари, то и Дух Святой продолжает Свое дело целения и восстановления, доколе остается неисцеленное и невосстановленное, а для Него проницаемы и затворы ада. И сердце Матери Духоносицы проходит орудие ада, в состраждущей любви ее, и совершается ее материнское предстательство, начавшееся на Страшном Суде, который есть только начало, а не конец суда, как последнего его окончательного свершения, и продолжается открывшееся прозрению русского народа «хождение Богородицы по мукам». Не престала любовь Христова и к «проклятым» (точнее, к проклявшим сами себя) и отверженным, не престает и любовь материнская. М. б. она даже более о них напрягается и им состраждет, именно как проклятым и отверженным, ибо их проклинает и отвергает любовь. Не может быть последнего отвержения любви Божией к Своему же творению, как не может быть и оставления его в «сердце милующем» любви церковной. Вспомним, прежде всего, что ведь Церковь не разделяется на две части, и не отсекается от нее некая совершенно отмершая часть. Разделение на овец и козлищ с дальнейшими их судьбами есть образ, относящийся не к отдельным лицам или совокупностям их, но, прежде всего, к внутреннему их состоянию. Возможность ада и рая присутствует в душе каждого человека, хотя и в разной мере, это есть деление горизонтальное, проходящее через все человечество, но не вертикальное, разделяющее его на две взаимонепроницаемые части. У праведников «проклятое» поглощается и обессиливается «благословенным», но и у грешников во тьме проклятия остаются какие-то отблески благословения, озаряющие тьму ночи, в

(1) Нам уже приходилось (Утешитель) касаться вопроса о вечности Евхаристии и в будущем веке. Евхаристия знаменует, совершившееся Богочеловечество, жизнь творения в Боге, но для отверженных «на веки веков» она есть и искупительная жертва, пока пребудет сила этого отвержения.

548

которой они светятся. Поэтому вообще представление о двух человечествах, между собою разделенных и разлученных на Страшном Суде, не соответствует всей полноте и связности действительности. Человечество едино, оно едино в Адаме и едино во Христе, едино в Теле Его, в Церкви: «так мы многие составляем одно Тело во Христе, а порознь друг для друга члены» (Римл. XII, 5). Это единство выражается в любви. «Посему страдает ли один член, страдают с ним все члены; славится ли один член, с ним радуются все члены» (1 Kop. XII, 25-6), «потому, что мы члены друг другу» (Еф. IV, 25), «члены Тела Его, от плоти Его и от костей Его» (V, 30). Неужели за гранью Страшного Суда может потерять силу этот закон любви, и даже не болезнь только, но смертное отвержение многих перестанет вызывать боль любви действенной, молитвенной, со стороны здравых членов в отношении других, болящих? Ведь достаточно только со всей ясностью поставить этот вопрос, чтобы получить в нем же самом и отрицательный ответ. Муки ада в том смысле, в каком можно о них говорит, неизбежно распространяются не на одних осужденных, ню в известном смысле и на всю Церковь, на все человечество. Только при односторонности криминальной точки зрения в применении к эсхатологии, а особенно при индивидуалистическом (можно сказать: эгоистическом) понимании спасения, может забываться, что все спасаются со всеми, как и осуждаются со всеми, и все за всех виноваты. Может ли быть допущено это безучастное забвение праведников об отверженных братьях своих? Не дает ли здесь образ любви готовность Моисея, как и ап. Павла, самим быть отверженными за грехи своего народа, вместе с ним? Такого забвения, если бы оно только могло иметь место, было бы достаточно, чтобы самих праведников сделать повинными мукам ада за великий грех против любви. Как! мать останется холодной и забудет о погибшем Своем сыне, или сын о погибающей матери? или многообразные личные связи любви, которые соединяют человечество, сокрушатся вплоть до утраты самого воспоминания друг о друге? Если уже и ныне простирает Церковь любовь свою молитвами о сущих во аде, ужели же в будущем веке эта любовь оскудеет? Такая картина взаимного аннигиляционизма в любви является страшным кошмаром, хульной клеветой на Бога любви и на Церковь. Наоборот, существование ада с вечными в нем муками распространяется на все человечество, на все тело Церкви, как общая болезнь. Наличие ада становится присуще и всему творению, а потому райское блаженство и для праведников наступает только после извержения ада из мира. Христу «надлежит царство-

