Ильин И.А. Осаждающая крепость

106.

ОСАЖДАЮЩАЯ КРЕПОСТЬ.

I.

История войн знает бесчисленное множество примеров осажденной крепости. История знает все разновидности – от «шперфорта» до бесконечной Китайской стены; от «засеки» до укрепленного лагеря; от береговой батареи до новопрусского фронта и «линии Мажино». Но все это укрепления, служащие обороне, даже и тогда, когда они приспособлены для активной обороны или когда входят в качестве «опорных пунктов» в систему завоевания. Все это крепости, готовые к осаде и сопротивлению. Ныне история подарила нам невиданный образец – осаждающей крепости. Таково советское коммунистическое государство.

Само собою разумеется, что это «крепость» особого рода. Статистические сводки исчисляли длину русско-национальной границы (до обеих мировых войн!) приблизительно в 70.000 километров (50.000 км морской границы и 20.000 км сухопутной). С тех пор граница Советии растянулась весьма значительно – и в Европе, и особенно в Азии; так что помышлять об ее фортификационном укреплении невозможно и нелепо. И, тем не менее, это есть особое «стратегическое тело», изолированное отовсюду и всецело посвященное военным целям. Но задача его не оборонительная, а завоеватель-

255

ная. Линия, изолирующая его, имеет не фортификационный характер, а политически-террористический («железный занавес») и держаться она может только при двух условиях: свирепо-полицейского насыщения границы и постоянного военного насыщения ее тыла, т. е. самой страны.

Руководители коммунистической революции с самого начала понимали, что советская страна есть революционная крепость, стратегически весьма труднооборонимая; что серьезная интервенция буржуазных государств может смести эту революционную крепость целиком; что коммунисты смогут продержаться только при неутомимом революционном активизме, ослабляющем врагов и заражающем их той же революционной болезнью (так и говорили вслух, и писали о «бактериях революции», явно вспоминая знаменитый пример снятия осады вследствие заражения осаждающего войска чумой). Однако «революционную крепость» решительно никто не мог и не думал осаждать: для этого не было ни политической, ни стратегической конъюнктуры и панические вопли от времени до времени, издававшиеся коммунистами, свидетельствовали только о том, что они сами боятся и стараются запугать свою партию. Преступление и страх перед наказанием всегда служили им заговорщическою спайкой.

У того, кто провел годы под советским террором и кто изучал стенограммы и резолюции коммунистических съездов (Коминтерна, Партий и Советов), не может быть никаких сомнений в том, что коммунистическая верхушка действительно боялась интервенционной войны. Это были не пустые слова: волна террора в стране поднималась каждый раз, как только возникали трения с одной из великих держав и начиналась паника на верхах. Засевшие в революционной крепости боялись «осады» потому, что сами изо всех сил готовились к разложению и завоеванию «буржуазного мира». Они не скрывали своих планов и мер, напротив, излагали их подробно и публиковали на всех языках. Объявляли во всеуслышание от Коминтерна – и потому сами боялись; объявляли от лица «комцентра» – и категорически отрицали от лица Советской власти. Для международных масс – надо было объявлять и провозглашать; в разговорах с наивно корректными иностранными дипломатами – можно было развязно отрицать все, да еще с «негодованием». Расчет был такой: никто не поверит грабителю, объявляющему, по какой лестнице и в какое окно он полезет; настоящий фальшивомонетчик не рассказывает вслух, где у него лаборатория и печатный станок; а кто сам рассказывает, к тому серьезно не относятся… даже и не слушают его…

А вдруг прислушаются? Примут всерьез? Затревожатся? Сговорятся? Решат ликвидировать? На этот случай пропаганда принимает все меры к тому, чтобы парализовать мобилизацию у врагов, разложить их армию и начать гражданскую войну в мобилизующейся стране. В резолюциях Коминтерна все это подробно рассказано. Но во что большевики никогда не верили, это в то, что буржуазный мир будет так «глуп» или так «труслив», что даже и не попытается организовать серьезную интервенцию и ликвидировать их зловещее гнездо.

