Наряду с теократическою проповедью чрезвычайно характерно для среднего периода нашего философа его учение о смысле' любви. Оба учение тесно связаны между собою и взаимно друг друга дополняют. Мы уже видели, что, по Соловьеву, с одной стороны половая любовь есть истинная основа и первообраз всякой другой любви; с другой стороны высшим земным воплощением любви в порядке социальном является теократия, — Рим в мистическом значении этого» слова (Roma-amor). Задача любви на всех ее ступенях и во всех ее явлениях —одна и та же: любовь половая восстановляет целость (интегрирует) человека индивидуального, .любовь же, воплощающаяся в теократии, интегрирует человечество в порядке социальном и восстановляет связь его с мировым целым. Для Соловьева любовь есть жизненное отношение любящего ко всему, выражение всего существенного, что есть в человеке, в его переживаньях, чувствах и деятельности; вот почему в целом миросозерцании нашего мыслителя ученье о любви занимает центральное место.

При этом он посвящает особое внимание любви половой— изо всех форм любви самой интенсивной и могущественной.

Прежде, чем высказать свое мнение, Соловьев пытается устранить с дороги ходячие заблуждения. Обыкновенно смысл половой любви полагается в размножении рода,' для чего она

586 —

будто бы служит средством. Соловьев возражает на это указанием, что для размножение любовь вовсе не необходима: есть множество растений, есть даже и животные, которые размножаются бесполым образом. В пределах мира животного любовь свойственна лишь высшим ступеням; при этом в виде общего правила, чем сила размножение больше, тем сила полового влечение меньше: рыбы, размножающиеся мириадами, совершенно не знают полового чувства: напротив, у птиц и у других теплокровных животных при неизмеримо меньшей силе размножение взаимное влечение полов чрезвычайно могущественно. Наибольшей силы половое чувство достигает у человека, но у него же размножение совершается в наименьших размерах, а может и вовсе не совершаться. Словом, на двух концах животной жизни мы находим с одной стороны размножение без всякой половой любви, а с другой стороны половую любовь без всякого размножения. Ясно, что эти два явление не могут быть поставлены в неразрывную связь друг с другом: смысл одного не может состоять в том, чтобы служить средством для другого. Также и в пределах человеческого мира этой зависимости не существует: дети нередко рождаются без всякой любви, и столь же часто сильная взаимная любовь бывает бесплодна.

Также неверно по Соловьеву и учение Шопенгауера и Гартмана, будто любовное чувство у человека есть некоторая хитрость, употребляемая природой или мировой волей для достижение своих целей, например, для произведение наиболее ценной породы людей. По Шопенгауеру человек испытывает наибольшее влечение именно к той особи, с которой он может произвести наиболее совершенное потомство. Соловьеву нетрудно опровергнуть и это утверждение фактами. Исторически доказано, что в действительности нет никакого соотношение между силою любовной страсти и значением потомства. Особенно сильная любовь нередко остается неразделенной, очень часто бывает несчастна, что доказывается многочисленными самоубийствами на романической почве. Даже и при взаимности сильное чувство нередко приводит к трагическому концу, исключающему произведение потомства. Гениальные люди нередко рождаются не от безумно влюбленной пары, а от заурядного житейского

587

брава. В виде общего правила сильная любовь или остается бесплодной или приводить к произведению потомства, нисколько не соответствующего ей по значению.

В числе средств, коими пользуется Провидение для произведение нужных ему людей, для любви вообще нет места. В подтверждение этой мысли Соловьев приводит библейские примеры, в особенности родословную Спасителя: из прародителей Христа далеко не все сочетались по любви. Любовного чувства не было, например, между Авраамом и Саррою, между Исааком и Ревеккой, между Иаковом и Лиею, а также в ряде других случаев.

«В священной истории так же, как и в общей, половая любовь не является средством или орудием исторических целей. Поэтому, когда субъективное чувство говорит нам, что любовь есть самостоятельное благо, что она имеет собственную безотносительную ценность для нашей жизни, то этому чувству соответствует и в объективной действительности тот факт, что сильная индивидуальная любовь никогда не бывает служебным орудием родовых целей, которые достигаются помимо нее».

В этом, между прочим, отличие человека от других животных. В животном мире, где родовая жизнь решительно господствует над индивидуальной, половое влечение (посредством полового подбора) служит улучшению породы. Но в мире человеческом индивидуальность имеет самостоятельное значение и именно потому не служит страдательным и преходящим орудием.

Это обусловливается тем, что, в отличие от низшей твари, человек —носитель безотносительного достоинства. Мы уже знаем, почему, по Соловьеву, он является единственным и незаменимым проводником Божественного в мир и почему он не мржет быть превзойден никакими другими высшими существами.

Преимущество и ценность, о которых идет речь, принадлежат не только человечеству как роду, но каждому отдельному человеческому индивиду. «Каждый человек способен познавать и осуществлять истину, каждый может стать живым отражением абсолютного целого, сознательным и самоетоятель-

588

ным органом всемирной жизни». Низшие существа в своем сознании не могут подняться над данным частичным существованием, «они находят себя только в своей особенности, в отдельности от всего, — следовательно, вне истины; а потому истина или всеобщее может торжествовать здесь только в смене поколений, в пребывании рода и в гибели индивидуальной жизни, не вмещающей в себя истину. Человеческая же индивидуальность именно потому, что она может вмещать в себе истину, не упраздняется ею, а сохраняется и усиливается в ее торжестве».

Чтобы отдельный индивид нашел в истине свое оправдание и утверждение, ему недостаточно сознавать ее. Он должен жить в истине. Первоначально индивидуальный человек —не в истине: он живет ложной эгоистической жизнью как часть, обособленная от целого. Чтобы истина овладела человеческой жизнью, эгоизм должен быть побежден; но эта победа не может быть делом одного теоретического сознания. Чтобы сознание истины в человеке не было только внешним отблеском чужого света, необходимо, чтобы сила эгоизма в нем столкнулась с другой силой, ей противоположною.

Истина должна явиться как живая сила, овладевающая внутренним существом человека. В этом своем явлении она называется любовью. Только в любви эгоизм упраздняется в действительности, на деле. Поэтому любовь есть оправдание и спасение индивида. Она—больше, чем сознание; но без сознания она не могла бы действовать как внутренняя сила, не упраздняющая индивидуальность, а, напротив, сохраняющая и спасающая ее: только благодаря разумному сознанию человек может отличать свою истинную индивидуальность от своего эгоизма. В этом и заключается, грань между человеческим и животным миром: животное, вместе с эгоизмом, утрачивает свою индивидуальность, тогда как человек может утверждать ее во всеедином и безусловном. Поэтому в животных. истина, реализующаяся как любовь, не находит себе внутренней точки опоры; здесь она действует как роковая сила, которая превращает индивидуальность в слепое орудие чуждых ей мировых целей: в животной любви сказывается одностороннее торжество общего родового

589

начала; а индивидуальность, неспособная отличить себя от эгоизма, гибнет вместе с ним.

Исходя из этих общих соображений, Соловьев показывает, как общий смысл любви — спасете индивида через упразднение эгоизма —осуществляется в любви половой. Чтобы понять сущность этого дела любви, надо глубже проникнуть в природу эгоизма. Ложь эгоизма заключается не в том, что тот или другой индивид признает за собою безусловное значение и ценность, а в, том, что в этом безусловном значении он отказывает другим.

В отвлеченном теоретическом сознании все люди кроме помешанных признают за другими полную равноправность с собою. Но в сознании жизненном мы видим иное: эгоист ведет себя так, как будто его значение совершенно несоизмеримо со значением других людей. Он есть все; а они по сравнению с ним — ничто. Однако, именно при таком поведении человек не может быть тем, чем он себя утверждает. Безусловное значение, которое он признает за собою, само по себе имеет характер лишь потенциальный: оно принадлежит человеку лишь как возможному участнику всеединой божественной жизни. Человек, который, в своем эгоистическом самоутверждении, противополагает себя всеединому и безусловному, тем самым утрачивает свою безусловную ценность. Истинная индивидуальность есть некоторый определенный образ всеединства; но человек может осуществить в себе этот образ, лишь будучи едино с другими в любви, т.-е. отрекшись от своего эгоизма.

Эгоизм наш значительно смягчается и ограничивается социальными условиями человеческого существования. Но, каковы бы ни были эта ограничения, по Соловьеву, «есть только одна сила, которая может изнутри, в корне подорвать эгоизм и действительно его подрывает, именно любовь и главным образом любовь половая». рассудок наш разоблачает неправду эгоизма, но только любовь фактически и коренным образом его упраздняет: ибо она заставляет нас «не в отвлеченном сознании, а во внутреннем чувстве и жизненной воле признать для себя безусловное значение другого».

Такой силой в действительности обладает только любовь

590

половая. Только она в состоянии противопоставить эгоизму такую же конкретно определенную и все наше существо проникающую, все в нем захватывающую силу. Мы освобождаемся от эгоизма лишь через вполне реальное, существенное соединение с другим. Это другое, чтобы иметь такую силу над человеком, должно иметь соотношение со всею его индивидуальностью, должно быть таким же реальным и конкретным вполне объективированным субъектом, как и мы сами и вместе с тем должно во всем отличаться от нас, чтобы быть действительно другим». Только половая любовь производит такое химическое соединение двух существ, при котором одно всецело живет жизнью другого. Только такое сочетание двух однородных и месте всесторонне различных по форме существ может привести к созданию нового человека, к действительному осуществлению истинной человеческой индивидуальности.

Мечты «ложного спиритуализма и импотентного морализма» о замене половой любви несостоятельны, потому что во всех прочих видах любви нет полного упразднение эгоистической самости в полном жизненном общении с другим; в них «отсутствует или однородность, равенство и взаимодействие между любящим и любимым или всестороннее различие восполняющих друг друга свойств».

Так в любви мистической индивидуальность человека поглощается предметом его любви; между живым человеком и мистическою «Бездною» абсолютного безразличие не может быть не только жизненного общения, но и простой совместности: когда утверждается она, исчезает он, и наоборот, когда утверждается он, испаряется безразличие и вместо него воцаряется многообразие действительности на фоне человеческого эгоизма.

Правда, существуют целые мистические школы, где предмет любви понимается не как безразличие, а принимает конкретные формы, допускающие живые к нему отношения; но тогда эти отношение принимают ясный и последовательно выдержанный характер половой любви.

По другим причинам не может заменить половой любви любовь родительская. Она обусловлена законом смены поколений, который господствующего значение в человеческой жизни

591

иметь не должен. Материнская любовь есть остаток, пока необходимый, того порядка вещей, при котором каждое предыдущее поколение вытесняется последующим. Поэтому в материнской любви не может быть полной взаимности и жизненного общения: родители не могут быть для детей целью жизни в том смысле, в каком дети бывают целью для родителей. К тому же мать любит свое дитя не столько за его индивидуальные качества, сколько именно за то, что оно — ее дитя; поэтому тут собственно еще нет признание безусловного значение истинной индивидуальности любимого существа.