549

вать, доколе низложит всех врагов под ноги Свои... да будет Бог все во всем» (1 Kop. XV, 28). Все гибнут и спасаются вместе, хотя и по разному, искупительной жертвой Христовой, которой не может обессилить или ограничить тварный грех, и любовь церковная также не знает границ, как и милующее сердце Богоматери.

Партизаны «вечных» мук, весьма легко мирящиеся с полным забвением о грешниках со стороны праведников, очевидно, находят в порядке вещей также и бесчувствие свв. ангелов по отношению к изверженным. Борьба арх. Михаила и воинств его против дракона и его аггелов явилось выражением их любви к Богу (они «не возлюбили души своей даже до смерти», Откр. ХII, 11), и низвержение с неба мятежников было для всех спасительно. Но в отношении к изверженным, обличенным и изгнанным из мира противникам не естественнее ли ожидать молитвенной и духовной помощи их восстановлению, которое не может совершиться иначе, как путем невыразимых и для человека непостижимых мук, — помощи со стороны тех же самых свв. ангелов во главе с Михаилом, которые некогда их с неба низвергали, как и всей молящейся и милующей Церкви. Мы не смеем идти дальше этого домысла, который однако представляется нам неизбежным последствием любви церковкой. Тот, кто в безумии гордости мнил себя «подобным» Всевышнему» (Ис. XIV, 14), должен в поверженности пройти чрез уничижение к смирению, — к любви. Но Господь, ведущий создание Свое, даровал ему бытие не для одной только вечной смерти и муки бесплодной. Относительно тварной свободы, как произвола («подполья»), не может быть прямого предведения об изменении путей ее или о раскаянии сатаны. Однако уже самое бытие его, сотворенность всеведущим Богом, есть, так сказать, онтологическое доказательство неизбежности грядущего спасения. Даже сатанинской одержимости является не под силу одоление своей собственной бытийственности, ее божественной основы, т. е. софийности всей твари, и в силу ее «будет Бог все во всем». Сатана не может не быть убежден собственным своим естеством в безумии пути, на котором он ищет свободы в произволе, а не в познании истины, лишь оно единственно может дать истинную свободу. «Лжец и отец лжи» (Ио. VIII, 44), «не устоявший в истине», кончает ей подчинением, и чрез это зло совершенно угаснет в творении Божием (1).

(1) В связи с этим возникает вопрос экзегезы некоторых текстов Откровения (XX, 12-15), сюда относящихся, именно относительно смерти второй и «озера огненного»: «после суда над мертвыми (в кон-

550

Этим лишь завершается раскрытие вселенской силы искупительной жертвы Христовой, приносимой «за всех и за вся», без всякого ограничения и без всякого исключения. Эта вселенскость жертвы, приносимой Отцу от Архиерея Вселенского Духом Святым, именно и означает всеобщий «апокатастасис». Господь искупил Своею кровью всякий грех, и пред Именем Его имеет преклониться «всякое колено небесных, земных и преисподних» (Фил. II, 10). И хотя сила боговоплощения непосредственно как будто относится лишь ко всякой плоти, т. е. к миру человеческому, но она распространяется и на связанный с ним мир аггелов, как служителей этого мира и постольку с ним одною жизнью живущих. В связи

