Поиск авторов по алфавиту

Автор:Левитин-Краснов Анатолий Эммануилович

Левитин-Краснов А. Э. Закат обновленчества

Разбивка страниц настоящей электронной книги соответствует оригиналу.

 

А. Краснов

 

ЗАКАТ ОБНОВЛЕНЧЕСТВА

Из воспоминаний

 

Ветер форточку приоткрыл,

Не задев остального здания,

Он подслушать, верно, хотел

Твои подошедшие воспоминания.

Мих. Светлов, «Рабфаковке».

Кавказ. Пятигорск. Горы. Там воздух чист и небо близко — и далеко; далеко внизу «— муравейник: ма­ленькие люди...

Я всхожу в горы, усталый, одинокий и больной... Как хорошо в горах ранней весной: солнце над головой, а под ногами хрустит снег. И отчетливо и ясно встают в голубоватой дымке давно ушедшие, полузабытые, за­молкшие навсегда...

1938 год. Над Россией пролетел ураган. Огромные опустошения произвел он во всех областях. Особенно пострадала Русская Православная Церковь: десятки ие­рархов, тысячи священников, огромное количество ве­рующих мирян ушли из жизни. Ежовщина уничтожила подавляющее большинство русского духовенства. Девя­носто пять процентов церквей, существовавших в двад­цатые годы, были закрыты, огромное количество их было снесено. Самое понятие «церковь» в ушах боль­шинства населения звучало анахронизмом. Не запре­щенная официально, Церковь практически была неле­гальной организацией, так как малейшее соприкосно­вение с «церковниками» считалось верным признаком политической неблагонадежности со всеми вытекаю­щими отсюда последствиями (а последствия были страшные).

93

 

 

«Церковники и сектанты пытаются отравить ядом религии наших детей. Дадим отпор враждебной работе церковников и сектантов!» Этот лозунг, выдвинутый впервые в майские дни 1937 года, неизменно появляет­ся среди других лозунгов ЦК ВКП(б) в майские и ок­тябрьские дни, на протяжении четырех лет — с 1937 по 1941 г.

Обновленчество разделило судьбу всей Православ­ной Церкви. Власти в это время совершенно перестали делать какое-либо различие между представителями двух церковных ориентаций.

«Мавр сделал свое дело — мавр может уйти», — этими словами одного из персонажей шиллеровской трагедии «Заговор Фиеско» можно охарактеризовать официальную линию по отношению к обновленцам в те годы.

В 1937-38 гг. были арестованы и физически истреб­лены наиболее видные лидеры обновленчества: Петр Блинов — глава сибирских обновленцев, Петр Серге­ев — обновленческий митрополит Ростовский, Василий Челябинский, обновленческий глава Урала. Еще рань­ше — в 1935 *) году был арестован вскоре умерший в за­ключении Александр Иванович Боярский — виднейший лидер обновленчества, ставший в последние годы своей жизни митрополитом Иваново-Вознесенским.

В эти годы обновленчеству был нанесен удар в самое сердце: в 1935 году последовал «самороспуск» Синода. Единственным духовным центром обновленче­ства с этого времени является митрополит Виталий (Введенский) — бывший председатель Синода. По ини­циативе проф. Зарина (своего секретаря) митрополит Виталий принимает пышный титул «Первоиерарха Мо­сковского и всех православных церквей в СССР». Ему присваивается небывалый титул: «Ваше первосвяти-

*) В тексте год написан неразборчиво: можно прочитать 1935 и 1936. — Ред.

94

 

 

тельство», а к его имени прилагается эпитет: «перво­священнейший». Однако вся эта внешняя помпа не мо­жет скрыть той парадоксальной ситуации, в которой очутилось обновленчество. Ярые противники единолич­ной власти и сторонники «соборного начала» вынужде­ны отныне перейти сами к единоличному управлению. Правда, в том же положении находилась и Православ­ная патриаршая Церковь, возглавлявшаяся митрополи­том Сергием; власти считали в это время неприемле­мым любой коллективный орган церковного управле­ния, — соратники Ежова приходили в ужас при одном слове «соборное» управление и совершенно так же, как купчиха у Островского при слове «жупел», падали в об­морок.

Однако с ликвидацией Синода отпадал всякий ос­мысленный повод для раскола, и отныне вся церковная распря сводилась лишь к борьбе за власть между двумя иерархами. Впрочем, мало кто думал в это время о цер­ковных разногласиях. Уцелевшему духовенству было не до теоретических споров. С другой стороны, резкое сокращение храмов исключало возможность выбора для верующих: ходили в тот храм, который уцелел в данной местности, причем принадлежность этого храма к той или другой ориентации определялась чисто слу­чайными факторами. В Средней Азии, на Северном Кавказе и на Кубани все без исключения храмы были обновленческими просто в силу инерции — такими они стали в двадцатых годах благодаря умелой работе мест­ных деятелей. В России, наоборот, обновленческие хра­мы попадались лишь изредка, а в Сибири (после аре­ста Петра Блинова) обновленческая организация фак­тически распалась.

В Москве после 1937 года было семь обновленче­ских храмов — Воскресенский собор в Сокольниках, Старо-Пименовская церковь и все московские кладби­ща (Ваганьковское, Дорогомиловское, Пятницкое, Калитниковское и Даниловское) и несколько церквей в

95

 

 

пригородах. Засилие обновленцев на московских клад­бищах было остатком тех славных времен, когда об­новленцы находились в фаворе: тогда кладбища были им даны на «кормление» и были главной статьей дохо­да в бюджете обновленческой церкви.

В Ленинграде после массового закрытия церквей оставалось после 1937 года от былого обилия обновлен­ческих храмов лишь две церкви: Спасо-Преображенский собор и небольшая церковка на Серафимовском кладбище.

В обновленческой иерархии также произошли большие изменения: большинство иерархов было аре­стовано, другие иерархи тихо и скромно ушли на покой и сидели тише воды, ниже травы по глухим углам, больше всего на свете желая, чтоб про них забыли. В это время происходит совершенно скандальный уход из церкви знаменитого обновленческого деятеля Нико­лая Федоровича Платонова.

Н. Ф. Платонов в тридцатые годы начинает зани­мать в обновленческой иерархии всё более заметное место и не только спорит за влияние с А. И. Введен­ским, но уже оттесняет его на задний план. Еще будучи до 1934 года архиепископом Лужским — викарием Ле­нинградской митрополии — Н. Ф. Платонов держит в своих руках все нити Ленинградской епархии. Будучи настоятелем Андреевского собора на Васильевском Ос­трове, Николай Федорович по-прежнему пользуется огромной популярностью среди народа. Снискав жгу­чую ненависть со стороны приверженцев строгого пра­вославия, которые говорят о нем как об агенте ГПУ и о предателе Церкви, он тем не менее является кумиром для огромной массы прихожан Андреевского собора. Настоятель служит почти каждое воскресенье и каж­дый праздник. Его ораторский талант достигает в это время своего зенита: его яркие и эмоциональные речи волнуют слушателей. Его ораторское мастерство всё совершенствуется. Если раньше Платонов во время ре-

96

 

 

чи не всегда соблюдал определенную меру, доходя в конце речи до истошного крика, то теперь ритм его речи становится более четким и ясным. В это время он -— уже хозяин своего темперамента, и пламенные концов­ки его речей не имеют крикливых интонаций. Путем упорной работы над собой Платонов преодолевает в это время свои природные дефекты: гнусавость и шепеля­вость, его голос звучит во время проповеди мужествен­но и энергично, и лишь в отдельные моменты, по тому напряжению, с каким произносятся отдельные фразы, внимательный слушатель чувствует, как трудно ора­тору преодолевать свой природный порок речи.

По своему содержанию речи Платонова также пред­ставляют собой большой интерес: летом 1933 года Пла­тонов выступил с кафедры Андреевского собора с целым циклом речей на тему «Единая Святая Соборная и Апо­стольская Церковь». На эту тему им было произнесено шесть речей, из которых каждая продолжалась не ме­нее двух с половиной часов, а три речи продолжались в течение трех часов с минутами. Речи произносились по воскресеньям, после вечерни и акафиста Спасителю. Облеченный в мантию оратор произносил их, стоя на проповеднической кафедре (слева от алтаря). Не менее двух тысяч слушателей с пристальным вниманием ло­вили каждое его слово, каждую интонацию. Четыре ре­чи из шести раскрывали смысл четырех эпитетов девя­того члена Символа Веры. Две речи — первая и послед­няя — представляли собой вступление и заключение. Шесть речей Платонова не только содержали глубокий богословский анализ учения о Церкви, но и касались широкого круга проблем, связанных с Церковью. Все речи оратора были произнесены с огромным подъемом, и в отдельные моменты чувствовалось искреннее вооду­шевление. Внимательный слушатель, однако, мог бы услышать в речах оратора нотки пессимизма и неверия в Русскую Церковь, по которым можно было бы дога­даться о будущей судьбе Платонова. Так, толкуя уче-

97

 

 

ние Спасителя о Церкви (как о Камне), который не одо­леют врата адовы, Платонов особо подчеркнул, что обе­тование Спасителя относится лишь к вселенской Цер­кви, а не к отдельным поместным Церквам.

«Поместная Церковь, — настойчиво повторял ора­тор, — может совершенно исчезнуть!»

Далее следовали примеры Карфагенской и Алек­сандрийской Церквей. Перейдя затем к русской Церкви, оратор продолжал:

«Еще очень и очень большой вопрос, сумеет ли Русская Церковь найти себе место в новом, строящемся мире, не исчез­нет ли она в водовороте революционных бурь».

Такие заявления не были редкостью в то время в речах Платонова:

«Пройдет немного времени и жизнь, быть может, не оста­вит ничего из того, что для нас священно, — из того, чем мы еще дорожим по привычке...»

Еще более определенно высказывался он в частных разговорах:

«Церковь, видимо, идет у нас к концу, — сказал он однаж­ды одному из своих прихожан, — религия будет существовать, вероятно, в каких-то других, новых формах».

Червь сомнения и неверия медленно, но верно, де­лал свое страшное дело — постепенно подтачивал этого блестящего проповедника и большого талантливого че­ловека. Летом 1934 года Н. Ф. Платонов произнес цикл столь же блестящих проповедей на тему: «Таинства Церкви». Эти проповеди также охватывали широкую тематику многообразных церковных проблем.

Человек вдумчивый и глубокий, Платонов порой бросает с кафедры смелые, оригинальные мысли:

«Из далекой Византии пришла Владычица светозарной иконой Своей на Святую Русь, — говорил он за всенощной под праздник Тихвинской Божией Матери в 1934 году, — и из Вла-

98

 

 

димира пришла она в Тихвин, — учили наши предки и делали из этого вывод: первый Рим пал от ереси, второй Рим — от турок, а Москва есть третий Рим, а четвертому не бывать. А что скажем мы сегодня? Сюда ходила Владычица, туда пришла Царица Небесная, — видим мы и не гордимся тем, что Она к нам пришла, а страшимся, как бы не ушла Она от нас. Не шо­винизм и не гордость, а страх перед Богом — желание нравст­венного обновления и очищения рождает в нас сегодняшний праздник...»

Порой он поднимался до настоящего пафоса.

«Как трудно говорить сегодня, когда лежит перед нами бездыханное Тело Спасителя, — восклицал он в Страстную пят­ницу в 1935 году, — хочется лежать у плащаницы и плакать, а не говорить. И все-таки надо говорить, надо говорить, чтоб не случилось снова того, что происходило две тысячи лет назад.

Умер на кресте Христос, — и ведь главный ужас в том, что в это время люди собирались праздновать Пасху, приготов­ляли пасхального агнца, искренне желали служить Богу и как­ао случайно, незаметно, убили Божественного Агнца».

Все эти отдельные блестящие проповеди Платонова представляли собой, однако, лишь отдельные яркие вспышки этого большого таланта.

Повседневные его проповеди были обычно посвяще­ны иной теме: он всё чаще и чаще использовал кафедру проповедника для сведения фракционных счетов со «староцерковниками»: личные выпады, мелкие гряз­ные сплетни, «сенсационные» открытия из жизни пра­вославных иерархов, выискиваемые со старанием сы­щика, — таково основное содержание его проповедей. И этот несомненно крупный человек вдруг мельчал: пламенный проповедник неожиданно превращался в какого-то героя кухни в коммунальной квартире.

«Мне незачем анализировать скандальные выступления Вашего Высокопреосвященства, посвященные внутрицерковной тематике, — с мальчишеским задором заканчивал письмо обнов­ленческому Владыке 5 мая 1935 года, пишущий эти строки, —

99

 

 

эти ваши выступления не имеют никакого отношения ни к ре­лигии, ни к социализму, ни к христианству, они имеют отноше­ние лишь к Гоголю, к «Повести о том, как поссорился Иван Ива­нович с Иваном Никифоровичем».

1933 и 1934 годы — переходные, кризисные годы в жизни Н. Ф. Платонова. 31 декабря 1933 года умерла его первая жена — Елизавета Михайловна Платонова, религиозная, глубоко порядочная, одухотворенная жен­щина. Она умерла после продолжительной долголетней болезни, и Н. Ф. Платонов делал всё для того, чтобы ее вылечить и облегчить ее муки. Он любил свою жену искренно и сердечно, и лишь одно интимное обстоятель­ство — невозможность иметь от жены детей — отрав­ляло его двадцатилетнюю семейную жизнь. Платонов был искренно потрясен смертью жены. Трогательно и просто рассказывал он о ее предсмертных муках, о том, как она просила его расчесать ей волосы и как, уже чувствуя приближение смерти, сказала: «Как хорошо, но только что-то совершенно новое...»

Со смертью жены ушел единственный близкий Платонову человек, единственный любимый им чело­век...

«А люблю я все-таки Ленинград!» — воскликнул однажды Александр Иванович Введенский со свойст­венной ему экспансивностью, когда подъезжали оба они (Введенский и Платонов) к Ленинграду — ехали они в купе экспресса «Красная стрела» из Москвы. «Я ничего не люблю», — вырвалась вдруг у Платонова унылая фраза.