Из других видов любви дружба не заменяет любви, потому что лицам одного пола недостает всестороннего формального различие восполняющих друг друга качеств, «и если, тем не менее, эта дружба достигает особой интенсивности, то она превращается в противоестественный суррогат половой любви». Наконец, патриотизм и любовь к человечеству жизненно и конкретно эгоизма упразднить не могут по несоизмеримости любящего с любимым. Народ и человечество не могут быть для человека таким же реальным и конкретным центром как он сам; поэтому и перенести центр тяжести жизни человека в другое существо эта любовь не может.

Между тем в этом то и заключается основная, важнейшая задача, любви. Только половая любовь ее разрешает: она одна может сделать двух одним существом согласно евангельскому изречению «будут два в плоть во едину»1).

II. Небесный идеал любви и земное его осуществление.

Любовное чувство требует именно такой полноты соединение внутреннего и окончательного; но в обыкновенной жизни это требование не осуществляется и оказывается к тому же преходящим. В действительности вместо соединение вечного и центрального происходит лишь соединение поверхностное, внешнее в тесных рамках житейской прозы. Предмет любви не

______________________

1) См. для всего предыдущего «Смысл любви», от. I, II, т, VI, 364—381.

597

сохраняет в действительности того безусловного значения, которое придается ему любовною мечтою; энергия альтруистических чувств, проявившаяся в любовном пафосе, или пропадает даром, или в лучшем случае переносится в раздробленном и разбавленном виде на детей. И бесконечно, из поколения в поколение, передается та же любовная иллюзия! Соловьев хочет этим сказать, что «в жизни индивидуальной этот лучший ее расцвет оказывается пустоцветом». Первоначальная сила любви теряет здесь весь свой смысл, когда ее предмет с высоты безусловного центра увековеченной индивидуальности низводится на степень случайного и легко заменимого средства для произведения нового, быть может немного лучшего, а быть может немного худшего, но во всяком случае относительного и преходящего поколение людей».

Из того, что фактически любовная мечта не осуществляется, не переходит в дело, не следует однако заключать, что она вообще неосуществима. Если любовь в настоящее время для человечества—неосуществленное стремление, то таким же неосуществленным стремлением был когда-то и разум для мира животного, чем ясно доказывается неосновательность заключение a non esse ad non posse. Задача любви все-таки остается задачей.

Нужно оправдать на деле тот смысл любви, который сначала дан только в чувстве: «требуется такое сочетание двух ограниченных существ, которое создало бы из них одну абсолютную идеальную личность». Задача эта навязывается нам основною особенностью человеческой природы, которая именно в том и заключается, что человек может, оставаясь самим собою, вместить абсолютное содержание, «стать абсолютною личностью». Такой личности в эмпирической действительности еще нет, следовательно, собственно говоря, нет еще человека как такого: вместо цельного человека здесь на земле мы находим лишь человека раздробленного, внутренне распавшегося на мужскую и женскую половину. По Соловьеву, «истинный человек в полноте своей идеальной личности, очевидно, не может быть только мужчиной или только женщиной, а должен быть единством обоих. Осуществить это единство или создать истинного человека, как свободное единство муж

593

ского и женского начала, сохраняющих свою формальную обособленность, но преодолевших свою существенную рознь и распадение, это и есть собственная ближайшая задача любви». Недостаточно в подъеме любовного увлечение чувствовать безусловное значение любимого существа; нужно кроме того еще и дать или сообщить ему это значение, «соединиться с ним в действительном создании абсолютной индивидуальности». Любовное чувство видит свой предмет в идеальном свете — прекрасным и совершенным, каким он должен быть; оно «возводит его в сферу абсолютной индивидуальности; тем самым задача любви предвосхищается и предуказывается».

Соловьев с особенным вниманием останавливается на этой свойственной любви идеализации любимого предмета. Возлюбленный или возлюбленная представляются нам в ином свете, нежели в каком их видят посторонние, и это — не метаморфоза: «любящий действительно видит, зрительно воспринимает не то, что другие». И этот любовный свет не есть иллюзия: в любви жизненно и конкретно познается тот образ Божий, который есть в человеке. В идее своей всякий человек есть единственное в своем роде, незаменимое и бесконечно ценное существо, особенным образом осуществляющее в себе Божественное всеединство. Но именно таким и видит любящий предмет своей любви, единственным в своем роде, особенным, незаменимым: этот предмет для любящего — все в одном. Словом, в любви мы имеем «откровение идеального существа» которое в нашей действительности закрыто материальным явлением. И, так как в любви это откровение, ограничиваясь внутренним чувством, становится ощутительным и внешним, то очевидно, что любовь есть начало восстановление образа Божие в материальном мире, начало воплощение истинной идеальной человечности.

Чтобы наша жизнь действительно пересоздалась по образу и подобию Божию, откровение любви не должно оставаться для нас мимолетным и загадочным проблеском какой-то тайны. Мы должны возрастить это древо жизни собственным сознательным действием. Присущая любви идеализация показывает нам сквозь эмпирическую видимость далекий идеальный образ любимого предмета конечно не для того, чтобы мы им

594

только любовались, а для того чтобы мы воплощали этот образ в реальном явлении: из двух ограниченных и смертных существ должна создаться одна абсолютная и бессмертная индивидуальность. Свет любви должен служить путеводным лучом к потерянному раю, а не приманкой, которая заставляет желать физического и житейского обладания. Само по себе «внешнее соединение, житейское и в особенности физиологическое, не имеет определенного отношение к любви. Оно бывает без любви и любовь бывает без него. Оно не есть непременное условие и самостоятельная цель, а окончательная реализация любви; ставить ее как самостоятельную цель независимо от идеального дела любви—значит губить любовь: вне своей мистической идеи любовь—ничто. По идеальной же -своей задаче она—начало спасение не только для рода человеческого, но и для вселенной; ибо осуществление целостного человека есть начало исцеление всей твари.

Соловьев неоднократно подчеркивает это космическое значение человеческой любви. — «Каждый раз, когда в человеческом сердце зажигается эта священная искра, вся стенающая и мучающаяся тварь ждет первого откровение славы сынов Божиих. Но без действие сознательного человеческого духа Божие искра гаснет, и обманутая природа создает новые поколение сынов человеческих для новых надежд». И не одна низшая тварь заинтересована здесь: человек призван быть посредником между двумя мирами: поэтому и любовь его должна быть сочетанием обоих. — «И ад и земля, и небо с особым участием следят за человеком в ту роковую пору, когда вселяется в него Эрос. Каждой стороне желательно для своего дела взять тот избыток сил духовных и физических, который открывается тем временем в человеке. Без сомнения, это есть самый важный серединный момент нашей жизни. Он нередко бывает очень краток, может также дробиться, повторяться, растягиваться на годы и десятилетия, но в конце концов никто не минует рокового вопроса: на что и чему отдать те могучие крылья, которые дает нам Эрос? Это—вопрос о главном качестве жизненного пути, о том, чей образ й чье подобие примет или оставит за собою человек».

595

Небо и земля стремятся ко взаимному соединению, и Эрос, вселяющийся в человеческую душу, призван быть строителем моста между ними. Оттого-то он олицетворяет собою надежду всех сотворенных существ —телесных и бестелесных. Но эта надежда не исполнится, доколе человек не захочет признать и осуществить до конца все то, чего требует истинная любовь.

Осуществлению любви препятствуют два факта, которые как будто подтверждают мысль, что любовь есть иллюзия. В. чувстве любви по основному его смыслу мы утверждаем безусловное значение другой и нашей собственной индивидуальности; но абсолютная индивидуальность не может быть преходящей и пустой. Идеал любви, составляющий ее смысл, совершенно несовместим с фактом смерти и пустоты нашей жизни. Мы любим в человеке не только его дух, но целую его индивидуальность, состоящую из духа и тела. Любовь есть начало просветление и одухотворение этой индивидуальности: поэтому она неизбежно требует сохранение этого определенного человека, вечной юности и бессмертие этого воплощенного живого духа. Любя человека, совершенно невозможно примириться с уверенностью в неминуемой для него смерти. А между тем бессмертие совершенно несовместимо с пустотою нашей жизни. Для одних людей жизнь есть смена тяжелого механического труда и грубо чувственных наслаждений; другие свободны от механического труда, но пользуются этой свободой преимущественно для бессмысленного и безнравственного времяпрепровождения. Для такой обыкновенной жизни, какая изображается, например, в «Крейцеровой сонате», «Анне Карениной» или «Смерти Ивана Ильича» смерть не только неизбежна, но и крайне желательна: нельзя без ужасающей тоски даже представить себе бесконечного продолжение подобного существования.

Есть существование более наполненные; но и по отношению к ним приходится признать ту же нравственную необходимость смерти. Вглядываясь в жизнь великих мировых гениев, мы увидим, «что содержание их жизни и ее исторические плоды имеют значение лишь как данные раз навсегда, а при бесконечном продолжении индивидуального существование этих.

596

гениев потеряли бы всякий смысл». Соловьев ссылается на невозможность представить себе Шекспира, бесконечно сочиняющего свои драмы, или Ньютона, бесконечно изучающего небесную механику, не говоря уже о таких деятелях как Наполеон или Александр Великий. Очевидно, что великие дела этих людей, удовлетворяя временной потребности человечества, не сообщают однако абсолютного, самодовлеющего содержание человеческой индивидуальности, не делают ее бессмертной. Требует этого только любовь и она одна может на самом деле этого достигнуть. Она одна может оправдать бессмертие, наполнив жизнь абсолютным содержанием: давая это содержание, она тем самым не только оправдывает, но и дает бессмертие.

Дать бессмертие индивидуальности — значит положить конец исключительному господству родовой жизни в мире. В низшей природе эта тирания рода—непреодолима. Индивид здесь вовсе не живет собственной жизнью: закипающая в нем «полнота жизненных сил не есть его собственная жизнь; это чужая жизнь равнодушного и беспощадного к нему рода, которая для него есть смерть». В низших отделах животного мира только род пребывает в смене умирающих поколений: особь существует только для того, чтобы произвести потомство и затем умереть. Смерть здесь существенно связана с самою жизнью; оттого-то глубочайший мыслитель древности признал, что Дионис и Гадес (бог жизни и бог смерти) — одно и тоже.

