Киреевский И.В. О русских писательницах

(Письмо к Анне Петровне Зонтаг).

(1833).

На последней почте я не успел высказать вам, милостивая государыня, всех мыслей и чувств, которые возбудило во мне письмо ваше: позвольте договорить теперь. Для меня это дело самолюбия: я боюсь в глазах ваших попасть к числу тех, которые, видя прекрасное, понимают его в половину или ценят на ветер,—боюсь тем больше, что для меня, после достоинства хорошо действовать, нет выше, как уметь понимать хорошее.

В действиях Одесских дам я вижу не только доброе дело, но, — что по моему мнению еще лучше, — дело истинно просвещенное. Оно замечательно не только в нравственном отношении, но и в общественном, как новое утешительное доказательство, что вообще образованность наша подвинулась вперед. Здесь не одно внушение сердца, не один случайный поступок, но добрая общественная мысль, разделенная многими; не просто сострадание к несчастью, беспокоящему нас своим присутствием, но просвещено-сердечное участие в деле общем,—не подложный признак того святого просвещения, которое одно истинное, и которое до сих пор было у нас еще довольно редко.

Что женщины вообще имеют сердце нежное, — это вещь давно известная и так обыкновенная, что даже редко вменяется в достоинство, как все неизбежное, за что благодарят судьбу, а не человека. Что в России особенно есть женщины, созданные с душою возвышенною, способные к делам прекрасным, высоким, даже героическим,—это также вещь доказанная, и мы в этом отношении уже имеем право гордиться перед многими народами, находя у себя при-

65

меры не одного, не двух поступков таких, от которых на душе становится вместе и тепло и свято. Но сочувствие с общественною жизнью у нас еще ново, и от того женщины наши, не смотря на все свои частные добродетели, делают вообще меньше добра, чем в государствах больше просвещенных, и только потому, что там общее чувство заставляет их действовать вместе, между тем как у нас каждая может действовать только за себя. Чтобы убедиться в этом, стоит только обратить внимание на все добро, произведенное женскими благотворительными обществами в Пруссии, в Баварии, на Рейне, во Франции, и особенно в Англии и в Соединенных Штатах.

Не меньше хорошим знаком кажется мне и то, что Одесские дамы выбрали, как одно из средств — издать Альманах. Тому лет десять вряд ли пришло бы кому-нибудь на мысль это средство. Впрочем, что я не слишком далеко увлекся движением первой мысли, что ваши Одесские действия в самом деле не случайность, не исключение, но признак большей зрелости нашей общественной образованности, — это, в случае нужды, я мог бы доказать тысячу различных примеров, которые все подтверждают одно: что просвещение у нас подвигается быстро, и что успехи его еще заметнее в женщинах, чем в мужчинах.

Возьмите в пример наши гостиные, нашу литературу, наше первое воспитание, которое всегда и везде есть дело женщин,—какая разница с тем, что было прежде! Далеко ли то время, когда мнение общественное отделяло женщин образованных в особый класс, отличая их названием ученых?— Теперь женщина только образованная еще не выходит от того из круга обыкновенных. — Давно ли любезность женщин заключалась в искусстве играть словами, вертеть понятиями, низать узорные фразы, и те часто заученные? Давно ли разговор их вертелся между тесными личностями и бесконечным калейдоскопом общих мест о добродетели и пороке, о любви и дружбе, о чувствительности и холодности, о превосходстве мужчин или женщин, или о том, слепой ли счастливее глухого, или глухой слепого? Теперь такие любезности уже редки. Вообще репутация любезности теперь уже не основывается на фразах; образованные женщины уже не вертят понятиями куда попало; уже под маской слов не

66

ищут одних только личных отношений;—и на то есть причина: они начали мыслить, и большая часть из них имеет образ мыслей уже не гостиный, не накладной, но свой, настоящий. Часто в головке, еще не получившей права на букли, уже хранятся мысли самобытные, современные, не памятью добытые, но серьёзным размышлением, или чтением книг таких, которые прежде были бы недоступны для самых ученых. Бывало, при звуке смычка, дамы наши всею душою уходили в свои ножки, все в них оживлялось, все приходило в движение; они действовали на паркете всем сердцем, всеми силами, всем телом, всею душою, — и все это вертелось пред вами, все это прыгало без памяти. А теперь! — в самых блестящих собраниях есть что-то неполное; на лицах самых веселых заметите вы частые минуты задумчивости. Откуда такая перемена? Многие видят в этом только новую причину скуки; я в этой скуке вижу потребность чего-то лучшего, — потребность жизни живее, умнее, дельнее, теплее, одним словом: просвещеннее.

