ГЛАВА II. Логические законы мышления

Глава II.

Логические законы мышления.

§ 27. Объективная сторона суждения вся целиком получается из предмета и связанных с ним частей мира. Следовательно, связь основания и следствия между субъектом и предикатом также есть нечто объективно существующее, полученное из собственной структуры предмета и мира, а вовсе не присоединенное извне познающим индивидуумом. Выше было уже показано, при сопоставлении интуитивизма с критицизмом Канта (§ 20, стр. 46), что такие связи в предмете суть идеальные формы, служащие условием возможности как системы мира, так и системы знания о мире. Посмотрим, какой характер имеют эти связи и какими терминами

1) См. Н. Лосский, Мир, как органическое целое, гл. I и II.

63

следует обозначать их, если брать их, как элементы самого мира, а не элементы суждения.

Приступая к этой задаче, отдадим себе окончательно отчет в том, что каждый элемент объективной стороны суждения доступен такому двустороннему рассмотрению, с точки зрения двух глубоко отличных друг от друга наук. Согласно интуитивизму, при познавании тот или иной отрезок мира вступает самолично, в подлиннике в кругозор сознания познающего индивидуума. Следовательно, он может быть рассматриваем с двух точек зрения: как элемент мира и как элемент знания. Как элемент мира, он есть бытие (реальное или идеальное, психическое или материальное и т. п.), а как элемент знания, он есть предмет знания. Самая общая наука, изучающая бытие, есть онтология; основные науки, изучающие знание, суть гносеология и логика; итак, отрезок мира, вступивший в кругозор сознания и образовавший объективную сторону суждения, может быть подвергнут исследованию или с точки зрения онтологии (а также какой-либо специальной соответствующей ей науки о бытии, напр., физики, химии, психологии и т п.) или с точки зрения гносеологии и логики. Структура такого отрезка есть совокупность всевозможных онтологических связей, онтологических отношений (идеальных форм), напр., пространственных, временных, количественных, причинных и т. п. Эти-же самые онтологические связи (или, по крайней мере, некоторые из них) образуют также и логическую структуру суждения. Отсюда возникает проблема отыскать для каждой логической формы ее онтологическое значение. Здесь мы рассмотрим с этой стороны только важнейшую из логических форм, связь основания и следствия, которая заслуживает названия логической связи по преимуществу. Возьмем, напр., суждение «нагреваемый снег тает»; субъект этого суждения «нагреваемый снег» и предикат «тает» относятся друг к другу, как основание и следствие: содержание мысли «нагреваемый снег» необходимо обязывает принять также и содержание мысли «тает», если познавание продолжается, а не заменяется какою-либо другою деятельностью. Но, с другой стороны, если рассматривать «нагревание снега» и «таяние» не как содержания мысли, а как элементы бытия, как процессы материальной природы, связь между ними приходится назвать словами причина и действие. Итак, онтологическая причинная связь, обусловливающая структуру бытия, может, если это бытие вступает в кругозор сознания и делается предметом знания, стать логическою связью суждения, связью основания и следствия между субъектом и предикатом. Такую роль в суждении может сыграть и всякая другая онтологическая связь, имеющая характер необходимого отношения между звеньями бытия. Так, в суждении «квадрат, имеющий сторону а, обладает площадью равною а²» логическая связь основания

64

и следствия обусловлена математическою функциональною зависимостью между двумя видами идеального бытия, именно между величиною стороны квадрата и площадью его. Такую же роль может сыграть онтологическая связь цели и средства, также связь, мотива и поступка. Чтобы иметь общий родовой термин для всех таких онтологических связей, назовем их связями функциональной зависимости.

Перечисленные онтологические связи имеют синтетический характер, т. е. характер перехода от одних звеньев бытия к другим, новым в сравнении с первыми; точно такой же характер имеет и логическая связь, т. е. связь основания и следствия между субъектом и предикатом и, следовательно, суждения, имеющие такое строение, принадлежат к числу синтетических.

§ 28. Связь основания и следствия имеет необходимый характер. В этом отношении нет различия между, так называемыми, ассерторическими суждениями (суждениями, констатирующими факт, напр., «розовый куст на этой круглой клумбе засох») и аподиктическими суждениями (напр., суждениями математики, вроде «прямоугольный треугольник имеет площадь, равную половине произведения катетов»); и те, и другие одинаково необходимы. Различие между ними только в том, что в первых основание для предиката кроется в неопознанных сторонах предмета (строение тканей куста и т. п.), а во вторых — оно вполне опознано 1).

§29. С субъективной стороны высказывание суждения характеризуется убеждением в том, что оно содержит в себе истину, т. е. уверенностью, что данный (реально или идеально) предмет сопутствуется тем содержанием бытия, которое выражено предикатом суждения; объективно это убеждение оправдывается тем, что субъект суждения содержит в себе или в опознанной или, по крайней мере, в неопознанной форме всю совокупность условий, составляющих основание предиката. Законченная совокупность условий, из которых, в силу ее законченности, следствие вытекает с непреложною необходимостью, называется достаточным основанием. Таким образом можно установить следующее важное положением во всяком суждении субъект есть достаточное основание для предиката. Так как все суждения без исключения подчинены этому положению (о вероятных суждениях будет сказано ниже в главе о модальности, в § 59), то это — закон, именно закон достаточного основания. Поскольку в суждении выражается истина, можно формулировать его так: всякая истина, выраженная в суждении, имеет достаточное основание.

1) Подробнее об этом см. ниже § 59 в связи с вопросом о, так называемой, модальности суждений.

65

Во многих системах логики встречается утверждение, что рассмотренное нами положение есть не закон, а норма, которая, следовательно, может быть нарушена и фактически очень часто нарушается, когда мы высказываем свои мнения без основания. Представители этого учения, обыкновенно, не являются сторонниками теории, усматривающей достаточное основание суждения уже в пределах самого суждения, именно в субъекте суждения: они полагают, что всякое суждение должно быть обосновано извне другими суждениями. На первый взгляд может показаться, что они правы. Ссылаясь на примеры таких высказываний, как «слон есть плоский треугольник», «при нагревании вода превращается в алмаз» и т. п., можно утверждать, что все это — суждения, лишенные достаточного основания и, следовательно, выставленное выше положение есть норма, предписание для правильного мышления, а вовсе не закон. Однако такое возражение есть результат недоразумения. Высказывание «при нагревании вода превращается в алмаз» имеет грамматическую форму такую же, как и суждения; если оно сопутствуется в чьем-либо уме чувством согласия, то и психологический (субъективный) состав отчасти тот-же, что в суждении, однако логическая сторона, именно системность, создаваемая связью основания и следствия, отсутствует, и потому оно не может быть названо суждением. Даже и с психологической стороны важнейший признак суждения в нем отсутствует: оно есть не продукт мышления, т. е. сверхчувственного созерцания, прослеживающего идеальные формы системности, а субъективное построение фантазии или результат какого-либо другого психического процесса (напр., привычки, сформировавшейся под влиянием случайных особенностей опыта данного лица). Такие утверждения, имеющие грамматическую и отчасти психологическую форму суждения, мы будем обозначать неопределенным термином высказывание или мысль, оставляя открытым вопрос, к какой области они принадлежат по своему психологическому источнику.