С развитием высших форм жизни этот закон противоборства между родом и индивидом постепенно ослабляется. С появлением же безусловно высшей органической формы — человека — должен наступить полный переворот: ибо в человечестве индивидуальность становится сознательной. Отделяясь от природы, она противополагает ее себе как объект и тем выказывает себя способною к внутренней свободе от родовых требований. Но, если человек может освободиться от тирании рода, то тем самым должен утратит свою власть над ним и закон смерти!

Пока человек размножается как животное, он и умирает как животное. Но и простое воздержание от родового акта—

597

девство и скопчество тоже не спасают от смерти. По Соловьеву- объяснение этого явление таково. — «Смерть вообще есть дезинтеграция существа, распадение составляющих его факторов. Но разделение полов, — не устраняемое их внешним и преходящим соединением в родовом акте, — это разделение между мужским и женским элементом человеческого существа есть уже само по себе состояние дезинтеграции и начало смерти. Пребывать в половой раздельности значит пребывать на пути смерти, а кто не хочет или не может сойти с этого пути, должен по естественной необходимости пройти его до конца». Бессмертен может быть только целый человек, возвысившийся над разделением полов. Ложное физиологическое соединение, не дающее исцеление и бессмертия, должно быть заменено не простым воздержанием от всякого соединения, а соединением истинным: ибо воздержание удерживает природу в состоянии внутреннего распадения, т.-е. дезинтеграции, смерти.

В чем же состоит истинное соединение полов? По Соловьеву оно должно быть строго отличаемо от того, что в обыкновенной жизни признается нормальным или естественным. Ходячее воззрение считает, например, совершенно естественным для человека неограниченное удовлетворение физиологической потребности; но то, что естественно для животного, неестественно для человека, и это прежде всего потому, что в нем не одно естество, — не одна только природа: естественное для плоти может быть и неестественным для духа.

Нормальным не может быть признано такое половое общение между людьми, в коем они соединяются телесно, оставаясь чуждыми друг другу духовно: ибо здесь тело отделяется от души, а потому такого рода соединение закрепляет состояние дезинтеграции, распадение духа и тела, т.-е. смерти; поэтому оно безусловно осуждается незаглушенной совестью и незагрубевшим эстетическим чувством.

Как люди мы стыдимся того, что естественно для нас как животных. Для человека, как существа социально-нравственного, естественно другое — ограничение физиологической потребности во имя требований общежития. Социальный закон ограничивает и закрывает животное отправление, делая его

598

средством для социальной цели—образование семьи. Но преображение человека этим, не достигается: семейный союз основан всетаки на внешнем материальном соединении полов: «он оставляет человека-животное в его прежнем дезинтегрированном, половинчатом состоянии, которое необходимо ведет к дальнейшей дезинтеграции человеческого существа, т.-е. к смерти».

Семья вводит животную жизнь человека в границы, т.-е. упорядочивает смертную жизнь, но не открывает пути к бессмертию. Человеческий индивид так же истощается и умирает под законом жизни социальной, как еслибы он жил исключительно под законом жизни животной. Но кроме животной и человеческой (социально-нравственной) природы в нас есть еще третье высшее начало — мистическое или божественное. В области половой любви как и всюду оно должно быть положено во главу угла. Прежде всякого другого соединения — физиологического — животного и нравственного — человеческого, которые от смерти не спасают, «должно быть соединение в Боге, которое ведет к бессмертию, потому что не ограничивает только смертную жизнь природы человеческим законом, а перерождает ее вечною и нетленною силою благодати». Для человека, как существа причастного высшему божественному миру, этот мистический элемент совершенно естествен. Наоборот для того же человека животная природа и социальный закон совершенно противоестественны, когда они берутся отдельно от божественного начала и полагаются вместо него. Противоестественно исключительно чувственное — без духовного; но также недостойны человека и противоестественны те половые отношения, которые поддерживаются только на основании гражданского закона, единственно для целей морально-общественных, «с устранением или при бездействии собственно духовного, мистического начала в человеке». Именно такая противоестественная точка зрение господствует в жизни.

Соловьев выясняет содержание своего, мистического понимание любви, противополагая его житейскому. Внешнее, поверхностное соединение должно быть заменено внутренним, всецелым. «Не к какой-нибудь отдельной части человеческого существа, а к истинному единству двух основных сторон

599

его, мужской и женской, относится первоначально таинственный образ Божий, по которому создан человек». Не половина человека подлежит восстановлению, а целый человек, соединяющий в себе мужское и женское начало. По словам Соловьева, это идеальное соединение есть «истинный андрогинизм — без внешнего смешение форм, — что есть уродство, и без внутреннего разделение личности и жизни, — что есть несовершенство и начало смерти». Философ поясняет образами из св. Писания, как этот идеал должен осуществляться.

Как Бог творит вселенную, как Христос созидает Церковь, так человек должен творить и созидать свое женское дополнение. «Великая тайна», о которой говорит апостол, возвещает несомненную аналогию между божеским и человеческим отношением: она указывает на то значение, которое принадлежит активному мужскому и пассивному женственному началу в брачном союзе. Созидание Церкви Христом, служащее первообразом брака, существенно отличается от первоначального творческого акта, созидающего вселенную. Вселенная создается «из ничего»; между тем, «Христос созидает церковь из материала уже многообразно-оформленного, одушевленного и в частях своих самодеятельного, которому нужно только сообщить начало новой духовной жизни в новой высшей сфере единства». Человек же в лице жены имеет материал, равный ему по степени актуализации: он имеет по отношению к ней лишь преимущество почина, первого шага по пути к совершенству. Христос и Церковь относятся к друг другу, как совершенство уже достигнутое к совершенству возможному; напротив, «отношение между мужем и женой есть отношение двух различно действующих, но одинаково несовершенных потенций, достигающих совершенства только процессом взаимодействия». Христос не получает от церкви никакого приращение в смысле совершенства, а только приращение в смысле полноты Его социального тела; напротив, «человек и его женское alter ego восполняют, взаимно друг друга не только в реальном, но и в идеальном смысле, достигая совершенства только через взаимодействие». Муж может восстановлять образ Божий в своей жене, только восстановляя его в самом cебе; но тут он может быть творцом не сам по себе, а лишь как проводник или посредник божественной силы.

600

На основании всего вышеизложенного Соловьев утверждает, что «дело истинной любви прежде всего основывается на вере». Прежде всего безусловное достоинство лица, которое утверждается любовью, как ее высший смысл, не есть эмпирический факт, а предмет веры, коему действительность преходящая и несовершенная не соответствует. Эта вера любви была бы совершенно нелепа и богохульна, еслибы она утверждала безусловное достоинство любимого человека в его частности и отдельности; она имеет разумный смысл лишь поскольку она утверждает любимый предмет как существующий в Боге д приписывает ему безусловное значение именно в этом смысл. Разумеется, это мысленное перенесение моего alter ego в Бога предполагает такое же перенесение и утверждение в Боге меня самого. Утверждать другого в Боге возможно лишь поскольку для меня Бог —центр и корень моего собственного существования. Вера деятельная выражается прежде всего в молитве. Когда я соединяю себя и другое лицо в этом отношении, тем самым совершается первый необходимый шаг к истинному и действительному соединению.

Но утверждать человеческое лицо в Боге — значит утверждать его в единстве всего — во всеединстве. Этим предмет .любви верующей различается от предмета нашей любви инстинктивной: последний, т.-е. эмпирический человек еще не существует во всеединстве: в своей данной действительности он — материально обособленное явление. Следовательно, тут есть несоответствие между явлением человека и его идеей. Но для любви верующей и зрячей эта идея — не измышление, а сущая истина, хотя еще не осуществленная во временной действительности. Пусть для меня, находящегося по ту сторону Божественного мира, известный идеальный предмет является только как произведение моего воображения: это не мешает его полной действительности в другой, высшей сфере бытия. Но в той божественной сфере всеединства нет места для бытие отдельного и изолированного. Поэтому бытие этого любимого мною лица в трансцендентной сфере не есть индивидуальное в здешнем значении этого слова. «Там, т.-е. в истине индивидуальное лицо есть только луч живой и действительный, но нераздельный луч одного идеального светила—всеединой сущности. Это

601

идеальное лицо, или олицетворенная идея, есть только индивидуализация всеединства, которое неделимо присутствует в каждой из этих своих индивидуализаций. И так, когда мы воображаем идеальную форму любимого предмета, то под этой формой нам сообщается сама всеединая сущность».

То всеединство, которое для нашей любви служит прообразом и целью, — в Боге от века достигнуто и дано. Свое ученье о любви Соловьев связывает с известным уже нам его учением о «Софии» — Премудрости или вечной женственности Божией. В его глазах этот живой идеал Божьей любви содержит в себе тайну идеализации человеческой любви. Божественная «София» есть вместе с тем и мудрость нашего любовного пафоса и то идеальное содержание, которое через него осуществляется. «Здесь идеализация низшего существа есть вместе с тем начинающаяся реализация высшего, и в этом истина любовного пафоса». Но это—только начало, а не конец. Полная реализация, «превращение индивидуального женского существа в неотделимый от своего лучезарного источника луч вечной Божественной женственности, будет действительным, не субъективным только, а и объективным воссоединением индивидуального человека с Богом, восстановлением в нем живого и бессмертного образа Божия».

В любви ее предмет возводится к ее идеальному первообразу, и в этом — ее двойственность: мы любим во-первых то идеальное существо, которое должно войти в наш мир и овладеть им, а во-вторых мы любим то человеческое существо, которое дает материал для этой реализации. В любви раскрывается смысл всего мирового и исторического процесса: он есть процесс реализации и воплощение Мудрости в великом многообразии форм и степеней. И именно в половой любви это соединение Божеского с человеческим наиболее глубоко и реально ощутительно. Отсюда, по Соловьеву, — те проблески ' неземного блаженства, то веяние нездешней радости, которыми сопровождается любовь даже несовершенная. Отсюда же и страдание любви, не могущей овладеть своим предметомъ1).

_________________________

1) Смысл любви, 381—406.

602

III. Смысл любви и идеал всемирной сизигии.

Подъем любовного чувства в человеческой жизни обыкновенно бывает лишь кратким мгновением; но с точки зрение идеала любви Соловьев считает невозможным с этим примириться. «Бесконечность только мгновенная есть противоречие, нестерпимое для ума, блаженство только в прошедшем есть страдание для воли».

Этим самым ставится перед нами задача—понять и устранить причины периодически повторяющегося в жизни крушение любви.

Ближайшая причина состоит в извращении любовного отношения: вместо того, чтобы последовать вещему призыву из другого мира, мы спешим утвердить центр нашего существование на земле. — «Тот разрыв личной ограниченности, который знаменует любовную страсть и составляет ее основной смысл, приводит на деле только к эгоизму вдвоем, потом втроем и т. д. Это, конечно, все-таки лучше, чем эгоизм в-одиночку, но рассвет любви открывал совсем иные горизонты». Могила любви именно и заключается в забвении той ее мистической основы, которая составляет залог бессмертия.