Одиночество и духовная опустошенность характер­ны для Платонова в начале тридцатых годов: разрыв с ближайшими родственниками (братом и сестрой, при­чем молва настойчиво приписывала Платонову участие в их арестах) и тайная служба в органах ГПУ с 1923 г. (выражавшаяся в непрерывных доносах, в результате чего погибло много людей), — всё это наложило мрач­ные блики на его душу.

100

 

 

Особенно острым был разлад Н. Ф. Платонова с его сестрой — Александрой Федоровной Платоновой (в мо­нашестве Анастасией), известной духовной писатель­ницей и последней игуменьей Ивановского монастыря.

«Стоим мы с Александрой Федоровной на трамвайной пло­щадке, — рассказывала пишущему эти строки А. В. Волкова (в первой части нашей совместной с В. Шавровым работы мы на нее ссылались), — вдруг входит в трамвай Платонов. Алексан­дра Федоровна посмотрела на него и отвернулась. А он к ней: ’Что ты, Шура, или брата не узнаешь?’ А она ему: ’И ты еще меня спрашиваешь, Коля? Наши родители в могиле перевора­чиваются. Что ты делаешь, ведь ты дьяволу служишь!’».

В том, что Н. Ф. Платонов был непосредственным агентом ГПУ, имело возможность убедиться на своем печальном опыте огромное количество людей (в том числе и пишущий эти строки).

Сейчас, почти через тридцать лет, мне трудно себе представить, что семнадцатилетний чернявый парниш­ка с угреватым, некрасивым лицом, который впервые переступил порог квартиры Платонова в понедельник 3 июля 1933 г., был действительно я. Жил Н. Ф. Плато­нов на 6-й линии Васильевского Острова во дворе Ан­дреевского собора, во втором этаже церковного дома. В его квартире помещался епархиальный совет, который носил громкое название «Ленинградского митрополитанского управления». Это учреждение со столь блес­тящим титулом умещалось, однако, в столовой Н. Ф. Платонова. Здесь, рядом с буфетом, стояла пи­шущая машинка, на которой бойко отстукивала «Указы по митрополии» быстрая, маленькая пожилая женщи­на в пенсне — Александра Ивановна Тележкина. У ок­на рылся в делах также не блещущий красотой моло­дой человек — здравствующий ныне А. Ф. Шишкин, довольно известный церковный деятель, полученный Патриархией по наследству от Н. Ф. Платонова. На обе­денном столе лежала раскрытая книга, в которую по-

101

 

 

сетители должны были вписывать свои имена. Каждый лист в этой книге был разделен на три графы:

1. Фамилия, имя, отчество.

2. Ориентация.

3. По какому делу.

А. Ф. Шишкин бдительно следил, чтоб какой-ни­будь посетитель не проскользнул мимо этой почтенной книги. Важно в ней расписавшись, я поставил в графе «Ориентация» — «христианский социалист».

Платонов принял меня тотчас же и удостоил бесе­дой, которая длилась более двух часов. Беседа носила теоретический характер, касаясь взаимоотношений между христианством и социализмом. Я вышел из каби­нета совершенно очарованный умом, любезностью и широтой взглядов хозяина, который настойчиво пригла­шал меня заходить как можно чаще. Между тем более опытный наблюдатель, чем я, обратил бы внимание на целый ряд странностей в поведении собеседника.

Во-первых, всякого бывалого человека удивила бы поразительная откровенность собеседника: он не толь­ко не избегал говорить на политические темы с незна­комым посетителем (да еще с семнадцатилетним маль­чишкой), но, наоборот, сам охотно задавал самые ост­рые вопросы. Помню, в частности, совершенно неверо­ятную по своей откровенности фразу Платонова: «Я не думаю, чтоб этот эксперимент увенчался успехом».

Во-вторых, всякий обратил бы внимание на то, с какой настойчивостью высокий собеседник расспраши­вал, спускаясь с теоретических высот, о весьма кон­кретных вещах — главным образом, о знакомствах, единомышленниках, друзьях.

Но находясь под обаянием высокого сана, я, конеч­но, поспешил открыть Платонову всю свою душу и вы­ложить ему всё, что я знал.

Результат приятных и высоко поучительных бесед с высокопреосвященным владыкой (таких бесед было

102

 

 

несколько) сказался через девять с лишним месяцев: 24 апреля 1934 года я был арестован, и мне было предъ­явлено политическое обвинение. Обвинение оказалось совершенно вздорным, и вскоре я вышел из тюрьмы. Однако, несмотря на всю свою неопытность, я убедил­ся в том, что содержание моих бесед с Платоновым до мельчайших деталей было известно следователю.

При всей моей приверженности, — я бы сказал влюбленности к знаменитому проповеднику, — у меня не могло быть ни малейших сомнений в том, что он осведомитель.

Вскоре после моего освобождения, в праздник Тро­ицы, я пришел в Андреевский собор к литургии. Бого­служение было торжественным и совершал его сам ар­хиепископ. После вечерни и положенных коленопреклонных молитв, прочтенных с необыкновенной про­никновенностью, обновленческий иерарх, разоблачив­шись, величественно направился к выходу; с колоколь­ни раздавался неумолчный трезвон колоколов, толпа верующих устремилась к владыке под благословение. Когда он поравнялся со мной, я шагнул прямо к нему.

— А вы напрасно сказали, что Михаил Яворский был моим духовником, он никогда моим духовником не был, — резко бросил я ему в лицо, с запальчивостью бурша, не подходя под благословение.

_ Что такое, кому я сказал? — после минутного молчания произнес Николай Федорович.

— Сказали тем, кто вас расспрашивал обо мне, — бросил я столь же резко. Иерарх отвел глаза и промол­чал. — А я не был духовным сыном Михаила Яворско­го, — с глупым упорством повторял я.

— Не помню, не помню, — прогнусавил Платонов, проходя мимо.

Впоследствии мне приходилось неоднократно встре­чаться с Платоновым. Я говорил с ним в обычном поч­тительном тоне; ни он, ни я никогда не упоминали о прошлом.

103

 

 

В сентябре 1934 года Платонов взлетел на вершину обновленческой церкви.

Указом Священного синода от 1/IX-34 г. «Преосвя­щенный Николай, архиепископ Лужский, (был — А. К.) назначен Митрополитом Ленинградским взамен ушед­шего на покой митрополита Серафима (Руженцева)». Это назначение явилось результатом длительных за­кулисных маневров и интриг Н. Ф. Платонова.

«Бывало, приедет в Москву, и сразу же начинаются раз­говоры о митрополите Серафиме — и малоактивен, и что-то еще, и чего-чего только о нем не говорит», — вспоминал в 1943 году митрополит Виталий.

Действительно, между митрополитом Серафимом и Платоновым существовала давняя антипатия. Истоки этой антипатии, быть может, скрывались в коренной противоположности их характеров.

Трудно себе представить двух более отличающих­ся друг от друга людей, чем митрополит Серафим и Н. Ф. Платонов. Митрополит Серафим был выходцем из придворного духовенства, большую часть своей жиз­ни он провел в качестве священника дворцовой церкви в Стрельне. Это оставило неизгладимый след. Изящные, аристократические манеры, величавая осанка важного барина, утонченная вежливость, но с оттенком снисхо­дительности, — таков был протоиерей Руженцев (бу­дущий обновленческий митрополит).

В 1919 году, овдовев, он принимает монашество и возводится на архиерейскую кафедру в одном из севе­ро-русских городов. Присоединившись к обновленче­скому расколу с самого начала, епископ Серафим при­надлежал к числу так называемых тихих обновленцев — он спокойно и с обычным своим достоинством управ­лял различными русскими епархиями, пока в 1925 году не был назначен обновленческим митрополитом Мос­ковским.

104

 

 

В 1929 году, после перевода в Москву митрополита Вениамина (председателя синода), митрополит Сера­фим был переведен в Ленинград. Здесь он сразу же столкнулся с Н. Ф. Платоновым.

Морально чистоплотный и безукоризненно поря­дочный человек, любивший называть себя джентль­меном, митрополит Серафим относился с брезгливым отвращением к своему старшему викарию, который был фактически при нем «комиссаром». Понимая свое бес­силие в борьбе с Платоновым, митрополит соблюдал в отношениях с ним внешний такт и вежливость. Всем было известно, однако, что между двумя ленинградски­ми иерархами существуют холодные, напряженные от­ношения. И стиль митрополита был также совсем иной, чем у его собрата: он никогда не позволял себе в про­поведях личных выпадов против кого бы то ни было, никогда никого не задевал и ни перед кем не подхалим­ствовал.

Уволенный в сентябре 1934 года на покой, митро­полит отдыхал всего лишь полгода, — он умер б марта 1935 года и был погребен на Смоленском кладбище (по­сле торжественного отпевания в церкви св. Великому­ченицы Екатерины).

Между тем Н. Ф. Платонов 9 сентября 1934 года принял Ленинградскую епархию.

В первые же дни своего управления новый иерарх всячески старался повысить свой авторитет: имея ка­федру в Спасо-Сенновском Успенском соборе, он при­своил Андреевскому собору название митрополичьего крестового собора. Торжественные поездки в Карелию, Псков, Новгород, Боровичи должны были повысить его авторитет в провинциальных епархиях. Наконец, к сентябрю 1934 года относится первая акция Платонова во всероссийском церковном масштабе. Осенняя сессия Священного синода, которая назначила Платонова мит­рополитом Ленинградским, одновременно приняла ре­шение об избрании комиссии по изысканию средств

105

 

 

борьбы против «староцерковничества». Председателем комиссии был избран А. И. Введенский, в качестве чле­нов в состав комиссии входили митрополиты Петр Бли­нов, Николай Платонов, Михаил Орлов, Петр Сергеев, Василий Кожин и др.

С первого же момента инициативу в комиссии за­хватил Н. Ф. Платонов. Он выступил с сенсационным планом, основой которого был лозунг: «Бить врага его же оружием».

Согласно плану Платонова, обновленческий синод должен был объявить себя единственным законным хранителем Православия. «Староцерковничество» дол­жно было быть объявлено «еретичествующим раско­лом». В соответствии с этим все «староцерковные хиро­тонии», произведенные после 10 мая 1922 года (день «отречения» патриарха Тихона), должны были быть объявлены недействительными, все духовные лица, приходящие из «староцерковничества», могли быть приняты только через публичное покаяние, все храмы, которые переходили в обновленческую ориентацию, подлежали переосвящению (через чин малого освяще­ния).

Самым пикантным во всей этой платоновской за­тее было то, что всего лишь за несколько лет до этого обновленческие иерархи (в первую очередь сам Н. Ф. Платонов) с пеной у рта доказывали «неканоничность» и «незаконность» перерукоположений священнослужи­телей и переосвящений храмов. А. И. Введенский (сле­дует отметить к его чести) выступил вначале против «плана Платонова». Однако после нерешительного со­противления быстро сдал свои позиции. Другим обнов­ленческим иерархам, которые выражали свое недоуме­ние по поводу новоявленного «плана», было под сур­динку указано, что «план Платонова» согласован с не­которыми авторитетными инстанциями, которые жела­ют оживления церковной борьбы. Уже через месяц, 3 октября 1934 года, была созвана новая экстренная сес-

106

 

 

 

сия Синода (это была его последняя сессия, так как вес­ной 1935 года он уже был распущен). Синод, заслушав доклад Н. Ф. Платонова, принял так называемые ок­тябрьские указы, написанные Н. Ф. Платоновым. Сле­дует, впрочем, отметить, что, кроме нескольких теат­ральных покаяний, поставленных Платоновым в Ле­нинграде, никаких практических последствий «октябрь­ские указы» не имели. Сам Платонов очень громко кри­чал в своих речах о своем «православии». В январе 1935 года он выступил в Андреевском соборе с двухчасовым докладом о «новом этапе в истории обновленчества». Стоя на кафедре, Н. Ф. Платонов в течение двух ча­сов обливал грязью «староцерковников». Облеченный в стихарь А. Ф. Шишкин, стоя на ступеньках, подавал своему «владыке» нужные документы.

Какова была деятельность Николая Платонова в качестве митрополита Ленинградского? Смешно, конеч­но, отрицать блестящие административные способности Н. Ф. Платонова. «Как администратор он был бесподо­бен: им можно было любоваться, так у него всё было продумано, разумно, ясно», — говорил в прошлом году в беседе с пишущим эти строки о. С. Р. — один из бли­жайших помощников Платонова в последние годы его жизни. Трудно было, однако, что-нибудь сделать су­щественное в эти годы, когда церковная организация стремительно летела под откос.

Ровно через три месяца после вступления Плато­нова в должность был убит С. М. Киров. В марте 1935 года — на первой неделе Великого поста — начались массовые высылки из Ленинграда духовенства. Обнов­ленческое духовенство разделило общую участь: был выслан из Ленинграда один из старейших протоиереев о. Константин Шахов — духовник Николая Федорови­ча. Известный обновленческий деятель и проповедник о. Федор Разумовский остался в Ленинграде только благодаря тому, что снял с себя сан. В июне 1935 года раздался первый тревожный сигнал: был закрыт (и

107

 

 

вскоре снесен) ленинградский Вознесенский собор. Правда, Платонову удалось на этот раз взять «реванш»: вскоре в его ведение был передан Спасо-Преображенский собор на Литейном проспекте. Затем, однако, по­следовал ряд новых закрытий: в 1936 году были закры­ты Благовещенская и Екатерининская церкви на Ва­сильевском Острове, Захарие-Елизаветинская, Пантелеймоновская, Космо-Дамианская церкви — в цент­ральном районе города. Вскоре от обновленческой епар­хии осталось лишь несколько храмов, но и над ними нависла угроза закрытия. После самороспуска Синода было распущено и Ленинградское митрополитанское управление. Платонову предложили сдать пишущую машинку, вся переписка отныне велась в его канцеля­рии от руки, причем в качестве писца подвизался А. Ф. Шишкин.