Итак, согласно отстаиваемому нами учению, суждение есть логическая система, содержащая в себе объективную связь основания и следствия. Поэтому суждение не может быть ложным. Всякое заблуждение выражается не в суждении, а в высказывании, внешне подделывающемся под форму суждения и являющемся продуктом не мышления, а какой- либо другой психической деятельности. Мышление не может быть неправильным; оно может быть источником только истины в такой же мере, как взрыв гремучего газа может дать только воду, а не какое-либо другое химическое соединение.

Таким образом, положение «во всяком суждении субъект есть достаточное основание для предиката» есть подлинно закон. Так как оно относится к суждениям и строению истины, выраженной в сужде-

66

нии, то это логический (не психологический) закон мышления. Но логические формы суть не что иное, как онтологические формы, т. е. формы бытия, вступившие в кругозор сознания, познающего индивидуума. Отсюда следует, что логическому закону достаточного основания должен соответствовать, как нечто более первоначальное, онтологический закон, именно закон функциональной зависимости, состоящий в том, что никакое бытие не изолировано, всякое бытие соединено функциональною связью с каким-либо другим бытием.

Наконец, в третьих, кроме логического закона достаточного основания и онтологического закона функциональной зависимости существует еще психологическая норма: «принимай за истину только такое высказывание, которое достаточно обосновано», т. е. такое, в котором есть субъект и предикат, относящиеся друг к другу, как основание и следствие. Это правило мы нарушаем на каждом шагу, легкомысленно соглашаясь с положениями и сочетаниями мыслей, лишенными логической связи. Поэтому указанное правило, есть норма для нашего поведения, но не закон.

В заключение коснемся вопроса, не относящегося к области логики, но заслуживающего внимания во избежание недоразумений. Если всякая истина имеет необходимый характер, потому что подчинена логическому закону достаточного основания, и если, в свою очередь, этот закон опирается на закон функциональной зависимости, то по-видимому, отсюда вытекает, что всякое познаваемое бытие подпадает железной необходимости, и свободы в мире, доступном знанию, нет. Именно для того, чтобы предмет был познан, т. е. выражен в суждении, нужно, чтобы в его строении или в его отношениях к остальному миру были функциональные зависимости, а они имеют характер необходимости, т. е., по-видимому, совершенно несовместимы со свободою.

В ответ на это нужно заметить следующее. Если есть свобода, то это значит, что некоторые звенья мира, напр., А и В, не связаны между собою необходимою связью. Из этого следует, что А и В не могут играть роли субъекта и предиката в отношении друг к другу в суждении, но это не мешает им быть элементами суждений отдельно друг от друга; точно так же А и В вместе могут быть предметом или предикатом суждения, напр. в утверждении «А и В не связаны друг с другом необходимою связью» ; в самом деле, предикат «свободный» или предикат «не содержащий в себе необходимости» есть необходимое определение такой пары соответствующих звеньев мира.

§ 30. Поскольку суждения подчинены закону достаточного основания, они обладают характером необходимости, который

67

обнаруживается в строении суждения, требующем необходимого перехода от предмета (и субъекта) к предикату. Но, осуществление такого строения возможно лишь в том случае, если, по крайней мере, два элемента суждения, именно связь обоснования и либо субъект, либо предикат, обладают строгою определенностью. Это условие знания и мышления еще более первоначальное, чем закон достаточного основания. Сущность его выражается в трех законах — в законе тожества, законе противоречия и законе исключенного третьего. Законы эти формулируются разными представителями логики весьма различно. Не занимаясь здесь историей логики, я коснусь этих различий лишь слегка, лишь настолько, чтобы выяснить развиваемое мною учение и устранить возможные недоразумения.

Как и закон достаточного основания, каждый из перечисленных законов содержит в себе, в действительности, три положения: онтологический закон, логический закон мышления и психологическую норму. Начнем с онтологических законов определенности. Они состоят в следующем: всякая сторона мира, доступная чувственному или рассудочному созерцанию, всякая часть его, элемент и т. п. есть нечто определенное, иное, чем все остальные стороны мира. Возьмем любое А или В или С (желтизну, синеву, твердость и т. п.). Каждое из них есть своеобразное «это», определенное благодаря своему особому содержанию (А’товости, или В’товости, или С’товости), которое исключает весь остальной мир: желтизна, рассматриваемая в ее собственном содержании, есть не синева, не твердость, не точка и т. д., и т. д. Это взаимоисключение содержаний мира не есть реальная борьба содержаний бытия друг против друга в пространстве и времени: это не есть уничтожение одного бытия другим, не есть сопротивление или стеснение. Противоположности в описанном смысле слова до такой степени не препятствуют бытию друг друга, что могут совмещаться в одном и том же пространстве, в одном времени, в одной вещи: одно и то же пространство, может быть пропитано голубым светом и ароматом резеды, одна и та же вещь может быть желтою и твердою; человеческая душа может быть охвачена одновременно грустью и благоговением и т. п. И наоборот, как бы далеко во времени и пространстве ни находились друг от друга два содержания бытия между ними существует описанное отношение взаимоисключения: желтизна и синева или твердость или точка и т. п. отрицательно соотносятся друг с другом независимо от времени и пространства. Поэтому описанную противоположность можно назвать идеальною в отличие от реальной противоположности состоящей в борьбе и взаимоуничтожении двух содержаний бытия в пространстве и времени, напр., когда два тела А и В, движущиеся по одной и той же прямой линии в противополо-

68

жных направлениях, сталкиваются друг с другом и препятствуют поступательному движению друг друга. Идеальная противоположность содержаний бытия никаких таких взаимостеснений не производит, она только обеспечивает элементам мира ограниченный индивидуальный характер, своеобразную ограниченную «этостность» (haecceitas) и таким образом содействует богатству, сложности и разнообразию мира. Имея в виду это метафизическое (онтологическое) значение идеальной противоположности содержаний бытия, ее можно назвать также ограничивающею противоположностью.