Как противодействовать такому порядку вещей? Если гибель любви заключается в утрате ее мистического смысла, в поглощении ее сферой чувственной, житейской, то спасение ее заключается в деятельном утверждении этого смысла. Опыту внешних чувств мы должны противопоставить не отвлеченный принцип, а факт, опыт веры.

Вера живая должна беспрерывно отстаивать себя против той среды, «где бессмысленный случай созидает свое господство на игре животных страстей и еще худших страстей человеческих». Соловьев подчеркивает тот аскетический элемент, который неизбежно связывается с истинной любовью: против чувственных искушений и житейских соблазнов, против всех вообще сил, ей враждебных, у верующей любви есть только оборонительное оружие—терпение до конца. «Чтобы заслужить свое блаженство, она должна взят крест свой. В нашей материальной среде нельзя сохранить истинную любовь, если но

603

понять и не принять ее как нравственный подвиг. Не даром православная церковь в своем чине брака напоминает святых мучеников и к их венцам приравнивает венцы супружеские».

Спасая индивида от поглощение материальной средой во время его жизни, его вера и нравственный подвиг еще не дают ему окончательного торжества над смертью. Индивидуальный подвиг не может иметь окончательного успеха, пока он ограничивается исправлением личного извращенного отношение между двумя любящими существами. Ибо то зло эгоистического обособления, отдельности, словом, — хаотического существования, против которого борется любовь, есть лишь частный случай общего извращения, греха, господствующего в целом мире.

Очевидно, что для победы над лежащим во зле миром индивидуальных усилий недостаточно: индивидуальный человек может спастись только вместе со всеми, путем всеобщего возрождение не только всего человечества, но и всей твари. Половая любовь только в таком случае может быть спасительной для любящих, если она не отъединяет, не обособляет их от других людей и от всего мира. Любовь не есть нечто самодовлеющее: для нее обособление есть гибель. Смысл любви—именно в универсальном ее содержании. Во имя этого смысла она требует воссоединение того, что неправедно разделено, отождествление себя и другого; но именно поэтому было бы противно нравственному смыслу любви отделять задачу нашего индивидуального совершенства от процесса всемирного объединения. К тому же в данном случае невозможное нравственно невозможно и физически. С нравственной точки зрение человек, достигший высшего совершенства, не может примириться с одиноким блаженством: блаженство для него невозможно в среде, (где все гибнет и страдает; «если он не в состоянии вырвать у смерти всю ее добычу, он лучше откажется от бессмертия». Но кроме солидарности нравственной есть еще естественная солидарность наша с целым миром, в силу которой частное решение жизненной задачи отдельным человеком или отдельным поколением людей, безусловно невозможно. Наше перерождение не может быть только нравственным: оно должно быть вместе с тем и физическим; но потому самому

604

оно неразрывно связано с перерождением вселенной, с преобразованием ее форм пространства и времени. Осуществление всеединой идеи и одухотворение вещества не может совершаться только в нас: оно неизбежно связано с космическим процессом в его целом. Наша личная цель включена в цель мировую, а потому не может быть от нее отделяема и обособляема.

Чтобы осуществился идеал любви — жизнь истинная, бессмертная, блаженная, — должно преобразиться то вещественное бытие, которое противится всеединой идее и подавляет нашу любовь своим бессмысленным упорством. Главное свойство этого бытия — его двоякая непроницаемость — 1) во времени и 2) в пространстве. Непроницаемость во времени состоит в том, что всякий новый момент вытесняет предыдущий, так что все новое в среде вещества происходит за счет прежнего или в ущерб ему. Непроницаемость же в пространстве заключается в том, что два тела не могут занимать одновременно- одного и того же места, но каждое неизбежно вытесняется другим. Задачу мирового процесса Соловьев видит именно в. том, чтобы победить эту двойную непроницаемость тел и явлений, «сделать реальную внешнюю среду сообразною всеединству идеи».

Закон вещественного бытие уже здесь в нашей несовершенной действительности ограничивается идеей; в нашем видимом, мире уже теперь есть многое такое, что не есть только видоизменение вещественного бытие в его пространственной и временной непроницаемости, а есть даже прямое отрицание и упразднение этой самой непроницаемости. Соловьев имеет здесь в виду прежде всего всеобщее тяготенье, «в котором части вещественного мира не исключают друг друга, а, напротив, стремятся включить, вместить в себя взаимно. Этот противовещественный закон, объединяющий все вещество во всемирное тело, есть осуществление идеального единства вопреки хаотическому самоутверждению отдельных тел. Следующими, высшими ступенями антивещественного единства в вещественном мире являются свет, электричество, магнетизм, теплота.

Вообще мы не знаем такого момента, когда бы настоящая реальность принадлежала материальному хаосу, а космическая

605

идее была бы бесплотной и немощной тенью; мы только предполагаем такой момент, как точку отправление мирового процесса в пределах нашей видимой вселенной.

В мире животном единство идеи существует во образе рода; оно ощущается с особой силой в половом влечении, где индивид отдает всего себя воспроизведению рода. Но и в индивидуальной жизни животного организма содержится некоторое, хотя ограниченное подобие всеединства: оно отражается в солидарности всех частей организма, в единстве живого тела. Но эта органическая солидарность не переходит за пределы телесного состава данного животного индивида; точно так же и восполняющее «другое» здесь является в виде столь же ограниченной индивидуальности другого пола, причем между полами возможно только поверхностное материальное соединение. Поэтому «сверхвременная бесконечность или вечность идеи, действующая в жизненной творческой силе любви, принимает здесь дурную прямолинейную форму беспредельного размножения, т.-е. повторение одного и того же организма в однообразной смене единичных временных существований».

В человечестве, хотя бы и натуральном, мы видим уже сравнительно высшее откровение всеединства. — Человек не есть преходящий экземпляр общества, и в этом Соловьев видит существенное отличие в отношении человеческого и животного индивида к роду. В мире человеческом «единство социального организма действительно сосуществует с каждым из его индивидуальных членов, имеет бытие не только в нем, но и для него, находится с ним в определенной связи и соотношении: общественная и индивидуальная жизнь со всех сторон взаимно проникают друг друга». Вместе с тем, здесь начинаются попытки подняться над временем, смена поколений продолжается, но есть уже начатки увековечение индивидуальности в религии предков.

Идеал истинной жизни, однако, заключается в полном устранении непроницаемости, во всеобщем взаимном и внутреннем восполнении существ. Прототипом такой истинной жизни, по Соловьеву, остается любовь половая, супружеская. Но ее полное осуществление требует, как необходимого своего условия, всеобщей интеграции жизни социальной и всемирной. Как

606

в любви индивидуальной восполняют друг друга два равноценные и равноправные существа, так и в жизни собирательной: социальный организм должен быть для своих членов не отрицательной внешней границей, а положительным восполнением. Как в половой любви, так и в жнзни социальноии, восполняющее «другое» должно быть для человека вместе с тем все. Человек должен не подчиняться своей общественной среде и не господствовать над нею, а быть с нею в любовном взаимодействии, служить для нее деятельным оплодотворяющим началом движение и находить в ней полноту жизненных условий и возможностей. По Соловьеву таково должно быть отношение человека как к своему народу, так и ко всему человечеству. Нужно, чтобы мы относились как к человеческой (социальной), так и ко всемирной среде как к живому существу, с которым мы находимся в непрерывном взаимодействии и вместе с тем не сливаемся до безразличия. Соловьев называет такое отношение «сизигическим» и требует его распространение на все сферы истинного социального бытия. В этом же смысле должно измениться и отношение человека ко внешней природе. И тут должно быть взаимное внутреннее восполнение и оплодотворение. И с природой человек «должен установить то сизигическое единство, которым определяется его истинная жизнь в личной и общественной сферах».

Доселе между человеком и природой существовали лишь по существу извращенные отношения. Для первобытного человечества природа—всевластная деспотическая мать; для человечества культурного она—чужая ему раба, вещь. Истинное же отношение к природе, по Соловьеву—то, о котором теперь помнят только поэты, — отношение как к существу, нам равноправному, могущему иметь жизнь в себе.

Такое «сизигическое» отношение к природе должно быть для нас целью. Спрашивается, какими путями она достигается отдельным человеком? Признавая невозможным дать вполне ясный ответ на этот вопрос, Соловьев ограничивается намеком. — «Можно, основываясь на твердых аналогиях космического и исторического опыта, с уверенностью утверждать, что всякая сознательная деятельность человеческая, определяемая идеей всемирной сизигии и имеющая целью воплотить всеединый

607

идеал в той или другой сфере, тем самым действительно производит или освобождает реальные духовно-телесные токи, которые постепенно овладевают материальной средой, одухотворяют ее и воплощают в ней те или другие образы всеединства, — живые и вечные подобие абсолютной человечности. Сила же этого духовно-телесного творчества в человеке есть только превращение или обращение внутрь той самой творческой силы, которая в природе, будучи обращена наружу, производит дурную бесконечность физического размножение организмов» 1).

Иными словами, сама любовь должна обратиться внутрь; чтобы достигнуть своей мистической дели, чтобы послужить духовному рождению человека, Эрос не должен растрачивать свою силу на воспроизведение рода: ему надлежит послужить увековечению и обо̀жению самих любящих индивидов.

Тут сам собою возникает вопрос: что может значить «обращение внутрь» половой любви? Ответ на это мы находим не в статье «Смысл любви», которая, судя по последней ее фразе 2), осталась неоконченною, а в другом, позднейшем произведении Соловьева.

В «Жизненной драме Платона» философ различает пять главных путей или ступеней любви; поразительно, что «действительно человеческий путь брака оказывается здесь третьей т.-е. не высшей, а средней ступенью. Ниже брака—путь дьявольский и путь скотский, который принимает Эроса с одной физической его стороны. За то выше его—целые две ступени любви, — путь ангельский и путь богочеловеческий. В этих двух путях любовь «обращается внутрь», — т.-е. совершенно и окончательно разрывает всякую связь с естественным размножением.

Характерно, что четвертый и непосредственно высший после брака путь половой любви по Соловьеву есть аскетизм, понимаемый как безбрачие; этот последний стремится «более, чем к ограничению чувственных влечений, к совершенной их нейтрализации отрицательными усилиями духа в воздержании». Но высшей ступенью любви этот ангельский путь служить не может: бесплотные духи — ангелы — по существу своему и

____________________

1) Смысл любви, 406—418.

2) Стр. 418.

