Иваск Ю.П. Г. П. Федотов

Разбивка страниц настоящей электронной статьи сделана по: «Русская религиозно-философская мысль XX века. Сборник статей под редакцией Н. П. Полторацкого. Питтсбург, 1975, США.

Юрий Иваск

Г. П. ФЕДОТОВ

«Когда Св. Людовика Гонзаго, римского семинариста, играв­шего в мяч со своими товарищами, спросили, что он стал бы делать, если бы стало известно, что конец мира наступит сей­час, немедленно, он ответил: «Я продолжал бы играть в мяч». Людовик скончался 23 лет, ухаживая за чумными больными, и ответ мальчика остался выражением самого зрелого социаль­ного опыта христианства. Одно из двух: или играть в мяч грех, и тогда следует бросить это занятие независимо от того, когда кончится мир. Или эта игра входит в круг оправданных телес­ных или социальных упражнений, в круг облекающей нас и творимой нами культуры, и тогда к чему разрывать этот круг, лицемерно обманывая насчет своей бестелесности грядущего Господа? Ответ Гонзаго, понятый по-настоящему, как слова святого, а не просто шаловливого мальчика, предполагает выс­шую степень социальной дисциплины и ответственности: «я должен быть на своем посту». Будет ли мой пост в школе, библиотеке, или в монастырской поварне, религиозное отношение к служению не меняется. Если нас, русских, часто шо­кирует ответ Св. Людовика, то лишь потому, что мы не вполне уверены в христианском смысле истории и культуры». Далее выводы: «Вот максима личной жизни: живи так, как если бы ты должен был умереть сегодня, и одновременно так, как если бы ты был бессмертен. И вот максима культурной дея­тельности: работай так, как будто бы история никогда не кон­чится, и в тоже время так, как если бы она кончилась сегодня- Противоречие? Нет. Трудность? Еще бы...». Это выписка из очерка Г. П. Федотова «Эсхатология и культура» (1938 г., пе­репечатанного в сборнике «Новый Град», 1952 г.). Здесь дается ответ на вопросы о конце, смерти, вечности и о жизни, о работе в измерении времени.

346

Раскроем формулу Г. П. Играть в мяч весело, но, например, подметать пол скучно. Но всякую работу надо делать хорошо, и с уверенностью, что она будет закончена. Все же, это не самое главное в жизни, и незачем очень уж своими трудами гордиться. Едва ли уборщик, — но иногда писатель или худож­ник, профессор или студент, инженер и реже рабочий, врач (опять-таки реже санитар) склонны преувеличивать значение своей работы и, в особенности, творчества. Так, мы даже го­ворим о вечном в искусстве: будь то Акрополь или Айя София, Джиото или Рублев, «Илиада» или «Война и Мир». Но нет ничего вечного на земле. Ученые предсказывают потускнение солнца или т. н. тепловую смерть. Наше Св. Писание предве­щает конец мира, Страшный Суд, — правда, и вечное блажен­ство, но уже в другом мире, где времени нет. Это — эсхатоло­гия, которая иногда приводит к желанию уйти из мира и спасаться в пустыне, на Афоне. Или же эсхатология вырож­дается в нигилизм: пусть всё идет прахом, пропадай моя телега — все четыре колеса! Еще есть нигилизм обывательский: та­кая уж наша жизнь, даже жисть, но как-нибудь проживем, по возможности приятнее.

Нужно найти равновесие между мыслями о конце и забо­тами сегодняшнего дня. Нужно избегать самодовольства, пош­лости, как и чрезмерной беззаботности, а также монотонной инерции. Нужно не поддаваться мрачным раздумьям о смерти и избегать очень уж радужных, но безответственных мечтаний о вечности. Да, живи, как будто ты никогда не умрешь и так, как если бы тебе суждено умереть через минуту. Вкладывай душу в каждое сейчас, но и помни о том, — с чем каждое сейчас соседствует: это смерть, а также и вечность. Баланс этот часто нарушается, и не только в личной жизни, но иногда и в истории нации.

Н. А. Бердяев в своей еретической, но всё же очень значи­тельной книге «Русская идея», утверждает: русские эсхатологичны, они или апокалиптики или нигилисты. Они живут «идеалами» Царства Божия или социального рая- Но и склон­ны к бессмысленному бунту, будь то пугачевщина или хаос октябрьской революции. Иначе: или всё или ничего! Это зна­чит: русские не строители.