тексте явно разумеются воскресшие, которых отдало «море» и «смерть и ад», и «судим был каждый по делам своим»), «и смерть и ад повержены в озеро огненное. Это смерть вторая. И кто не был записан в книге жизни, тот был брошен в озеро огненное». Здесь, прежде всего, надо выделить образное выражение мысли о смерти второй, т. е. именно о совершенном ее устранении из мира (ср. XXI, 4: «и смерти не будет уже». Этому созвучно, конечно, 1 Kop. XV, 26: «последний враг истребится — смерть», с ветхозаветными пророчествами «поглощена смерть победой» (Ис. XXV, 8). «Смерть, где твое жало? ад, где твоя победа?» (Ос. ХIII, 14) (= 1 Kop. XV, 54-5). Эта «смерть вторая», т. е. уничтожение, согласно основному христианскому догмату не может относиться к самим живым существам человеческого или духовного мира. Потому сгорание в озере огненном, горящем серою (т. е. уничтожение чрез сожжение, — иначе трудно понять этот образ), куда последовательно повергаются и те, «кто поклоняются зверю и образу его и принимают начертание на руку свою» (XIV. 9-11), далее, очевидно, «и «великая блудница», «дым мучения которой восходит во веки веков» (XIX. 2-3), а далее «зверь и лжепророк» (XIX, 20), знаменуют не столько отдельных лиц, сколько ложные начала жизни и всех им предавшихся, и, наконец, вообще «смерть и ад». Все это соответствует «вечному огню, уготованному диаволу и аггелам его» (Мф. XXV, 41), или тому «огню», o котором сказано у ап. Павла: «сам спасется, но как бы из огня». Раввинистическое выражение «смерть вторая» (R. В. Charles, The Revelation of St John, I, 5a) относится, в отличие от первой всеобщей, физической смерти, к отвержению и упразднению тех жизненных начал, которые не имеют в себе силы жизни перед лицом Божиим, и поскольку их носители подлежат исключению из Царствия Божия (1 Kop. VI, 9-10; Гал. V, 19-21). Однако это отвержение жизненных начал еще не означает уничтожения. Гиперболические выражения, как «день и ночь во веки веков» (XX, 10; XIV, 10), относящиеся к мучениям грешников, не могут быть, конечно, приняты в смысле определения времени или вообще бесконечности этого очистительного процесса уже, прежде всего потому, что в таком случае они должны бы быть применимы одинаково не только к зверю и лжепророку и самому диаволу, и не только к немощным, принимающим на руку начертание их, но и к самой «смерти и аду», также брошенных в «озеро огненное». Вернее, здесь нужно видеть длительное испытание огнем, сжигающим и переплавляющим. Th. Zahn замечает по этому поводу (Die Offenbarung des Johannes, II, 606): «кто откроет еврейский лексикон, тот увидит, что выражение «во веки в веков вовсе не соответствует представлению о безвременной вечности... Эго выражение чаще всего употребляемое в доксологиях, не встречается ни в одной библейской книге так часто, как в Апокалипсисе... В нем совершенно не содержится сверхвременной вечности».

551

с этим возникает и другой вопрос, — о пределах Пятидесятницы: сошествие Св. Духа в мир — распространяется ли оно и на мир духовный, сошел ли Дух Святой и на ангелов? Очевидно, на этот вопрос также не может быть дано отрицательного ответа, поскольку «Дух Божий дышит, где хочет» и, конечно, сила его приближения к человеческому миру распространяется и на ангельский мир бестелесный, хотя, разумеется, иначе, чем на существа, облеченные плотью. И сила Св. Духа, животворящая, освящающая и спасающая, не может не коснуться и духов падших в осознании ими своего падения Эти духовные трупы собираются и воскресают также действием Св. Духа. Такова христианская надежда, которая не может быть отнята от нашей веры, ибо коренится в основных ее утверждениях, есть в этом смысле богословский постулат. Совершенное богочеловечество включает и предполагает не только ангелочеловечество, т. е. соединение неба и земли, человеческого и ангельского мира, но и богоангельство, то есть новое обожение через человека и ангелов, а в нем — в веках веков — и оживление той больной иссохшей ветви вертограда Господня, которую осудил на иссыхание Сам Христос. Однако Он пришел искупить и спасти погибшее. Этот путь мирового спасения мы бессильны обозначить, даже схематически, однако уразумеваем необходимые его основания.