256

Шли долгие годы, интервенция не начиналась, и коммунистические верхи по-прежнему считали себя революционной крепостью, стратегически угрожаемой и революционно угрожающей. Первое – не соответствовало действительности: никто на них не нападал; на Польшу (1921) они напали сами; Германия была военно бессильна под давлением Версаля; а другие державы и не думали о войне. Второе соответствовало действительности: революционная крепость вела неутомимую и разветвленную «осаду» всех остальных держав. Это была осада внутренняя, цепкая, «бактериологическая»; осада термитов, подготовлявшая осаду саранчи; осада соблазном, обманной иллюзией, моральным разложением, массовым гипнозом, конспиративной организацией, вызывающими вспышками. Но о военно-стратегической грозе со стороны большевиков долгое время не могло быть и речи. С одной стороны, советская армия отнюдь не была на высоте. С другой стороны – с востока и с запада имелись две стратегически опытные и грозные силы, с которыми невозможно было тягаться.

Советская армия отнюдь не была на высоте. Во-первых, потому что коммунисты считали ее при всех условиях опасной носительницей национального чувства и национальной чести и потому не доверяли ей: это было не «их» орудие, не «их» дух, не «их» традиция, не «их» способ борьбы. «Их» способ борьбы – тайный, не явный; их мотив – не честь, а бесчестье; их двигатель – не свободный всенародный подъем, а классово-полицейский зажим. Национальный полководец (даже Жуков, тем более Ватутин!) был бы им опасен. Поэтому они не верили в национальную армию, а работали над отбором коммунистических янычар. Но эти янычары отбирались с трудом; откормленные и развращенные, они нужны были для внутреннего террора; их не хватало бы на большую войну, да и откармливались они совсем не для «полей сражений», а в качестве охранного корпуса; словом, надо было вводить в армию классового врага (крестьян!)… И потому мировая революция всегда считалась у коммунистов более верным и безопасным путем к победе, чем мировая война. Вряд ли мы ошибемся, если скажем, что так обстоит и ныне.

Во-вторых, советская армия не была на высоте потому, что психологические опасения коммунистов соответствовали действительности: военное дело имеет свои законы, свои формы и традиции, которые не уживаются с коммунистическими воззрениями и приемами. Дух армии – не революционный, а консервативный, не международный, а национально-патриотический; не трусливого доноса, а храброй прямоты; не партийного карьеризма, а качественного отбора; не закулисной «директивы», а стратегической целесообразности; не бесчестной интриги, а честного ранга. Угашение этого военного духа в армии неминуемо снижает ее боеспособность. Отсюда неизбежное внутреннее расхождение между партией и ее полицией, с одной стороны, – и здоровым духом армии, с другой. Отсюда вечные трения, «чистки», пытки, массовые казни и неизбежное истребление лучших офицеров и солдат. Отсюда то отсутствие боевой воли в советской армии, которое весь мир наблюдал в финской войне (1939-1940) и в первые месяцы германской войны (1941).

257

В-третьих, Красная Армия не была на высоте вследствие советской бесхозяйственности (дороги, снабжение и т. д.), отсутствия настоящей военной промышленности и технического образования в стране.

В силу всех этих причин Красная Армия долгое время не была угрозой остальному миру.

С другой стороны, этот остальной мир имел в своем составе две крупные военные и воинственные державы – Германию и Японию, которые в самом существе своем были анти-коммунистичны, владели техникой организации, мобилизации и командования и являлись близкими соседями революционной крепости. Вечно «вычищаемая» и тем унижаемая и качественно снижаемая Красная Армия не была страшна миру, пока в середине Европы существовала германская армия, а на Дальнем Востоке процветала военная Япония. И вот политическим фантазерам стало казаться, что обе эти державы должны «понять» свое стратегическое значение и мировое назначение, – не в смысле «интервенции», а в смысле чумного кордона; эти фантазеры выдвигали даже идею «тройственного союза»: национальной Германии, национальной России и национальной Японии. Но история знает очень мало гениальных людей с мировым горизонтом, а в наше время «демократии», когда люди выкарабкиваются всеми политическими неправдами на поверхность, надеяться на это не приходится: люди помышляют о личной карьере и «фигурировании», думают мелко и плоско, живут с маленьким горизонтом (в пространстве и во времени), боятся ответственности и губят, за что ни возьмутся.