Казалось бы, легко опровергнуть Бердяева. Русские упор­ным трудом осилили неплодородный суглинок средней и север­ной Руси, создали сильное московское государство, позднее пе­тербургскую великую державу. Русь прославила себя зодчест­вом, иконописью. Россия дала литературу, музыку всемирного

347

значения. Пушкин, а он не только гениальный поэт, но и целый аспект русской души, — апокалиптик, не нигилист. Великий химик Менделеев лучше многих учитывал богатства России и проповедовал постепеновщину, т. е. эволюцию, а не револю­цию. Все эти факты, конечно, были хорошо известны Бердяеву. Всё же он утверждал, что русская идея — эсхатологическая, иногда вырождающаяся в нигилизм- Назначение России: взы­скание Града невидимого. Выводы: когда этот град не взыски­вается, русский по-разбойничьи орет сарынь на кичку, бунтует или же рабски становится во фрунт перед тиранической вла­стью. Русский хочет быть ангелом, а если он ангелом не де­лается, — становится демоном — бесом. Русский стремится к полной свободе, но и легко делается рабом. Он — человек крайностей. И эта катастрофическая философия истории и эсхатология была источником радости для революционного духа Бердяева, — писал Федотов («Бердяев-мыслитель»).

Можно понять увлечение Бердяева крайностями и его стрем­ление к чистой духовности. Бердяев признавался (в книге («Самопознание»), что с трудом преодолевал манихейский со­блазн. Манихеи верили, что Творец — темный злой Бог, и они порывались уйти из мира природы и истории к светлому Богу чистому Духу. И у Бердяева была непреодоленная им брез­гливость ко всему тварному, к «сексу», даже к еде...

В книге «Смысл истории» Бердяев утверждал, что смысл ее в том, что она должна кончиться. Русские будто бы знают это лучше других. Отсюда их подозрительность, а иногда и презрение к тому, что именуется культурным строительством. Всё же, и это одна из антиномий Бердяева, — история его увле­кала. Бердяев — марксист, Бердяев — идеалист, Бердяев — христианский философ и социалист-персоналист был страстно заинтересован в делании культуры. После высылки из СССР, в своей книге «Философия неравенства», он готов был, вслед за К. Леонтьевым, оправдать и социальное неравенство во имя культуры. Но в годы последней войны он (как писал Г. П. Фе­дотов) «склонил свою гордую голову (...) перед коммунисти­ческой революцией», хотя позднее и преодолел этот свой со­блазн Октябрем.

В чем-то Бердяев был прав. Россия строила, обливаясь по­том, строила и в духе, но всё же никогда не обретала того рав­новесия между крайностями, как это было на Западе. Запад строил не лучше России, но прочнее. На Западе были револю­ции, были гражданские войны, как религиозные, так и полити­ческие, но западный человек меньше менялся, чем русский че-

348

ловек. Большевикам удалось так изменить Россию, как она ни­когда еще не менялась и как не менялись западные народы, по крайней мере, за короткий отрезок времени. Дореволюционная Россия куда дальше от Солженицына, чем наполеоновская эпоха от Толстого. Православие большевики не убили и не убьют, но все мы знаем, что они с Россией делали и делают. Пусть они отказались от ленинского и сталинского террора, но продолжают душить веру, мысль и, новая выдумка, сажают инакомыслящих в сумасшедшие дома.

Не будем обсуждать, почему именно всё так произошло. Но, может быть, одна из причин, хотя бы не главная: неуравнове­шенность русского человека, и эта черта иногда казалась Бер­дяеву положительной... А Федотов хотел уравновесить эсхато­логию и культуру, небо и землю … Его основная задача была простая, но и трудная: 1) заготовление материала для нового чаемого им строительства христианской культуры и 2) оправ­дание христианской культуры.

В России были замечательные историки. Но они уделяли внимание преимущественно политической, экономической, юри­дической истории. Г. П. в очерке «Россия Ключевского» писал, что Ключевский оставил в стороне русскую культуру и Россию духа. А книги, статьи Федотова, вместе взятые, намечают, хотя и фрагментарную, историю русской культуры. В этой области немало сделал и В. В. Вейдле.

В книге Федотова «Святые древней Руси» наши праведники и мученики показаны на историческом фоне, но, вместе с тем, в них просвечивает вечное. Святые святились на свой лад- У прп. Феодосия печерского предельное смирение, кенозис, аске­за, но и деятельная любовь к ближним. Еще: трудовое пустынножитие прп. Сергия Радонежского, который не мог только молиться, как египетские аскеты, питавшиеся акридами и ко­реньями. На Руси холодно: надо было работать топором, ру­бить избу, заготовлять дрова.