Определенность, создаваемая ограничивающею противоположностью, имеет несколько свойств; исчерпывающее выражение их может быть дано в следующих трех законах, которые удобнее всего формулировать с помощью символа А, так как трудно найти краткие однозначные термины для передачи столь отвлеченных мыслей: «всякий ограниченный элемент мира есть нечто определенное, напр. А»; «ни одно А не есть не А»; «всякий ограниченный элемент мира есть или А или не А». Первый из этих законов есть закон тожества (собственно, это традиционное название подходит не к онтологическому закону определенности, а к основанному на нем логическому закону мышления и также к соответствующей норме, о которых речь впереди), второй — закон противоречия и третий — закон исключенного третьего. Онтологический характер этих законов очевиден: в них нет речи о свойствах суждения или о свойствах истины, следовательно, это вовсе не логические законы мышления. Чтобы избежать недоразумений относительно второго и третьего закона, необходимо точно установить, что означает термин «не А» и что разумеется под словом противоречие.

Идеальная противоположность называется противоречащею противоположностью в том случае, если содержание одного из объектов исключает (идеально) часть признаков другого, причем исключаемые признаки не замещаются ничем положительным; так, напр., «целое число» и «не целое число» (число, не обладающее признаком целости) находятся в отношении противоречащей противоположности. Если отрицание «не» устраняет все признаки объекта А, то в результате получается чрезвычайно общее понятие «не А», имеющее весьма широкий объем, но за то в высшей степени бессодержательное, именно характеризуемое лишь признаком «не А’товости», напр., в противоположность «треугольнику» — «не треугольник» (напр., квадрат, шар, солнце, справедливость и т. п., и т. п.) или в противоположность, «целому числу» — «не целое число» (в данном случае отрицание относится не только к признаку «целое», как в первом примере, но и к признакам «числа»).

Идеальная противоположность называется противною про-

69

тивоположностью в том случае, если содержание одного из объектов исключает (идеально) часть признаков другого и при этом исключаемый признак замещается несовместимым с ним положительным признаком, напр., «целое число» — «дробное число»; точно так-же «треугольник» и «квадрат» или «треугольник» и «шар», «треугольник» и «справедливость» и т. п., и т. п. находятся в отношении противной противоположности; только объекты, мыслимые в понятиях, подчиняющих понятие треугольник или подчиненных ему или перекрещивающихся с ним (напр., фигура, равнобедренный треугольник, фигура, вписанная в круг и т. п.), не находятся к понятию треугольник в отношении противной противоположности, так как не содержат в себе признаков, несовместимых с треугольностью.

Во избежание недоразумений по поводу закона исключенного третьего, согласно которому «всякий ограниченный элемент мира есть или А или не А», надобно помнить, что эта формула правильна только в том случае, если под «А» и «не А» подразумеваются понятия противоречащее-противоположные, а не противно-противоположные, напр. «ΝΝ или справедлив или не справедлив», «эта вода или горячая или не горячая»; утверждение «этот человек или справедлив или несправедлив» (пристрастен), «эта вода или горячая или холодная», конечно, не соответствуют закону исключенного третьего, потому что между «справедливостью и «несправедливостью» (пристрастием), между «холодностью» и «горячестью» возможны промежуточные ступени, напр. теплый, тепловатый, прохладный и т. п., следовательно, вода может быть и не горячей не холодною, а чем-нибудь третьим (напр. теплою). Само собою разумеется, противоречащее-противоположные предикаты, «горячий», «не горячий»; между которыми не может быть ничего третьего, должны быть мыслимы ясно и отчетливо, т. е. содержание их должно быть строго определенным; напр. слово «горячий» должно обозначать температуру до точно определенной границы, положим, до 80° С включительно.

§ 31. Определенность объектов мышления, обусловленная подчинением их закону тожества, противоречия и исключенного третьего, имеет огромное значение для познавательной деятельности, в известном смысле даже более всеохватывающее, чем закон достаточного основания. В самом деле, законы определенности обусловливают форму и элементов и всей системы объективного содержание суждения, тогда как закон достаточного основания обусловливает только строение целого суждения или системы суждений.

Законы определенности, рассматриваемые в их значении для знания, приобретают характер логических законов мышления и могут быть формулированы следующим образом: «во всех суждениях объективное содержание А остается

70

тожественным с самим собою А» (закон тожества); ни в одном суждении (или сочетании их) объективное содержание А не есть не А» (закон противоречия), следовательно, «всякая мысль, содержащая в себе противоречие, ложна» и «две противоречащие друг другу мысли не могут быть обе истинными; «наконец, в-третьих, «две противоречащие друг другу мысли не могут быть обе ложными» (закон исключенного третьего). Из сочетания закона противоречия и закона исключенного третьего получается правило, служащее чрезвычайно важным руководством при отыскании истины: «если имеются две мысли, противоречащее противоположные друг другу, то одна из них должна быть истинною». Истина в таком случае нам еще не известна, но, без сомнения, она находится не иначе, как в пределах данной пары высказываний. Напр., если из двух спорящих лиц одно утверждает, что «во всех жидкостях давление распространяется во все стороны с одинаковою силой», а другое настаивает на том, что «в некоторых жидкостях давление не распространяется во все стороны с одинаковою силою», то, не входя в рассмотрение спора по существу и опираясь только на закон исключенного третьего (так как данные две мысли находятся друг к другу в отношении противоречащей противоположности), можно с абсолютною уверенностью сказать, что истина заключается не иначе, как в пределах этой пары высказываний (третьей мысли, которая могла бы одновременно заменить и первое и второе высказывание, быть не может); далее, так как согласно закону противоречия обе эти мысли вместе не могут быть истинными, то с абсолютною уверенностью можно поручиться, что истина высказана или устами первого, или устами второго из спорщиков. Конечно, закон противоречия и закон исключенного третьего не могут довести решение вопроса до конца и указать, которая именно из двух мыслей есть истина. Однако, и то уже хорошо, что область, где находится истина, узко и точно ограничена пределами двух высказываний.

Закон достаточного основания управляет структурою суждения, как целого. Поэтому, если достигнуто усмотрение того, подчинено ли высказывание этому закону, т. е. содержит ли оно в себе систему, где есть связь основания и следствия, то вместе с тем достигнуто и окончательное решение вопроса об истинности его. Таким образом закон достаточного основания занимает особое положение в сравнении с остальными тремя логическими законами мышления. Условимся называть его синтетическим логическим законом мышления, так как он определяет синтетическую необходимость следования в суждении, а закон тожества, противоречия и исключенного третьего назовем аналитическим и логическими законами мышления, так как определенность объ-

71

ектов мышления, зависящая от них, есть условие возможности анализа и аналитической необходимости следования.