608

значению—ниже человека, каким он должен быть, а в известных случаях и бывает. Человек сотворен по образу и подобию Божию; поэтому «носить образ и подобие служебного духа может быть для него лишь временною, предварительною честью». Аскетизм не доводит человечество до обо̀жения, которое составляет его окончательную цель. Его задача — «уберечь силу божественного Эроса в человеке от расхищение бунтующим материальным хаосом, сохранить эту силу в чистоте и неприкосновенности». Такое очищение Эрота полезно и необходимо, но для чего? Отрицание скотского и только человеческого влечение нужно ради божественной задачи любви. Любовь должна перестать служить целям размножение рода именно для того, чтобы любящий человек утверждал себя сам и любимое существо в Боге. Именно там — в божественном всеединстве, — а не здесь в сфере плотской жизни должно осуществиться идеальное соединение полов — «истинный андрогинизм» 1). Отсюда совершенно ясно, что мистическое соединение полов или «андрогинизм», как его понимает Соловьев, не только не предполагает, но, наоборот, исключает то естественное или физическое соединение, которое в действительности происходит на земле. «Духовная телесность» которая у него составляет идеал половой любви, совершенно несовместима с жизнью плотскою, естественною. И это — потому, что источник психической энергии в человеке — один: когда наша душевная сила поглощается жизнью плотскою, — мы тем самым утрачиваем ее для жизни духовной; также и наоборот, жизнь духовная может развиваться в нас только за счет жизни естественной, плотской.

В области психической действует тот же закон сохранение энергии, который господствует и в мире физическом. С одной стороны, энергия не пропадает, не превращается в ничто; с другой стороны она не может и возникнуть из ничего. «Всякая сила проявляется или всякая работа совершается только за счет уже существующей силы или работы, — этому самому закону подчинена душевная и духовная жизнь человека в ее

____________________

1) Жизненная драма Платона, 281—284.

609

здешнем течении. Так уже самим Богом устроено, и дуалисты напрасно против этого говорят».

В человеке происходит непрерывная борьба между высшими духовными силами и слепым влечением ко внешнему миру. — «Силы внешние, воплощенные в разных житейских случайностях, отовсюду устремляются, чтобы притянуть к себе как можно больше наших душевных сил, поглотить их и расточить во внешних движениях и процессах природы». Но человек должен беречь свою душевную силу, воздерживать ее от непроизводительной внешней траты. И в этом заключается для него единственно спасительный, творческий путь. — «Тот внутренний акт, которым пробудившаяся страсть удержана от внешних выражений, и сила души, вместо того, чтобы расточиться наружу, вобрана внутрь, — этот акт пли эта энергия, разве может пропасть? А так как она ни на что внешнее не обратилась, то на что же она может идти, как не на укрепление самого душевного существа, в пищу его бессмертия?

Внешнему потоку, который стремится поглотить и унести нашу душу, мы Должны противопоставить не бесчувствие, не бесстрастие, а новое сильное чувство, рождающее внутри души другой самостоятельный поток движений и действий, все более и более расширяющих и укрепляющих наше существо 1). Таково должно быть по Соловьеву наше отношение ко всякой страсти, влекущей нас к внешнему, низшему миру: так же точно должны мы относиться и к влечению эротическому.

IV. Положительное и отрицательное в любовной романтике Соловьева.

Изложенный только что отдел учение Соловьева представляет для нас совершенно исключительный интерес, потому что именно здесь открывается жизненный нерв его философии. Эрос есть именно то, чем она живет, откуда она черпает все свои краски, источник всего ее воодушевление и творчества.

______________________

1) Два потока, т. VIII, 116—119.

610

С юных лет и почти до конца своих дней Соловьев провел большую часть жизни в состоянии эротического подъема. И с этим подъемом безо всякого сомнение связано все положительное и отрицательное в его учении. — Его философия не была бы жизненной мудростью, еслибы она не сплеталась корнями с самым мощным из его жизненных стремлений. С другой стороны, еслибы его душевная жизнь в самой глубине своей не озарялась светом его философского и религиозного идеала, в его характере не было бы той цельности, которая составляет красу его духовного облика.

В учении о смысле любви высказался до дна не только Соловьев мыслитель, но и Соловьев человек. Тут с детской и вместе гениальною наивностью обнажаются перед читателем наиболее сокровенные пружины всей его деятельности. Тем более ответственною и деликатною становится здесь задача критики.

Если идее «всеединства» у нашего мыслителя не является пустым отвлечением, если в его философии она живет и творит, играя всеми цветам радуги, то этим мм обязаны тому, что Соловьев осязал, видел всеединство, воспринимал его в живой, конкретной интуиции, жил им и ощущал его в состоянии любовного экстаза. Не даром в его стихотворениях с любовью сочетаются по преимуществу явление «Софии» премудрости Божией. И с этим связана глубочайшая истина всей его философии любви.

«Любовь есть индивидуализация всеединства». Эта на первый взгляд как будто сухая формула представляет собою на самом. деле обобщение богатого жизненного опыта. Для любовного чувства его предмет действительно есть все, олицетворение всего драгоценного, что есть в целом мире, словом — всеединство во образе данной конкретной индивидуальности. И не напрасно Соловьев вслед за глубочайшими немецкими мистиками 1) верил в это откровение и ясновидение любви, в реальность

________________________

1) У Бёме и Баадера мы находим в общем то же учение о распадении единой целостной человеческой личности -вследствие греха на две половины (пола) и о задаче любви — восстановление единой, целостной человеческой личности (андрогина). С этой точки зрение Баадер напр, совершенно так же как Соловьев объясняет «фантасмагорию половой

611

того мистического опыта, который лежит в основе любовной идеализации.

Если Безусловное действительно есть центр всей нашей жизни,—источник света и тепла для нее, если всякое дыхание имеет в нем свой смысл, свою идею, то совершенно ясно, что прозренье в эту идею дается величайшему и сильнейшему подъему любовного чувства и в свою очередь вызывает этот подъем. Чтобы видеть данное конкретное существо прекрасным и светлым, каким его от века хотел и провидел Бог, надо проникнуться всей доступной человеку силой любви к нему; но с другой стороны, как может не вызвать подъема любви это виденье подлинной небесной красоты?

Что. осуществление вечной идеи, раскрытие вечной женственности Божией составляет конечную задачу и смысл любви, в частности же любви половой, в этом Соловьев безусловно прав. Ошибка же его заключается в том, что он далеко не в достаточной мере посчитался с несовершенством этого земного откровения.

Вечная божественная идее для любви — не данное, а только заданное. Любовь должна видеть свой предмет таким, каким, его видит и хочет Бог. Но всегда ли в действительности она видит его таким? Очевидно, нет! По отношению к божественному миру наша человеческая любовь свободна: она ищет его, но она может и заблуждаться в своем искании, обращаться на предмет, ее недостойный, или же изолировать свой частный предмет, отделять его от его идеи и всеединого смысла. Мудрость Божественная не связана с человеком необходимою естественною связью: она не есть его природный дар. Отсюда — возможность ошибок, иллюзий любовного чувства. Кроме

________________________

любви», ту правду любовной экзальтации, в силу которой предмет любви кажется любящему прекраснее и лучше, чем он есть на самом деле. По Баадеру тут в земном человеческом образе просвечивает «София или небесное человечество»; в подъеме любовного чувства человек слышит призыв осуществить ее в самом себе и в предмете своей любви: «die Liebe solldem Manne behilflich sein aus seiner Halbheit zum ganzen Menschenbilde sich innerlich zu erganzen wie dem Weibe (т. IV, Sätze aus der erotichen Philosophic, 165-178, особенно 176—178) cp. Vierzig Sätze aus einer religiösen Erotik, B. IV, 185 (об андрогине).

612

той истинной идеализации любви, которая действительно видит предмет свой в Боге, есть еще и идеализация ложная, которая в мечте наделяет свой эмпирический предмет несуществующими качествами, присваивает несовершенному временному явлению черты вечной божественной действительности или наоборот, переносит временное в вечное.

В известной опере Ватера Зигмунд, в ответ валькирии, зовущей его в Валгал, заявляет, что он не хочет в рай без Зиглинды. В этих словах —вся правда любовного чувства и вместе с тем —вся его иллюзия. Правда, потому что рай, из которого исключено бесконечно дорогое, незаменимое и единственное в мире существо, действительно не есть рай. Иллюзия, потому что исключительное, любовное отношение между двумя особями различного пола, есть факт временной, а не вечной действительности. Для него нет места в той запредельной области, где люди не женятся и не выходят замуж, а живут «как ангелы Божии на небеси».

Учение Соловьева есть философия человека, который не Может себе представить рая без своей Зиглинды. В этом и достоинство ее и недостаток. Достоинство, потому что Соловьев в самом деле нашел и указал в любви откровение грядущего Царствие Божьего. Недостаток, потому что он не сумел отличить этого откровение от преходящего отношения, с которым оно здесь на земле связывается .

Вопреки только что приведенным словам Евангелия, ясно указывающим на исключительно земной, временный характер брачного соединение людей, Соловьев переносит его в вечность. У него самое Царствие Божие есть некоторого рода увековеченный роман: оно населено любящими человеческими парами, на веки сочетавшимися во едино, «в одну бессмертную и абсолютную индивидуальность».

Самый вход в Царствие Божие здесь обусловлен половой любовью: ибо, по Соловьеву, путь полового разделение есть смерть и только в соединении полов —жизнь 1). Бессмертно не мужчина и женщина, отдельно, а только андрогин, сочетание двух особей обоего' пола в одну индивидуальность. При этих

____________________

1) Смысл любви, 393.

613

условиях половая любовь неизбежно должна превратиться в. единый, всеобщий, для всех обязательный путь спасения. Это мы и видим у Соловьева. Он придает ей «исключительное значение как необходимому и незаменимому основанию всего дальнейшего совершенствования, как неизбежному и постоянному условию, при котором только человек может быть действительно в истине» 1).

В этих строках обнаруживается самое слабое место всего построения. Тут мы имеем несомненное преувеличение, переоценку половой любви, которая к тому же находится в явном, противоречии с христианскими основами миросозерцанья нашего философа. Не подлежит сомнению, что половая любовь спасительна для многих; но можно ли вместе с Соловьевым видеть в ней для всех обязательную норму? Если, в лучших, своих проявлениях она показывает любящему уголок потерянного рая, то неужели это значит, что без нее человек не может быть в истине и в царствии Божием? Неужели все не любившие, неудачники, несчастные в любви—тем самым находятся во лжи? Дозволительно ли остановиться на мысли, что в будущем веке и для них откроется счастье «истинного» полового соединения? Но для этого пришлось бы допустить, что, вопреки Евангелию, в потусторонней области совершаются браки. К тому же, утверждение Соловьева, что любовь есть «необходимое и незаменимое основание всего дальнейшего совершенствования», очевидно имеет в виду не тот мир, в котором процесс совершенствование закончен, а наш мир, который еще совершается! Возможно ли допустить, что люди, не знавшие полового чувства, не могут совершенствоваться во Христе?