Замечательны работы Федотова о митрополите Филиппе Московском, о новгородской демократии, о песнях духовных, о «Русском человеке» и мн. др. Уже после смерти Г. П. некоторые из его очерков были помещены в сборниках «Новый Град» (1952), «Христианин в революции» (1957), «Лицо России» (1967) с биографическим очерком его покойной жены Е. Н- Федотовой, которая составила и библиографию его сочинений. На английском языке: два тома «The Russian Religious Mind» и комментированная антология «А Treasury of Russian Spiri­tuality». Все его работы исторически обоснованы, подтвержда-

349

ются академическими изысканиями. Вместе с тем, Г. П. всегда отмечал то, что по его убеждению, пригодилось бы для буду­щего строительства. Он не насиловал, не стилизовал истори­ческий материал, как это иногда делали Хомяков, К. Леонтьев или Бердяев, Славянофилы зачастую идеализировали Москов­скую Русь, К. Леонтьев всюду искал византийские влияния. Бердяев в книге «Русская идея» ориентировался на апокалиптиков и нигилистов (но не в других своих работах). Федотов стремился услышать в документах, в памятниках голоса ис­тории. При этом, не искажая фактов и не отбирая их искусст­венно, он подчеркивал в прошлом то, что могло бы пригодиться для настоящего и для будущего. Замечателен очерк, написан­ный в драматической форме, с прологами и в пяти действиях, «Трагедия интеллигенции».

«Говоря простым языком», пишет Федотов, «русская интел­лигенция ’идейна’ и ’беспочвенна’. Это ее исчерпывающие определения». Это особый тип или феномен — чисто русский, и распространившийся с эпохи Белинского, хотя намечавшийся и прежде.

Идейность: плюс. Идеи интеллигента крайне радикальные, революционные, но не всегда атеистические. Достоевский тоже интеллигент, но его радикализм христианский. К. Леонтьев — редкий тип реакционного интеллигента и, добавлю, револю­ционера по темпераменту.

Беспочвенность: минус. Беспочвенно трагическое непонима­ние народа, например, в народничестве разных типов, у славя­нофила Хомякова или западника Герцена, а также у многих других, включая Достоевского, Толстого. Беспочвенна идеали­зация общины, как потенциальной социалистической или хрис­тианской коммуны. Между тем, община эксплуатировала крес­тьян, порабощала их, что с разных точек зрения обнаружили марксисты и Столыпин... Отмечу: в литературе настоящие невыдуманные крестьяне появились, может быть, только в рас­сказе Чехова «Мужики» и во многих рассказах Бунина...

Г. П. сознавал, что социально, психологически, он сам, прежде всего, русский интеллигент. У него было классическое для большинства русской интеллигенции недоверие к империи, недоверие, которого не было у Пушкина, что он и отметил в изумительном по проникновению очерке «Певец империи и свободы». Вспоминаю, — Г. П. как-то смущало, что его отец был крупный чиновник, правитель дел при губернаторе, а лю­бимый дед — отставной полицмейстер. Еще в юности, в революционном Пятом году, Г. П. вступил в социал-демократи-

350

ческую партию и сочувствовал ее левому крылу. Он был мар­ксистом, как до него Бердяев, Булгаков, П. Б. Струве, которые потом, как и Г. П., порвали с марксизмом и резко осудили вос­торжествовавший в Семнадцатом году большевизм. Его арес­товали и ему грозила ссылка, которая была заменена высыл­кой за границу. В 1907-8 г. г. Г. П. учился в Иене. По возвраще­нии в Петербург, он поступает на историко-филологический факультет, становится деятельным участником семинаров И. М. Гревса и изучает средневековую историю Запада. В те же годы Г. П. увлекается поэзией, в особенности Блоком, который был для него не одним из поэтов, а почти единственным Поэтом... Позднее он посвятил ему очерк, и, при всем своем увлечении им, критический («На поле Куликовом»).

У Г-П. были черты романтика-борца. Он говорил: почему смерть должна быть непостыдной, мирной, как о том молится дьякон, читая ектенью ? — Лучше умереть на баррикадах или же просто в канаве...

Федотов, как и полагалось интеллигенту, был идейный че­ловек. Был ли он беспочвенным? Если и был, то в юности. После революции Г. П. и его друзья обрели почву. Почвой стало христианство. Обращение было духовным событием и произошло 20-го ноября, кажется, 1919 г. Так, в канун празд­ника Введения во Храм Богородицы, образовалось братство «Христос и свобода». В те же годы Г. П. редактировал под­польный христианский журнал «Свободные голоса». Позднее, вероятно, в 1923 г., он и некоторые другие члены этого хрис­тианского, но еще внецерковного братства, окончательно вошли в Церковь и причастились Св. Даров.