107.

ОСАЖДАЮЩАЯ КРЕПОСТЬ.

II.

Надо признать, что некоммунистическое человечество обнаружило в понимании Третьего Интернационала и его планов – чрезвычайную медленность, легкомыслие и провинциализм. Все думали только о себе и не разумели всеобщей антикоммунистической солидарности; не хотели верить в мировую – опасность: ни в упорную и изворотливую энергию коммунистов, ни в серьезность их намерений, ни в свою собственную социальную шаткость и удобозаразимость, ни в опасность новых больших войн. Не понимали, что на мировую арену выходит планомерно разжигаемая революционная толпа, лишенная идей и жаждущая прибытка, утрачивающая религию и нашедшая себе свирепых вожаков. Тут и там попытались прикрыть язвы демократии демагогическим фашизмом и решили, что конъюнктура версальского «мира» благоприятствует новым завоеваниям. Так было в Италии, потом в Германии и, наконец, в Японии. Рванули – и сорвались. Италия попыталась превратиться в европейски-африканскую империю и потеряла все; Япония мечтала о монополии на Дальнем Востоке, включая Маньчжурию и Австралию – и была укрощена; Германия

258

решила осуществить свой давнишний план завоевания славянского, и особенно русского пространства, и рухнула в ничтожество (поучительно сравнить Германию 1913 года с Германией 1946 года – после второго поражения!). Западные демократии поднялись, разбили горе-завоевателей и вернули к жизни раздавленную ими Европу. Но какой ценой? Ценой щедрых, но гибельных уступок коммунистам в Тегеране, в Ялте и в Потсдаме, уступок, выговоренных закулисным шепотом; ценой всей Восточной Европы, Маньчжурии с ее стратегическим значением в Азии и с ее богатствами и, наконец, огромного Китая; ценой стратегического уничтожения Германии и Японии; ценой страшного ослабления Франции, Италии и Англии; ценой чрезвычайного усиления и возвышения осаждающей крепости. После второй мировой войны положение в Европе радикально изменилось: Европа ничем не грозит этой крепости – ни «интервенцией», ни «осадой», ни экономическим бойкотом, ни даже серьезным отпором, а осаждающая крепость приобрела хозяйственную автаркию (самосильность) и военное преобладание, доселе еще невиданные. Чтобы измерить это положение дел, достаточно мысленно устранить Соединенные Штаты из мирового равновесия и понять, что инициатива перешла в руки советских коммунистов – не только революционно, как было раньше, но и стратегически.

Впрочем, отнюдь не следует переоценивать военную силу и стратегические возможности советской страны. Последствия второй мировой войны отозвались на русском народе ужасно: и в смысле убыли здорового мужского населения (см. «Н. З.», 52 и 53), и в смысле уровня жизни (жилище, питание, одежда), и в смысле хозяйственных разрушений, и в смысле душевной подавленности. Далее, на войне погиб значительный кадр вышколенных, опытных коммунистов, без которых дальнейшая мировая экспансия вообще невозможна. Доверие коммунистических «верхов» к лояльности Красной Армии, уже проявившей в двух войнах свое настроение и ныне рассмотревшей Европу и уровень ее жизни, – поколеблено, как еще никогда. Отвращение русского народа к завоевательным войнам удостоверено окончательно. Расширение территории несет с собою новые и великие трудности: советская «крепость» далеко еще не «освоила» ни Восточную Европу, ни Китай – и освоение это потребует много времени и сил. Коммунистическое движение в Европе отнюдь не обретается на той высоте, которая желанна «Коминформу». Атомбомбное преобладание все еще за Америкой, а отдавать советские базы в России и тридцатилетнюю работу над русским пространством за нелояльную и сопротивляющуюся Европу было бы неумно и невыгодно (см. «Н. З.», 33 и 34).