И то внутреннее, невыразимое страдание, которое происходит от этой потребности живо ощущаемой, та болезнь души мыслящей, болезнь образованности, которая родилась в наше время и до сих пор еще не нашла себе имени, которая вместе служит и причиною и признаком просвещения, — как часто встречаете вы ее даже в таких женщинах, которых, кажется, и природа и судьба нарочно для того только и создали на свет, чтобы узнать земное счастье во всем его блеске. Это тяжело видеть, но вместе и отрадно; это страдание, болезнь,—но болезнь к росту, чистилище ума, переход в мир, вероятно, лучший.

Впрочем не одно безотчетное чувство досталось в удел нашим дамам от современного просвещения. Часто под грациозным покрывалом веселой шутки, под легким, блестящим словом, скрывается не пролётная мысль, не слепое чувство, но целое, настоящее мнение, — мнение, вещь почти неслыханная в прежние времена! Правда, и теперь это вещь довольно редкая; но все она встречается и, может быть, чаще, чем думают многие. По крайней мере, образованные женщины хотят иметь мнение, чувствуют, что неукрашенные сердечным убеждением в некоторых истинах, они теряют половину своей прелести. Частный опыт не дока-

67

зательство; но, сколько я мог заметить, то в этом отношении путь ли прекрасный пол не опередил другой, который приписывает себе право на разум по преимуществу.

Какая разница тому лет десять!

То же, что об обществе, можно сказать и об нашей литературе. Распространение просвещения заметно в ней вообще; но в отношении к женщинам оно заметно несравненно более. Вот уже около десяти лет, как литература наша растет только в ширину, — и то слава Богу! — между тем писательницы наши становятся выше.

И давно ли, с этим словом писательница, соединялись самые неприятные понятия: пальцы в чернилах, педантство в уме и типография в сердце. Но теперь, с тех пор, как некоторые из лучших украшений нашего общества вступили в ряды литераторов; с тех пор, как несколько истинно поэтических минут из жизни некоторых женщин с талантом отразились так грациозно, так пленительно в их зеркальных стихах,—с тех пор название литератора стало уже не странностью, но украшением женщины; оно, во мнении общественном, подымает ее в другую сферу, отличную от обыкновенной, так что воображение наше создает вокруг нее другое небо, другой воздух, и ярче и теплее, чем ваш Одесский.

Впрочем, я говорю здесь только о новом поколении и частью о среднем; в старом поколении, которое привыкло видеть в женщине полуигрушку,—предрассудок против писательниц еще во всей силе. Он задавил, может быть, не один талант, обещавший новую красоту кашей литературе и, может быть, новую славу,—кто знает?

Вследствие этого предрассудка, большая часть наших дам-поэтов пишет мало, и либо со всем не печатает, либо печатает без имени. Исключений не много.

Так, без сомнения, вы слыхали об одном из самых блестящих украшений нашего общества, о поэте, которой имя, не смотря на ее решительный талант, еще неизвестно в нашей литературе. Не многим счастливым доступны ее счастливые стихи; для других они остаются тайною. Талант ее скрыт для света, который осужден видеть в ней одно вседневное, одно не выходящее из круга жизни обыкновенной, и разве только по необыкновенному блеску ее глаз, по

68

увлекательной поэзии ее разговора, или по грации ее движений, может он узнавать в ней поэта, отгадывать в ней тот талисман, который так изящно волнует мечты.