Духовенство было охвачено пессимизмом и безна­дежностью. Впрочем, про самого Платонова это сказать нельзя. Лето 1936 года он счел наиболее удобным вре­менем для своей новой женитьбы. Избранницей митро­полита Платонова оказалась Марья Александровна -— певчая в хоре Андреевского собора. В июле 1936 года Н. Ф. Платонов объявил о предстоящей женитьбе ле­нинградскому обновленческому духовенству, а в авгу­сте того же года протоиерей о. Константин Томилин (ключарь Андреевского собора) обвенчал Николая Фе­доровича и Марью Александровну. Свадьба происхо­дила в соборе при наглухо закрытых дверях, в присут­ствии лишь небольшого числа прихожан. Новобрачный был одет в штатское — в синий шевиотовый костюм, священник и диакон поминали брачущихся как «рабов Божиих Николая и Марию», без всяких титулов...

Своеобразный характер носили отношения между Н. Ф. Платоновым и А. И. Введенским. Старые товари­щи, хорошо знавшие друг друга в молодости, они ни­когда друг друга не любили. «Легкомысленный чело­век», — говорил часто Платонов про Введенского. «Да

108

 

 

ведь он сумасшедший!» — сказал он однажды про сво­его знаменитого собрата в присутствии большого коли­чества мирян. Отзывы Введенского отличались боль­шим добродушием. «Умница, талантливый человек, но только бездушный, совершенно, совершенно бездуш­ный», — говорил неоднократно Введенский.

Отношения между двумя иерархами не ограничи­вались, однако, обменом колкостями. Были и более серьезные вещи. В 1931 году Н. Ф. Платонов читал курс лекций по гомилетике в Московской богословской ака­демии. Весь этот курс был целиком направлен против А. И. Введенского. Платонов с пеной у рта протестовал против жонглирования именами ученых, против пси­хологических экспериментов и импровизации, вторже­ния проповедника в не свойственные ему области — словом, против всего того, что являлось характерным для проповеднической манеры Введенского. Самая ли­ния Платонова в церковных вопросах резко противоре­чила линии Введенского: враг какого бы то ни было новаторства и экспериментаторства, глубокий консер­ватор в прошлом, Платонов выступал в качестве «рев­нителя Православия»: всякие разговоры о реформах всегда вызывали в нем раздражение. В то же время он был отъявленным политическим приспособленцем и си­кофантом (доносчиком). Короче говоря, «платоновщина» — это «живоцерковничество» тридцатых годов. От Красницкого Платонов отличался лишь большей скрытностью (он действовал более коварно и конспира­тивно) и меньшим размахом своей деятельности. Вся беда Платонова заключалась в том, что в тридцатых годах власти считали для себя неприемлемой какую бы то ни было Церковь и не нуждались в услугах даже са­мых раболепных холопов из числа церковников: эпоха нэпа (век Красницкого) уже прошла, а послевоенная эпоха (век Колчицких) еще не наступила -— пресмыка­ющиеся политиканы остались не у дел.

Не у дел остался Н. Ф. Платонов в 1937 году. В

109

 

 

сентябре этого года он был вызван в здание на Шпа­лерной улице — в ленинградское отделение НКВД. Он пробыл там два дня. Жене, которая в ужасе металась около здания НКВД, обрывая телефоны, было отве­чено:

— Вашего мужа здесь нет.

— Где же он? «— спросила упавшим голосом несча­стная женщина.

— Не знаем, — последовал лаконичный ответ.

Однако через двое суток, под вечер, Платонов при­шел домой, осунувшийся, побледневший, но в хорошем настроении.

— На днях уезжаем в Сочи, — объявил он с места в карьер испуганной жене.

Действительно, через три дня Платонов уехал от­дыхать с женой в Сочи (обычно он ездил в Крым). Сра­зу после отъезда уставшего обновленческого Владыки в Ленинграде начались поголовные аресты среди обнов­ленческого духовенства. В один день было арестовано более сотни человек. Среди арестованных находились: протопресвитер о. Николай Сыренский — настоятель (или как называли тогда «наместник») кафедрального собора Спаса-на-Сенной; прот. Константин Томилин — ключарь Андреевского собора и много других, глубоко порядочных священнослужителей, которые навсегда исчезли за роковыми стенами Шпалерной тюрьмы. От всего многочисленного ленинградского духовенства сра­зу осталась лишь жалкая горсточка — не более десяти-­пятнадцати человек.

Н. Ф. Платонов не подавал никаких признаков су­ществования; как говорили, он вел в это время идилли­ческий образ жизни, живя в маленьком домике на бе­регу Черного моря вместе с молодой женой. Приехал он в Ленинград только в ноябре. По-прежнему он уп­равлял остатками Ленинградской епархии. Однако не­которые его поступки вызывали всеобщее недоумение. Так, он совершенно перестал служить (в течение полу-

110

 

 

года — от августа до своего отречения — он служил лишь однажды, в Николин день).

В начале января 1938 года два обновленческих свя­щенника (о. Михаил Бакулев — настоятель церкви Смоленского кладбища и о. Сергий Румянцев — насто­ятель храма Спаса-на-Сенной) были вызваны к митро­политу.

«Покои» обновленческого митрополита в это время еще уменьшились. Большая квартира была переделена на две части. Квартира Платонова состояла из двух комнат: столовой и спальни, соединенных большим ко­ридором. Николай Федорович, со свойственным ему практицизмом и вкусом сумел, однако, выкроить при­емную, достойную его сана: часть коридора была от­делена и получилась крохотная комната. Большое окно было обращено прямо на Андреевский собор, в углу висела старинная икона и стоял облаченный архиерей­ский посох. Сам хозяин обычно сидел за раскрытым бюро в глубоком кресле, а рядом стояла фортепьянная табуретка для посетителя.

Войдя к митрополиту, оба священника подошли к нему под благословение. Митрополит, одетый в рясу, но без каких-либо знаков отличия (без креста и пана­гии), однако, отстранил руки, протянутые к нему за бла­гословением, и лишь облобызался с ними по обыкнове­нию. Затем, усадив их, дал каждому из них по листку, отпечатанному на машинке, и сказал:

— Прошу вас прочесть указ по епархии.

И ушел в другую комнату, затворив за собой дверь. В указе, под которым стояла подпись «Николай митро­полит Ленинградский», говорилось, что Ленинградская епархия, вплоть до назначения нового митрополита, разделяется на две части: в управление одной ее частью (Андреевский собор, Смоленское кладбище, Серафимовское кладбище) вступает прот. о. Михаил Бакулов; в управление другой ее частью (Спасо-Сенновский со­бор, Спасо-Преображенский собор и церковь Св. князя

111

 

 

Владимира на станции Лисий Нос) вступает о. Сергий Румянцев.

Священники переглядывались в полном недоуме­нии: так что же, значит, он уже не митрополит? В это время из соседней комнаты вышел хозяин (уже без ря­сы, одетый в штатский костюм).

— Итак, теперь я не имею к Церкви никакого от­ношения, сегодня мною подано заявление о снятии сана. Работайте без меня, желаю вам успеха.

Бывший митрополит, проводив их до лестницы, по-светски подал им на прощанье руку.

«Вышли мы, как в воду опущенные, — вспоминает один из участников этой встречи, — написали сразу рапорт в Моск­ву митрополиту Виталию, получили ответ о том, что будут даны указания, — и всё: ни указаний, ни привета, ни ответа».

Через несколько дней в «Известиях» и в «Правде» было опубликовано отречение Н. Ф. Платонова. Текст его отречения мы здесь не приводим, так как он недав­но перепечатан полностью в книге «Правда о религии» (Москва, 1959 г., стр. 369).

На этом можно было бы поставить точку. С этого времени Николай Платонов уже не существует как цер­ковный деятель и не должен интересовать историка Церкви. Но есть еще один фактор — психологический, и с этой точки зрения последние четыре года жизни Н. Платонова захватывающе интересны. О чем думал, что чувствовал этот недавний религиозный вития, став антирелигиозным пропагандистом?

Первое время после отречения Платонов бравиро­вал своим новым положением. Часто он выступал с до­кладами в заводских и фабричных клубах. Советская пресса благосклонно отнеслась к «кающемуся»: его от­речение, как я сказал выше, было напечатано в «Изве­стиях» и в «Ленинградской правде». Вряд ли можно считать случайностью то, что сразу после отречения Платонова началось новое наступление на Церковь: че-

112

 

 

рез месяц после его отречения был закрыт храм Спаса-на-Сенной, обновленческий кафедральный собор. Сра­зу после Пасхи был закрыт Андреевский собор. Еще через несколько месяцев была закрыта и церковь Смо­ленского кладбища. От всей обновленческой епархии в 1939 г. остались лишь Спасо-Преображенский собор и церковь на Серафимовском кладбище. Весь этот раз­гром был осуществлен, однако, исключительно адми­нистративными методами: нам неизвестен ни один слу­чай ухода из Церкви кого-либо из прихожан Андреев­ского собора. Самые верные почитатели Платонова, са­мые ярые его поклонники (такие, например, как Алек­сандра Ивановна Тележкина) без колебаний покинули Платонова, — и он остался совершенно один. Уныло и одиноко жили супруги Платоновы в маленькой квар­тирке на 6-й линии. Правда, в 1939 году, на закате жиз­ни, Платонова посетила последняя радость: в пятьде­сят лет, за три года до смерти, он стал отцом; худосоч­ный, слабый, полуживой ребенок был назван Андреем.

— Все-таки, кажется, вам навеки остался памятен Андреевский собор, — сказал Н. Ф. Платонову один из его старых прихожан.

— Да это не потому, это в честь... Жданова, — от­ветил бывший настоятель Андреевского собора.

Однако и эта запоздалая радость не украсила уны­лой жизни ренегата.

— Живем мы одни, никто к нам не ходит, никто у нас не бывает, — жаловалась его супруга.

— Ребенок слабый, ну, вдруг он умрет, — а крес­тить нельзя, — печально говорила в другой раз Марья Александровна.

В то время Н. Ф. Платонов работал хранителем музея истории религии. Ежедневно по ступенькам Ка­занского собора пробирался одетый в потертое пальто с поповской шапкой на голове, с портфелем под мыш­кой, человек. Светлая бородка и очки — вид старого учителя. Это был бывший митрополит Ленинградский,

113

 

 

много раз служивший в Казанском соборе в бытность свою архиепископом Гдовским — старшим викарием Ленинградской епархии.

Выступления Платонова, собиравшие вначале до­вольно большое количество народа, постепенно пере­стали кого-либо интересовать, — его доклады сплошь и рядом срывались из-за отсутствия слушателей. В га­зете «Безбожник», которая вновь стала выходить в это время в Москве большим форматом под редакцией Е. Ярославского, изредка печатались небольшие ста­тейки Платонова. В частности, перед Великим постом в 1941 году была напечатана небольшая статейка «Ис­поведь», вульгарная, плоская, в которой повторялись затхлые мещанские сплетни о священниках, под видом исповеди назначающих свидания женщинам.

Так дожили до войны, — и война одним ударом разрушила унылое, жалкое существование Платонова.

В августе 1941 года совершенно неожиданно и не­понятно была арестована Марья Александровна, его жена (причины ареста неясны, говорят, что она обви­нялась в спекуляции). Через месяц умер от голода двух­летний ребенок, отданный отцом кому-то на воспита­ние. В это же время эвакуировался из Ленинграда му­зей истории религии. Хранитель музея в течение нес­кольких суток не спал, упаковывая фонды. Всё было бережно упаковано и вывезено из Ленинграда — доку­менты, картины, диаграммы, плакаты. Забыли вывезти лишь один ценный экспонат — самого злополучного хранителя музея. Подобно госпоже Раневской, хозяева забыли в оставленном доме своего старого и уже не­нужного слугу...

Я увидел его в последний раз в ноябре 1941 года, в самое тяжелое время блокады, когда еженедельно уменьшалась продовольственная норма и на улицах Ленинграда появлялись первые трупы. В декабре Ле­нинград был уже завален ими.

В небольшой столовке для научных работников (в

114

 

 

Этнографическом переулке) я увидел его, сидящего в вестибюле, исхудавшего, бледного, жалкого... Я ни разу не говорил с ним после его отречения и, встречая его на улице, демонстративно с ним не здоровался, но сейчас меня почему-то потянуло к нему, и, подойдя, я оклик­нул его по имени:

— Николай Федорович!

Встав, он вежливо поздоровался. Мы обменялись рукопожатием.

— Как вы поживаете, Николай Федорович? — спросил я.

— Плохо, очень плохо, голубчик, семья распалась, а сейчас съел карточку, до двадцатого ничего не дадут, — сказал он упавшим голосом.

Это значило, что он получил по продовольственной карточке ту мизерную норму, которая полагалась на десять дней.

— С сердцем плохо, аорта... — пожаловался он.

Я попробовал (со свойственной мне бестактностью) заговорить на идеологические темы, — он устало мах­нул рукой:

— Не знаю, не знаю, ничего я теперь не знаю...

«Конченный человек», подумал я, отойдя от него.

Конец наступил через несколько месяцев, весной.

В феврале — всеми оставленный, одинокий, голод­ный — он постучался к Александре Ивановне Тележкиной, своей старой прихожанке, обожавшей его всю жизнь.

Она открыла перед ним свои двери и приютила в своей маленькой комнатке его, своего бывшего влады­ку, и поделилась с ним последним куском хлеба.

И еще в одни двери постучался отверженец — в двери Церкви. На третьей неделе Великого поста, в среду, во время литургии преждеосвященных даров в Николо-Морском соборе происходила общая исповедь. Исповедовал престарелый протоиерей о. Владимир Ру­мянцев. Неожиданно в толпу исповедников замешался

115

 

 

Платонов и начал громко каяться, ударяя себя в грудь. Затем в общей массе он подошел к священнику. О. Вла­димир молча накрыл его епитрахилью и произнес раз­решительную молитву.

— Господи, благодарю Тебя за то, что Ты простил меня! Веровал, верую и буду веровать! — воскликнул он, отходя от святой чаши.

Он умер на другой день, в холодный ленинградский мартовский день, и погребен на Серафимовском кладби­ще в братской могиле, среди беспорядочной груды тру­пов умерших от голода людей.

— Он был человеком большого ума и большого сердца, — сказал о нем в 1946 году митрополит Нико­лай, его старый товарищ и друг.

— Царство ему Небесное! — тихо молвил, пере­крестившись, А. И. Введенский, старый его противник, в 1946 году, также уже больной, разбитый параличом, за месяц до смерти, после того, как я рассказал ему об обстоятельствах смерти Платонова.