§ 32. Логический закон, согласно которому «две противоречащие друг другу мысли не могут быть обе истинными», в силу своей очевидности и простоты, особенно удобно может быть использован для того, чтобы на нем пояснить различие между логикою и психологией, вообще между наукою об идеальных формах и наукою о реальных фактах, и показать, что законы логики не суть эмпирические обобщения, получаемые путем индукции. Эту задачу блестяще выполнил Гуссерль в первом томе своей книги «Логические исследования» («Пролегомены к чистой логике») в пятой главе, где он, критикуя учение Милля о логическом законе противоречия, показывает невозможность психологического истолкования его и вообще несостоятельность системы логики индивидуалистического эмпиризма. Я приведу почти целиком его критику психологического учения Милля о законе противоречия. «Как известно», говорит Гуссерль, «Джон Стюарт Милль учит, (Милль, Логика, кн. II, гл. VII, § 4), что principium contradictionis есть «одно из наиболее ранних и ближайших наших обобщений из опыта». Первоначальную основу этого закона он видит в том, «что вера и неверие суть два различных состояния духа», исключающие друг друга. Это мы познаем, — продолжает он буквально — из простейших наблюдений над нашей собственной душевной жизнью. И если мы обращаемся к внешнему миру, то и тут мы находим, что свет и тьма, звук и тишина, равенство и неравенство, предыдущее и последующее, последовательность и одновременность, словом, каждое положительное явление и его отрицание (negative) суть отличные друг от друга явления, находящиеся в отношении резкой противоположности, так что всюду, где присутствует одно, отсутствует другое. «Я рассматриваю, — говорит он, — обсуждаемую аксиому, как обобщение из всех этих фактов».

Далее Гуссерль указывает на то место «Обзора философии сэра Вильяма Гамильтона», где Милль говорит, что «вера в такое суждение» (т. е. в суждение, содержащее в себе противоречие) «при настоящем устройстве нашей природы невозможна, как психический факт». «Отсюда мы узнаем», говорит Гуссерль, «что несовместимость, выраженная в законе противоречия, а именно невозможность истинности двух противоречащих суждений, толкуется Миллем, как несовместимость подобных суждений в нашем веровании. Другими словами, на место немыслимости истинности двух противоречащих суждений подставляется реальная несовместимость соответствующих актов суждения. Это гармонирует также с многократным утверждением Милля, что акты веры суть единственные объекты, которые в собственном смысле можно обозначать, как истинные или ложные. Два контрадикторно проти-

72

воположных акта верования не могут сосуществовать — так следовало бы понимать этот принцип». «Здесь возникают разнообразные сомнения. Прежде всего бесспорно несовершенна формулировка принципа. При каких же условиях, спросим мы, не могут сосуществовать противоположные акты верования? У различных личностей, как это хорошо известно, вполне возможно сосуществование противоположных суждений. Таким образом, приходится — уясняя вместе с тем смысл реального сосуществования — сказать точнее: у одной и той же личности или, вернее, в одном и том же сознании не могут длиться, хотя бы в течение самого небольшого промежутка времени, противоречащие акты верования. Но есть ли это действительно закон? Можем ли мы ему приписать неограниченную всеобщность? Где психологические индукции, оправдывающие его принятие? Неужели никогда не было и не будет таких людей, которые иногда, напр., обманутые софизмами, одновременно считали истинным противоположное? Исследованы ли наукой в этом направлении суждения сумасшедших? Не происходит ли нечто подобное в случае явных противоречий? А как обстоит дело с состояниями гипноза, горячки и т. д.? Обязателен ли этот закон и для животных?»

«Быть может, эмпирист, чтобы избегнуть всех этих вопросов, ограничит свой «закон» соответствующими добавлениями, напр., скажет, что закон действителен только для нормальных индивидов вида homo, находящихся в нормальном умственном состоянии. Но достаточно поставить коварный вопрос о более точном определении понятий «нормального индивида» и «нормального умственного состояния», и мы поймем, как сложно и неточно содержание того закона, с которым нам здесь приходится иметь дело».

«Нет надобности продолжать эти размышления (хотя стоило бы поговорить, напр., о выступающем в этом законе отношении во времени); ведь сказанного более, чем достаточно, чтобы обосновать изумительный вывод, именно, что хорошо знакомое нам principium contradictionis, которое всегда признавалось очевидным, абсолютно точным и повсеместно действительным законом, на самом деле оказывается образцом грубо неточного и ненаучного положения; и только, после ряда поправок, которые превращают его кажущееся точное содержание в довольно неопределенное, можно приписать ему значение правдоподобного допущения. И действительно, так оно и должно быть, если эмпиризм прав, если несовместимость, о которой говорится в принципе противоречия, надлежит толковать, как реальное не сосуществование противоречивых актов суждения, и самый принцип, — как эмпирически психологическую всеобщность. А эмпиристы миллевского направления даже не заботятся о том, чтобы научно ограничить и обосновать то грубо неточное положение, к которому они приходят на основании психологического толкования; они берут его таким, как оно получается, таким неточным, каким только и могло

73

быть «одно из наиболее ранних и ближайших наших обобщений из опыта», т е. грубое обобщение донаучного опыта. Именно там, где дело идет о последних основах всей науки, нас вынуждают остановиться на этом наивном опыте с его слепым механизмом ассоциаций. Убеждения, которые помимо всякого внутреннего уяснения возникают из психологических механизмов, которые не имеют лучшего оправдания, чем общераспространенные предрассудки, которые лишены в силу своего происхождения сколько-нибудь стойкого или прочного ограничения, — убеждения, которые, если их брать, так сказать, дословно, содержат в себе явно ложное — вот что, по мнению эмпиристов, представляют собою последние основы оправдания всего в строжайшем смысле слова научного познания».

«Впрочем, дальнейшее развитие этих соображений нас здесь не интересует. Но важно вернуться к основному заблуждению противного учения, чтобы спросить, действительно ли указанное эмпирическое положение об актах верования — как бы его ни формулировать, — есть закон противоречия, употребляемый в логике. Оно гласит: при известных субъективных (к сожалению, не исследованных точнее, и потому не могущих быть указанными полностью) условиях X в одном и том же сознании два противоположных суждения формы «да» и «нет» не могут существовать совместно. Разве это подразумевают логики, когда говорят: «два противоречащих суждения не могут быть оба истинными»? Достаточно взглянуть на случаи, в которых мы пользуемся этим законом для регулирования актов суждения, чтобы понять, что смысл его совсем иной. В своей нормативной формулировке он явно и ясно утверждает одно: какие бы пары противоположных актов верования ни были взяты, — принадлежащие одной личности или разным, сосуществующие в одно и то же время или разделенные во времени, — ко всем без исключения и во всей своей абсолютной строгости применимо положение, в силу которого члены каждой пары оба вместе не могут быть верны, т. е. соответствовать истине. Я думаю, что в правильности этой нормы не усумнятся даже эмпиристы. Во всяком случае, логика, там, где она говорит о законах мышления, имеет дело только с этим логическим законом, а не с вышеизложенным неопределенным, совершенно отличным по содержанию и до сих пор еще не формулированным «законом» психологии» 1).