Но если предрассудок против писательниц еще не совсем уничтожился, то другой предрассудок против Русского языка, кажется, уже решительно начинает проходить. Не говорить по-Французски еще нельзя: так еще образовано наше общество; так еще не образован наш язык. Но, по крайней мере, кто теперь начинает писать, тот, конечно, начинает писать по-Русски, и, вероятно, уже невозможен более тот пример Русского таланта, отнятого у России Французскою литературою, который возбуждает в нас тем больше сожаления, чем больше мы могли бы ожидать от него для нашей словесности. Не нужно договаривать, что я разумею здесь ту писательницу, которая передает Французской литературе поэтическую сторону жизни наших древних Славян. И в самом деле,—скажите: кому дала судьба больше средств действовать на успехи изящных искусств в России?—Рожденная с душею поэтическою, открытою для всего прекрасного, одаренная талантами самыми редкими,, воспитанная посреди роскоши самого утонченного просвещения, с самого детства окруженная всем блеском искусств, всею славою художественных созданий, — она казалась сама одним из самых счастливых изящных произведений судьбы. О чем другие мечтают издали, что другие разгадывают по слуху, то являлось перед нею живо и близко. Все редкости Европейской образованности, все чудеса просвещенных земель, и великие художества, и великие художники, и знаменитые писатели, и лица, принадлежащие истории, и лица, принадлежащие минуте, — все это быстро и ярко пронеслось перед ее глазами, все это должно было оставить следы драгоценные на молодом ее воображении, — всем этим она могла делиться с своими соотечественниками, ставши прекрасною посредницею между ими и тем, что просвещенный мир имеет самого замечательного.... Но это не сбылось...

Италия, кажется, сделалась ее вторым отечеством, и, впрочем, — кто знает? может быть, необходимость Италии есть общая неизбежная судьба всех, имевших участь, ей подобную? Кто из первых впечатлений узнал лучший мир на земле, мир прекрасного; чья душа, от первого пробуждения

69

в жизнь, была, так сказать, взлелеяна на цветах искусств и образованности, в теплой Итальянской атмосфере изящного; может быть, для того уже нет жизни без Италии, и синее Итальянское небо, и воздух Итальянский, исполненный солнца и музыки, и Итальянский язык, проникнутый всею прелестью неги и грации, и земля Итальянская, усеянная великими воспоминаниями, покрытая, зачарованная созданьями гениального творчества, — может быть, все это становится уже не прихотью ума, но сердечною необходимостью, единственным не удушающим воздухом для души, избалованной роскошью искусств и просвещения....

Недавно Российская Академия,—и это делает честь Российской Академии,—издала стихотворения одной Русской писательницы, которой труды займут одно из первых мест между произведениями наших дам-поэтов, и которая до сих пор оставалась в совершенной неизвестности. Судьба, кажется, отделила ее от людей какою-то страшною бездною, так что, живя посреди их, посреди столицы, ни она их не знала, ни они ее. Они оставили ее, не знаю для чего,—она оставила их для своей Греции,—для Греции, которая, кажется, одна наполняла все ее мечты и чувства: по крайней мере о ней одной говорит каждый стих из нескольких десятков тысяч, написанных ею. Странно: семнадцати лет, в России, девушка бедная, бедная со всею своею ученостью!—Знать восемь языков; с талантом поэзии соединять талант живописи, музыки, танцованья; учиться самым разнородным наукам; учиться беспрестанно; работать все детство, работать всю первую молодость, работать начиная день, работать отдыхая; написать три больших тома стихов по-Русски, может быть, столько же на других языках; в свободное время переводить трагедии, Русские трагедии, — и все для того, чтобы умереть в семнадцать лет, в бедности, в крайности, в неизвестности!

Жалко видеть, как она, бывши еще четырнадцати лет, перевела лучшие песни Анакреона на пят языков, приложила к ним подробный грамматический разбор Греческого подлинника и поднесла покойной Императрице Елисавете Алексеевне, прося ее внимания

К плодам трудов упорных,

В дни детства предприятиях.

70

Покойная Императрица прислала ей фермуар с бриллиантами. Неизвестно, на долго ли стало ей это пособие: семейство ее осталось в крайности, она умерла в чахотке. Через два года уже после ее смерти, ее Высочество Великая Княгиня Елена Павловна пожаловала одному из ее учителей за ее же переводы кольцо с бриллиантами. Публика с своей стороны, быть может, не прочтет ее сочинений: и в самом деле, в них еще больше труда, чем таланта, и слишком много учености;—помните Черного Доктора в Стелло?