— Царство ему Небесное! — восклицаю и я, про­щаясь навсегда с Платоновым, и да послужит его судь­ба грозным предостережением для всех колеблющихся, сомневающихся, стоящих на грани предательства.

О самих предателях мы не говорим, — на них ни­какие предостережения уже не подействуют.

«Нет существа более презренного, чем предатель, — говорил в свое время А. М. Горький, — и даже сыпно­тифозную вошь можно оскорбить, сравнив ее с преда­телем».

(Окончание следует)

116 Надпись: GRANI

 

 

 

А. Краснов

ЗАКАТ ОБНОВЛЕНЧЕСТВА

Из воспоминаний

Тридцатые годы были тяжелой полосой в жизни А. И. Введенского. В 1929 году он последний раз высту­пил на диспуте в Политехническом музее. Этим выступ­лением заканчивается продолжительный, самый блестя­щий период его деятельности. Тридцатые годы — годы непрерывных стеснений. В 1931 году, после закрытия храма Христа-Спасителя, начинается период кочевья А. И. Введенского по московским храмам. Вначале он служит и проповедует в храме свв. апостолов Петра и Павла на Басманной улице, здесь же помещалась Бого­словская академия. В 1934 году новый страшный удар — закрытие храма Петра и Павла, одновременно закры­вается Академия — без формального запрещения, «за отсутствием помещения». А. И. Введенский переходит со всей паствой в Никольский храм на б. Долгоруков­ской, ныне Новослободской улице. 1935 год -— «самороспуск» Синода. А. И. Введенский остается в самом неопределенном положении. Его официальной должно­стью была должность заместителя председателя Синода.

1936 год — закрытие Никольского храма. А. И. Вве­денский переходит в церковь Спаса-на-Спасской, по Б. Спасской улице. Здесь он прослужил полтора года. В

__________

Окончание. Начало см. в «Гранях» №86. — Р е д.

235

 

 

1938 году он переходит в свою последнюю резиденцию — в Старо-Пименовскую церковь, стены которой увиде­ли его погребение.

Самый страшный удар из всех, какие испытал ког­да-либо в жизни А. И. Введенский, был нанесен ему б декабря 1936 года. На другой день после принятия «сталинской» конституции знаменитый проповедник был вызван в «Церковный стол при Моссовете». Здесь третьестепенный чиновник, с невыразительным, незапо­минающимся лицом, сухо сообщил, что поскольку новая конституция разрешает отправление религиозного куль­та, но не религиозную пропаганду, служителям культа запрещается произносить проповеди. Впоследствии та­кое толкование конституции было официально опро­вергнуто. В тот момент для А. И. Введенского это был удар грома среди ясного неба. Представьте себе Ф. И. Шаляпина, которому бы запретили петь, или Шопена, которому запретили бы играть, или Врубеля, которому бы отрубили правую руку, — эффект будет примерно тот же. Впоследствии, правда, было разъяснено, что проповеди могут произноситься тогда, когда они явля­ются «неотъемлемой частью богослужения».

Однако от этого было не легче: знаменитый пропо­ведник и апологет превратился в «учителя церковно­приходской школы», — единственной дозволенной ему темой стало объяснение праздников. И странно, внезап­но и непостижимо чудесный проповеднический дар покинул его, все проповеди, которые произносил А. И. Введенский после 1936 года, оставляли досадное и тяго­стное впечатление: вдруг погас огненный темперамент, исчезли гениальные озарения и дивные взлеты — на кафедре стоял заурядный священник, который неимо­верно длинно и скучно излагал давным-давно всем из­вестные истины. А. И. Введенский — блестящий пример того, как под влиянием внешних стеснений тускнеет и гибнет даже самый яркий талант. И психологически Введенский сильно деградировал.

236

 

 

В 1937 году Александр Иванович чудом избежал ареста. В течение всего года он жил под дамокловым мечом. Однажды ночью в передней раздался звонок. Что тут началось! Домашние суетились в паническом ужасе, наскоро сжигали какие-то бумаги, сам хозяин второпях одевался. Жертвенно бледный, он отправился откры­вать дверь. Вздох облегчения — его духовная дочь, почувствовав себя тяжело больной, послала за своим духовником.

Во главе обновленческой церкви стоял тогда митро­полит Виталий — «Первоиерарх».

Я хорошо знал владыку. Он был исправным, исто­вым (как говорят обычно, «благоговейным») священни­ком. Он был, безусловно, искренне верующим челове­ком, и человеком добропорядочным (в обывательском смысле этого слова). Однако всякий раз, когда я с ним говорил о богословии, у меня всегда мелькала в голове невольная ассоциация — «бухгалтер».

Человек аккуратный, скрупулезно-пунктуальный в служебных делах, почтительный по отношению к на­чальству, митрополит Виталий действительно чем-то смахивал на провинциального бухгалтера средней руки.

«Так и остался белевским протоиереем», -— говари­вал часто про него Александр Иванович. По своему кру­гозору и образованию владыка всю жизнь так и не по­шел дальше Белева: главным источником его познаний были «Епархиальные ведомости» Тульской епархии. На них он обычно ссылался как на высший авторитет вся­кий раз, когда речь заходила о философских и социаль­ных проблемах. Трудно было себе представить больших антиподов, чем митрополит Виталий и его знаменитый собрат и однофамилец (мирское имя митрополита Ви­талия — Владимир Васильевич Введенский). В свое время владыка Виталий стал председателем Синода ми­лостью А. И. Введенского. Об этом избрании Александр Иванович со свойственным ему юмором рассказывал так: «Умер митрополит Вениамин, и мы не знаем, кого

237

 

 

избрать вместо него. И вот вспоминаю — в Туле есть архиерей, монах, борода длинная-длинная, седая, кар­тинная... Подумали и решили — быть ему предом в Си­ноде...»

Став в 1927 году господином положения, владыка Виталий сразу стал прибирать к рукам А. И. Введенско­го. «В это время достаточно мне было что-нибудь пред­ложить, чтобы сказать с уверенностью — сделают на­оборот».

Таким образом, в период с 1937 по 1941 г. А. И. Вве­денский растерял всё то, что было смыслом его жизни: ораторская и апологетическая деятельность стала невоз­можной, о реформационной деятельности не могло быть больше речи. Административная деятельность (жалкая и урезанная) стала невозможной. Сильный человек, возможно, вырос бы духовно, пошел бы на подвиг, под­нял бы над головой огненный факел страдания и любви...

Но Введенский не был сильным человеком и не был из числа тех, которые способны на подвиг.

И вот в этот период он сразу опустился, потускнел — неуловимые раньше мещанские, пошленькие черточ­ки, которые есть у всякого, у Введенского в это время выступили особенно выпукло и резко. Семейная ситуа­ция, всегда запутанная, в эти годы обострилась до край­ности: его личная жизнь превратилась в бедлам...

Равнодушный раньше к житейскому комфорту, Александр Иванович в это время становится страстным приобретателем-коллекционером. Каких только коллек­ций он ни собирал в это время: и коллекцию картин, и коллекцию бриллиантов, и даже коллекцию панагий.

Коллекции он собирал неумело, ловкие предприни­матели обманывали его, как ребенка. Все «старинные» картины фламандских мастеров оказывались сплошь и рядом произведениями «толкучего» рынка. Бриллианты оказывались стекляшками. Возраст «древних» панагий не превышал пятидесяти лет. Но он не хотел верить

238

 

 

этому, страшно гордился своими коллекциями, по-дет­ски радовался каждой находке.

Покупка собственного автомобиля (тогда собствен­ные автомобили были редкостью) радовала его сердце. Он начал полнеть и сразу заметно постарел.

Лишь музыка и литургийная молитва, искренняя и пламенная, были единственными просветами в его жизни.

Между тем на Западе в 1939 году уже слышались грозные раскаты. В конце 1939 года грянула кровопро­литная и жестокая финская война. Надвигался 1941 год — год великой войны, великого Суда!

СУД

О, сколько тайной муки

В искусстве палача:

Не брать бы вовсе в руки

Тяжелого меча.

Ф. Сологуб

Перо историка — меч.

Перо мемуариста — секира палача.

И самое ужасное, когда эта секира направлена про­тив любимых и близких, против самого себя. Ибо исто­рик и мемуарист — оба слуги истории, и в качестве судебных исполнителей им часто приходится исполнять палаческие функции.

Война 1941 — 45 гг. — это суд над народами, над пра­вительствами, над партиями и — над церквами.

Обновленчество предстало в эти годы перед судом истории и услышало грозный приговор: «Да погибнет!»

А. И. Введенский любил вспоминать, как в неделю «Всех Святых в Земле Российской просиявших» 22 июня

239

 

 

1941 г., после литургии, благословляя молящихся, он узнал от иподиакона о начале войны.

А. И. Введенский в первые же дни войны выступил с рядом патриотических деклараций. Искренни ли они были? Безусловно, да. Старый интеллигент, воспитан­ный в либерально-демократических традициях, Алек­сандр Иванович питал прямо физиологическое отвраще­ние ко всем человеконенавистническим теориям и пар­тиям. Гримаса отвращения передергивала его гладко выбритое лицо (незадолго до войны он сбрил усы), ког­да он произносил такие слова, как «черносотенцы», «Со­юз русского народа», «фашизм». Глубокий интернацио­налист (пожалуй, в известном смысле его можно назвать космополитом), для которого одинаково были дороги Анри Бергсон и Достоевский, Шопен и Рахманинов, Введенский не переносил какого бы то ни было шови­низма. Всякие национальные предрассудки ему были чужды.

«У меня было два великих современника, — гово­рил он часто, — Альберт Эйнштейн и Рабиндранат Та­гор» (конечно, за «Гитанджали»). Для Введенского вой­на была не только и не столько борьбой за отечество, Отечественной, сколько борьбой против темного, чело­веконенавистнического, дьявольского начала, воплотив­шегося в фашизме. И ему казалось, что в горниле вой­ны сгорят все те пороки, которые были присущи сталинско-ежовской системе. Мне вспоминается один очень откровенный разговор, который у нас произошел весной 1943 года в Ульяновске.

«Быть может, мы не понимаем Сталина, — говорил он. — Он прежде всего военный человек, и вся его по­литика неразрывно связана с предвидением войны. По­бедой в войне эта политика исчерпает себя».

Я выразил несогласие. Победа в войне вскружит голову Сталину и тем, кто стоит за ним, и они увидят в этой победе оправдание своих методов. После победы над фашизмом, говорил я, предстоит упорная борьба у

240

 

 

нас на родине — против самодурства, произвола и еди­ноличной власти. «Может быть, может быть, — сказал он задумчиво, — но это уж вы боритесь, а я устал, с меня довольно». И он замолк надолго, смотря куда-то вдаль... Мы стояли с ним на Венце — на самом возвы­шенном месте Ульяновска. Чудесная, широкая-широкая Волга расстилалась перед нами. Вдали догорал закат, легкий ветерок трепал его курчавые волосы (он был без шляпы). «Видите, какой закат и какая красота, а вы говорите — бороться», — сказал он наконец.

— А фашизм?

— Да, победить фашизм — это большая задача, и ее хватит на одно поколение. Поймите, крови у людей мало, и ее надо жалеть!

Я закусил удила — природная вспыльчивость взяла верх над иерархической субординацией.

— Антонин Грановский говорил бы не так! — бряк­нул я вдруг запальчиво.

— Антонин... так ведь он всю жизнь мучился с пе­ченью, умер от рака желчного пузыря. Вы тоже будете в старости болеть печенью, предсказываю вам это, мой милый борец.

Сейчас в Пятигорске, глотая горячую противную воду, которая якобы должна помогать от болезни пече­ни, я часто вспоминаю разговор на Волге и сделанное мне предсказание...

Религиозно-патриотическая деятельность во время войны была единственным, на что, как оказалось, был еще способен А. И. Введенский. Война снова выдвинула его в первые ряды: в эти дни все люди с популярными именами пошли в ход. В августе 1941 года митрополит Виталий, растерявшийся и совершенно беспомощный (его секретарь, проф. Варин, умер незадолго до войны), по чьему-то совету отказывается от власти и передает ее А. И. Введенскому. Введенский берется за дело с нео­быкновенной энергией (это, кажется, последняя вспыш­ка энергии в его жизни).

241

 

 

Свое восхождение на вершину духовной власти он решил сделать импозантным: прежде всего, он ввел но­вый титул: «Святейший и блаженнейший Первоиерарх Московский и всех православных церквей в СССР». Эпитеты «святейший» и «блаженнейший» были заим­ствованы Александром Ивановичем из титула грузин­ского патриарха — католикоса. Что касается титула «Первоиерарх», то Александр Иванович со свойствен­ным ему юмором говорил следующее: «Не знаю, не знаю — это новый сан. Поэтому я сам не знаю своих полно­мочий. Вероятно, они безграничны». Некоторые, правда, указывали на то, что этот сан был принят, мягко выра­жаясь, неканоническим путем — без санкции собора. Следует, однако, отметить, что все имеющиеся в нали­чии обновленческие епископы одобрили этот титул.

Во время войны были следующие правящие обнов­ленческие епископы:

1. Александр Введенский — первоиерарх Москов­ский и всех православных церквей в СССР.

2. Митрополит первоиерарх Виталий — с правами правящего архиерея.

3. Митрополит Корнилий Ярославский и Ростов­ский.

4. Митрополит Мельхиседек Архангельский.

5. Митрополит Василий Кожин Ворошиловградский и Орджоникидзевский (Северокавказский).

6. Архиепископ Петр Турбин Тульский.

7. Митрополит Филарет Свердловский (назначен в 1942 году, проживал в Ирбите).

8. Архиепископ Владимир Иванов Краснодарский.

9. Архиепископ Андрей Расторгуев Ульяновский и Мелекесский (в 1943 г. в апреле переведен в Москву с титулом архиепископа Звенигородского).

10. Епископ Сергий Ларин (в октябре 1941 г. руко­положен во епископа Звенигородского). В 1943 г. — епи­скоп Ташкентский и Среднеазиатский.

242

 

 

11. Епископ Димитрий Лобанов Рыбинский, руко­положен в 1942 г.