§ 33. Принадлежит ли закон тожества, противоречия и исключенного третьего к числу норм или законов, зависит ли исполнение их от воли познающего субъекта или нет? — Как выражение онтологической формы определенности, эти положения, конечно, ненарушимы ничьею волею и всюду осуществляются без всякого изъятия.

1) Гуссерль, Логические исследования, 1 часть, перев. под ред. С. Франка, стр. 67, 69—72.

74

Далее, переходя к вопросу о соответствующих этим онтологическим формам логических принципах, чтобы решить, принадлежат ли они к числу норм или законов, нужно вспомнить изложенное выше учение о мышлении, именно о субъективной и объективной стороне его. Субъективная сторона знания, т. е. психическая деятельность познающего индивидуума сводится только к актам созерцания и сравнивания (различения, т. е. анализа). Объективная же сторона рассудочного и чувственного знания, т. е. то, на что направлено созерцание и сравнение, есть сам предмет (отрезок мира) в подлиннике, всегда и без всякого изъятия подчиненный перечисленным законам определенности. Отсюда следует, что мышление, пока оно остается мышлением, т. е. созерцанием, не может нарушить перечисленных выше логических правил: «во всех суждениях объективное содержание А остается тем же А», «две мысли, содержащие в себе противоречие, не могут быть обе истинными» и т. д. Иными словами эти правила суть логические законы мышления, а не нормы. Противоречие, не отожествление А с самим собою и т. п. встречаются, правда, очень часто в наших высказываниях, но они являются на сцену только тогда, когда мышление (т. е. созерцание и анализ) намеренно или безотчетно осложнились примесью какой-либо другой деятельности субъекта, напр., фантазирования, высказывания чисто ассоциативных сочетаний и т. п. Так как эти деятельности субъективны, то, напр., при высказывании «квадрат, который я намерен построить, будет круглый», противоречие существует не как созерцаемое, а как задача совершить синтез «круглости» и «некруглости», — задача, о которой я понимаю, что она состоит в том, чтобы соединить первое со вторым, но которую выполнить нельзя, и потому нельзя созерцать осуществленное «круглое некруглое». От воли человека зависит, будет ли он совершать акт мышления (т. е. созерцать и анализировать) или акт фантазирования и т. п. Поэтому небесполезно преподать для воли человека, ищущего истины, ряд норм (советов), которые облегчили бы ему задачу оберегаться от невольной подмены мышления другими деятельностями. Конечно, эти нормы могут быть основаны только на существенных признаках мышления, т. е. на таких признаках его, которые выражаются в логических законах мышления. Основываясь на предыдущем, можно указать пока три нормы, служащие необходимым, но еще не достаточным критерием наличности мышления, а потому пригодные лишь как несомненный критерий отсутствия мышления: «утверждай, т. е. принимай за истину, установленную мышлением, только те высказывания, в которых всякий ограниченный объективный элемент отожествлен с самим собою, в которых нет противоречия и нет нарушения закона исключенного третьего». Эти нормы, конечно, легко могут быть нарушены и фактически весьма

75

часто нарушаются во всех наших повседневных высказываниях и даже в научных и философских сочинениях.

§ 34. На первый взгляд может показаться, что три закона определенности на самом деле суть один закон, тремя различными способами выраженный. В действительности, однако, это не верно. Правда, все три закона говорят об одной и той же форме ограниченных объектов, именно об определенности, но каждый из них характеризует эту форму с новой стороны. Так, первый закон говорит только о тожественной себе характерности каждого объекта; такую характерность можно было бы попытаться усмотреть и в «А’товой не А’товости» (прямой непрямоте и т. п.), тожественной себе, т. е. сохраняемой во всех актах мышления, в форме «А’товой не А’товости». Но закон противоречия дополняет закон тожества и отвергает существование «А’товой не А’товости», а закон исключенного третьего привносит еще дополнение, указывая на то, что сверх «А’товости» и «не А’товости» нет никакой третьей возможности.

Конечно, все эти три стороны определенности так неразрывно связаны друг с другом, что, высказывая первый из логических законов, характеризующий положительную сторону определенности, именно «А’товость А», мы неизбежно думаем при этом про себя также и о втором и третьем законе, характеризующих эту определенность с других сторон, а потому возникает иллюзия, будто второй и третий закон суть лишь пересказ первого закона другими словами. Поэтому нужны особенные усилия анализа и отвлечения, чтобы усмотреть особый оттенок мысли, выраженный каждым из этих законов.

Вследствие неразрывной связи трех аналитических логических законов мышления соответствующие им нормы также неразрывно связаны друг с другом, иными словами, нарушение одной из них неизбежно связано с нарушением двух остальных. В самом деле, положим, что какой-либо ученый в начале своего исследования устанавливает, что «S есть Р», а в средине, говоря о том же предмете, утверждает, по неосмотрительности, что «Sне есть Р». Здесь нарушена норма противоречия. Но этого мало, здесь нарушена также норма тожества: имея в виду один и тот же предмет, выраженный в понятии S, исследователь перестал отожествлять содержание этого предмета само с собою, когда признал его во втором высказывании за не Р, тогда как в первом оно было установлено, как Р. В защиту мысли, что здесь не нарушена норма тожества, можно было бы привести следующее соображение: говоря, что «Sесть Р», а потом признавая, что «S не есть Р», я не отменяю первого суждения, следовательно, выполняю норму тожества, но только рядом с первым суждением высказываю еще новую мысль, «Sесть не Р». Однако, это соображение неверно. Чтобы убедиться в этом, выразим критикуемую мысль проще. Если пара приведенных высказываний на-

76

рушает норму противоречия, то это значит, что в них речь идет о некотором свойстве предмета, рассматриваемого в одно и то же время и в одном и том же отношении. Значит, высказывая два такие положения, как вместе истинные, мы признали, что Р есть Р и вместе с тем не Р. Здесь есть иллюзия выполнения нормы тожества, потому что первый предикат удовлетворяет ей. Но ведь норма тожества требует, чтобы Р’товость, не один раз, а всякий раз утверждалась, как Р’товостъ, следовательно, благодаря второму предикату, эта норма нарушена. Утверждать, будто она здесь выполнена, это все равно, что сделать два хода шахматным конем, один правильный, а другой неправильный, и на замечание противника, что правила игры нарушены, возразить: «нет, они соблюдены, так как первый ход сделан мною правильно». Наконец, в приведенном выше примере, «Sесть Р и не Р» нарушена также и норма исключенного третьего. Ее можно выразить так: принимай за истину, установленную мышлением, только такую систему высказываний, в которой каждое понятие или сочетается, или не сочетается с другим понятием, так как нельзя мыслить никакого третьего отношения, которое заменило бы собой сразу и то, и другое. Наш исследователь, отступив от нормы тожества и противоречия, вместе с тем нарушил и норму исключенного третьего, так как выдумал третье отношение, заменяющее собою отрицание и утверждение в отдельности, именно выдумал одновременную комбинацию утверждения и отрицания.