Когда Христос сказал — «Аз есмь путь, истина и жизнь», это, разумеется не значило что «необходимым и незаменимым» путем к спасению является половая любовь и что вне ее не может быть истинной и совершенной жизни. Св. Писание вообще считает девство более совершенным состоянием, чем брак и над безбрачием не указывает никакой пятой, «богочеловеческой» ступени половой любви. Но красноречивее всех воз-

_________________________

1) Там же, 379.

614

ложных священных текстов говорит в данном отношении сама жизнь Христа, который в своем лице дал человечеству яркий образец не только Божеского, но и человеческого совершенства. В самом рассказе Евангелие о рождении Спасителя выразилась мысль о совершенной несовместимости полового соединение с безусловным человеческим совершенством. В католическом учении о непорочном зачатии св. Девы, которое, как известно, целиком принималось Соловьевым, та же мысль получает как нельзя более яркое выражение. Но и помимо этого, всякий верующий христианин инстинктивно чувствует недопустимость, кощунственность сочетание образа Христа и Богоматери с чем-либо похожим на личную, половую любовь, хотя бы и в мистическом значении этого слова. Когда Христос в св. Писании именуется Женихом, а Церковь — Его невестою, то тут разумеется, очевидно, коллективная, социальная жизнь Богочеловечества, а не личная индивидуальная любовь Богочеловека: это не есть взаимоотношение двух равноправных индивидов, образующих вместе единую личность, а отношение единой Богочеловеческой Личности к социальному организму Церкви. Словом, отношение Христа к Церкви ни в коем случае не есть то, что Соловьев называет андрогинизмом.

Несовместимость полового соединение с высшим совершенством человека, существенно и окончательно соединившегося с Богом, лучше всего изобличается тою правдою, которая содержится в учении самого Соловьева. Половая любовь заставляет человека видеть все в другом, ограниченном человеческом существе. В этом ее святое, великое и спасительное дело; но в этом же ее несовершенство и граница: она открывает нам рай только в одном человеке; она дает нам ограниченное виденье всеединства.

Исключительность половой любви есть именно то, что делает ее несовместимой с состоянием безусловного совершенства. В будущей вечной жизни, где Бог будет всем во всем, потому самому нет места для исключительного отношение одного ограниченного лица к другому; одностороннее блаженство с возлюбленным или возлюбленною тут станет невозможным, потому что всеединство, а с ним вместе и блаженство будет явным во всех. Райское состояние именно в том

615

и заключается, что всякая тварь становится равною своей божественной идее, предвечная Мудрость открывается во всей своей полноте во всех и каждом. А потому здесь каждое индивидуальное существо ощущается и воспринимается всеми другими, как бесконечно дорогое, единственное в мире и незаменимое. Небесный эрос не замыкается в свой особый отдельный уголок среди великого Божьего мира, он не ищет уединения, а, восходя к Богу, в Нем становится всеобъемлющим, распространяется на все и на всех.

Исключительность половой любви есть одно из частных проявлений той самой непроницаемости, в которой Соловьев видит свойство нашей временной и смертной жизни в отличие от жизни вечной и блаженной. Особенность половой любви именно и заключается в том, что в ней чувство заполняется одним любимым предметом. Одно чувство вытесняется другим. Два любимых человека не могут одновременно вмещаться в человеческом сердце, совершенно так же как два тела не могут одновременно занимать одного и того же места в пространстве. Совмещаться с другим таким же чувством может всякая другая любовь, но только не любовь половая. Но именно потому место половой любви — у преддверия рая, а не в вечной и бессмертной жизни. Она может владеть человеческой душой лишь до тех пор, пока наша действительность не стала сообразною всеединству, пока мы не ощущаем в каждом существе дыхание Божественной жизни. Когда же истина заполнит все, так что {мы увидим ее лицом к лицу в каждом данном явлении, — сердце наше откроется для всего и возгорится ко всему любовью; .тогда не будет в нем места для какого-либо исключительного чувства. Отличие будущей, вечной жизни от здешней именно в том и заключается, что в ней один предмет любви не вытесняется другим из человеческого сердца; ибо здесь ничто не существует отдельно от другого; здесь любовь не есть ограниченный, земной образ всеединства, а совершенное и полное его осуществление; для нее уже не существует тех границ, которые в настоящей, земной жизни для нас естественны: в вечной жизни она есть одинаково интенсивное отношение ко всему. Здесь на земле любовь теряет в силе, когда она распространяется на больший круг людей п сохраняет

616

всю свою энергию, когда она сосредоточивается на одном человеке. Но в этом заключается закон нашей временной действительности, где целого еде не существует, а есть разрозненные, обособленные и борющиеся между собою части. В будущей, вечной жизни, когда мир достигнет совершенной и полной интеграции, любовь не будет истрачиваться для других существ, когда она будет направляться на одно из них: ибо здесь любовь к части будет тем самым любовью к целому: исключительным и всеобъемлющим предметом любви будет не что либо обособленное и отдельное, а всеединство, ставшее конкретным, воплотившееся во всех и в каждом.

Платон был прав в своем утверждении, что эрос есть сын богатства и бедности. Половая любовь действительно такова; для нее одинаково существенна и жажда полноты бытия, к которой мы стремимся, и ограниченность человеческого сердца, которое еще не может вместить все в себе, — и предвкушение богатства и действительная скудость; но этим самым устанавливается ее чисто временное значение: она упразднится вместе! с границами, земного, скудного существования. Зигмунд, конечно, во век не забудет своей Зиглинды; но в будущем веке не она одна, а все и все будут для него предметом безграничного восторга.

Учение Соловьева о половой любви есть утопия в буквальном смысле небывалого и невозможного. Для половой любви, как он ее понимает, нигде в мире не находится места, ни на небе, ни на земле. Для неба она оказывается отношением слишком земным: за то для земли она, наоборот, слишком небесна. Ибо на земле может существовать все что угодно, кроме того пятого пути половой любви, который философ называет «богочеловеческим». Идея андрогинизма представляет собою попытку навязать любви норму из другого мира, — из той запредельной области, где, как мы видели, для любви половой нет места. Отсюда у Соловьева фантастическое сочетание несовместимых требований. С одной стороны, он мечтает о беспредельной интенсивности половой любви: чувство, которое должно победить эгоизм, переместить центр тяжести человеческого существование и сообщить ему действительное бессмертие, разумеется, не может быть слишком сильным.

617

С другой стороны, это сильнейшее изо всех влечений здесь на земле должно отказаться от полного удовлетворения, ибо физиологическое соединение есть «соединение ложное», которое потому самому должно быть заменено «истинным соединением» 1); а истинное соединение, т.-е. сочетание двух смертных половин в одну абсолютную и бессмертную личность совершается лишь вместе со всеобщим воскресением, здесь же на земле остается неразрешенною задачей. В устных своих беседах с друзьями, Соловьев еще яснее, чем в своих сочинениях, высказывал мысль о несовместимости пятого пути любви, ведущего к адрогинизму и бессмертию, — с половыми отношениями: ибо последние увековечивают путь смерти, дурную бесконечность смены поколений. И именно в половом воздержании философ видел преимущество высшего пути любви перед браком.

Явно, что этот «андротнизм» не переносит любовь на небо; а между тем он отнимает ее у земли. И с этой точки зрение он во всех отношениях противоестественен. Вполне соглашаясь с Соловьевым, что «естественное или нормальное» в истинном значении этого слова всецело отлично от того, «что обыкновенно бывает», я решаюсь утверждать, что его понимание любви ненормально именно с точки зрение быть долженствующего. О нормальности в смысле физиологическом или естественном не может быть и речи: на нее не претендует сам Соловьев. Половое воздержание при самом интимном общении и интенсивной взаимной любви вряд ли может быть признано вполне нормальным и с точки зрение чисто человеческой. А с точки зрение божеской св. Писание, как известно, находит лучшим вступать в брак, нежели разжигаться. Своим пятым путем Соловьев надеется достигнуть той «цельности человеческого существа», которая представляется ему абсолютной нормой. В действительности, как раз наоборот, этим обостряется антагонизм духа и плоти и усиливается их раздвоение. — Такое понимание любви ни с какой точки зрение не может быть признано здоровым и всего менее с точки зрение религиозной.

_________________________

1) Смысл любви, 393.

618

В учении «о смысле любви» повторяется ровно та же ошибка, как и в идее «всемирной теократии» — попытка включит преходящую. умирающую форму земной жизни в Царствие Божие, влить вино новое в мехи ветхие. В том же творении Соловьева мы видим, как вино разрывает мехи.

С одной стороны, самая сущность идеи андрогинизма требует вечного соединение в любви двух существ разного пола; с другой стороны, ученью о любви поневоле приходится считаться с возможностью ее повторенья. По Соловьеву это объясняется двойственным или, лучше сказать, двусторонним характером любви, т.-е. раздвоением ее предмета. «Небесный предмет нашей любви — только один, всегда и для всех один и тот же — вечная Женственность Божия; но, так как задача истинной любви состоит не в том только, чтобы поклоняться этому высшему предмету, а в том, чтобы реализовать и воплотить его в другом, низшем существе той же женской формы, по земной природы, оно же есть лишь одно из многих, то его единственное значение для любящего, конечно, может быть и преходящим».

В жизни Соловьева в действительности так и происходило: «Женственность Божия», как он ее описывает в приведенном уже стихотворении «Три свидания», отделалась от земного предмета его любви и оттого-то этот последний так часто менялся. Как видно из тех же «Трех свиданий» Женственность Божие иногда являлась философу и беседовала с пим помимо всякого женского существа «земной природы», она посещала его и во время уединенных занятий — в британском музее и в еще большем уединении — в пустыне Сахаре.

Всем этим совершенно ясно доказывается, что для любви к Женственности Божией любовное отношение к каждому данному земному предмету и даже половая любовь вообще вовсе не представляются существенным и необходимым условием. К Премудрости Божей, которая есть истина всего, каждый отдельный человек может иметь непосредственный доступ, и восполнение другой духовной половиной для этого не требуется. Спрашивается, как же возможно согласить с этим вышеприведенное утверждение Соловьева, что половая любовь есть «неизбежное и постоянное условие, при котором только человек может быть действительно в истине»?