В ряду эсхатологических пророчеств имеется между собой как будто противоречащие и разноречащие. Причина этого видимого разноречия заключается в том, что они относятся к разным сторонам или моментам последнего свершения, и дело богословской экзегезы объединить их. Таковым объединяющим, обобщающим текстом, который должен быть положен в основание эсхатологии и есть вместе с тем ее последнее слово, является в наших глазах Римл. XI, 29, 32-36 и I Кор XV, 24-28, содержащие в себе свидетельство о тайне строительства Божия, которое чрез все испытания и уклонения ведет творение к благому концу. Бог эти златыя слова: «Дары и призвание Божии непреложны... Ибо всех заключил Бог в непослушание, чтобы всех помиловать. О бездна богатства премудрости и ведения Божия! Как непостижимы судьбы Его и неисследимы пути Его! Ибо кто познал ум Господень? или кто был советником Ему? (Ис. VIII, 40, 13). Или кто дал Ему наперед, чтобы Он должен был воздать? (Ис. 40, 13-14). ИБО ВСЕ ИЗ НЕГО, ЧРЕЗ НЕГО И К НЕМУ. Ему слава во веки! Аминь». И этот дивный гимн утверждается и обобщается пророчеством: «А затем конец, когда предаст Царство Богу и Отцу, когда упразднит всякое начальство, всякую власть и силу... Когда же

552

все покорит Ему, тогда и Сам Сын покорится Покорившему Ему все,

да будет Бог все во всем».

7. Град Божий.

Последнее свершение в суде и разделение относится, прежде всего, к внутреннему миру человека, к его жизни в Боге, призванию и отвержению. Однако, оно этим не исчерпывается, ибо необходимо включает в себя и новое отношение к миру в его обновлении, как «новое небо и новая земля». Мир не только не упраздняется, так сказать, за ненадобностью (как, может быть, покажется иным), но также входит в славу свою и сохраняет изначальную связь с человеком, а последний удерживает свое господственное место в прославленном мире. Конец мира не ведет к акосмизму или антикосмизму с развоплощением человека и отделением его от мира. Напротив, и на мир распространяется слава воскресения и сила нетления, a человек, по изгнании лжекнязя мира сего, окончательно укореняется в нем, как в области Царствия Божия. Разлучаясь с учениками, Господь говорит им на Тайной Вечери: «истинно говорю вам; Я уже не буду пить от плода виноградного до того дня, когда буду пить новое вино в Царствии Божием» (Mp. XIV, 25), то есть до возвращения в мир, на новую землю под новым небом, во втором и славном Пришествии Своем. В этом символе выражено то новое общение с миром, как Царствием Божиим, которое наступает в воскресении. Об этом мире само Слово Божие, лишь кратко, хотя и с потрясающей силой (Откр. ХХI-ХХII), свидетельствует на языке символических образов (см. ниже). Из них следует, что человек не удаляется от земли на небо, напротив, небо приникает к земле, а, следовательно, и призвание человека в мире и его творческое служение в нем также не упраздняется, но возводится к новому, высшему состоянию. Поэтому, хотя будущий век и отделяется от настоящего всеобщей катастрофой бытия, однако она не разрывает между ними связи: человеческая история включается в жизнь будущего века, продолжается за свои собственные пределы, в метаисторию, а чрез это все, совершенное в ней, приобретает новую значительность в едином потоке жизни, изливающемся от Господа. Если человеку, в его оправданности и прощенности, будет дано зреть Господа и познавать Его, то этим не упраздняется его любовь к творению Божию и укорененность в нем, его познавательное и творческое к нему отношение, к которому призвал Господь человека