§ 35. Больше всего недоразумений вызывает закон тожества. Очень часто его выражают посредством формулы «А есть А» или в виде правила «omne subjectum est praedicatum sui» (всякий субъект служит предикатом для самого себя»). Такое выражение этого закона дает повод утверждать, что он есть тавтология и может служить основанием только для пустых повторений одного и того же понятия «мост есть мост», «треугольник есть треугольник», и т. п. Данное выше изложение этого закона показывает, что он никоим образом не есть тавтология. Как онтологический закон, он есть закон определенности ограниченных объектов, выражающий это свойство их с положительной стороны. А как логический закон, он указывает на то, что реально различные акты суждения, имеющие в своей объективной стороне А, содержат это А, как буквально, численно тожественное. А. Так, напр., если двадцать лиц в разное время и в различных местах пространства высказывают истину «площадь прямоугольного треугольника равна половине произведения катетов», то акт внимания, припоминания и вообще индивидуально-психическая сторона во всех этих двадцати случаях продумывания истины различна, но объективное содержание, на которое направлены эти двадцать актов думания, сама истина, имеемая в виду двадцатью лицами, и каждый элемент ее «катет», «площадь» и т. д.

77

есть нечто буквально, численно тожественное во всех двадцати случаях. Если бы мысли не обладали этим свойством, было бы совершенно невозможно согласие не только различных лиц между собою, но даже и одного мыслителя с самим собою хотя бы на протяжении одной страницы исследования или при высказывании посылок и вывода силлогизма, где каждый термин появляется на сцену два раза. Все признают, что тожество здесь должно быть строжайшее, а между тем многие мировоззрения совершенно не допускают фактической возможности его. Так, напр., для многих всякая мысль, в случае многократных повторений ее, есть по своему бытию всякий раз нечто абсолютно новое, единственное, небывалое. Сторонники таких мировоззрений заменяют закон тожества законом согласия, относят его только к понятиям, требуя сохранения точно определенного значения их, говоря о том, что мысли в различных суждениях подвергаются отожествлению и т. п. Нужно особенное учение о строении мира и сознания для того, чтобы объяснить, как логический закон тожества может быть осуществлен в точности, а не в виде таких суррогатов тожества. Отсюда ясно, что этот закон вовсе не есть тавтология, и само положение, служащее выражением его, «во всех суждениях объективное содержание А остается тожественным с самим собою А», есть не аналитическое, а синтетическое суждение.

Другой ряд недоразумений по поводу закона тожества таков. В какое бы время мы ни мыслили А, оно остается тожественным себе; из этого выводят иногда, будто А должно быть невременным бытием, и потому чрезмерно ограничивают сферу применения закона тожества, именно утверждают, что он относится только к субстанциям, законам, идеям Платона и т. п. Если бы это было верно, то текучее во времени бытие не могло бы быть предметом умозаключений; ни один силлогизм не мог бы быть высказан о нем. Мало того, никакое воспоминание о прошлом, никакое описание и т. п. не могло бы быть согласным с действительностью и само с собою в различных своих повторяющихся частях, если бы закон тожества не был абсолютно точно осуществлен. К счастью, однако, такое бедствие нам вовсе не угрожает. Согласно теории интуитивизма, когда кто-либо рассказывает «парусная яхта, на которой я катался вчера, едва не была опрокинута порывом ветра», он обращается своим умственным взором к самому событию, пережитому вчера, и вновь имеет его в кругозоре своего сознания в подлиннике1). Для такого направления внимания на само прошлое необходимо, чтобы познающее я было сверхвременным: только в таком случае оно способно господствовать над временем и, не будучи ни близко, ни далеко во времени от прошлого события, способно многократно

1) См. об этом характере воспоминаний в книге Н. Лосского «Мир, как органическое целое» гл. III, стр. 37 с.

78

направлять на него свой умственный взор и вновь вводить его в кругозор своего сознания, подобно тому, как человек, поднявшийся на воздушном шаре над поверхностью равнины, господствует над нею и может направить свой телесный взор на любую точку ее. Таким образом познающий индивидуум созерцает вчерашнее событие вновь во всей его стремительности, и оно вовсе не обязано утратить свое течение во времени и застыть: оно буквально то же самое, потому что повторяется не оно, а направленные на него деятельности внимания, различения и т. п. познающего индивидуума. Условием возможности этого многократного видения служит не сверхвременность познаваемого объекта, а сверхвременность познающего субъекта.

§ 36. Наконец, третий ряд недоразумений возникает не только по поводу закона тожества, но и вообще по поводу всех трех законов определенности вместе и сферы применения их. Без сомнения, законы определенности приложимы к бытию не иначе, как поскольку бытие образует систему идеально взаимо-определяющихся сторон космоса1). Отсюда следует, что Абсолютное, будучи творческим первоисточником мира, само находится вне системы и есть нечто сверхсистемное2). Поэтому оно не подчинено закону тожества, противоречия и исключенного третьего. Из этого не следует, конечно, будто Абсолютное содержит в себе противоречия и т. п. Независимость его от законов определенности есть не нарушение этих законов, а стояние вне их просто потому, что в нем нет условий для применения их вроде того, как математические треугольники, шары и т. п. стоят вне законов химии, потому что не содержат в себе никакого вещества и никакого временного процесса. Трудно, конечно, представить себе, как можно быть изъятым из сферы столь общих условий, как закон тожества или закон противоречия, однако сделать это усилие мысли, чтобы постигнуть своеобразие Абсолютного, необходимо. В самом деле, Абсолютное сверхсистемно. В себе оно не содержит никакой множественности и потому не заключает никакого материала для применения закона противоречия. Далее, будучи сверхсистемным, оно до такой степени отрешено от мирового бытия, что не заключает в себе никаких сторон, которые были бы тожественны каким- либо сторонам мира или противоречили бы им. В виду этого понятие сходства и различия в том смысле, в каком оно применимо, когда речь идет об отношении между различными звеньями мира, между различными ограниченными «это», — не применимо к Абсолютному. Во всех случаях, когда речь идет об Абсолютном, приходит-

1) Этот системный характер бытия, подчиненный закону определенности, прекрасно обрисован в книге С. Франка «Предмет знания», стр. 215-220.