619

Известен вопрос саддукеев Христу, которому из семи братьев должна быть женою «в воскресении» женщина, бывшая замужем за всеми семью. Для христианского учение вопрос этот не представляет затруднений, потому что оно считает высшею ступенью блаженства для людей — «пребывать как ангелы Божии на небесах». (Матф. XXII, 24—30). Этим ответом Спаситель привел саддукеев к молчанию. Наоборот, для ученья Соловьева их вопрос является роковым, ибо, по смыслу этого ученья, «истинное половое соединение» выше небесной жизни ангелов. Допустим, что в течении своей жизни тот или другой человек любил много раз, — каждый раз горячо, искренно и при этом совершенно платонически, как того требует Соловьев; с которой из этих возлюбленных он «в воскресеньи» соединится во единую и бессмертную личность? Если только с одною, то, стало быть, одна только любовь была истинною, а все прочие — ложными. Спрашивается, однако, как же в каждом данном случае отличить истинную любовь от ложной? До всеобщего воскресенья мертвых это должно оставаться от нас скрытым. Но в таком случае каждое данное любовное чувство, как бы оно ни было высоко, могущественно и свято, может быть лишено высшего мистического смысла, т.-е. может оказаться пустоцветом не в этой только, но и в будущей жизни. Если так, то всякая любовь должна быть отравлена сомнением, действительно ли человек полюбил то существо, которому Бог судил быть его духовной половиной! Это отсутствие уверенности в смысле каждой данной любви красноречиво и громко свидетельствует против учения Соловьева. — Андрогинизм, очевидно, не может быть смыслом той человеческой любви, которая повторяется; а между тем сам Соловьев не решается назвать такую любовь ложною. Если же человек два или более раз в жизни может любить истинною любовью, если и повторяющаяся любовь растит в нем крылья для будущей жизни и приподнимает для него завесу, другого мира, то, очевидно, вечный смысл даже половой любви — не в андрогинизме, не в исключительном соединении человека с другою ограниченною личностью, а в соединении с самой универсальной и всеединой Божественною мудростью.

Как бы ни было велико значение половой любви в этой жиз-

620

ни, — тщетной представляется эта мечта—построить для нее особое жилище в том мире, где все будет единым домом Божиим! Жизнь вдвоем кончается там, где человек одинакова принадлежит всему и всем, и одинаково всеми обладает.

Конечный результат всякой попытки возвести относительное в безусловное всегда один и тот же—разрушение относительного. Это в особенности наглядно сказывается у Соловьева: его попытка сделать из государства социальное тело Христово, понять теократическое государство как необходимую теофанию, разрушительна прежде всего для самого государства; оно не становится церковью, но вместе с тем перестает быть государством, т.-е. утрачивает то относительное значение, которое принадлежит ему как самостоятельному мирскому союзу. Совершенно то же мы видим и в вышеизложенном учении о любви. Попытка возвести половую любовь в идеал абсолютной и вечной жизни ведет только к утрате той относительной ценности, которая в действительности бесспорно должна ей принадлежать. Навязывая любви задачу, ей непосильную и несовместимую с самым ее существом, Соловьев за то пренебрегает тем, что составляет действительное ее призвание.

Утопия половой любви, дающей бессмертие, странным образом противоречит самой основе миросозерцание Соловьева: нельзя одновременно утверждать, как он это делает, что всеобщий, для всех обязательный путь к воскресенью есть животворящий крест Христов и что он есть половая любовь, — что Христос попрал смерть смертью, а что мы должны победить смерть через соединенье с возлюбленною. Философия всеединства должна признавать один только единственный путь к истинной и вечной жизни, — всестороннее, совершенное утверждение всеединства как такого, всецелую отдачу себя ему. Такова была жизнь, такова была в особенности смерть Христа, принесшего себя в жертву за все и за всех. Но такая совершенная жертва, уготовляющее бессмертие, именно и предполагает полное отрешение от всякой исключительной привязанности к кому-либо или к чему-либо.

По Соловьеву, как мы видели, любовь оправдывает и спасает от смерти человеческую индивидуальность через

621

жертву эгоизма 1). Еслибы это на самом деле было так, — любовь была бы совершенной жертвой и в ином оправдании не было бы надобности: тогда крест Христов был бы излишним. В действительности же мы видим другое: половая любовь именно потому не упраздняет смерти, что она не в силах окончательно упразднить эгоизм. Истинная любовь безо всякого сомнение его ограничивает и обуздывает; она полагает конец хаотическому самоутверждению и требует жертвы ради любимого существа; но на пути ж отрешению от эгоизма эта жертва— не высшая, а средняя, подготовительная ступень: какие бы подвиги ни совершались во имя любви, совершенно отрешиться от всякой личной мечты она не в состоянии. И как бы ярко она ни обнаруживала образа Божие в другом, любимом человеке, — отрешиться от желание исключительного обладание им она не может, ибо для нее это значило бы—перестать быть любовью. Поэтому в ней нет и не может быть полной отдачи себя всеединству. Совершенная жертва заключается не в том, чтобы отдать душу свою возлюбленной, а в том чтобы положить ее за всех.

Утопичность всего изложенного построение заключается в том, что половая любовь в нем, если и не заменяет, то во всяком случае заслоняет тот путь спасения, который в глазах самого же Соловьева является истинным и единственным. И жертвой этой утопии становится прежде всего сама любовь, — то что составляет существенную, неотъемлемую ее область. Соловьев глубоко прав в своем утверждении, что естественное размножение рода не есть смысл и цель половой любви. К сожалению, однако, он при этом впадает в односторонность противоположного свойства. Он учит, что физиологическое соединение «не имеет прямого отношения» к любви 2). Мало того, это соединение представляется ему греховным: по его мнению «обязательно для нас и имеет нравственное значение внутреннее наше отношение к этому коренному проявлению плотской жизни, именно — признание его злом, решение этому злу не поддаваться и добросовестное исполнение этого решения, насколько

__________________

1) Смысл любви, 376.

2) Смысл любви, 389.

622

это от нас зависит». «Как правило, утверждение плотского отношение полов для человека есть во всяком случае зло». С этой точки зрение Соловьев проповедует воздержание от половых отношений в самом браке. 'Юн полагает, что брачный союз в его высшем духовном смысле «не связан ни с плотским грехом, ни с деторождением, а есть первообраз совершеннейшего соединение существ — «тайна сие велика есть, аз же глаголю во Христа и во Церковь» 1).

Ясно, что во имя утопии андрогинизма любовь здесь подвергается искалечению. Чтобы утвердить ее в сфере мистической, Соловьев отрицает самые законные ее проявление в области естественной. И этим он разрушает ее в конец, потому что в любви естественное неотделимо от нравственного и духовного. Мечта об упразднении родового влечение силой половой любви нелепа прежде всего потому, что именно от этого влечение любовь берет всю свою силу: им она питается и живет; и, когда оно прекращается, она перестает быть половой любовью.

Всего менее отделимо от родового влечение то самое дело любви, в котором Соловьев видит ее основную задачу. Любовь человеческая—и в этом ее отличие от любви животной— есть действительно утверждение абсолютной индивидуальности в себе самом и в другом лице и постольку—начало творческое. Но необычайная интенсивность этого утверждение обусловливается, разумеется, не отрицанием родового влечения, а перенесением его во всей его полноте на другое лицо, единственное в своем роде. Стоит только перестать действовать родовому влечению, — и тотчас исчезнет вся магия любви, все ее очарование, подъем и краски. Самый мистицизм любви был бы невозможен без этой концентрации родового влечения. И, если призвание любви — превращать родовое в индивидуальное, то для этого родовое необходимо должно быть на лицо. Любовь к одному единственному в мире человеку или к единственной в мире женщине исключает не род, а всех других особей того же рода. И от этой концентрации чувство выигрывает в силе. Таким образом, вопреки Соловьеву, индивидуальное в

______________________

1) Оправдание Добра, 71—72, ср. 156.

621

половой любви, есть не отрицание родового, а новый плодотворный побег, привитый к дичку родового влечения. Понимаемая как исключительное чувство к данной незаменимой индивидуальности, любовь, как мы сказали, свойственна только человеку; с этой точки зрение она может быть охарактеризована как очеловеченье родового влеченья.

В этом, без сомнения, заключается то великое и святое дело любви, ради которого она получает благословенье свыше. Обуздывая безмерность естественного влечения, вводя его в твердые границы, просветляя его новым началом, сочетая его с определенной личностью, любовь тем самым рождает целый новый человеческий мир и отделяет его от животного царства. Но этот подвиг любви, очевидно, не есть отрицание родового влечения, а возведение его на высшую, ступень. Тем самым опровергается все то, что Соловьев говорит о несоответствии полового соединение с человеческим достоинством.

Противно человеческому достоинству такое соединение полов, где соединяющиеся ценятся лишь в качестве самцов и самок — случайных и легко заменимых экземпляров данного рода. Совершенно иное видим мы в любви человеческой, которая по своему идеалу является по существу супружеской: здесь сочетание происходит между незаменимыми друг для друга лицами, так что соединение с какою-либо другою женщиной или с другим мужчиной исключено; тут, стало быть, начало личного достоинства не только не попирается, но кладется во главу угла. Таким образом, утверждение Соловьева, что всякое половое соединение для человека постыдно и недостойно, есть совершенно произвольное предположение. По отношению к любви собственно человеческой оно совершенно несправедливо: ибо в ней родовое начало по существу подчинено началу личному.

Греховность физического соединение полов у Соловьева доказывается еще и с другой точки зрения. Оно утверждает на земле дурную бесконечность смены поколений. «Безусловного осуждение заслуживает окончательное примирение человека с царством смерти, которое поддерживается и увековечивается плотским размножением» 1). Закон животного размножения

___________________

1) Оправдание Добра, 72.

624

«есть закон вымещение или вытеснение одних поколений другими, закон прямо противный принципу всечеловеческой солидарности. Обращая силу своей жизни на произведение детей, мы отвращаемся от отцов, которым остается только умереть. Мы не можем ничего создавать из себя самих, — то, что мы отдаем будущему мы отнимаем у прошедшего, и чрез нас потомки живут на счет предков, живут их смертью.

Так поступает природа, она равнодушна и безжалостна, и мы за это, конечно, не отвечаем; но наше собственное участие в этом равнодушном и безжалостном деле природы есть уже наша вина, хотя и невольная, и мы эту вину заранее смутно чувствуем в половом стыде. И мы тем более виновны, что наше участие в безжалостном деле природы, вытесняющей прежние поколение новыми, относится ближайшим образом к тем, кому мы особенно и всего более обязаны, к нашим собственным отцам и предкам, так что это дело оказывается противным не только жалости, но и благочестию» 1).