В 1920-22 г. г. Федотов занимал кафедру истории средних веков в родном Саратове. Отрицая всякие уступки и всякий сговор с советской властью, он отказался от преподавания, пе­реселился в Петроград, где издал монографию о Абеляре и занимался переводами. В 1925 г. Г. П- удалось уехать за грани­цу и в Россию он уже не вернулся. В Париже он назначается профессором Богословского Института и принимает деятельное участие в съездах и в работах Русского Студенческого Хрис­тианского Движения. А более подробные биографические дан­ные читатель найдет в очерке Е. Н. Федотовой.

Обратившись в христианство и вернувшись в Церковь, Фе­дотов сохранил свой прежний радикализм. С 1923 г. по 1939 г., он вместе с близкими друзьями издает журнал «Новый Град». Эти друзья — мать Мария, которая до революции, под именем Кузьминой-Караваевой, выпустила сборник стихов «Скифские

351

черепки», и И. И. Бунаков-Фондаминский, в прошлом активный эсер. В одной из передовиц Г. П. писал: «Историческому хрис­тианству случалось погрешать против социальной правды, но осуществление христианской правды возможно лишь в хрис­тианстве». Социальной неправды, утверждал в те годы Федотов, больше всего в тоталитарных странах, в гитлеровской Герма­нии и в сталинской России, но есть она и на Западе. Замечу: социальную несправедливость, не осуждаемую Церковью, он видел в Испании, и поэтому, во время испанской гражданской войны, готов был даже оправдать неистовую Пассионарию. За это его укоряли в православных церковных и академических кругах. Но, прежде всего, он осуждал и клеймил нацизм и большевизм.

Группа «Новый Град» не была партией или даже органи­зацией. Как и объединение «Христос и Свобода» — это было братство друзей-исповедников. В годы войны Мать Марию и И. И. Фондаминского-Бунакова сожгли нацисты, а Федотов в 1941 г. переселился в США.

Новый Град не христианская утопия. Новый Град — попыт­ка, намётка той русской христианской культуры, которая жила в России почти тысячу лет, но которая задерживалась тата­рами, нарушалась, начиная с Петра, и была почти уничтожена большевиками.

Строить такую культуру в условиях эмиграции было не­возможно, но только на Западе можно было ее свободно обсуж­дать. Как именно? В упомянутой выше передовице Федотов писал: Новый Град нужно строить из старых камней, но по новым зодческим планам. В своих очерках по истории русской культуры Г. П. искал и находил эти старые камни, которые мо­гли бы быть использованы для нового строительства. Это свя­тые древней Руси, это и Пушкин, это также многое другое, включая и социальный радикализм русской интеллигенции, пусть и беспочвенной, но честной, совестливой, жертвенной.

Я уже говорил, что кое в чем Бердяев был прав в книге «Русская идея». Но эта его Русская идея непригодна для жи­вого конкретного строительства в истории, Апокалиптики и нигилисты не строители. С ними дела не сваришь…

Да, смерть и даже гибель всего мира может произойти в любой момент. А время соседствует с вечностью. Эсхатологию нельзя откинуть. Но следует ли из этого, что не нужно убирать комнаты, не нужно строить дома и храмы, не нужно писать картины и стихи? Следует ли из этого, что нужно только мо­литься и больше ничем не заниматься? Или же: нужно устраи-

352

вать пир во время чумы и даже помогать уничтожению, убыс­тряя гибель, как говорят некоторые нигилисты?

Г. П. говорил всему этому: нет! Для него христианин: ве­рующий, причащающийся, молящийся, но и трудящийся чело­век. У Бердяева «Русская идея», а очерки Федотова о России я озаглавил бы «Русское Дело», которое еще не делается, и может только намечаться.

Мы знаем, вопреки всем трудностям, книги из нашего мира все же доходят до русского читателя. Мы слышали об интересе там к Бердяеву, Булгакову. Я очень хотел бы, чтобы в России лучше ознакомились с трудами Федотова, хотя бы с этими кни­гами: «Святые древней Руси», «Новый Град», «Христианин в революции», «Лицо России». Был бы очень плодотворен семи­нар по Федотову в России. Апокалиптических или нигилисти­ческих тенденций там как будто нет. Федотов мог бы стать но­вым властителем дум, наставником-вдохновителем будущих строителей православного Нового Града в России, новой хрис­тианской культуры всемирного значения.

Культура. Одно из ее определений: это сокровищница ду­ховных ценностей, навыков — философия, искусство, наука. Еще: образ жизни. Многие духовные ценности созерцаются. Но культура создается не для созерцания. Культура учит мыслить, образовывает человека. Культура — школа и, по моему, это лучшее ее определение.