В этом же году вышло еще собрание стихотворений другой писательницы, также молодой, но уже давно известной по многим сочинениям, разбросанным в журналах и альманахах. В легких, светлых, грациозно волнующихся стихах, отразились здесь самые яркие, звездные минуты из весенней, чистой, сердечно-глубокой жизни поэтической девушки. Мечта о любви, — Сон, — Стихи к чародею, — Разочарование,—Воспоминанье детства, — Деревня, — Звездочка, — Минута безнадежности, — Смерть девушки-друга, — Стихи к любимому поэту, — К ней, — К нему, — Тоска по лучшем мире,—одним словом: все струны молодого, поэтического сердца отозвались здесь в одной идеальной гармонии. Кажется, здесь все правда, все от сердца, ни одно чувство не выдумано, — и в этом отношении особенно замечательна эта музыкальная исповедь девушки-поэта. Язык ее чистый, гармонический, ишогда мужественно силен, часто необыкновенно грациозен. Не смотря однако на красивость каждой пьесы, в общем их впечатлении есть что-то грустное. Все слишком идеальное, даже при светлой наружности, рождает в душе печаль каким-то магнетическим сочувствием;—такова одинокая, чистая песнь, прослышанная сквозь нестройный, ее заглушающий шум; такова жизнь девушки с душою пламенною, мечтательною, для которой из мира событий существуют еще одни внутренние.

Другая писательница, известная в литературе нашей под тем же именем, уже несколько лет, кажется, забыла свою лиру. Это тем больше жаль, что и ей также природа дала дарование не подложное. На минуту только блеснула она на горизонте нашей поэзии,—и уже один из первоклассных поэтов наших говорил ей:

71

Вы знаете, как в хоры сладкогласны

Созвучные сливаются слова,

И чем они могучи и прекрасны

И чем поэзия жива;

Умеете вы мыслью своею

Чужую мысль далеко увлекать,

И, праведно господствуя над нею,

Ее смирять и возвышать....

Так как я уже начал говорить о наших сочинительницах, то мне хотелось бы еще поговорить с вами о той писательнице, которая особенно замечательна в литературе своею остроумною перепиской с остроумнейшим из наших поэтов, и которая, может быть, не меньше замечательна вне литературы непринужденною любезностью своего разговора;— о другой писательнице, которой таинственное посланье к Пушкину должно было так мучительно и вместе так приятно волновать самолюбивое любопытство поэта; о блестящей переводчице одного из наших известных, религиозно-печальных поэтов, которая знаменита красотою именно того, чего недостатком знаменит поэт, ею переводимый; — о любопытной, необыкновенной переписке, которая началась было в одном из наших литературных листков между одним литератором и неизвестною, без именною писательницею, обещающею талант, если можно судить о таланте по нескольким стихам; — о сочинительнице Сновидения, которой стихи замечательны какою-то молодою безыскусственностью, благородством чувств, и еще тем, что внушили другой писательнице несколько мило-грациозных стихов;—обо всем этом хотел бы я поговорить с вами подробно, если бы не боялся продолжить письма до бесконечности.

Талант почти красота. Где бы он ни являлся нам, в мужчине или в женщине, в образованном или в невежде, и какой бы он ни был,—даже самый бесполезный,—таланта всегда заключает в себе что-то магнетическое. Мне всегда хочется поклониться везде, где я встречаю талант. Но женщина с талантом имеет в себе что-то особенно привлекательное. Живописец ли она, или музыканта, или поэт, — все равно; если только природа дала ей дарование неподложное, если занятие искусством раскрыло ей душу к изящному, настроило ее воображение поэтически и воспитало в ее сердце другую, лучшую жизнь, то вокруг всего существа ее раз-

72

ливается какая-то невыразимая прелесть. Поэт-мужчина принадлежит миру изящного одним воображением; поэт-женщина принадлежит ему всем существом своим. От того часто, смотря на нее, кажется, будто голова ее окружена чем-то блестящим, похожим на сияние; посмотришь ближе: это сияние—мечта, воздушная диадима из слов и звуков, возбужденных ею и на нее же отражающихся.