2) О сверхсистемности Абсолютного см. Н. Лосский, «Мир, как органическое целое», гл. V, стр. 59.

79

ся вырабатывать новые, совершенно своеобразные категории. Так, в данном случае, признавая, что Абсолютное есть нечто «иное», чем мир, приходится обозначить эту инаковость, как указывает С. Л. Франк, термином металогическое несходство1) в отличии от логического несходства, которое существует в системе ограниченных мировых «это», подчиненных трем законам определенности.

Некоторые философы полагают, что не только Абсолютное, но и многие другие предметы изъяты из сферы действия закона тожества, противоречия и исключенного третьего. Так, Гегель полагает, что законы тожества, противоречия и исключенного третьего суть выражение рефлективных определений 2), являющихся на сцену тогда, когда мы рассматриваем объекты лишь с точки зрения рассудка, который производит отвлечения и разделения, т. е. убивает живое бытие, получает «твердые», «неизменные» 3) отрывки бытия, и останавливается на рассмотрении этих застывших обрывков («in seinen Trennungen beharrt») 4).

Этот внешний тип знания, присущий обыденному человеческому рассудку 5), преподносит нам вещи, как «тожественные себе», как не содержащие в себе противоречий, между тем как истина есть «единство тожества и различия», (IV, 32), так как «все вещи сами в себе противоречивы» (IV, 65); такое подлинное постижение природы вещей, поднимающееся над ограниченностью рассудка, доступно лишь разуму, осуществляется в умозрительном (спекулятивном) мышлении (III, 28; IV, 67 с., 146, 157 и др.). «Обычный же опыт», говорит Гегель, «сам заявляет, что дано по меньшей мере множество противоречивых вещей, противоречивых учреждений и т. д., противоречие которых заключается не только во внешней рефлексии, но в них самих. Но далее оно должно считаться не просто ненормальностью, встречающеюся там и сям, но отрицательным в его существенном определении, принципом всякого самодвижения, состоящего не в чем ином, как в изображении противоречия. Само внешнее чувственное движение есть его непосредственное существование. Нечто движется не только поколику оно теперь здесь, а в другой момент там, но поколику оно в один и тот же момент здесь и не здесь, поколику оно в этом здесь вместе есть и не есть. Следует вместе с древними диалектиками признать противоречия, указанные ими в движе-

1) С. Франк, «Предмет знания», стр. 237 примеч. О различии в понимании Абсолютного между Франком и мною см. в моей статье о книге Франка в «Вопр. философ, и псих». 1916, кн. 132-133. стр. 155-178; статья эта напечатана также в моей книге «Основные вопросы гносеологии».

2) Hegel, Wissenschaft der Logik, I, Th., 2. Abth., собр. соч. т. IV стр. 26-71 (2 изд.)

3) T. III, стр. 27 (2 изд.).

4) T. V, стр. 47 (2 изд.); т, III, 27.

5) III, 27.

80

нии, но отсюда не следует, что движения поэтому нет, а следует, напротив, что движение есть само существующее противоречие» 1).

Точно так же процесс жизни есть сущее противоречие. «Этот процесс», говорит Гегель, «начинается с потребности, т. е. с того момента, в коем живое, во-первых, определяет себя, тем самым полагает себя, как объективность, подлежащую отрицанию и тем самым относящуюся к некоторой другой, безразличной объективности; но во-вторых, оно не теряется в этой потере себя, сохраняется в ней и остается тожеством равного самому себе понятия; тем самым оно есть побуждение положить равным себе и снять тот иной ему мир для себя и объектировать себя. Вследствие того его самоопределение имеет форму объективной внешности и то, что оно вместе с тем тожественно себе, есть абсолютное противоречие». «Живое есть для самого себя это раздвоение и имеет чувство этого противоречия, которое (чувство) есть боль. Поэтому, боль есть преимущество живых существ, ибо они суть осуществленное понятие, некоторая действительность той бесконечной силы, отрицательность их самих внутри себя и эта их отрицательность состояний для Них, состоящая в том, что они сохраняют себя в их инобытии. Если говорят, что противоречие немыслимо, то именно в боли живого оно имеет даже действительное осуществление» 2).

Не менее загадочны для рассудка свойства души, поскольку она вездесуща в теле и при том находится в каждой части тела не частями, а целиком. «Вездеприсутствие простого в многообразной внешности есть для рефлексии абсолютное противоречие, и поскольку она вместе с тем должна усвоить его из восприятия жизни и, стало быть, признать действительность этой идеи, непонятная тайн а, ибо рефлексия не схватывает понятия, и для нее понятие — не есть субстанция жизни» 3).

Сходны с учением Гегеля взгляды С. Л. Франка, полагающего, что всякое определенное бытие, т. е. бытие, подчиненное закону тожества, противоречия и исключенного третьего, есть нечто законченное, неподвижное, в себе замкнутое» 4); все подчиненное закону тожества и противоречия С. Л. Франк считает состоящим из обособленных содержаний 5), т. е. по-видимому, он считает их прерывистыми, так как настойчиво подчеркивает непрерывность в числе свойств, находимых путем восхождения в сферу абсолютного бытия, возвышающегося над законом тожества и про-

1) T. IV, 67; русский перевод Н. Г. Дебольского (Труды Пгр. Фил. Общ. вып. XIII), стр. 42.

2) T. V, 248 с.; по русски перевод Н. Г. Дебольского (вып. XIV), стр. 155.

3) T. V, 240; по русски (вып XVI) 150.

4) С. Л. Франк, Предмет знания, стр. 198 с., 364, 366, 405.

5) Там же, 210.

81

тиворечия 1). Поэтому логическое знание (т. е. знание о содержаниях, подчиненных закону тожества и противоречия) само по себе не может дать сведений о связи, переходе, движении и т. п., следовательно, оно вообще неосуществимо без помощи интуиции, дающей «металогическое знание» об «исконном единстве, предшествующем возникновению отдельных определенностей» 2).

Но в отличие от Гегеля Франк считает металогическое «целостное бытие» не содержащим в себе противоречия, не нарушающим этот закон, а просто стоящим вне той сферы, в которой есть материал для применения закона противоречия.