12. Епископ Сергий Румянцев (управляющий Ле­нинградской епархией, рукоположен в 1943 г.).

Кроме того, во время войны были призваны с по­коя:

архиепископ Анатолий Синицын (в 1943 г. назначен архиепископом Алма-Атинским);

архиепископ Сергий Иванцов, бывший Запорож­ский, с 1944 г. управляющий делами при первоиерархе.

Пребывая на покое, служил в качестве приходского священника в одном из киргизских сёл архиепископ Гавриил Ольховик.

Все эти архиереи в большинстве своем были совер­шенно посредственными людьми. Лишь четверо из них возвышались над средним уровнем.

Сам Александр Иванович был наиболее высокого мнения о Северокавказском митрополите Василии Ива­новиче Кожине. «Вот кого я хотел бы видеть после себя первоиерархом, — часто говорил он, — он управлял бы церковью не хуже, а, может быть, и лучше меня».

В. И. Кожин (впоследствии митрополит Ермоген) был действительно великолепным администратором, че­ловеком веселым, общительным, обладателем живого сангвинического темперамента. Умный и тактичный, он добился крупных успехов на Северном Кавказе. Од­нако, читая его донесения, рапорты, письма первоиерар­ху, я всегда испытывал тягостное чувство. Как же бед­на Русская Церковь, думал я, если это — самый выда­ющийся из епископов. Как сейчас вижу эти ровные строчки, написанные четким, крупным почерком, — бес­конечные жалобы на соседа Владимира Иванова, благо­даря которому, если верить Василию Ивановичу, гибнет обновленчество на Кубани; бесконечные восхваления Северокавказской епархии, где, если опять-таки верить Василию Ивановичу, обновленческое дело идет семи­мильными шагами вперед и закреплено на столетия. Ни

243

 

 

одного живого слова, ни одной своеобразной мысли, ничего такого, что возвышалось бы над местническими провинциальными интересами.

Своеобразным и энергичным человеком был Андрей Иванович Расторгуев (поныне здравствующий* попу­лярный московский протоиерей). «Мужик с характе­ром», — сказал про него однажды митрополит Виталий.

Действительно, всё обнаруживало в архиепископе Андрее властного, деловитого, крепкого хозяина, начи­ная от синей бархатной рясы, кончая кучерски выбри­тым затылком. Волжская окающая речь (он был выход­цем из весьма известной на Волге старообрядческой тор­говой семьи), властные окрики на причетников и, наря­ду с этим, елейность, степенность, уставная строгость — от него так и веяло Мельниковым-Печерским. Он любил служить, служил истово, чинно. Его заветной мечтой было построить службу точно по типикону.

Впрочем, Андрей Иванович был интеллигентным, начитанным человеком. Он хорошо знал Вл. Соловьева, интересовался искусством, хорошо знал живопись и те­атр. Человек солидный и рассудительный, архиепископ Андрей питал непреодолимое отвращение ко всему экс­травагантному, эксцентричному. Уже через неделю по­сле моего рукоположения во диакона Андрей Иванович (рапортом № 11 за 1943 год) предлагал лишить пишу­щего эти строки сана, как «неспособного к священнослужению». Не знаю, предвидел ли тогда мой непосредст­венный начальник (он был им, впрочем, лишь формаль­но, т. к. я считался диаконом при первоиерархе и зави­сел исключительно от А. И. Введенского), что Александр Иванович передаст этот рапорт мне в руки со словами: «С каким удовольствием он лишил бы сана и меня».

Я всегда спрашивал себя, что привело к обновлен-

* Протоиерей Андрей Расторгуев скончался 22 декабря 1970 года. — Ред.

244

 

 

честву этого устойчивого, консервативного человека. Однажды я задал этот вопрос своему шефу.

— Ну что вы, какой он обновленец, — получил я быстрый ответ, — просто семейные обстоятельства... Но и большинство обновленцев теперь такие.

— Где же настоящие? — спросил я.

— Ну что в жизни есть настоящего, — отшутился первоиерарх.

В самом деле — типикон и обновленчество... Каких только парадоксов не рождает жизнь.

Следует отметить также епископа Сергия Ларина (теперь архиепископа Пермского) *.

Как увидим ниже, С. И. Ларин стал на короткое время чуть ли не главой обновленчества.

Обладатель бурной и запутанной биографии, че­ловек страстный, темпераментный и честолюбивый, епи­скоп Сергий был единственным из обновленческих ар­хиереев, который противопоставлял себя А. И. Введен­скому и имел свое суждение.

Епископ Сергий был самым талантливым после Введенского архиереем: хороший оратор, человек не ли­шенный литературных способностей, обладавший пыт­ливым острым умом, он мог бы стать выдающейся фи­гурой в истории Русской Церкви. Но, к сожалению, не­достаточная разборчивость в средствах, слишком интим­ное соприкосновение с некоторыми одиозными органа­ми власти скомпрометировали честолюбивого, хотя и, несомненно, искренно верующего владыку в глазах ду­ховенства и мирян.

Самым чистым и порядочным из обновленческого епископата являлся, несомненно, сын почтенного ле­нинградского протоиерея (староцерковника), интелли­гентный и начитанный о. Сергий Румянцев. В ранней юности он стал обновленцем по глубокому внутреннему

* Умер в 1967 году в сане архиепископа Ярославского и Ро­стовского. — А. К.

245

 

 

убеждению. Благоговейный священнослужитель, ис­кренно религиозный человек, о. Сергий в свое время подвергался репрессиям и пользовался общим уваже­нием со стороны верующих ленинградцев. Он никогда не искал епископства и был рукоположен во епископа Ладожского в 1943 году как самый популярный из об­новленческих священнослужителей, переживших ле­нинградскую блокаду. Все эти архиереи на протяжении войны смирно сидели по местам, произносили патриоти­ческие речи, собирали пожертвования на армию и пи­сали почтительные донесения своему первоиерарху. Больше всего они боялись упоминания о своем обнов­ленчестве — о нем не говорили ни с церковной кафедры, ни в частных разговорах. Как однажды выразился Александр Иванович, обновленчество стало чем-то вроде венерической болезни: о нем неприлично упоминать в обществе и его тщательно скрывают. По существу, уже в начале Отечественной войны обновленчество умерло, так как обновленцы сами от него отказались — стара­лись как можно меньше отличаться от староцерковни­ков.

Переломным моментом в жизни обновленческого руководства явилась эвакуация высшего духовенства из Москвы. В октябре 1941 г., в дни самых горячих и упорных боев в Подмосковье, в которых решалась судь­ба столицы, в квартире Введенского, в Сокольниках, раздался телефонный звонок. Приятный мужской голос с некоторой картавостью вежливо попросил А. И. Вве­денского прибыть в Московский Совет, в отдел эвакуа­ции. Там, в отделе эвакуации, одетый в форму МГБ ге­нерал с совершенно очаровательной любезностью сооб­щил, что А. И. Введенский со своей семьей и митропо­лит Виталий сегодня вечером эвакуируются в Оренбург. «Там, в глубоком тылу, вам будет удобнее управлять Церковью», — вежливо заключил он разговор.

Как огорошенный, вышел Введенский и снова вер­нулся, стал указывать на полную невозможность оста

246

 

 

вить Москву без епископа, на то, что он не может со­браться с семьей так быстро, и на то, что эвакуация высшего духовенства из центра в тот момент, когда по всей стране развертывается грандиозная религиозно-­патриотическая кампания, совершенно невероятная вещь.

На все эти возражения генерал отвечал односложно: «Военная необходимость». Что же касается отсутствия епископа, он сказал: «Рукоположите кандидата, тем бо­лее, что он у вас есть, ну, хотя бы этот молодой священ­ник в Сокольниках». Речь шла о С. И. Ларине.

День эвакуации из Москвы был, вероятно, самым хлопотливым днем в жизни Александра Ивановича: предстояло в один день собраться в дальний путь вме­сте с большой семьей, собрать вещи и... рукоположить епископа.

Это рукоположение состоялось в тот же день в Воскресенском соборе (в Сокольниках) самым необыч­ным образом. Ввиду полной невозможности совершить литургию, наречение и хиротония должны были состо­яться в четыре часа дня. Чин наречения и хиротонию должны были совершить двое — А. И. Введенский и митрополит Виталий. Виталий, однако, опоздал к нача­лу, Введенский начал чин наречения один. Он рассеян­но слушал цветистую речь рукополагаемого, когда с трамвайной остановки прибежал запыхавшийся Вита­лий и занял свое место рядом с А. И. Введенским. Сразу же после наречения архиереи облачились в ризы и, став у престола, возложили руки на посвящаемого. Неболь­шой хор пропел «Аксиос». Хиротония совершилась*. В тот же вечер к запасным путям Казанского вокзала подъехал автомобиль, из которого вышли элегантный взволнованный интеллигентный человек с внешностью киноактера, в модном осеннем пальто и мягкой шляпе,

* Описание хиротонии дается мною со слов А. И. Введен­ского. — А. К.

247

 

 

и седобородый высокий, богатырского вида старик — А. И. Введенский и митрополит Виталий. Рядом с ними стояли: миловидная, хорошо одетая молодая блондинка и пожилая женщина в черном платье, похожая на мона­хиню. Пижонистый молодой человек с усиками, похо­жий на Александра Ивановича, и другой молодой чело­век с рыжей бородкой и с безумными, дико блуждаю­щими глазами, от которого пахло водкой, хлопотали око­ло багажника. Это была семья первоиерарха. Появив­шийся невесть откуда генерал быстро усадил их в ва­гон. Там уже сидело несколько скромно одетых людей (руководителей баптистской общины) и такой же скром­ный бородатый человек (одноглазый) — старообрядче­ский архиепископ Московский и всея Руси Иринарх.

Едва уселись по местам, как в дверях началась су­матоха — внесли чьи-то вещи, почтительно раскрылись двери вагона: в вагон вошел среднего роста старичок с седой окладистой бородой, в золотом пенсне, с подерги­вающимся нервным тиком лицом, одетый в рясу и мона­шескую скуфейку. «Какая встреча!» — бросился к нему Введенский. Улыбнувшись, старичок дружески с ним облобызался. «Да, да, какая встреча!» — сказал пожи­лой, профессорского вида блондин, сопровождавший старичка, и тоже троекратно облобызался с Введенским.

Вошедшие были старые знакомые Введенского: в последний раз Введенский видел старичка в скуфейке девятнадцать лет назад, осенью 1922 года. А. И. Введен­ский был тогда молодым преуспевающим протоиереем — зам. председателя ВЦУ*, а старичок был членом ВЦУ, и на осенней сессии в 1922 году они сидели рядом. Теперь Введенский, уже немолодой и непреуспевающий, был первоиерархом обновленческой церкви, а вошед­ший носил в это время титул: «Патриарший Местоблю­ститель Блаженнейший Сергий, Митрополит Москов­ский и Коломенский». Рядом с ним стоял петроградский товарищ юношеских лет Введенского — митрополит

* Высшее церковное управление. — Ред.

248

 

 

Киевский и Галицкий Николай.

Полный, осанистый протоиерей* с благообразным лицом, которое очень портили косые, хитренькие и злоб­ные глаза, стоя рядом, любезно улыбнулся. Генерал МГБ улыбался снисходительно и иронически, братья баптисты и старообрядческий архиерей, скромно поту­пившись, искоса наблюдали за лобызаниями друзей. Прелестная блондинка нервно пеленала ребенка.

Так началось не имеющее прецедентов в истории Русской Церкви путешествие иерархов вглубь страны. Чего-чего только не было во время этого путешествия. Под Рузаевкой митрополит Сергий почувствовал себя плохо. Люди в белых халатах забегали вокруг него. Здесь было получено из Москвы сообщение об измене­нии маршрута: по просьбе патриаршего местоблюсти­теля вагон вместо Оренбурга отправили в Ульяновск. В этот день впервые шепотом было произнесено имя: «Алексий Симанский» (это было тогда, когда митропо­литу Сергию было особенно плохо. Вскоре, однако, мит­рополиту стало лучше — путь продолжали). Под Улья­новском произошла бурная ссора между братьями (сы­новьями Введенского), перешедшая в бой, который по своей ожесточенности не уступал настоящей битве. По­давленный бурным темпераментом своих сыновей, Введенский растерянно молчал. Митрополит Сергий робко жался в угол. За окнами мелькали сосны и ели...

Наконец через неделю поезд прибыл в Ульяновск — город, который в течение двух лет (1941—43 гг.) был русским Ватиканом, церковной столицей — местопребы­ванием высшего русского духовенства. В это время Уль­яновск был районным городком Куйбышевской области. До смешного мало изменившийся со времен Гончарова, городок жил тихой сонной жизнью: в городе почти не было тогда заводов, отсутствовала трамвайная линия, автомобили насчитывались единицами.

* Н. Ф. Колчицкий. — А. К.

249

 

 

Война, однако, вторглась и сюда, в эту тихую волж­скую заводь: плачущие матери, первые эвакогоспитали, эвакуированные москвичи, фантастические цены на рынке. Здесь была одна маленькая церковка на кладби­ще, похожая на часовню, в которой служил молодой ие­ромонах с весьма сомнительной репутацией, много ко­чевавший по различным течениям, в прошлом григорьевец, потом обновленец, ныне и сам хорошо не знавший, кто он такой. После прибытия поезда с патриаршим местоблюстителем, молодой иеромонах немедленно изъ­явил свою покорность, и кладбищенская церковь стала первым форпостом Московской патриархии на Ульянов­ской земле. Однако форпост был слишком жалкий: пат­риаршему местоблюстителю негде было даже остано­виться; начались лихорадочные поиски храма. Эту проблему разрешить оказалось не так просто: в Улья­новске — городе, когда-то богатом церквами, не оста­лось не только церквей, но даже храмовых помещений. Гигантская статуя Ленина возвышалась на самом высо­ком месте города, где когда-то был собор. Сквер был разбит на месте древнего Вознесенского храма. Две го­родские церкви — Ильинская и Германовская — не бы­ли еще снесены, хотя и давно бездействовали. Однако были настолько исковерканы, что привести их быстро в сколько-нибудь сносный вид, да еще в военное время, было совершенно невозможно. После долгих совещаний в горсовете Колчицкого озарила блестящая идея — пе­реоборудовать под патриархию бывший костел на улице Водников (бывшая Шатальная) с примыкающим подсоб­ным помещением, где когда-то жил ксёндз. Вскоре в бывшем костеле открылась небольшая церковка с гром­ким названием Казанский собор, а в бывшую квартиру ксендза въехал патриарший местоблюститель.