И тем не менее – как революционная, так и стратегическая инициатива – в руках у коммунистов: у осаждающей крепости развязаны руки и она может наступать там и так, как и где сочтет нужным. И тот, кто знает активность большевиков, не может сомневаться в том, что эти «козыри» будут разыграны. Когда, с успехом ли и притом с прочным ли и верным ли успехом, – это другой вопрос… Но коммунистическая головка будет ломиться

259

к мировой власти всеми, и притом самыми «непозволительными» и неожиданными, средствами, пока не наступит полный паралич…

Первое ее «наступление» было революционно-дипломатическое: недалекий и грубый человек и неумелый дипломат. Молотов, невежничал и скандалил повсюду до тех пор, пока не провалился и не был убран; этому соответствовали революционно-забастовочные выступления в Европе, которые тоже прошли под знаком скандала и провала. Все это было напористо, но вряд ли умно и искусно. Следующее «наступление» было «партизанское» против замученной Греции – оно было остановлено сопротивлением держав и полуотпадением Тито. Последовал нажим на Берлин, сорванный американской энергией и техникой. Все это были угрозы и как бы «предупреждения»: коммунисты, невыдержанные и егозливые в своем активизме, считали необходимым тормошить Европу и Америку – и вредили этим себе. Звонок их «будильника» раздавался то тут, то там, но антикоммунистический мир «почивал на лаврах» и только отмахивался от назойливого «полусоюзника». Демократии устали, хотели насладиться «просперитетом», а политики известных кругов и двусмысленных намерений – так «убедительно» внушали повсюду из года в год, что «восточный союзник» ищет только «справедливости», «прогресса», и «лояльной дружбы»…

Тогда последовало наступление в Китае, инсценированное в виде «гражданской войны». Эта инсценировка удалась коммунистам. Напрасно Чанкайши разъяснял мировую опасность происходящего и взывал к международной солидарности… Реальная помощь, которой требовали для него осведомленные и дальнозоркие американские политики, не была ему оказана и Формоза стала его убежищем.

Как только коммунисты овладели Китаем, картина сложилась совершенно недвусмысленная: все хозяйство страны и четыреста миллионов новых рабов перешло под власть тоталитарного коммунизма, увеличивая экономический и человеческий потенциал осаждающей крепости; а Соединенные Штаты почувствовали, что место мирного и добрососедского Китая занято их смертельным врагом, что ошибка непоправима и что все бремя сопротивления врагу в Азии ложится на американцев. Ныне коммунистическая крепость имеет дело с Соединенными Штатами – повсюду, а Соединенные Штаты, как главный полководец некоммунистического мира, должны считаться с «вылазками» этой крепости на протяжении всей ее пограничной линии – как в Европе, так и в Азии.

Только выговорив это, мы можем дать верную оценку событиям в Корее.

1. ― Корейская война совсем не есть война «северных корейцев» с «южными корейцами»; это только поверхностная видимость для газетных репортеров. На самом деле это есть война «осаждающей крепости» с остальным некоммунистическим человечеством и потому прежде всего с Соединенными Штатами. За «северными корейцами» стоит советская китайская армия, покорная советскому Политбюро, руководимая красноармейским штабом и контролируемая коммунистической полицией.

2. ― Эта вылазка была шагом провокационным и ловким; она

260

соответствует старым традициям советчины. Когда-то, еще в первые годы революции, в «самостоятельной» Грузии вдруг вспыхнула «гражданская война», быстро закончившаяся победой коммунистов. До того между Грузией и Советией был заключен договор о лояльном блюдении границ. Договор был с виду «выполняем», но только красноармейцев переодели в грузинские костюмы и эти «псевдогрузины» овладели страной. С тех пор этот прием стратегического переодевания не был забыт. И ныне в Корее наступление ведет миллионная армия Мао-Цзе-Дуна, руководимая красноармейскими инструкторами; она воюет с демократическими южнокорейцами и с небольшими частями наспех двинутых американских войск. Никакого «воинского позора» в их отступлении нет. Коммунисты получили на Дальнем Востоке весь маньчжурский арсенал Японии и готовились пять лет; американцы вынуждены импровизировать кое-что и кое-как.