"Это учение о не подчиненности живого, целостного, сплошного и текучего бытия законам определенности я считаю плодом недоразумения и в той его форме, как оно выражено у Гегеля, и в том виде, как его развивает Франк. Что закон тожества вовсе не требует вневременности объекта, об этом было уже сказано выше. Поэтому теперь сосредоточимся лишь на том, что бытие, подчиненное закону тожества и противоречия, вовсе не обязано состоять из прерывистых, замкнутых в себе кусочков, но может быть сплошною текучею изменчивостью. Франк следующим образом поясняет свою мысль на примере причинного изменения, приводящего от причины А к действию В. «В связи А с В нельзя мыслить А и В ни как абсолютно-тождественные содержания, (ибо тогда нет никакого подлинного возникновения или порождения), ни как абсолютно различные (ибо тогда А есть non-В, т. е. В отсутствует в А и потому не укоренено в нем); мы должны их мыслить, следовательно, в отношении, объемлющем тожество и различие» 3).

И действительно, изменение есть во всякий момент единство противоположностей; однако стоит только обратить внимание на то, что эти противоположности существуют не сами по себе, что изменение мыслимо лишь постольку, поскольку в основе его есть сверхвременое начало, именно субстанция (чего не отрицает и Франк, см. далее, на стр. 405), как субъект изменения, и тогда станет ясно, что обладание противоположными определениями не есть пребывание вне сферы действия закона противоречия. Действительно, из А вырастает В, т. е. не А, но самое это вырастание есть полагание нового времени, следовательно А и не-А принадлежат одному и тому-же субъекту в разное время, что и соответствует требованиям закона противоречия. Отличие изменения, т. е. превращения А в В от простой смены, состоит, во-первых, в том, что в основе А и В лежит всегда один и тот же субъект, во-вторых, в том, что переход от А к В происходит на основании действования, частью причины которого служит А и, в-третьих, самое главное, в том, что пере-

1) С. Л. Франк: «Предмет знания» 240, 241, 336, 306 с.

2) Там же 204.

3) Там же, стр. 405.

82

ход от А к В сплошен, иными словами, на какие-бы малые части мы ни делили время изменения, в каждом таком отрезке времени происходит изменение. Это значит, что в изменении можно различить умом бесконечное количество фаз, множество, образующее не потенциальную, но актуальную бесконечность, понятие - которой установил Г. Кантор. Иллюзия противоречивости изменения, утверждаемой Гегелем, или металогической сверх противоречивости изменения, утверждаемой Франком, получается главным образом тогда, когда, анализируя его, доходят до момента времени и рассматривая, напр., движение, приходят к мысли, что движущееся тело находится «в один и тот-же момент здесь и не здесь» 1).

Это противоречие действительно было бы неизбежно, если бы моменты времени были частями времени, из суммы которых слагается время. Тогда, так как никакое изменение и, следовательно, никакое движение в момент времени невозможно, пришлось бы считать движущееся тело в один и тот же момент и пребывающим в определенной точке пространства, т. е. покоящимся в ней, и не пребывающим. Но на деле время не состоит из суммы моментов так же, как пространство не состоит из суммы точек; моменты и точки принадлежат к сфере, низшей, чем время и пространство, производной от них. Поэтому вполне возможно, что во времени тело сплошь движется, а в отношении к моменту времени, оно неподвижно; движение от этого не превратится в сумму положений покоя, потому что время вовсе не есть сумма моментов времени. Нам возразят, что таким образом движущемуся телу приписывается вместе с движением и неподвижность. С этим мы согласимся, но противоречия в этом не находим, так как движение и неподвижность здесь присущи телу в различных отношениях. Противоречия здесь нет в такой же мере, как в том случае когда, наблюдая автомобиль, мчащийся параллельно поезду с одинаковою с ним скоростью, мы скажем, что автомобиль покоится в отношении к поезду, но движется в отношении к верстовому столбу.

Гегель знает, конечно, об этом способе устранения противоречий путем ссылки на то, что противоположные отношения принадлежат вещи в разных отношениях, однако находит, что он не приводит к цели. Положим, две вещи в каком-либо отношении равны друг другу, а в другом отношении — не равны. «Две вещи», говорит Гегель, «постольку равны, а постольку же неравны, или с одной стороны ив одном отношении равны, с другой же стороны и в другом отношении неравны. Тем самым единство равенства и неравенства удаляется из вещи, и то, что было бы ее собственною рефлексией равенства и неравенства в себе, сохраняется, как внешняя для вещи рефлексия. Но вследствие того последняя в одной и

1) Гегель, IV, 67; русск. перев. (вып. XIII), стр. 42.

83

той же деятельности различает две стороны равенства и неравенства и тем самым содержит обе в одной деятельности, дает проявляться и рефлектирует одну в другой. Обычная нежность к вещам, заботящаяся лишь о том, чтобы они не противоречили себе, как в этих, так и в других случаях забывает, что таким путем противоречие не разрешается, а переносится лишь в другое место, в субъективную или внешнюю рефлексию вообще, и что последняя действительно содержит оба момента, которые вследствие такого удаления и перемещения высказываются просто, как положенное, как снятые и отнесенные один к другому в одном единстве» 1).

Нельзя сказать, чтобы это возражение Гегеля было вразумительно: самое тесное единство противоположных определений не сталкивает их друг с другом, если они мыслятся в разных отношениях.

Не всегда противоречие устраняется указанным способом. Нередко для того, чтобы усмотреть отсутствие противоречия, нужно подняться с помощью умозрения в такие сферы мира, которые мало знакомы обыденному мышлению и служат предметом исследования метафизики. Таково, напр., приводимое Гегелем загадочное свойство души, состоящее в том, что «anima est tota in toto corpore et tota in qualibet parte corporis» (душа находится целиком во всем теле и целиком в каждой части тела). Это свойство было бы противоречивым, если бы душа была протяженна и пребывание ее в теле и в органах приходилось бы понимать на подобие пребывания пара в цилиндре паровой машины. Но стоит только понять, что душа совершенно непротяженна и притом не так, как точка, которая, будучи непротяженною, все же локализуется в пространстве, так как производна от пространства: душа сверхпространственна, т. е. нигде в пространстве не «содержится». Именно поэтому возможно господство ее над пространственною разрозненностью органов тела, которое состоит в том, что она одновременно целиком находится в отношении и к сердцу, и к мозгу, и к глазу, несмотря на их пространственное удаление друг от друга.

Итак, мы утверждаем, что все ограниченное мировое бытие подчинено законам определенности, т. е. закону тожества, противоречия и исключенного третьего. Вне сферы применения этих законов находится только сверхмировое начало, Абсолютное и, кроме того, в составе мира конкретно-идеальные индивидуумы, субстанции, напр. душа, дух, как начала, стоящие выше принадлежащих им ограниченных способностей и форм 2).

1) Гегель IV, 45 с.; по русски (вып. ХIII, стр. 28

2) См. мою статью «Конкретный и отвлеченный идеал-реализм» (журнал «Мысль" №№ 1и 2, 1922г.

84