Таким образом, на берегах Волги православие одер­жало грандиозную победу над католицизмом — увы, кажется, это единственная победа за последние сто лет. Что касается Введенского, то первые два дня он сидел

250

 

 

в вагоне. «Ульяновск так меня ошарашил, что я бук­вально не мог себя заставить сдвинуться с места», — вспоминал он. Наконец ему было сказано: «Ищите, лю­бое помещение, которое вам понравится, отдадим под храм». После этого Александр Иванович предпринял экскурсию по городу. В результате долгих поисков он забрел в самый отдаленный район Ульяновска — на Куликовку. Здесь он увидел странное помещение — деревянный дом (без купола), но несколько напоминаю­щий церковь.

— Бабушка, что здесь раньше было? — спросил он у первой попавшейся старушки.

— Церква, церква здесь была, гражданин, Неопа­лимая Купина, — ответила бабушка.

«Вот здесь будет наш храм», подумал первоиерарх и стал узнавать, что находится здесь теперь. Энтузиазм Александра Ивановича значительно остыл, когда он уз­нал, что теперь здесь находится склад МГБ. Однако обещание было выполнено: на другой же день весь скарб был выброшен из помещения и на дверях появи­лось следующее объявление: «Ввиду предстоящего от­крытия храма, просят верующих жертвовать иконы». В городском музее Александр Иванович разыскал цар­ские врата и образ Неопалимой Купины, митрополит Виталий договаривался со столяром насчет престола, высчитывая с карандашиком в руках длину и ширину. Новый храм был вскоре освящен: на престоле был по­ложен антиминс из какого-то давно закрытого храма, на котором корявым почерком было написано черными чернилами: «Божией Милостью, митрополит Александр Введенский». Полусельский деревянный храм неожи­данно стал религиозным центром обновленчества на Руси.

Довольно поместительный внутри, он совершенно не отапливался. Дары часто замерзали в святой чаше. Иней лежал на стенах. Зимой там был почти полярный холод. Одетый в шубу с поднятым воротником и в ва-

251

 

 

ленках, на клиросе читал и пел, исполняя обязанности псаломщика, недавний первоиерарх — митрополит Ви­талий. В храме обычно присутствовало десять-пятнад­цать бабушек, укутанных вместо шуб в одеяла. По вос­кресеньям народу было больше; иной раз набиралось свыше сотни человек. Все они с некоторым изумлением смотрели на бритого, горбоносого проповедника, кото­рый сотрясал своим прославленным голосом деревянные стены и поражал молящихся своеобразной манерой слу­жения.

И сейчас, в старости, манера служить у него оста­лась прежняя полудекадентская: от каждого слова, от каждого жеста веяло Блоком, Сологубом — дореволю­ционным декадентским Петербургом.

Он жил неподалеку, на улице Радищева, 109, сни­мая две комнаты в деревянном доме. И здесь, в Улья­новске, он не изменял обычного образа жизни: рояль был главным украшением скромной комнатки. День на­чинался с Шопена, вечером обычно вступал в свои пра­ва Лист. «Ваше Величество, нельзя ли играть потише, а то у нас дети», — обратилась однажды к А. И. Введен­скому соседка. Александр Иванович без малейшего изумления обещал играть потише.

— Почему она вас так титулует? — спросил я.

— Ну, она же знает, что у меня есть какой-то экзо­тический титул, только не знает — какой, — со свойст­венным ему юмором отвечал Введенский.

Для меня всегда останется памятен день 26 декабря 1942 года — морозный, солнечный день, когда я впервые переступил порог маленького дома на улице Радищева. Я приехал сюда из Томска, куда был эвакуирован мой институт (я был преподавателем ленинградского Теа­трального института).

«Это очень, очень приятно, что вы приехали. Я так рад вас видеть», — этой фразой встретил меня в перед­ней хозяин дома.

Я не видел его перед этим девять лет (с 1933 года).

252

 

 

Ему исполнилось пятьдесят три года, но выглядел он на редкость моложаво: быстрые, нервные движения, быс­тро меняющееся выражение лица, хорошо сшитый од­нобортный пиджак. Лишь седина мелькает в черных курчавых волосах, и немного большие грусти в чудес­ных глубоких глазах.

Этим утром начался знаменательный период моей жизни — время интимного сближения с человеком, ко­торого я с детства считал своим учителем и вождем, ко­торого я всю жизнь любил и которым безгранично вос­хищался. Здесь, в ульяновских условиях, началось на­ше близкое знакомство, оставившее неизгладимый след в душе навсегда.

Я хотел написать о нем всё, что я знаю. И почувст­вовал, что не могу этого сделать. Слишком дорог мне этот человек и сейчас, чтоб я мог писать о нем объек­тивно, и слишком острую боль вызывают у меня многие близкие к Введенскому люди, и я должен щадить их чувства.

Буду писать только то, что представляет собой об­щий интерес.

В памяти всплывают различные разрозненные кар­тины.

Вот идем мы в воскресенье на Красную горку в теплый майский день к литургии. Он в белом клобуке. Я иду рядом. «Смотрите, мотыльки; вот будете писать обо мне воспоминания, не забудьте написать про то, как шли мы с вами служить литургию, а вокруг порхали белые весенние мотыльки», — говорил он.

Исполняя желание покойного, высказанное двад­цать лет назад, скажу от себя: и в душе у него всегда была чистая и ясная весна.

Суров и несправедлив суд человеческий, милосер­ден и праведен суд Божий, ибо человек всегда субъек­тивен, вполне объективен лишь Бог. И в справедливо­сти выражается богоподобие человека.

253

 

 

Много упреков адресуют люди Введенскому. В сво­ей «Истории церковной смуты» мы сами говорили о мно­гих предосудительных поступках. Здесь мы скажем: душа у него была красивая и чистая — душа артиста, поэта, гуманиста, музыканта, впечатлительная и вос­приимчивая ко всему прекрасному.

Он вставал в воскресенье в шесть часов утра; он часто вспоминал Андрея Белого, который за всю жизнь не пропустил ни одного солнечного восхода. После про­гулки он садился за рояль и долго играл, а потом пере­ставал играть... и сидел, задумавшись, над роялем. Я любил смотреть на него в это время: молодое, прекрас­ное лицо, хорошие глубокие глаза, проникновенные и лучистые. Но вот резкое движение: он встает из-за роя­ля, захлопывает крышку и идет в соседнюю комнату читать Правило перед причащением. К евхаристии он относился с особым чувством: «Евхаристия—это основа моей духовной жизни, всей моей религии», — часто го­ворил он.

А потом он шел служить литургию. Я часто (почти постоянно в тот период) служил вместе с ним. Служил он по-разному: он всегда был человеком настроения. Одно можно сказать: он никогда не служил механиче­ски. Я помню одну литургию Преждеосвященных Да­ров, когда он был настроен лирически и грустно. Мит­рополит Виталий густым басом пел: «Да исправится мо­литва моя, яко кадило пред Тобою», а владыка Алек­сандр стоял и кадил у престола, и вдруг он начал пла­кать, и так плакал всю литургию, плакал и утирал сле­зы, и снова плакал, и прерывающимся от слез голосом произносил возгласы. И какое-то дуновение прошло по храму: у диакона, у певчих, даже у сдержанного и хо­лодного владыки Виталия, у молящихся — у всех на глазах были слезы.

Просто и искренно, без византийской пышности, совершал он эту литургию. «Древнехристианское бого­служение, обедня в катакомбах», подумал я.

254

 

 

Большей частью его служба была, однако, порывис­тая и эмоциональная. Человек повышенной страстности и горячего темперамента, притом чуткий и впечатли­тельный, он обычно служил в состоянии особого нервно­го подъема.

В момент пресуществления он находился в состоя­нии особой экзальтации. Громко, каким-то особым за­хлебывающимся голосом он читал тайные молитвы ев­харистического канона. Во время «Тебе поем» он с над­рывом, напоминающим декадентские стихи, произносил призывание Святого Духа. Потом взволнованно, не слу­шая диакона, произносил слова благословения даров. На всю жизнь осталась у меня в памяти интонация, с которой он мучительно, не видя и не слыша ничего во­круг, восклицал: «Преложив Духом Твоим Святым», а затем падал плашмя у престола и долго лежал и пла­кал. Вставал же просветленный, успокоенный, добрый...

Он часто говорил о своих грехах, каялся в них пуб­лично... всегда был готов загладить каждый свой грех... Увы! Не всегда их можно было загладить...

Он был широким человеком — интерес к искусст­ву, к науке, к общественно-политическим вопросам был присущ ему органически, он не мог не думать об этих вопросах. Он был христианским социалистом: «Я могу понять лишь религиозное обоснование социализма», -— говорил он часто.

Вернее — его социализм был религиозно-эстетиче­ским социализмом. «Музыка и религия, религия и му­зыка — вот что в жизни главное, и надо, чтобы жизнь была наполнена этими двумя божественными стихия­ми», — часто говорил он.

И отсюда Анри Бергсон. Он был убежденным после­дователем французского философа. В Бергсоне его при­влекала, как мне кажется, не столько сама философская система, сколько общая религиозно-эстетическая окра­ска, свойственная произведениям великого философа. Я часто спорил с Введенским в это время. Мне, идуще-

255

 

 

му от Гегеля, была неприятна та антирационалистическая струя, которой проникнуты произведения Бергсона.

Однако Александр Иванович твердо стоял на пози­циях интуитивизма: по его глубочайшему убеждению, в основе жизни лежит не разум, а мощные жизненные стимулы, их стихийное течение и сплетение — это и есть жизнь.

Христианство и Сам Христос есть воплощение мощ­ных, прекрасных стимулов — реализация божествен­ной стихии, которая действует в мире, тогда как дьявол есть субстанция, в которой воплощены все темные, уродливые стихии мира сего.

Оба начала, однако, начала стихийные, иррацио­нальные, — в этом был непоколебимо уверен Александр Иванович.

— Каково же место человеческого разума в этом мире? — спросил я однажды.

— Это нечто временное, срединное, равновесие между стихиями, — услышал я в ответ, и он с чувст­вом процитировал Владимира Соловьева:

И тяжкий сон житейского сознанья

Ты отряхнешь, тоскуя и любя.

Мы часто разговаривали с ним о смысле жизни и философии, гуляя весной 1943 года по берегу Волги. Свежий ветер дул с реки — стояла чудесная русская весна. Между тем шла кровавая истребительная война. Жизнь ставила новые и новые вопросы — в церковной жизни назревали важные перемены.

«Обновленчество потерпело крах», — сказал однаж­ды с присущим ему чувством реализма митрополит Ви­талий.

Конечно, и Александр Иванович не мог не видеть приближения краха. Однако слишком дорого ему было дело всей его жизни, чтоб он мог легко примириться с его провалом. Он не мог и не хотел принять этого не-

256

 

 

сомненного факта. Конечно, и для него было ясно, что обновленчество не может стать господствующим тече­нием в Русской Православной Церкви. При этом он не обманывался насчет действительных причин этой не­возможности. «Вся беда в том, — говорил он неодно­кратно, — что в глазах народа мы являемся, говоря язы­ком Великой французской революции, присяжным ду­ховенством. Нас больше всего компрометирует Красницкий, тогда как Антонин Грановский (несмотря на все свои сумасбродства) нас нисколько не компрометирует».

Введенский, однако, считал, что можно сохранить обновленчество в качестве своеобразного течения -— ти­па старообрядчества или, если угодно, секты.

Я помню один из его примеров: Армяно-Григориан­ская Церковь.

«Она существует полторы тысячи лет как своеоб­разное подобие Вселенской Церкви, — сказал он од­нажды. — Вот видите, насколько самодовлеющей мо­жет быть ересь. Почему бы и нам не сделать нашу, так сказать, ересь столь же самодовлеющей, как Армяно-Григорианская Церковь!» — задал он риторический во­прос.

Я промолчал. Тогда я еще не понимал, почему нель­зя этого сделать, но мне не нравился провинциализм ре­лигиозного течения, живущего местническими интере­сами, на отшибе от Вселенской Церкви.

Увы! Теперь я ясно и отчетливо понимаю, почему предположение А. И. Введенского было нереально-уто­пично.

Религиозное течение (раскол, ересь, секта) могут действительно существовать тысячелетия («Тому в ис­тории мы тьму примеров слышим»). Однако при одном непременном условии: это течение должно отвечать за­ветным сокровенным чувствам какого-то более или ме­нее многочисленного слоя людей. Так, например, Армя­но-Григорианская Церковь существует полторы тысячи лет потому, что она (независимо от монофизитской док-

257

 

 

трины) стала национальным знаменем многострадаль­ного, рассеянного по миру народа. Лишь держась на гребне религиозного фанатизма, может выплыть на ис­торическую поверхность любое религиозное течение. Такая возможность была у обновленчества в двадцатых годах, и эта возможность осуществилась, если бы обнов­ленчество пошло путем, которым призывал идти Анто­нин, — путем смелых литургических и канонических реформ. Получилось бы малочисленное, но влиятельное своеобразное течение, и оно нашло бы своих энтузиас­тов и фанатиков. Однако обновленчество во главе с Введенским отвергло Антонина. О причинах очень от­кровенно сказал мне однажды Введенский: «Я вам ска­жу правду: я испугался, что останусь один». Но отка­завшись от всяких реформ, обновленчество стерло само себя, всякое своеобразие — превратилось в узкопрофес­сиональное «поповское» движение, совершенно неспо­собное вызвать в ком-либо энтузиазм, и этим предопре­делило свой конец.

Конец наступил весной 1944 года. Меня в это время в Ульяновске уже не было, но по многочисленным рас­сказам непосредственных участников событий (в том числе и самого Александра Ивановича) я хорошо знаю обстоятельства катастрофы, которая постигла обновлен­цев. Осенью 1943 года состоялась знаменитая встреча И. В. Сталина с тремя митрополитами — после восемнадцатилетнего перерыва Русская Церковь вновь увен­чалась патриархом. Александр Иванович, в здоровье ко­торого проявился перед этим первый тревожный симп­том — парез, вскоре также вернулся в Москву, оставив митрополита Виталия и семью в Ульяновске.