3. ― Это предприятие было задумано как беспроигрышное. Расчет был таков. Если Соединенные Штаты не вмешиваются, то их «престиж», так же как и престиж Уно, будет сорван; в Азии будет создан прецедент непротивления, и судьба Индокитая, Индии, Афганистана и Персии будет решена. Если же Соединенные Штаты вмешиваются, то им будет навязана колониальная война на отдаленнейшем театре. Эту войну можно будет затягивать годами (таковы все колониальные войны!); она будет выматывать, утомлять и разорять американцев и всех их союзников; она будет для них бесцельна в смысле перспективы и результатов, но будет переживаться всеми, как дело «военного престижа»; она будет вестись не русскими войсками, которые останутся в Европе нетронутыми, а китайскими. Вот какие распоряжения Сталин давал так долго загостившемуся в красной Москве «победоносному» Мао-Цзе-Дуну.

4. ― Америка, своевременно не хотевшая помочь национальному Китаю (Маршалл не советовал, Трумен колебался, Ачесон противился, закулиса нашептывала…), – ныне обречена за это на бесконечную войну с коммунистическим Китаем, который стал орудием «освобождения» европейских колоний и пустынных стран в Азии (Тибет, Формоза, Индокитай, Сиам, Бирма, Малака, Индия)? (…) Чем больше аффектации будет вложено при этом в идею «престижа», тем выгоднее для коммунистов. Их план состоит в том, чтобы завлечь и вымотать американцев вылазками на Дальнем Востоке (по способу Балды: «обгони-ка сперва моего брата!…»), стравить их с руководимым Китаем, утомить их и разбросать их силы до Европы и в то же время включить в состав своей крепости всю Азию (около 1.200.000.000 рабов). А на глухом азиатском направлении до сердцевины России добраться нельзя. Если же Соединенные Штаты поймут эту диверсионную тактику, увидят весь план, потеряют терпение, захотят начать главный бой (т. е. третью мировую войну) и двинутся из Европы, то это будет означать, что «интервенция началась» и что «на мирную и лояльную советскую страну совершено давно задуманное коварное нападение»: тогда русский народ опять будет иметь повод оборонять свою родину, себя и вместе с собою коммунистов (новая «отечественная» война), а «мировой

261

пролетариат» будет призван на защиту коминтерна-коминформа против «буржуазных агрессоров». А к этому времени, может быть, поспеют и советские атомбомбы.

5. ― Но если бы Корея прошла безнаказанно, такую вылазку захотели бы повторить и в Европе? Пустить восточных немцев на западных… Или «уговорить» западных немцев, чтобы они предпочли государственное единство под коммунистами – разделению Германии на две части… Или поднять так называемую «гражданскую войну» в Югославии… Все это – не доводя дело до мировой войны и до атомных бомб, сводя дело к местным «гражданским войнам» и «революциям», не давая разрушить «осаждающую крепость» с воздуха…

Таков был замысел, в котором большевики рисковали преждевременной и опасной для них мировой войной и делали главную ставку – на отдаленность дальневосточного фронта и на спячку держав.

Здесь они явно просчитались. Пробуждение спящих последовало слишком рано, быстро и чуть ли не повсеместно. Будили-будили, дразнили-дразнили да и добудились. Последовало возвращение «товарища Малика» в Совете Безопасности и попытка променять «корейские победы» на признание Красного Китая. Сорвалось и это. Нервная война достигла высшей, еще небывалой остроты. Но теперь, если бы им и удалось затянуть и замять корейскую вылазку или если бы они даже расширили или разбросали ее, то после нее мировая стратегическая и политическая конъюнктура будет для них гораздо менее благоприятной, чем это было дотоле.

Тем временем корейская война развивается по внутренним законам стратегии, напор продолжается, Мао-Цзе-Дун бросает в бой все новые силы, коммуникационные преимущества приносят свои плоды, а в центре Азии «вычищается» Тибет.

Означает ли это, что развязка в Европе может начаться «с часу на час»?… Мы этого не думаем. Сначала Азия.