Пушкин нас всех радует. Не знаю, делаемся ли мы лучше, читая Пушкина. Добрее. Но явно: «Евгений Онегин» обога­щает русского человека радостью, и с этой радостью легче жить, легче трудиться. Эта радость нудит к лучшему, вдохно­вляет. В этом смысле, Пушкин, всякая вообще настоящая поэ­зия — школа, которая не только дает знание, но и раскрывает радости творчества и радости в творении.

Россия Федотова: Россия святых, Россия Пушкина, Россия православной веры и социальной правды. Трудно найти дру­гого лучшего учителя современной молодежи в России.

Россия дала миру святых и гениев, но живой прочной куль­туры не создала. Надеемся: создаст. Создаст школу мысли, понимания и вдохновенного труда. Может быть, Россия опять отпразднует Введение во храм Богородицы и русского человека. Совершится обращение, которое интеллигент Федотов пережил в годы гражданской войны.

Православие свидетельствовало о Спасителе и об истине Богочеловека, и иногда свидетельствовало чище, крепче, чем Римская Церковь. Но Рим был активнее. Западное христиан-

353

ство было деятельнее русского, дисциплинированнее, и создало культуру, которая выдержала испытания ересей и, надеемся, выйдет и из современного кризиса. Россия еще может создать свою культуру, свою школу для всего мира, не марксистскую (или лжемарксистскую), а православную. Православная цер­ковь — вселенская, и ее лучшей опорой могла бы быть свобод­ная Россия.

Замечу. Федотов часто резко обличал не только СССР, но и самую Россию, как в настоящем, так и в прошлом, и некото­рые его филиппики против русского рабского сознания были использованы врагами России. Но эти его филиппики — иере­миады. Иеремия и другие пророки Ветхого Завета жестоко об­личали Израиль из любви к Израилю. Так и Федотов обличал Россию, любя её.

Федотов был противником т. н. русского мессианизма, ярко выраженного у Достоевского, Бердяева или у Блока, Белого. Его русское дело — христианское, творческое, но без претен­зий и иллюзий. Повторяю, его Новый Град — не утопия, а культура, школа, достойная человека и христианина.

Всё же, стоит ли городить огород культуры-школы? Здесь я опять возвращаюсь к очерку Федотова «Эсхатология и Куль­тура». В этом очерке он выдвигает замечательную христиан­скую гипотезу:

«Небесный Иерусалим (обещанный в Откровении Св. Иоан­на. Ю. И.), спускающийся на землю и завершающий страда­ния мира, мыслится не только Божиим даром, но отчасти и человеческим созданием. Точнее, делом богочеловеческим. В нем возвращаются, воскресшие и преображенные, плоды всех человеческих усилий, творческих подвигов, которые были по­гублены трагедией смертного времени. Ничто подлинно ценное в этом мире не пропадает. Культура воскреснет, подобно истлев­шему телу, во славе. Тогда все наши фрагментарные дости­жения, все приблизительные истины, все несовершенные удачи найдут свое место, как камни, в стенах вечного Града. Эта мысль примиряет с трагедией во времени и может вдохновить на подвиг, не только личный, но и социальный». Не значит ли это, что в Новом Иерусалиме мы найдем, узнаем всё то, что было на земле достойно рая, хотя бы Айя Софию, но, может быть и Акрополь, Пушкина и многое другое?

Не знаю, насколько оригинальна эта христианская гипотеза Федотова. Так или иначе, по моему, трудно найти другую луч­шую обнадеживающую апологию христианской культуры-шко- лы, которая, может быть, включает и нехристианские духов-

354

ные ценности и сокровища. Отмечу, что здесь, при всех разли­чиях, Федотов кое в чем сходится с Бердяевым, который писал о спасении через творчество и о творении человеком принци­пиально нового, «т. е. нового даже для Бога» (и об этом Г. П. сочувственно упоминает в своем очерке-некрологе о Бердяеве в сб-ке «Новый Град»), Это новое: будь то храмы или стихи, может быть обогатит взыскуемый Новый Иерусалим, спускаю­щийся с неба на землю...

Если культура есть школа мысли, а также школа, воспи­тывающая наше сердце, то Георгий Петрович Федотов остается незаменимым учителем этой христианской русской школы, нераздельно связанной для него с православием. *)[1]

Амхест, Массачусетс

1) Первоначальная версия этой статьи была напечатана мною в «Вестнике» Р.С.Х.Д. № 103 за 1972 г. — Ю. И.

355