В Москве он вступил в управление епархией и каж­дое воскресенье служил с большим торжеством в одном из обновленческих храмов. В провинции всё было спо­койно, лишь носились какие-то неясные слухи. В Октя­брьский праздник 1943 года А. И. Введенский, по уста­новившейся уже традиции, послал приветственную теле-

258

 

 

грамму Сталину, которая была опубликована в прессе. Неясным оставалось лишь юридическое положение об­новленчества: в это время были учреждены две прави­тельственные инстанции — Совет по делам Русской Православной Церкви и Совет по делам религиозных культов. А. И. Введенский хотел поставить обновлен­чество в ведение Совета по делам религиозных куль­тов, — это создало бы юридическую легализацию: наря­ду с католиками, протестантами, баптистами могло бы существовать и обновленчество. Введенскому, однако, без каких бы то ни было оснований, было отказано в его просьбе — по-прежнему он оставался в ведение Карпова (в Совете по делам Русской Православной Церкви). По­лучался юридический нонсенс, который не предвещал ничего доброго: власть упорно отказывалась рассматри­вать обновленчество как независимое религиозное тече­ние — обновленчество оставалось частью Православной Церкви.

Между тем ранней весной в семейной жизни А. И. Введенского произошло важное событие: у него родилась дочь Ольга — в Ульяновске, где проживала его семья. Заботливый и нежный семьянин, А. И. Вве­денский поехал в Ульяновск. Карпов достал ему про­пуск с правом возвращения в Москву (напомним, что во время войны все переезды из одного города в другой совершались только по пропускам или по командиро­вочным удостоверениям).

Охотник до каламбуров мог бы сказать: день рож­дения Ольги стал днем смерти обновленчества. Дейст­вительно, поездка А. И. Введенского в Ульяновск очень облегчила дело ликвидации обновленческого раскола.

После благополучного появления на свет дочери и ее крестин, Александр Иванович стал собираться в об­ратный путь. Здесь следует упомянуть об одном незна­чительном, но очень характерном эпизоде: в то время в Ульяновске подвизался некий иеромонах Феодосий. Человек морально растленный и во всех отношениях не-

259

 

 

чистоплотный, Феодосий побывал во всех течениях и, изгнанный отовсюду с позором, примазался к обновлен­цам. Как всем было известно, Феодосий был штатным агентом МГБ. И вот приходит пьяненький иеромонах к одному из сыновей Введенского накануне отъезда пер­воиерарха в Москву и заявляет: «А владыка-то в Мос­кву не уедет, а пропуск-то окажется недействительным. Вот увидите!»

Никто не обратил внимания тогда на эту пьяную болтовню. И вот на другой день выяснилось, что пья­ненький иеромонах оказался провидцем. Когда перво­иерарх сидел в поезде, к нему подошел проводник в со­провождении двух работников МГБ и попросил предъ­явить пропуск.

После того, как пропуск был предъявлен, один из работников перечеркнул его и, сунув в карман, вежли­во заявил: «Извините, но пропуск вызывает у нас сом­нения, и нам придется запросить Москву. Тотчас после проверки вам будет выдан новый пропуск». И козырнув, работник МГБ прошел в следующее купе, а первоиерар­ху ничего другого не оставалось, как выйти из вагона за пять минут до отхода поезда.

Когда-то в двадцатых годах Александр Иванович в одной из своих речей назвал «тихоновцев» пассажи­рами, опоздавшими на поезд советской государственно­сти. Теперь в роли злополучного пассажира (и в бук­вальном, и в переносном смысле) оказался он сам.

В течение недели сидел Введенский в Ульяновске. Каждый день он говорил по телефону с архиепископом Андреем (Расторгуевым), и каждый разговор приносил какой-нибудь сюрприз.

В первый же день первоиерарх узнал о том, что в патриархию отошло Ваганьковское кладбище, затем по­следовало Дорогомиловское, затем — Пятницкое, Ка­литниковское, Даниловское. Еще два дня молчания, и первоиерархом была получена телеграмма от А. И. Рас­торгуева о том, что он со всем приходом Воскресенского

260

 

 

собора в Сокольниках отходит к патриарху. Дом № 34, принадлежащий А. И. Введенскому, в котором прожи­вал архиепископ Звенигородский, будет, сообщал он, им немедленно покинут. Таким образом, в течение одной недели в Москве остался лишь один обновленческий храм — Пименовский.

Не радовали и вести из провинции: совершенно пре­кратились всякие известия из Средней Азии. Отчаянные телеграммы А. И. Введенского к епископу Сергию Ла­рину, Гр. Брицкому, И. Е. Лозовому оставались без от­вета. Наконец, пришла сухая телеграмма от Лозового (личного эмиссара Введенского), в которой сообщалось, что Среднеазиатская епархия признала патриарха, «в связи с чем поминовение Вашего имени за богослуже­нием нами прекращено».

Это был страшный удар: ведь Средняя Азия была главной цитаделью обновленческой церкви, насчитыва­ющей 90 с лишним храмов и молитвенных домов. Как мне удалось выяснить впоследствии, из Средней Азии (из Киргизии, Казахстана) летели к Введенскому в Мо­скву и Ульяновск сотни писем и телеграмм от священ­ников и мирян с запросами, однако ни одного письма А. И. Введенский не получил. Вслед за Средней Азией пали две другие обновленческие твердыни — Кубань и Северный Кавказ.

Таким образом, обновленческая церковь рассыпа­лась вся в течение десяти дней, — после этого срока А. И. Введенский получил из транспортного отдела МГБ обратно свой пропуск с извинением и с извещением, что в результате проверки «пропуск подтвержден».

Печальным было возвращение А. И. Введенского в Москву. Оно было подобно возвращению хозяина, кото­рый нашел вместо дома пепелище.

В ведении А. И. Введенского остались всего два епископа: митрополит Виталий и митрополит Северо-Уральский Филарет (все остальные принесли покаяние перед патриархией и отошли от обновленчества). В его

261

 

 

ведении не осталось ни одной епархии, и в самой Москве у него остался лишь один храм — Пименовский. Зато Карпов встретил прибывшего из Ульяновска гостя с утонченной любезностью: он сердечно поздравлял с рождением дочери, передавал привет супруге, подробно расспрашивал о здоровье и т. д. Тут же он обещал ока­зать содействие в возвращении в Москву семьи А. И. и митрополита Виталия. Это слово он сдержал: через нес­колько дней пропуск был получен.

Таким образом, взамен утерянной церкви А. И. Вве­денскому было предоставлено право наслаждаться се­мейными радостями. Впрочем, при возвращении семей­ства в Москву произошел характерный эпизод, который не предвещал ничего доброго. В это время А. И. Вве­денский проживал в Сокольниках в доме № 34 по 3-й Сокольнической улице. Здесь помещался когда-то об­новленческий синод, и так как церковь тогда не имела права юридического лица, дом был куплен на имя А. И. Проживал он здесь до войны совместно с митрополитом Виталием. Однако семейные обстоятельства Введенско­го были таковы, что совместное проживание с кем бы то ни было, особенно с другим иерархом, было очень тягостно. И вот при возвращении ульяновских бежен­цев в Москву разыгрался следующий эпизод: А. И. Вве­денский встретил своего собрата и свою семью на вок­зале. Однако, к изумлению митрополита Виталия, для приезжих был подан не один, а два автомобиля. Второй автомобиль предназначался для владыки Виталия, и тут А. И. со смущенной улыбкой объяснил, что «из со­ображений ваших удобств, владыко, я договорился с матерью Анны Павловны о том, что она пока предоста­вит вам помещение». Сдержанный Виталий молча нак­лонил голову и поехал в свою новую резиденцию, кото­рая помещалась в полуподвальном этаже.

Затем начались церковные будни. Отныне москов­ский быт обновленческого руководства мало чем отли­чался от ульяновского. Так же имелся только один

262

 

 

храм. Митрополит Виталий, фактически превративший­ся в заштатного священника, так же исполнял обязан­ности псаломщика и тщательно «делил кружку». Нако­нец, так же, как в Ульяновске, причт состоял, главным образом, из сыновей Введенского: трое из шести. Через две недели перед Великим Постом произошло, однако, новое завершающее событие: неожиданно исчез митро­полит Виталий — вдруг перестал ходить в церковь (обычно он аккуратно посещал богослужения утром и вечером). После нескольких дней отсутствия Александр Иванович в сопровождении сына отправился его наве­стить. Войдя в комнату, они увидели митрополита, си­дящего в шубе (в 1944 году паровое отопление в Москве во многих домах еще не действовало). Поднявшись на­встречу первоиерарху, митрополит Виталий сказал:

— Владыко, я перешел к патриарху.

— Вы каялись? — спросил Введенский.

— Надо мной прочли молитву, — ответил Виталий.

Через несколько минут закончилась последняя встреча двух обновленческих первоиерархов.

Уход митрополита Виталия (теперь он получил от патриарха Сергия титул архиепископа Тульского и Бе­левского, впоследствии — архиепископа Димитровского) был последним завершающим ударом по обновлен­честву.

Совершилось то, чего всю жизнь боялся Введен­ский, — он остался один. Между тем, пока Введенский переживал очень тяжело и мучительно крах своего дела, на периферии завершался процесс ликвидации обновленчества: из обновленческих архиереев лишь двое — архиепископ Виталий и епископ (ныне митро­полит) Корнилий — были приняты в сущем сане. Нес­колько архиереев, женатые и рукоположенные до рас­кола, были приняты как протоиереи: Василий Кожин, Петр Турбин, бывший Тульский и Белевский Андрей Расторгуев, Владимир Иванов, Анатолий Синицын. Трое — С. И. Ларин, С. В. Румянцев и Димитрий Лобанов,

263

 

 

получившие все священные степени в обновленчестве, были приняты мирянами (Сергий Ларин — монахом) и должны были начать с пострижения в псаломщики и иподиаконы. Правда, через некоторое время всё опять встало на свои места. Женатые архиереи преобразились в протоиереев, неженатые — снова получили епархии.

В это время возвращаются из ссылки еще несколь­ко обновленческих архиереев, которые также соединя­ются с патриархом: Тихон Димитриевич Попов, бывший митрополит Воронежский, был принят протоиереем и назначен ректором Богословского института, Сергей Иванцов, бывший архиепископ Запорожский, был при­нят протоиереем. Однако тут же как вдовый пострижен в монашество с наречением имени Софроний и рукопо­ложен во епископа Ульяновского и Мелекесского. Ми­хаил Постников (архиепископ бывш. Царицынский) принят в сущем сане и вскоре назначен епископом Пен­зенским и Инсарским. Александр Щербаков, архиепи­скоп Витебский, принят протоиереем.

Покаяния обновленческих архиереев происходили в патриархии, покаяния рядового обновленческого духо­венства также были келейными (происходили в алтаре). Епархии, сплошь обновленческие, принимались архи­ереем, специально назначенным для этого патриархией: так Среднеазиатскую епархию принимал архиепископ Куйбышевский Алексий, а Северокавказскую и Кубан­скую — епископ (ныне митрополит) Ставропольский и Бакинский Антоний*.

Вскоре же из числа обновленческого епископата осталось три человека: митрополит Северно-Уральский Филарет (Яценко), архиепископ Алексий (Мичулин) и архиепископ Гавриил (Ольховик). Из этих трех архи­ереев самой колоритной и характерной фигурой был митрополит Филарет. К этому времени ему было около 80 лет, однако владыка почему-то любил преувеличи-

* В Бозе почил в декабре 1962 г. — А. К.

264

 

 

вать свой возраст и говорил, что ему 86 лет. Бывший гусарский офицер, принявший монашество задолго до революции, Филарет Яценко в течение длительного времени был архимандритом в различных украинских монастырях. Присоединившись в 1923 году к расколу, он был рукоположен в епископа. В 1931 году он совер­шенно исчезает с арены — что он делал, где он в это время был, никому неведомо. Появляется он вновь лишь в 1943 году в Ульяновске. Здесь происходит характер­ный эпизод: митрополит Филарет подает заявление Введенскому о том, что он просит призвать его с покоя и предоставить ему кафедру. Тут же он был назначен митрополитом Свердловским и Северно-Уральским. Впоследствии, однако, выяснилось, что одновременно с заявлением Введенскому, Филарет Яценко подал заяв­ление и патриаршему местоблюстителю. Не знаю, поче­му (вследствие ли этого опрометчивого шага или вслед­ствие каких-либо других причин), Филарет Яценко, постучавшись после развала Северно-Уральской епар­хии в двери к патриарху, нашел их наглухо запертыми. Почему-то Филарет Яценко оказался единственным об­новленческим архиереем, которому было категорически отказано в приеме в Православную Церковь.

Приехав в Москву, Филарет занял вакантное место, оставшееся после ухода Виталия, и так же стал безместным священником при Пименовском храме, с громким титулом митрополита Крутицкого. В это время неожи­данно появился в Москве Алексий Мичулин (бывший епископ Петропавловский). Типичный сельский свя­щенник (и по своему характеру, и по своему кругозору), о. Алексий совершенно случайно в двадцатые годы по­пал в провинциальные обновленческие епископы, а в 1930 г. — в эпоху колхозного переворота — тихо и не­заметно покинул архипастырскую работу и занялся где-то в глуши физическим трудом.

Теперь, после войны, Алексий Мичулин поселился под Москвой у сына. Изредка он служил вместе с Вве-

265

 

 

Надпись: А. КРАСНОВденским у Пимена, тщательно скрывая это от своих детей (сына и дочери), которые каждый раз, узнавая о служениях отца, устраивали ему безобразные скандалы. Где-то в глубине Средней Азии до 1947 года в киргиз­ском селе служил в качестве сельского священника епископ Гавриил Ольховик. Вот и всё, что осталось от обновленческой организации к концу войны.

Единственным обновленческим храмом, признан­ным официально, был Пименовский храм в Москве. Ли­цо Пименовского прихода того времени — это лицо уми­рающего, слабо тлеющего, догорающего обновленческого раскола.