Во всем этом рассуждении есть очевидная натяжка. — Соловьев принимает последствие за причину и причину за последствие. Утверждение, что естественное размножение рода есть «отцеубийство» не оправдывается ни с какой точки зрение и менее всего — с точки зрение религиозно-христианской. С этой точки зрение не размножение рода является причиной смерти старших поколений, а наоборот, род должен обновляться путем новых рождений, потому, что каждое данное поколение умирает. Обновляясь, род тем самым не только не «примиряется с царством смерти», но как раз наоборот, противодействует ему, защищает себя от него. По мысли Соловьева «тот момент, хотя бы он — per impossibile — наступил завтра, когда все люди окончательно победят в себе плотскую похоть и станут вполне целомудренными,—этот самый момент и будет концом исторического процесса и началом «будущей жизни» всего человечества» 2). Без сомнения, еслибы естественное размножение задерживало наступление совершенной будущей жизни, оно и в самом деле было бы грехом; но Соловьев

_____________________________

1) Там же, 156—157.

2) Там же, 72.

625

и тут, как во всем своем рассуждении, принял следствие за причину. Естественное размножение человеческого рода — не причина нашего несовершенства, а наоборот, его последствие. Именно потому, что в настоящем своем состоянии человечество не в силах завершить на земле то дело Божие, которое составляет его задачу, это дело должно передаваться из поколения в поколение. В земной действительности смена поколений есть необходимое условие совершенствование рода человеческого на земле. Оно должно продолжаться, пока совершенство не будет достигнуто. Вообще совершенно очевидно, что не прекращением размножение истребится из мира смерть и зло, а как раз наоборот, упразднение смерти и зла сделает бессмысленным и ненужным дальнейшее размножение.

Пока существует грех, смерть и несовершенство, размножение имеет положительный, добрый смысл. Это прямо признается христианским откровением. Христос начал свою деятельность на земле с благословение брака; еслибы он потребовал от новобрачных воздержания, то Евангелие, очевидно, не могло бы об этом умолчать; а в известном изречении апостола, прямо говорится, что мать спасается через деторождение. Соловьев с этим считается, но отсюда для него возникают дальнейшие затруднения. По его мнению, «тут есть какое-то великое противоречие, какая-то роковая антиномия, которую мы должны во всяком случае признать, еслибы даже и не имели надежды разрешить ее» 1). С одной стороны, деторождение есть добро как для родителей, так и в особенности для детей, получающих дар жизни; с другой стороны, по причинам нам известным, Соловьев видит «существенное и нравственное зло в самом плотском акте размножения». Разрешение противоречие по его мнению заключается в том, что «зло деторождение может быть упразднено самим же деторождением»: «то, чего не сделал человек настоящего, может быть сделано человеком будущего, который, родившись тем же путем животной природы, может отречься от него и переменить закон жизни» 2). Иначе говоря, разрешение заключается в том, что высшая Премудрость извлекает из зла бо̀лынее добро, «поль-

_____________________________

1) Там же, 156.

2) Там, же, 156.

626

зуется нашими плотскими грехами для усовершенствования человечества посредством новых поколений», что, однако, может служить нам только утешением, но не оправданиемъ1).

В действительности мы имеем здесь не антиномию, а просто слабое рассуждение. Под антиномией принято разуметь противоречие объективное, которое коренится не в чьем-либо личном заблуждении, а навязывает силою необходимости всякому мыслящему уму. Между тем то противоречие, на которое указывает Соловьев, существует не в самой действительности, а только в его изложении. Считать добром деторождение, признавать его необходимым для целей Провидение и вместе с тем признавать злом его непременное условие—значит впадать в простую непоследовательность. А разрешение мнимой антиномии содержит вт. себе вдобавок еще и ложную теодицею: признавать деторождение добром, а единственный путь к нему—злом —значит допускать, что Провидение для своих благих целей нуждается в дурных средствах. Сделать ответственным за грех одного человека в данном случае совершенно невозможно. Ведь по учению самого Соловьева, каждый человек, который рождается в мир, является в силу предвечного о нем замысла Божие безусловно необходимым и незаменимым членом всеединой божественной идеи. Если тем не менее это божественное в идее существо не может родиться без греха, то ясно, что грех человека нужен Богу, необходим для выполнения Его замысла.

В связи с вышеизложенным мы находим у Соловьева еще и другую ошибку. Из того, что размножение рода может совершаться без любви, а сильная любовь нередко остается бесплодною, отнюдь не следует, чтобы смысл любви и ее задача не имели никакого отношение к деторождению. Соловьев тут видимо впадает вт. ту самую ошибку, которую он часто отмечает у других. — Из того, что обыкновенно бывает, он заключает к нормальному порядку вещей, к тому, что должно быть.

Дело в том, что деторождение не есть только физический, естественный акт: по своей идее и задаче оно должно иметь

________________________

1) Там же, 72.

627

кроме того и свою духовную сторону: все воспитание детей должно быть их духовным рождением. Тут-то и должна вступить в действие творческая сила любви. Соловьев вскользь замечает, что в заурядном житейском браке любовь в лучшем случае в ослабленном и разбавленном виде переносится на детей. Спрашивается, должна ли она непременно быть ослабленной или разбавленной в этом перенесении? Не должна ли она и здесь, — в детях — продолжать безо всякого ослабление и умаление свое великое творческое дело—создание абсолютной индивидуальности? Характер родителей, самые их духовные дары передаются по наследству. Если любящая женщина видит в своем муже тот окончательный образ будущего человека, который провидел Бог, то, доколе любовь не иссякла, этот образ должен предноситься пред нею и в воспитании детей: она должна с любовью передавать его в последующие поколения. Любящие узнают и продолжают любить друг друга в детях; и, хотя любовь к детям не есть простое повторение взаимной любви родителей, она несомненно есть ее земное завершение. Значение любви в данном случае может быть лучше всего освещено по контрасту. В браках, где дети рождаются без любви, антипатия очень часто переносится с нелюбимого человека на того из детей, который больше всех напоминает его своим обликом физическим и духовным, при чем такая унаследованная антипатия может в свою очередь служить источником новых семейных драм. Достаточно принять во внимание ту силу, какую может здесь иметь антипатия или ненависть, чтобы понять, что̀ может значить участие любви в деторождении и как счастливы зачатые в ней дети.

Целый ряд положительных и чрезвычайно возвышенных задач любви ускользнул от Соловьева вследствие ложной ее идеализации. Попытка превратить любовь в совершенную жертву спасение сделало ее бесплодной на земле и сообщила ей неестественный облик любви кастрированной. Любовь оживает, когда она освобождается от этих горделивых притязаний и утверждается в своей подчиненной, здешней области. Какова ее роль в процессе спасения, лучше всего видно из отношения к ней Христа. Его первое явление миру есть благословение бра-

628

ка в Кане Галилейской, а последнее—крестная смерть, после которой Христос воскресший являлся уже не миру, а только апостолам. С первого взгляда может показаться, что тут есть внутреннее противоречие. Как мог распятый на древе благословить земную любовь? Что может быть общего между нею и умерщвлением плоти, отречением от мира? И однако, не случайно связаны в жизни Спасителя это начало и этот конец: мы видим тут две ступени одного и того же—начальную и высшую. Что̀ в Кане Галилейской началось, то на кресте совершилось».

Брак есть та первая жертва во имя любви, которая уготовляет осуществление на земле любви Божественной, предшествуя ей в качестве предварительной стадии. В браке человек отрекается от целого животного мира, во имя другого любимого человека. Целая бездна многовекового естественного предание и греха тут исключается и отвергается для восприятие нового, чудного дара, — ради того образа Божия, который открывается в возлюбленном или возлюбленной. Но на этом процесс спасение остановиться не может. За откровением предварительным должно последовать откровение окончательное; и образ Божий в любимом человеке нужен именно для того, чтобы от него и через него любящий перешел к самому Богу. Сильнейшее изо всех чувств, — любовь—дана человеку, чтобы в ней он поднялся над природой; в этом подъеме и отделении—смысл исключительности любви. Но в высшей, горней области исключительности — конец: любовь должна затворять для нас широкие двери животного царства, но отнюдь не тесные врата царствие Небеснаго. Человек, отрекшийся в браке от образа зверинаго, тем самым подготовляется к дальнейшему отречению — от всего моего, внебожественнаго, от всего, что не есть Безусловное. Совершить это заключительное самоотречение — значит взять свой крестъ; поскольку человеческая любовь к этому готовит, — и она осенена крестным знамением. Очевидно, стало быть, что от брака к кресту нет скачка и перерыва, а есть подъем из ступени в ступень. И отношение между ступенями — не внешняя последовательность, а преемство внутреннее, последовательное развитие одной и той же идеи.

629

Как бы ни казалось парадоксальным это сближение педичайшей радости с величайшей скорбью, на самом деле оно совершенно естественно и необходимо. У каждой святой радости есть своя оборотная скорбная сторона; также и всякая святая скорбь имеет свой смысл в конечной радости. Радость брака в особенности потому так велика, что она заключает в себе победу, преодоление скорби земного существование через любовь. Победа эта—неполная, почему она неизбежно снова должна разрешиться в скорбь. Но эта скорбь окончательно побеждается совершенной жертвой, полной отдачей себя самому Безусловному, Божественному а не ограниченному Его образу. И тут опять скорбь внебожественного существование побеждается радостью пира брачнаго — сочетание человечества с Небесным Женихом. Так скорбью и радостью отмечается каждый шаг борьбы Всеединого и Безусловного за обладание вселенной. В этой борьбе брак, как мы сказали, — не вершина, а посредствующая ступень.

Какая ступень? Апостол определяет ее значение очень ясно, когда он сравнивает союз брачный с союзом Христа и Церкви, видит в первом образ второго. На самом деле брак есть именно это и только это — прообраз будущего совершенства и будущей радости. Это— такое отношение любящих душ, которое на высшей ступени своего совершенства приводит ко Христу, открывает глаза на грядущее и желанное блаженство. Но дальше этого преддверие брак не идет: он не в состоянии дать окончательного блаженства, потому что он не сообщает человеку необходимого для того существенного соединения с Богом. Последнее достигается не в сочетании с возлюбленною, а в приобщении к телу и крови Христовой, не в браке, а в Евхаристии. В качестве прообраза грядущего истинного соединение со Христом, брак может существовать и вне Христа, как он существовал до пришествия Христова и существует теперь — у язычников. Вряд ли кто станет отрицать святость и даже таинственность этого сочетание супругов-язычников; оно открывает прообраз высшего соединение даже в союзах людей неверующих, но это — именно потому, что оно — только прообраз истинного соединение с Богом, а не само соединение. Именно то обстоятельство, что брак мо-

630

жет и вне Христа давать свои мистические откровения, указывает на него, как на подготовительную только стадию к будущему, вечному сочетанию между небом и землею. Когда оно наступит, прекратится «все, что отчасти»; тогда, следовательно, не будет и индивидуальных, ограниченных соединений.

631

Страница сгенерирована за 0.22 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона

Храм прор. Илии

Храм свт. Николая д. Дарьино

Правообладателям

Контактный e-mail: odinblag@gmail.com