553

изначала, его вселение в сад Божий. Также продолжается и собственное творчество человека в мета-истории. Он не становится как бы почетным пенсионером нового мира, его бездейственно созерцающим, но пребывает творческим его деятелем. Разумеется, и эту мысль мы можем обозначить только в виде общего эсхатологического постулата относительно мета-истории, не пытаясь раскрывать ныне недоведомое. Однако надо со всею силой установить основное содержание этого постулата, — неизменную укорененность человека в мире, ставшем Царствием Божием. Человек онтологически не упростится и не обеднеет в жизни будущего века, напротив, он сам для себя и для мира раскроется в полноте человечности своей, как тварный Бог мира, его логос и дух, жизнь будущего века для человека есть творчество в мире, тварное славословие. Оно уподобляется славословию ангельскому, которое составляет творческое содержание собственной ангельской жизни, в применении к миру, отданному человеку, но вместе с тем, вверенному и попечению ангельскому. Этот мир человеческий вместе с ангельским составит мощный хор творения, славословящего своего Творца: «все из Него, через Него и к Нему. Ему слава во веки».

Главная трудность, при этом возникающая, состоит в том, что представляется несовместимой одновременная жизнь в Боге, дарованная прославленному человечеству, и в мире, в творении. Не погасает ли в первой эта последняя? Совместимо ли лицезрение Бога с любовью к миру? Отвечая на этот вопрос, надо вспомнить, что мир имеет средоточие в человеке, существенно человечен. Вместе с тем совершенно очевидно, что любовь к Богу во Христе необходимо включает в себя и любовь к человеку (как и к ангелам), и вторая заповедь «подобна», т. е. в данном случае тожественна, существенно связана с первой. Нельзя любить Бога, не любя человека, прежде всего, в самом Богочеловеке, в святом Человечестве Его, как и в личном Его человечестве, т. е. в Матери Божией, а далее и во святых, в Церкви Его, которая есть Тело Христово и Храм Духа Святого. Далее, нельзя любить и человечество, отделяя его от мира, помимо него, поэтому и самая любовь к спасенному миру есть созерцание дел Божиих, откровение Бога в мире. Только в отношении к греховному миру и к отягченному личным и первородным грехом человеку любовь к ним является враждой против Бога (1 Ио. II, 15). Но мир сам по себе возлюблен Богом, Который послал в него Сына Своего, чтобы спасти его (Ио. III, 17). И если сердце падшего человека не рискует в полной мере любви к Богу и к миру, то отологи-

554

ческой мерой человеческой любви все же является совмещение любви к Богу и к творению. Сам, будучи творением, человек не может отречься от этой своей тварности, которая не есть уничижение, но самим Богом данное ему определение. Принятие же тварности есть любовь к ней, т. е. к миру и к себе самому в богоданном своем естестве Новая тварь, — новое небо и земля, требуют к себе и новой любви в Боге, во Христе и Духе Святом, в Божественной Софии. Софийность твари, которая является живым и пребывающим самооткровением Бога в творении, и есть это основание для соединения любви к Богу и миру, в единстве Божественной и тварной Софии, что и соответствует слову ап. Павла: «все из Него, чрез Него и к Нему»: из Него в Софии Божественной, чрез Него, как создание в ней твари на ее основе, и к Нему, как соединение Софии Божественной и тварной. Это и будет: Бог все во всем, божественное все в тварном бытии, София Божественная в Софии тварной.

Далее этих постулатов нельзя ничего сказать из истории о мета-истории. Все, что доступно здесь нашему ведению, выражено в образах Апокалипсиса глл. ХХI-ХХII (вместе с некоторыми ветхозаветными пророчествами). Здесь говорится, прежде всего, о святом городе Иерусалиме, новом, сходящем от Бога с неба» (XXI, 2), который отожествляется с Невестой Агнца (9-10), т. e Церковью. Здесь следует подчеркнуть, что схождение с небес в нем соединяется с чертами, устанавливающими связь его с земным градом «Иерусалимом». Он построен вообще из земных материалов (золота), измеряется человеческой (а вместе и ангельскою) мерой и украшен земными драгоценными камнями; он имеет на 12 вратах 12 ангелов, как и имена 12 колен сынов Израилевых и 12 апостолов. Все эти черты говорят о земном характере этого города, который вместе с тем имеет на себе славу Божию (23). К этому прибавляется еще и то, что «спасенные народы будут ходить в свете его, и цари земные принесут в него славу и честь свою» (24). Тем прямо указывается, что этот небесно-земной прославленный Иерусалим содержит в себе итог всемирной истории, вместе и с веществом тварного мира. Не притязая на истолкование отдельных черт этой картины (например. драгоценных камней, мер и чисел), можно во всяком случае сказать, что мы в ней имеем образ прославленного мира, в котором нет уже места ни для чего нечистого (27). Схождение в мир Небесного Иерусалима совпадает с еще продолжающимся судом и разделением (7-8, 24-27), в котором «побеждающий наследует все, и буду ему Богом, и он будет Мне сыном, боязливых же и