Вот почему я с таким наслаждением говорю о наших писательницах, и вот почему я не могу объяснить себе, от чего до сих пор они так мало оценены в нашей литературе. Больно видеть, как мудрено обходятся с ними наши записные критики, которые либо совсем молчат об них, либо говорят так, что лучше бы молчали. Какой-то даме удалось однажды написать: Два червячка, — и вот нашлись люди, которые удивляются: как дама, такое нежное, слабое создание, могла написать два червячка'. — Другая дама начала переводить какие-то известные стихи так, как переводят мышей,—и вот журналы наши наполнились ей похвалами, восторгами, рукоплесканиями, тогда как истинный поэтический талант, какова, например, г-жа Лисицына, остается почти неузнанным. Один, кажется, Телеграф говорил о ней, и то уже давно; между тем как в стихах ее столько души, столько поэзии, столько драгоценной, сердечной правды, сколько вряд ли найдется у большей части наших журнальных поэтов, вместе взятых. Какие высокие минуты восторга должна была испытать она, какие мучительные, светлые, невыносимые минуты вдохновения она должна была вынести, чтобы вырвать из сердца своего такие глубокие, такие пронзительные звуки! Признаюсь вам: большая часть столько хваленых Французских дам-стихотворцев не производит на меня и половины того действия, какое стихи г-жи Лисицыной, которые, конечно, имеют право на почетное место не в одной дамской литературе. —

На днях пришли сюда, только что отпечатанные в Германии, переводы с Русского, под названием: Северное Сияние, das Nordlicht, переводы, сделанные одною знакомою вам девушкою, одаренною самыми разнообразными и самыми необыкновенными талантами. Сколько я могу судить, то переводы эти превосходят все известные до сих пор с Русского

73

на какие бы то ни было языки, не исключая ни Боуринга, столько превознесенного, ни фон-дер-Борга, оцененного так мало. Впрочем я не знаю, что мог бы я сказать о таланте молодой переводчицы лучше и больше того, что сказал ей Языков, которого некоторые стихи, переведенные ею, находятся также в этом собрании:

Вы силою волшебной дум своих

Прекрасную торжественность мне дали,

Вы на златых струнах переиграли

Простые звуки струн моих.

И снова мне, и ярче воссияла

Минувших дней счастливая звезда,

И жаждою священною труда

Живее грудь затрепетала.

Я чувствую: завиден жребий мои!

Есть и во мне благословенье Бога,

И праведна житейская дорога,

Безпечно выбранная мной.

Не кланяюсь пустому блеску мира,

Не слушаю слепой его молвы:

Я выше их.... Да здравствуете-ж вы

И ваша творческая лира!

Так говорил Языков; а я, признаюсь вам, смотрю на эти переводы с предубеждением: мне досадно видеть, что Русская девушка так хорошо владеет стихом Немецким; еще досаднее знать, что она также хорошо, и может быть еще лучше, владеет стихом Французским, и только на своем отечественном языке не хочет испытать своих сил!— В конце книги приложено несколько оригинальных пьес, исполненных поэзии и замечательных особенно тем, что всего реже встречается в наших девушках: оригинальностью и силою фантазии. Читая их, понимаешь, почему поэт говорил сочинительнице:

И два венка, один другого краше,

На голове свилися молодой:

Зеленый лавр поэзии чужой,

И бриллианты Музы вашей!...

Менцель уже объявил в литературных листах о выходе Северного Сияния, и я жду его разбора с нетерпением: любопытно видеть, что самый остроумный из Немецких критиков скажет о нашей литературе, которая теперь в первый раз явилась ему в настоящем виде. —

74

Перечитывая письмо мое, я нахожу, что оно слишком длинно, и не смотря на то, слишком неполно. Но в этом виноват не я. Говоря о писательницах наших, первая мысль моя была о той, которой труды—добро; которая в сочинениях своих ищет не блеска, но пользы, действуя для цели прекрасной, возвышенной, так, как другие не умеют действовать для корыстных наслаждений самолюбия. Но эта писательница.... говоря с вами, я не смел упоминать об ней.

10 Декабря 1833 г.
Москва.

75