Я вспоминаю об этих последних днях обновленчест­ва, как о каком-то кошмаре. Кошмарное впечатление производил внешний вид храма; долгие годы не ремон­тировавшийся, с осыпавшейся штукатуркой, с потуск­невшей живописью, храм носил на себе печать «мерзо­сти запустения».

Нерачительный хозяин, человек богемы, А. И. Вве­денский был совершенно беспомощен в роли настояте­ля. Было и еще одно обстоятельство, определявшее пла­чевное состояние приходского хозяйства: доходы при­хода должны были восполнить исчезавшие доходы, стекавшиеся в кассу первоиерарха еще недавно со всей страны.

Еще более кошмарное впечатление производил причт Пименовского храма: около Введенского в это время оставались лишь одни обновленческие подонки. Наиболее популярным в приходе священником был не­кий отец Никита — безграмотный старенький попик, рукоположенный из псаломщиков, -— он остался с Вве­денским по причине второбрачия. В 1944 году Введен­скому пришла в голову безумная мысль рукоположить его в епископа несуществующей епархии (Бог знает зачем — видимо, чтоб сохранить на всякий случай об­новленческую иерархию). Совместно с Филаретом Яцен­ко А. И. Введенский произвел чин наречения. Однако

266

 

 

накануне хиротонии, долженствующей произойти в бли­жайшее воскресенье, на квартиру к Введенскому позво­нил весьма известный среди московского духовенства Трушин (уполномоченный по делам Русской Православ­ной Церкви по Московской области). «Передайте Алек­сандру Ивановичу, — сказал он секретарю, — что я категорически запрещаю служить Филарету Яценко как незарегистрированному». Хиротония, таким обра­зом, отпала автоматически. О. Никита, однако, носил после этого панагию и выходил на Малом входе с посо­хом, считая себя «нареченным» епископом.

Другим священником был о. Андрей Введенский — один из сыновей А. И. Человек психически ненормаль­ный, хронический алкоголик, о. Андрей был знаменит своими скандалами. Его богослужение производило жуткое впечатление; казалось, служит человек, нахо­дящийся в белой горячке и сбежавший из сумасшедше­го дома. Об этом неудачном отпрыске первоиерарха, носящем на себе скорбную печать вырождения, можно было бы сказать многое. Есть, однако, обстоятельство, которое несколько примиряет с его памятью: он погиб трагической, страдальческой смертью. Выгнанный ото­всюду после смерти отца, несчастный пьяненький свя­щенник скитался по Москве, живя за счет панихидок, которые он служил на кладбищах. В 1948 году за какие-то пьяненькие высказывания Андрей Александрович был арестован, несмотря на то, что его психическая ненормальность была совершенно очевидна. Бериевская мясорубка заработала — А. А. Введенский получил стандартные десять лет и был заключен в Каргополь­ском лагере (в Архангельской области). Через три года он трагически погиб во время безумной попытки к бег­ству: в тот момент, когда заключенные шли строем на работу, Андрей Александрович вырвался рывком из строя и побежал по направлению к лесу. Восемь выст­релов в спину, изрешетившие несчастного, были распра­вой МГБ с психически ненормальным человеком.

267

 

 

Таковы были два священника, служившие у Пиме­на вместе с Введенским.

Полусумасшедший пьяница диакон Рождественский (лишь немногим отличавшийся от о. Андрея), А. А. Вве­денский, также служивший диаконом* (подробнее о его роли см. «Мой ответ журналу ’Наука и религия’») и еще несколько причетников довершали картину.

Ради справедливости надо отметить, что на этом фоне всё же промелькнуло два порядочных человека — Иван Андреевич Попов, бывший учитель, пришедший в Церковь по призванию, глубоко религиозный человек, рукоположенный А. И. Введенским в священника, и Владимир Александрович («Володя») -— третий сын Введенского, добрый, бесхитростный мальчик, служив­ший в это время диаконом. Оба представляли собой не­который просвет на мрачном фоне обновленческих по­донков.

Сам А. И. Введенский находился в это время в со­стоянии тяжелой моральной депрессии — наступил са­мый страшный, тяжелый период его жизни. Его пропо­веди, ничем не напоминавшие проповеди прежнего Введенского, собирали, однако, огромное количество людей: искорки гения, хотя и почти потухшего и бес­сильного, всё же согревали людские души.

Последние два года жизни Введенского — это пе­риод надрывной тоски и непрерывных унижений.

Оставшись совершенно один, теснимый со всех сто­рон, А. И. сделал в это время несколько попыток к примиренью с Церковью. Эти попытки, совершенно бес­плодные, лишь отравили его душу, унизили его в соб­ственных глазах.

Первоначальная попытка была сделана А. И. Вве­денским на Пасху 1944 года, когда он послал простран­ную телеграмму патриарху Сергию. Патриарх упомина-

* А. А. Введенский (ныне диакон Калитниковского клад­бища) состоит с 1940 г. на секретной службе в КГБ. — А. К.

268

 

 

ет об этой попытке в одном из своих писем епископу Александру, напечатанном в книге «Патриарх Сергий и его духовное наследство» (Москва, 1947 г.).

«А. И. Введенский решил сделать нечто великое или во всяком случае громкое, — пишет патриарх, — прислал мне к Пасхе телеграмму: «Друг друга обымем» — себя именует руководителем меньшинства в право­славии, меня — руководителем большинства. Телеграм­ма подписана: доктор богословия и философии — Пер­воиерарх православных церквей в СССР. Я ответил: А. И. Введенскому. Благодарю за поздравление. Воисти­ну Воскресе. Патриарх Сергий. Дело, мол, серьезное и дурачиться не полагается» (стр. 228).

Перед собором 1945 года А. И. Введенский через Карпова пытался получить приглашение на собор — тщетная попытка. В дни собора А. И. делал несколько попыток встретиться с прибывшими в Москву восточ­ными патриархами. Снова неудача. Наконец, после со­бора, А. И. Введенский капитулировал: помянул на Ве­ликом входе патриарха Алексия и стал публично мо­литься об упокоении патриархов Тихона и Сергия.

В июне 1945 года он написал письмо патриарху Алексию. Начались тягучие, заранее обреченные на неудачу, переговоры с патриархией.

Получив приглашение, А. И. Введенский (в белом клобуке и в панагии) направился в Чистый переулок, в патриархию. Патриарх Алексий, однако, его не принял: он в это время сидел в саду и не вышел к посетителю. А. И. Введенского принял Н. Ф. Колчицкий. Любезно показав гостю помещение патриархии, Н. Ф. Колчицкий усадил его в зале — начались переговоры. Первоначаль­ный проект Введенского — быть принятым в сане епис­копа (причем А. И. Введенский изъявлял готовность изменить свое семейное положение) отпал сразу. Тогда был выдвинут новый проект: вопрос о сане оставить от­крытым и принять А. И. Введенского в качестве про­фессора Духовной академии. Однако и этот проект не

269

 

 

удовлетворил Н. Ф. Колчицкого, разыгрывавшего из себя этакого «неусыпного стража православия». Он по­требовал покаяния. На этом первое свидание было окон­чено. В ближайшие месяцы у А. И. Введенского появил­ся сильный союзник — митрополит Николай, который высказывался за компромиссное решение. Однако «твердокаменная преданность православию» Колчицко­го, видимо, думавшего, что таким образом можно заста­вить людей поверить в его идейность (Колчицкий и идейность!), и глухая антипатия патриарха, оставшаяся с 1922 года, — сделали свое дело. В сентябре Колчицкий объявил по телефону окончательное решение: А. И. Введенский после покаяния может быть принят лишь мирянином, и единственное место, которое ему может быть предоставлено, — это место рядового сотрудника «Журнала московской патриархии».

Всё было кончено: судьба Введенского была опре­делена — отныне он был осужден на полное одиночест­во до конца своих дней.

При характере. Александра Ивановича, при его пот­ребности в триумфах, при его жажде разнообразия, — это был смертный приговор.

И вскоре наступила смерть.

Тревожные симптомы, говорившие о тяжком забо­левании, обозначились еще в Ульяновске — осенью 1943 года. Гипертония в тяжелой форме — таков был диаг­ноз, поставленный ульяновскими и подтвержденный московскими врачами. Тяжелые переживания, связан­ные с распадом обновленчества, тяжелые семейные неурядицы, при нервной, импульсивной натуре А. И., усилили болезнь: в ночь на 8 декабря 1945 года его раз­бил паралич.

Очень медленно стал он поправляться после удара. Я видел его во время болезни трижды. Я пришел к нему Великим постом в 1946 году, он принял меня ласково и грустно — провел по комнатам, указал на постель. «Вот мой враг, — сказал он, — как ужасно лежать здесь од-

270

 

ному, бессонной ночью! Как ужасно!» — повторил он еще раз.

Грустен он был и на Пасху: он служил (несмотря на болезнь) всю Страстную неделю, а на Пасху служить не мог. Он вышел ко мне в светлом праздничном кос­тюме.

«Христос Воскресе! — сказал он и тут же прибавил: — Последняя Пасха».

Особенно врезалась в память последняя наша бесе­да — 20 июня 1946 года. Мы сидели с ним в саду — он в глубоком плетеном кресле, я — около, на скамеечке. Он был настроен нервно и всё время метался, порывался куда-то идти. Болезнь страшно изменила его — передо мной сидел уже старый, седой человек.

Речь его, больная и путаная, однако, сверкала бле­стками таланта, того чудесного таланта, который всегда так радовал собеседника.

— Я предпочитаю общество автомобилей обществу людей, — бросил он мельком, — уж они-то не меняют своих убеждений.

И, чувствуя на себе насмешливый, скользящий взгляд собеседника, я смущенно отвечаю:

— Но ведь они и не любят, и не привязываются, владыко.

— Да, да, это правда, не любят и не привязываются. А вы меня любите? — Глаза смотрят так же насмешли­во и иронически, теперь прямо в упор.

Серьезно и несколько смущенно я отвечаю: «Да, люблю». И начинаю говорить о том, как много значил он в моей жизни и что он был предтечей того, кто еще должен прийти, — и вдруг смущенно замолкаю, заме­тив, что употребил глагол «был».

— Ну да, да! Лютер пришел не сразу. У него были предшественники, — замечает он, делая ударение на «были».

Чтоб переменить тему разговора, я рассказываю о том, что недавно я прочел его юношескую работу «При-

271

 

 

чины неверия русской интеллигенции» и о своем впе­чатлении от нее. Он внимательно слушает, опускает голову, и его побледневшие губы произносят латинскую фразу: «Я сделал, что мог, кто может сделать больше, пусть сделает».

После обеда быстро начинаю прощаться, чтобы не утомить больного.

Он провожает меня до дверей, в дверях обнимает, трижды целует, и я целую его руку — чудесную тонкую руку, руку пианиста, артиста, гения, теперь слабую и жалкую, бормочу что-то нечленораздельное, чувствую комок, подступающий к горлу.

И он снова меня целует, и бледные губы шепчут: «В последний раз!»

20 июня 1946 года я видел Александра Ивановича Введенского в последний раз.

Он умер 25 июля 1946 года в жаркий летний пол­день. За несколько дней до смерти был новый, послед­ний удар.

Он был в сознании до последней минуты и смотрел прямо перед собой блестящими, осмысленными глазами.

— Хотите причаститься? — спросил священник о. Иоанн Попов.

— Хочу, — твердо ответил он, и до последней ми­нуты всё смотрел куда-то вдаль, как бы всматриваясь в наступающую новую жизнь.

26 июля я видел его мертвого. На смертном одре он снова помолодел и теперь был почти таким, каким был в последние годы. Белый подрясник, епитрахиль и ма­лый омофор (он еще не был облачен), густые черные ресницы и печать тихого раздумья на челе, — такое лицо у него было во время наших вечерних волжских прогулок, во время задушевных дружеских бесед.

Я поцеловал его мертвое лицо, а потом долго стоял около смертного одра и думал. И помню — мелькнуло у меня в голове определение: романтик в рясе! Романтик!

272

 

 

Серая, скучная прозаическая жизнь никогда не удов­летворяла его — всё яркое, необычное, прекрасное прив­лекало. И он хотел, чтобы жизнь была яркой, необыч­ной, красивой.

Его похороны состоялись в воскресение 28 июля 1946 года в Пименовском храме. Служили два архиерея — митрополит Филарет Яценко, архиепископ Алексей Мичулин и двенадцать заштатных священников.

Желая воздать последнюю почесть покойному, я об­лачился в этот день (в первый и последний раз после Ульяновска) в диаконский стихарь и стоял с рипидой у гроба, во время отпевания. А потом я нес гроб — гроб с телом покойного внесли через царские двери в алтарь и затем трижды обнесли вокруг храма. Он погребен на Калитниковском кладбище за алтарной стеной, в одной могиле с Зинаидой Саввишной — своей горячо любимой матерью...

И наступил конец. Через два с половиной месяца, 9 октября 1946 года, в день св. апостола и евангелиста Иоанна Богослова, в Пименовском храме была отслуже­на последняя обновленческая литургия. Накануне было получено предписание от Совета по делам Русской Пра­вославной Церкви о передаче Пименовского храма в ведение патриархии. В середине обедни в храм вошел вновь назначенный настоятель о. Николай Чепурин в сопровождении новой двадцатки. Он сердито договари­вался, стоя у свечного ящика, об условиях передачи храма. Горстка молящихся сиротливо жалась к алтарю. О. Никита в алтаре торопливо читал молитвы евхари­стического канона... Через полчаса обновленцы покину­ли храм — обновленчество прекратило свое существо­вание на двадцать пятом году своей истории...

273

 

 

Эти воспоминания я начал на Кавказе, у подножия Машука и Бештау. Я заканчиваю их в Москве, у себя, в пригороде. И сюда, на Север, пришла весна — солнышко ярко светит, капли падают с крыш, тает снег...

274


Страница сгенерирована за 0.17 секунд !
Map Яндекс цитирования Яндекс.Метрика

Правообладателям
Контактный e-mail: odinblag@gmail.com

© Гребневский храм Одинцовского благочиния Московской епархии Русской Православной Церкви. Копирование материалов сайта возможно только с нашего разрешения.