555

неверных, и скверных, и убийц, и любодеев и чародеев, и идолослужителей и всех лжецов — участь в озере, горящем огнем и серою, это — смерть вторая» (7-8). В этих апокалиптических образах выражается отверженность разнообразных грешников, которых удел определяется так же, как «зверя и лжепророка и диавола» (XX, 10, 14). Конечно, уже одно такое уравнение свидетельствует о суммарном характере этого осуждения, которое вообще означает оставление вне святого града. Согласно вышесказанному, это осуждение в известном смысле не может считаться окончательным (и здесь более, чем в других текстах, чувствуется влияние апокалиптического языка эпохи).

Схождение с неба «святого Иерусалима» (Откр. III, 12) не означает нового творения, вместо старого, — такое понимание исключено всей совокупностью отдельных черт этого образа, но оно знаменует преображение мира. При этом замечательно, что в это преображение включается не только мир природный («новое небо и земля»), но и мир человеческий, исторический, ибо «новый Иерусалим, сходящий с неба от Бога» (XXI, 2), содержит в себе черты и материалы Иерусалима земного, включая в себя синтез всемирной истории, которая, следовательно, продолжается и за гранью этого века в мета-истории: «цари земные принесут в нему славу и честь свою» (XXI, 26). Эта связь небесного Иерусалима с земным, метаистории с историей, еще более подчеркивается явным сопоставлением, но вместе и противопоставлением с градом земным in malam partem, — Вавилоном, великою блудницей, царством зверя и лжепророка, «великим градом, царствующим над земными царями». Картина этого царства мира сего, ведущего брань с Агнцем, и погибель его изображается подробными чертами в гл. ХVII и ХVIII Откровения: «уже не будет его» (XVIII, 21). Это уничтожение ложного царства, ложной культуры и безбожной цивилизации, не означает упразднения человеческого творчества вообще, как и земной истории, но последняя станет уже откровением богочеловеческим: «Бог будет обитать с ними (человеками), они будут Его народом (XXI, 3), и «престол Бога и Агнца будет в нем и рабы Его будут служить Ему, и узрят лице Его, и Имя Его будет на челах их, и будут царствовать во веки веков» (ХХII 3-4) (1).

Это сопоставление земного града, Вавилона, и небесного Иерусалима (1), имеет для себя еще и другие образы: именно, сидящей на звере жены-блудницы, на челе которой «написано имя ее: тайна, Ba-

(l) Пророчества о новом Иерусалиме имеются уже и в В. Завете, в частности, у Исаии. 62 1-3; 65, 17-19.

556

вилон великий, мать блудницам и мерзостям земным» (ХVII, 5), и, с другой стороны, «жены, облеченной в солнце, которую преследует дракон (гл. ХII), противопоставляются Церковь и противо-церковь (1).

Итак, образ нового Иерусалима означает преображенный и прославленный мир, который содержит в себе начала природного мира и синтез человеческого творчества в истории. Он есть уже мета-космос, в метаистории возводящий на высшую ступень достижения этого века. В состав нового мира вводятся такие начала бытия, которым не могло быть места в растленном грехом мире, однако при этом восстановляется связь с раем, насажденным Богом, со всякими его произрастаниями, и среди них таинственное древо жизни вместе с древом «познания добра и зла». Однако для последнего время миновало, ибо добро и зло в их двойстве и состоянии борьбы уже превзойдены, и зла не стало. Вместе же с ним не стало и добра, в этой его относительности. И в Царстве Божием остается только одно древо жизни, победившей смерть, вместе с водою жизни, как бы восстановляющей реку, которая выходила из Эдема для орошения рая (Быт. II, 9-10). «И показал мне чистую реку воды жизни, светлую, как кристалл, исходящую от престола Бога и Агнца. Среди улицы его; и по ту, и по другую сторону реки, древо жизни, двенадцать раз приносящее плоды, дающие на каждый месяц плод свой, и листья дерева для исцеления народов». Этот образ означает, что миновало проклятие земли вместе с хозяйственным пленением ей человека. Однако, хотя бессмертная жизнь не зависит уже от пищи и чрева, тем не менее сохраняется благостная связь человека с природным миром и чрез вкушение плодов его. Человек не только не изъемлется из природного мира, но в нем увековечивается. Со стороны своего душевно-телесного состава, он остается, как был и по сотворении своему, «землей» (2). При этом в кратких и сильных образах дается ответ и на вопрошание о безответном человеческом страдании, как бы о бессилии пред ним самого Бога (3). Ответ этот (как и в книге Иова) дается самим Богом: «и отрет Бог всякую слезу с очей их (человеков), и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо преж-

(1) Аналогичные сопоставления жены (Софии) и блудницы (анти-Софии) см. в книге Притчей Сол., гл. I, II, III, VI.

(2) Здесь умалчивается о животном мире, который занимает столь определенное место в Быт. Ι-IIΙ. Однако умолчание это отнюдь не может означать его упразднения, — ни в мире, ни в человеке, ни в себе самом.

(3) Ср. эпилог к Утешителю; Отец (О Богочеловечестве, т. II).

557

нее прошло» (XXI, 4). Как и в каком смысле это совершится, есть тайна будущего века, но здесь дается обетование всяческой полноты теодицеи, жизненно удовлетворяющего и умиряющего ответа на «мировую скорбь» и «проклятые вопросы». Мировой процесс в истории человечества достигает такой зрелости, что уже становится возможен таковой ответ. Он дается Богом, однако достигает сознания человеческого, и есть потому богочеловеческий. Утешение миру подается Утешителем, — уже не будет «ни плача, ни вопля», и «отрет Бог всякую слезу».

К этому надо еще прибавить, что образ нового града дается, так сказать, в схематическом разрезе, взятый в неподвижности. Но неподвижности вообще не существует для живого человеческого духа, и здесь намечается лишь начало мета-истории, которая имеет свои, для нас ныне неведомые, «веки веков». Мета-история продолжается и в будущем веке, который есть не неподвижность, но новая жизнь. (Об этом косвенно свидетельствует и наличие озера огненного и горящих в нем, что не есть последнее и неизменное состояние, а только исходное разделение, которое закончится соединением всех во всеобщем спасении).

Но самым главным отличием святого города от всех земных градов и даже от рая, в который Бог только приходил для беседы с человеком, является пребывание в нем святого Богочеловека. Об этом говорится неоднократно, и с силой потрясающей. Сначала слышится «громкий голос, с неба говорящий: «ce скиния Бога с человеками, и Он будет обитать с ними; они будут Его народом, и сам Бог будет Богом их» (XXI, 3), «ибо прежнее прошло» (4), «се творю все новое» (5). И далее говорится о совершенном Богочеловечестве, которое, наконец, воочию явилось: «совершилось. Я есмь Альфа и Омега, Начало и Конец. Жаждущему дам даром от воды живой. Побеждающий наследует все, и буду ему Богом, и он будет Мне сыном» (6-7) (далее следуют слова об осужденных к недопущению в святой город).

В отношении самого города далее читаем: «храма же я не видел в нем, ибо Господь Бог Вседержитель храм его, и Агнец. И город не имеет нужды ни в солнце, ни луне для освещения своего, ибо Слава Божия осветила его, и светильник его — Агнец» (22-23). «Престол Бога и Агнца будет в нем, и рабы Его будут служить Ему. И узрят лицо Его, и Имя Его будет на челах их. И ночи не будет там, и не будут иметь нужды ни в Светильнике, ни в свете солнечном, ибо Господь Бог освещает их, и будет царствовать во веки веков» (XXII, 3-5). В таких сим-

558

волических образах выражается совершенное богоявление и богообщение. Это уже не восстановление (апокатастасис) утраченного, но совершение нового чрез изменение старого, его прославление, как и свидетельствуется: «он имеет Славу Божию» (XXI, 11), «Слава Божия осветила его» (23), — действием Духа Святого. Сам Бог «будет обитать с человеками», поэтому здесь нет уже места особому храму, поскольку мир весь является храмом Божиим.

Парусия Сына и Парусия Духа есть откровение Отчее. Но Парусия Сына и Духа неотделима от Парусии Богоматери. Посему нужно указать еще эту последнюю черту во всем образе, наиболее таинственную и многозначительную. Великий город, святый Иерусалим, нисходящий с неба от Бога, скиния Бога с человеками, настойчиво и многократно именуется еще и «женою» или «невестою Агнца»: «наступил брак Агнца, и жена Его приготовила себя. И дано было ей облечься в виссон чистый и светлый; виссон же есть праведность святых. И сказал мне (Ангел): напиши: блаженны званные на брачную вечерю Агнца» (XIX, 7-9). И Ангел «сказал мне: отойди, я покажу тебе Жену, Невесту Агнца. И вознес меня в духе на высокую и великую гору и показал мне великий город, святый Иерусалим, который нисходил с неба от Бога. Он имеет Славу Божию» (XXI, 9-11). (Далее следует описание города).

В последних словах последней книги новозаветной снова звучат эти небесные звуки из Апокалипсиса ветхозаветного, Песни Песней, песни о сестре-невесте-жене, Невесте Неневестной. Что это значит? почему именно здесь звучит это откровение о Церкви, свойственное и апостольским посланиям (Ефес., Кор.)? Не кажется ли как будто неуместным нагромождением это соединение образов города, «приготовленного как невеста, украшенная для мужа своего» (XXI, 2)? Принадлежит ли это нагромождение восточному стилю апокалиптики, или же здесь выражена великая и последняя тайна о Христе и Церкви, а далее о Христе и Матери-Приснодеве, Невесте Неневестной, в откровении о последнем свершении и славе мира? Но разве не есть весь мир в человечестве своем царство любви, которое объемлет мир природный и человеческий? В нем каждый находит себя со всем и во всех, в творении и истории, в царстве благодати и славы, в теле Христовом и храме Духа Святого. Мы имеем здесь самое обобщенное и исчерпывающее откровение о Церкви, как человечестве в Богочеловечестве. А если так, то не есть ли это личное возглавление Церкви, личное человечество Богочеловечества, сама Пречистая Матерь Божия во славе Своей? Не Она ли есть и Небесный Иерусалим, который возвращается на землю из небесного Своего жилища, в парусии Бого-

559

матери, чтобы стать здесь одуховленной скинией Бога с человеками? Не Она ли есть сама София, хотя и тварная, но до конца обоженная, вершина всего творения, честнейшая херувим и славнейшая без сравнения серафим? Не Она ли есть слава и радость спасенных народов на брачной вечере Агнца? Не Она ли есть то совершенное соединение Божеского и человеческого, о которой радуется всякая тварь, Ангельский собор и человеческий род? Она, Духоносица, есть Дух и Невеста, в самом своем бытии являющая образ ипостасного Духа Божия, и о Ней сказано в последнем слове Нового Завета:

«и Дух и Невеста говорят: прииди.

И слышавший да скажет: прииди!

Ей, гряди, Господи Иисусе!»

14/27. X. 1938.

560

Страница сгенерирована за 0.09 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона