Поиск авторов по алфавиту

Автор:Трубецкой Сергий Николаевич, князь

Трубецкой С.Н., кн. Эпикур

 

Эпикур был создателем одного из значительнейших нравст­венных учений древности и основателем одной из главнейших афин­ских философских школ, которая носит его имя. Он был сын афинянина Неокла и родился в 342 г. до Р. Х. на острове Самос. Мы мало знаем о его молодости. Основательного теоретического философского образования он, по-видимому, не получили впоследствии хвалился тем, что он поль­зовался уроками некоего Памфила, ученика Платона, и Навсифана, последователя Демокрита. Во всяком случае, влияние последнего на Эпикура не подлежит сомнению: Эпикур целиком заимствует у Демо­крита его физику, да и некоторые нравственные мысли Демокрита пов­торяются у него. Самый дух нового учения, однако, совершенно иной. Интерес раннего атомизма есть чисто теоретический, и все стремление его направлено к рациональному, механическому мирообъяснению (Aet., 1,25,4); Демокрит предпочитает открытие одной научной истины обладанию могущественнейшим царством в мире (fr. 118 D.). Эпикур отвергает математику, как праздную; естествознание само по себе его нисколько не интересует; он занимается физикой лишь в виду ее практи­ческих результатов, для устранения суеверных страхов, для понима­ния устройства человеческой природы.

Эпикур учительствовал сначала в Колофоне, Митилене, Лампсаке, но после этих опытов переселился в Афины (306 г.), где основал свою школу в купленном для нее саду, который и перешел в ее собствен­ность после его смерти (270 г.). Вдали от всяких общественных дел он жил, окруженный многочисленными друзьями и почитателями, посвя­тив себя всецело делу нравственного учительства. Он был учителем жизни для своих учеников и сплотил их в одну дружную семью, кото­рая неизменно, в течение шести веков, держалась его учения, в ряде сменяющихся поколений. Он пользовался общим уважением не одних

1) Печатаемая в приложении статья покойного кн. С. Н. Трубецкого об Эпикуре первоначально была помещена им в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Эфрона. Прим. изд.

125

 

 

учеников, но и сограждан, которые воздвигали памятники после его смерти.

Нравственное учение Эпикура, признававшее верховным принципом своим удовольствие, вызвало немало недоразумений и возра­жений со стороны других школ, в особенности со стороны стоиков, причем они не раз пытались бросить тень на нравственный облик Эпи­кура и его друзей; эти последние не оставались в долгу у своих против­ников. Тем не менее личность самого Эпикура и характер его школы являются нам в чрезвычайно выгодном свете. Строгая умеренность и самообладание, мужество, самое широкое дружелюбие, любовь к роди­телям, нежная заботливость по отношению к друзьям, гуманное обра­щение с рабами, полное согласие жизни с тем нравственным идеалом радостного и невозмутимого мира душевного, который он себе поста­вил, – вот черты нравственного образа Эпикура, которые запечат­лелись в предании его школы и продолжали сказываться в ней и впос­ледствии, как мы видим, например, из слов Цицерона (De fin. II, 25, 81).

Единственная черта, неприятно поражающая нас, это отноше­ние Эпикура (и его последователей) к предшественникам – не только к тем, с которыми Эпикур глубоко и принципиально расходился, но и к тем, которым он был обязан, например, к Демокриту. Большая вера в себя, в единую спасительность своего учения и опознанной истины, при отсутствии теоретического интереса и широкого философского об­разования, делали его нетерпимым и неспособным к пониманию чужой мысли – не только Платона и Аристотеля, но даже Демокрита, с его научными интересами. «Праздно рассуждение философа, которое не врачует никакой человеческой страсти; как мет никакой пользы в ме­дицине, которая не удаляет болезни из тела, как нет пользы в фило­софии, если она не удаляет страсти душевной» (fr. 221). Свое учение Эпикур излагал в беседах, многочисленных письмах и сочинениях, напи­санных в простой, иногда тяжеловесной форме, без всяких прикрас и литературной обработки. Из древних философов едва ли кто с более нелицемерным презрением относился к «словесному искусству», чего древние критики ему не прощали. Из эпикурейцев выделяется Метро­дор, любимый друг и последователь Эпикура, который умер раньше учителя и которому впоследствии школа воздавала посмертные почес­ти наряду с Эпикуром, согласно завещанию последнего. Затем можно назвать Полиэна и Гермарха. Из позднейших преемников Эпикура осо­бенно известны: Колот, против которого полемизирует Плутарх в осо­бом сочинении; Зенон Сидонский (нач. I в. по P.X.V Федр которого слушал Цицерон: Филодем, книги которого найдены в Геркулануме (ср. Anum, «Philodemea». 1888); наконец Лукреций Кар, автор знаме­нитой поэмы («О природе вещей» – представитель римского эпикурейства (см. Constant Martha, «Le poeme de Lucrece», 1873). Источниками знакомства с учением Эпикура служат: 1) Диоген Лаэртский (X кн.), который дает обильный доксографический материал о философии Эпи­кура, три письма Эпикура (из коих второе представляет компиляцию

126

 

 

из его сочинения «С природе») и собрание главных тезисов (κύριοα δόξαι) Эпикура. Остальные многочисленные сочинения и письма Эпикура сохранились лишь в фрагментах; превосходное издание их дал Н. Use-ner («Epicurea», 1887), по которому мы их цитируем, за исключением двух книг «О природе», найденных в Геркулануме. Затем идут фраг­менты эпикурейцев – Метродора, Филодема, Лукреция, обильный док­сографический материал, критические или полемические сочинения других философов, например Плутарха, Цицерона и других.

Философия Эпикура имеет исключительно практическую цель. Он определяет ее как деятельность, которая посредством рассуждений при­водит к счастливой жизни. Все, что не касается этой цели, все науки, поскольку они преследуют чисто теоретический интерес, например математика или история, им пренебрегаются. Логика или каноника, обнимающая собой элементы теории познания, и физика занимают слу­жебное подчиненное положение. Каноника дает нам критерий для отличения истины от заблуждений и убеждает нас в возможности позна­ния, без которого разумная жизнь и деятельность были бы немысли­мы; физика избавляет нас от суеверных страхов, от веры в сверхъес­тественное и дает нам верное понимание человеческой природы и при­роды вещей, необходимое для исследования наших естественных це­лей,

Каноника Эпикура знаменует отказ от умозрения, даже от самого скептицизма. И то и другое – бесплодное умствование. Остается, следо­вательно, лишь чувственное восприятие с его непосредственной убеди­тельностью или очевидностью (ἐνάργεια). Теория познания Эпикура есть самый решительный и вместе элементарный сенсуализм. В ощуще­нии лежит критерий истины, критерии познания: все ощущения реаль­ны, во всех ощущениях я испытываю и постольку познаю с непосред­ственной очевидностью действующую на меня реальность. Источник заблуждений заключаете не в ощущении и не в том, что ощушается нами, а в наших суждениях об ощущаемом и в наших мнениях по поводу ощущений. Ощущения всегда реальны и постольку истинны, понятия же и мнения наши иногда истинны, иногда ложны, смотря по тому соот­ветствуют ли они ощущениям. Из повторения ощущений рождается по­нятое (πρόληφις), которое есть как бы воспоминание испытанных впе­чатлений. Поскольку такие понятия выходят за пределы прошедших или настоящих ощущений, они являются предположениями (ὑποληφις) или мнениями, которые опять-таки могут быть истинными или ложными, смотря по тому, соответствуют ли они действительным явлениям и подтверждаются ли они опытом. Общий вывод такого воззрения на природу человеческого познания представляется чрезвычайно важным как для этики, так и для физики Эпикура: нет ничего сверхчувственно­го. Это-то и есть основание материализма Эпикура, в развитии кото­рого он примыкает к Демокриту. Из всех мнений или предположений те, которые касаются сверхчувственного мира, абсолютно не встречают никакого подтверждения и противоречат самому «критерию» истины или реальности, т.е. чувствам. Предположение об атомах, наоборот, не противоречит чувствен-

127

 

 

ному опыту и подтверждается им, так как явления материального мира всего легче объясняются при помощи ато­мистической гипотезы. Что есть тела и пустое пространство, без кото­рого они не могли бы двигаться, – этому учит чувственный опыт; что эти тела не могут быть делимы до бесконечности, – это есть истинное предположение: иначе материя рассеивалась бы в пустоту, и самих тел не было бы вовсе. Элементарное тело есть такое, которое не имеет в се­бе пустоты; если бы таких тел не было, все было бы пустотою, а если они есть, они физически неделимы. Это и есть атомы. В дальнейшем изложении физики Эпикур повторяет Демокрита, хотя, по справед­ливому суждению Цицерона (De fin., I,17), «извращает то, что хочет исправить».

Во-первых, в отличие от Левкиппа, признававшего изначальное движение атомов в пустоте, Эпикур сводит главное движение к паде­нию вниз, между тем как Демокрит сознавал, что в бесконечности нет верха или низа. Во-вторых, что еще существеннее, Эпикур допускал, что в своем падении атомы сами собою совершают минимальное откло­нение от прямой линии: такое предположение являлось ему необходи­мым для объяснения столкновений атомов и образования тех круп­ных движущихся масс, из которых произошли миры по Демокриту.

В этом воззрении Цицерон усматривает уклонение от строгого механического детерминизма атомистов: хотя отклонение и мини­мальное (τὸ ἐλάχιστον), оно беспричинно, не определяется никакой необ­ходимостью. Если для Левкиппа атомизм являлся принципом рацио­нального строго механического миропонимания, то Эпикур восстает против самого понятия необходимости; по его мнению, лучше следо­вать мифу о богах, которых можно смягчить мольбами, нежели рабст­вовать этой неумолимой госпоже, изобретенной физиками (Epic, p. 65). Эту мысль он проводит настолько последовательно, что отрицает единообразие или закономерность небесных явлений, которая представ­ляется ему праздным измышлением астрологов (ib., 9 и 53): одно и то же небесное явление, например, движение солнца или луны, может быть результатом различных причин, каждая из которых достаточна для его объяснения. Это показывает, как далек был Эпикур от того научного интереса тех физиков, к которым он примыкал. Он заимствует от ато­мистов и учение о душе, слегка изменяя его: как и у них, она состоит у него из мелких удобоподвижных атомов (хотя и не из одних огненных, как у Демокрита). Эпикур особенно настаивает на том, что по смерти душа рассеивается, так что никаких посмертныx страданий или. ощу­щений быть не может. Теория восприятия (посредством призрачных образов, состоящих из атомных истечений) тоже заимствована Эпи­куром у атомистов, как и их представление о богах: существование бо­гов – телесных, человекообразных и прекрасных «живых идолов» или образов, какими их признавал Демокрит, – допускает и Эпикур. Об­щее согласие всех народов, общее мнение или представление свидетель­ствует об их реальности; но суждения о них – ложны и превратны. В действительности эти существа далеки от бренного мира и чужды ему.

128

 

 

Эпикур помещает их в промежутках между мирами, чтобы показать, что образование этих миров их не касается и разрушение им не опасно. Чуждые забот и страхов, они сами их никому не дают; безмя­тежные, чуждые любви, страсти или гнева, они пребывают в покое, яв­ляя образец истинного блаженства и не вмешиваясь в человеческие или мирские дела. Физика и каноника Эпикура служат лишь подстройкой его этики. Они освобождают его от самого пагубного из всех заблуж­дений – от веры в сверхъестественное и от страха смерти. «Живые идолы», населяющие пустые промежутки между мирами, это – явная сделка с толпою, с официальными верованиями, которые мудрец не желает оскорблять, оставляя их в толпе, поскольку они ему не мешают. Богов, в общепринятом смысле, не существует; и настоящее нечестие состоит не в том, чтобы их отрицать, а в том, чтобы признавать их су­ществование: если бы бог существовал, он хотел и мог бы упразднить существование зла; а если бы он не хотел и не мог, он был бы немощ­ным и злым – не был бы богом. Нет сверхъестественных сил, которых мы могли бы бояться и которые могли бы отклонять нас от пресле­дования нашей естественной цели – довольства или удовольствия. Рав­ным образом мы освобождаемся и от страха смерти: все хорошее или дурное, благо или зло состоят в ощущении, а вместе со смертью прекращаются ощущения. Смерть – ничто для нас: есть мы – нет смерти; есть смерть – нас нет. Таким образом пред мудрым исчезает страш­нейшее из всех зол: надо только усвоить эту истину. Жизнь человека ограничена настоящей действительностью, настоящими ощущениями. Следовательно, этика должна заключать в себе науку о благе в этой действительной жизни и о средствах, к нему ведущих. Путь для нее рас­чищен устранением ложных страхов и ложных целей; истинная цель, истинное благо является нас с непосредственной очевидностью как удовольствие, истинное зло – как страдание. Всякое животное с мо­мента своего рождения стремится к удовольствию, радуется ему, как высшему благу, и по мере сил старается избегать страдания, как ве­личайшего зла; делая это, оно подчиняется внушению самой природы. Нет надобности доказывать какими-либо рассуждениями, почему надо стремиться к удовольствию или избегать страдания: это чувствуется непосредственно, как то, что огонь жжет, снег бел, мед сладок (Cic. De fin., 30). Никто не избегает или не порицает удовольствия как такового: от него отказываются лишь в том случае, когда оно влечет за собой большие страдания. Никто не любит страдания и не подвер­гается ему ради него самого; его избирают лишь там, где оно ведет к большему удовольствию или к избавлению от больших страданий.

Таковы данные этики, таковы условия человеческой жизни. Отсюда вытекает задача: как при таких условиях, при таком устройст­ве мира и человека наилучшим образом устроить нашу жизнь? Если наша цель есть удовольствие и избавление от страданий, то достижи­ма ли эта цель и каким образом? Этика Эпикура построена на принципе удовольствия (ге-

129

 

 

донизм), который был заложен в основание нрав­ственного учения киренской школы. Но самое понимание удовольствия у Эпикура своеобразное – иное, чем у Аристиппа, жизнерадостного родоначальника этой школы. Для Аристиппа удовольствие есть крат­ковременное наслаждение, самый процесс приятного ощущения (ἠδονὴ ὲν κιήησει); все жизненное искусство состоит в том, чтобы ловить нас­лаждения минуты, дорожа настоящим и не смущаясь заботами и стра­хами за будущее. Состояние, в котором мы не испытываем ни положит­ельного наслаждения, ни страдания, представляется ему безразличным. По Эпикуру, напротив того, ценно лишь то удовольствие, которое упраздняет страдание; вместе с Платоном он признает, что удоволь­ствие состоит в удалении страдания или утолении мучительной потреб­ности. «Мы нуждаемся в удовольствии там, где мы страдаем от его отсутствия; там же, где мы не испытываем никакого страдания (от лишения), там мы не нуждаемся и в удовольствии» (Us. Epic. 67). По прек­ращении страданий удовольствие не увеличивается, а только разнооб­разится (Ер. Sent. XVIII). Безразличного состояния Эпикур не при­знает: удовольствие есть отсутствие страдания; и такое отсутствие страданий есть высшая цель и мерило для оценки отдельных действии и отдельных удовольствий. Мимолетные наслаждения не могут служить истинной целью нашей жизни уже по одному тому, что погоня за ними нарушает покой души и влечет за собою страдания, а также и потому, что такие наслаждения временны и преходящи. Отсюда – естест­венный переход к пессимизму, который, по-видимому, и был сделан в школе Аристиппа.

«Устойчивое удовольствие», которое проповедует Эпикур, пред­ставляется ему целью не только естественною, но и вполне достижи­мою при помощи разумной жизни. Так как всякое удовольствие обус­ловливается удалением страдания, причиняемого теми или друг ими пот­ребностями или лишениями, заботами или страхами, то наиболее вер­ным средством к удалению страданий или «устойчивому удовольст­вию» служит возможное освобождение от потребностей и полное осво­бождение от страхов и забот. Результатом является тишина и спокой­ствие души, которые проповедовал еще Демокрит. Как ни далеко от­стоит исходная точка Эпикура от учения киников или стоиков, прак­тической целью его мудрости является та же «невозмутимость» (ата­раксия), то же самодовление мудреца, господствующего над страстями и прозревшего суету человеческой жизни. Философия освобождает нас от всякого страха, показывая нам ничтожество смерти и истинную меру удовольствия и страдания. Вместе со страхом богов и страхам смерти исчезают наиболее грозные призраки, отравляющие нашу жизнь. Но и страх страданий или внешних бедствий исчезает для того, кто познал истинную цену жизни и меру страдания. Все человеческие потребности делятся на такие, без удовлетворения которых можно, и такие, без удовлетворения которых нельзя обойтись. Сильное страдание, зави­сящее от неудовлетворения какой-либо необходимой естественной потребности, либо скоро проходит, либо влечет за собою смерть. Если оно длится, значит мы можем обойтись без удовлетворения той потреб­ности, которая его вы-

130

 

 

зывает, и тогда оно выносимо. Если мы живем, значит у нас есть другие удовлетворения, которые компенсируют стра­дания, – ибо все то, в чем нет страдания, нас удовлетворяет. При про­должительном и безусловном перевесе страдания над удовольствием, жизнь должна прекратиться (448); а пока есть жизнь, есть и довольство ею.

Итак, страдания либо кратковременны, либо выносимы; постоян­ная мысль об этом, к которой мы должны себе приучать, придает нам мужества и невозмутимого спокойствия духа. Есть потребности естест­венные и необходимые – например, голод и жажда, – требующие удовлетворения безусловно; есть потребности естественные, но такие, без удовлетворения которых можно обходиться, например, половая потребность или потребность в приправленной пище; наконец, есть множество потребностей, которых нельзя признавать ни естественны­ми, ни необходимыми, – мнимые, искусственные потребности роско­ши, корыстолюбия, тщеславия. Удовлетворение необходимых естест­венных потребностей наиболее просто, доступно, дешево, требует всего менее забот и дает действительное утоление. Насыщение «чрева» есть самое необходимое и вместе самое простое и доступное из всех удо­вольствии. Удовольствия второго рода – естественные, но не необ­ходимые – служат как бы приправой к первым: доставление их, там, где они не выходят за пределы удовлетворения простой и естествен­ной потребности или аппетита, обыкновенно не сопряжено с большими трудностями; а там, где такие трудности возникают, надо уметь доволь­ствоваться лишь необходимым. Наконец, удовлетворение мнимых, неес­тественных потребностей есть не только наиболее дорогое и трудное, но и наиболее опасное для нашего душевного спокойствия и совершен­но мнимое: ложные и неестественные потребности по существу своему ненасытны, и все несчастия и скорби человеческие вытекают из этих мнимых потребностей или неразумных желаний и неразумных страхов, между тем, как счастье дается покоем и довольством. Поэтому все заботы наши должны быть направлены на сохранение душевного и телесного здоровья и невозмутимости духа. Стоит только возмутиться покою душевному – и в нас разражается буря, которая не утихает, пока наша страсть не находит удовлетворения. Покой душевный дости­гается довольством и бесстрашием, а довольство и бесстрашие дают­ся мудростью. Чтобы достигнуть довольства, достаточно слушаться голоса природы. Как и у стоиков, верховное правило Эпикура состоит в том, чтобы жить согласно природе; как и у них, это правило требует опрощения жизни, отречения от суеты. Голос природы требует немно­гого: он говорит нам «не голодай, не жаждай, не мерзни», и все это удобоисполнимо. Наоборот, ложные мнения требуют от нас бесконечного. Живи согласно природе – никогда не будешь беден; живи соглас­но мнению – никогда не будешь богат.

На самом деле, корень «удовольствия» лежит в области «чрева», и его потребности суть единственно-необходимые, почему и удовлет­ворение их необходимо. Все остальные удовольствия могут быть в слу­чае надобности отвергаемы нами по измерении сопряженных с ними страданий и лишений;

131

 

 

умение довольствоваться необходимым являет­ся великим благом – не для того, чтобы всегда пользоваться малым, а для того, чтобы довольствоваться им, когда не имеешь многого. Кто не довольствуется малым, тому ничто не будет достаточным. Всего приятнее наслаждаются обилием те, кто всего менее в нем нуждаются; кто всего менее боится будущего, тот всего приятнее его встречает. Отсюда – необходимость приучать себя к самому скромному и уме­ренному образу жизни, равно полезному для здоровья и для душевно­го спокойствия. Чем меньшим мы довольствуемся, тем. меньше мы за­висим от судьбы, тем бесстрашнее глядим в будущее, зная, что необ­ходимое достать легко, и суетное или излишнее достается всего труд­нее. «Поэтому, когда мы признаем удовольствие конечною целью, мы разумеем не удовольствия развратников, заключающиеся в наслаж­дений, как это полагают некоторые незнающие, несогласные с нами или дурно усвоившие наше учение. Мы разумеем под удовольствием то, чтобы не болеть телом и не смущаться душою; ибо не попойки, не непрерывные кутежи, не любовные наслаждения или пышный стол рож­дают приятную жизнь, а трезвое рассуждение, исследующее основание всякого стремления или отвращения и изгоняющее те мнения, которые порождают наибольшее смятение души. Начало всего этого и величай­шее благо есть мудрость (φρόνησις), источник всех прочих добродетелей, которая учит нас, что нельзя жить приятно, не живя разумно, и хорошо, и праведно, и наоборот, нельзя жить разумно, и прекрасно, и спра­ведливо, не живя приятно. Ибо добродетели срослись воедино с прият­ною жизнью, и эта последняя неотделима от них» (Ер. epist. 111 Us. p. 64). Эпикур не хочет быть отвлеченным моралистом. Он признает, что добродетели избираются не ради них самих, а ради удовольствия, с которым они нераздельны: «я призываю к непрерывным удовольствиям, а не к пустым и тщетным добродетелям, лишенным твердой надежды на плоды»; «я плюю на прекрасное и на тех, кто суетно им восхищается, если оно не доставляет никакого удовольствия» (Ер. fr. 116, 504, 512). И тем не менее Эпикур является самым красноречивым моралистом, убежденным в том, что все отделимо от удовольствия, кроме доброде­тели (506).

Мудрость освобождает нас от страха и ложных мнений и дает нам верную расценку благ и зол; она внушает нам мужество, без ко­торого жизнь отравлена страхом, умеренность, без которой нет спа­сения от душевных бурь, и справедливости, без которой нет спокойст­вия вчеловеческой жизни. Разумеется, нет отвлеченной «правды» или справедливости самой по себе; неправда или преступление дурны не сами по себе, а по тому страху возмездия, который с ними связан и ко­торый мешает настоящему спокойствию и довольству. Преступник мо­жет избежать наказания, но не может избежать страха. Невозмутимое спокойствие (άταραξία) есть высший плод праведности (519). Если сущ­ность справедливости состоит в том, чтобы никому не вредить, то люди нуждаются также во взаимопомощи и дружбе. Дружба также неотде­лима от удовольствия. Она нам нужна для того, чтобы жить безопас­но, и внушается нам благоразумием,

132

 

 

эгоистическими соображениями (Cic., De fin., II, 26, 82, и I, 20, 66); но вместе с тем Эпикур признавал, что для счастливой жизни нет ничего выше и приятнее дружбы, как это он доказывал не только словами, но и делами до самой смерти. Ни­что не дает душе большего успокоения и довольства, в особенности там, где, как в саду Эпикура, люди соединяются нравственной солидар­ностью в одном и том же идеале жизни. Таким образом над телесны­ми удовольствиями возвышаются духовные. Правда, по Эпикуру, нет ничего сверхчувственного, и, следовательно, нет удовольствия или страдания, которые бы не зависели от испытанных телесных движе­ний или состояний, как нет и мнений, понятий или представлений, кото­рые бы не обусловливались испытанными ранее чувственными восприя­тиями. И тем не менее на тело действуют непосредственно лишь настоя­щие впечатления, я на душу – и прошедшие и будущие, почему мы можем искать в ней утешения от настоящих страданий. Кроме того, спокойствие и невозмутимость души есть ведь тоже своего рода физи­ческое состояние. Таким образом, несмотря на свой сенсуализм, Эпикур превозносит силу духа, его господство над страстями. Источник величай­ших зол заключается не в теле и его потребностях и не во внешних обстоятельствах, а в ложных мнениях и страстях нашей души; равным образом счастье зависит не от внешних благ и богатства, а от состояния духа, от разума.

Мудрый всего менее зависит от внешних обстоятельств; при помощи усвоения истинного правила жизни он может реально побеждать телесные скорби и страдания, перенося их мужественно и с невоз­мутимою ясностью. Ни один киник или стоик, не признававший страда­ние за зло, не высказал в столь резкой и решительной форме свое убеж­дение в бессилии страдания над истинным философом: на костре или на кресте он не падет духом и будет счастливым; среди жесточайшей пытки, в медном быке Фалариса, он будет в состоянии сказать: «как сладко мне, сколь это меня не заботит!» И как ни преувеличено это вы­ражение, которое кажется Цицерону (Tusc. II, 7, 17) прямо смешным, оно перестает быть таковым, когда мы читаем последнее, предсмерт­ное письмо Эпикура к Идоменею (Us., p. 143). «Проводя счастливый и вместе последний день жизни, мы написали вам следующее. Мы испы­тывали боли пузыря и кишечника, сила которых превзойдена быть не может. Но всему этому противоборствовала радость душевная при вос­поминании о продуманных нами размышлениях. Ты же, достойно твоей преданности мне и философии с отроческих лет твоих, заботься о детях Метродора» (друга Эпикура, умершего ранее него). Немудренно, что эпикурейский идеал мудреца близко подходит к стоическому: та же «атараксия», самообладание, бесстрастие, независимость от внешней судьбы, та же божественная самодовлеющая свобода. Мудрый живет безмятежно, как бог среди миров. На хлебе и воде он может спорить блаженством с самим Зевсом.

Специальная этика эпикурейцев носит такой же казуистический характер, как и этика стоиков. Ее разработка была заложена самим Эпи-

133

 

 

куром в его многочисленных трактатах и письмах к друзьям, в кото­рых он выступает деятельным, заботливым наставником и пастырем своих друзей, тонким моралистом, поражающим обилием метких и глубоких нравственных советов и правил душевной гигиены. Многие его мысли и выражения служат как бы отголосками иного, высшего миросозерцания, например, следующий отрывок из письма (210), при­веденный Сенекой: aliquis vir bonus nobis diligendus est et semper ante oculos habendus, ut sic tanquam illo spectante vivamus et omnia tanquam illo vidente faciamus: вместо бога, видящего наши действия, мы должны изб­рать образ чтимого человека и жить так, как будто он нас постоянно видит. Отсюда – эпикурейское правило: делай все так, как будто смот­рит Эпикур. Из частных предписаний Эпикура особого внимания заслу­живают те, которые касаются общественной жизни и государства и которые вполне соответствуют его нравственному атомизму. Общест­венно-государственный союз есть учреждение, весь смысл которого заключается во взаимной пользе или взаимном договоре, с целью обес­печения взаимной пользы и безопасности. Животные, которые не могут говорить или заключать союзов, не знают права; не знают его и те народы, которые не могли или не хотели заключать таких договоров. Эпикур таким образом является ранним провозвестником договорной теории общества. Верность договору, или лояльность и справедливость, составляет долг каждого гражданина, от которого мудрый, дорожащий тишиной и спокойствием, всего менее может уклоняться. Но вместе с тем то же стремление к тишине и спокойствию заставляет его укло­няться от политической и общественной деятельности и не браться за нее без крайней нужды.

 

Ut satius mullo iam sit parere quietum

quam regere imperio res velle regna tenere (Lucret., v. 1127).

 

Власть, почести и богатства не дают спокойствия, а, напротив того, рождают тревогу и страхи. Почести суть мнимое благо, бесчестие – мнимое зло, если оно не сопряжено с действительным страданием; погоня за почестями есть величай-шее безумие; скрывайся, живи в ти­ши, в неизвестности (λάθε βιώσας) – вот золотое правило Эпикура. Каково бы ни было наше суждение о самом учении Эпикура, для пра­вильной оценки его следует иметь в виду, что ни одному из филосо­фов в древности, за исключением разве Пифагора, не удалось создать такой прочный и тесный союз, каким была его школа: взаимная дружба эпикурейцев столь же славилась, как некогда пифагорейская, хотя она и менее превознесена легендами; а верность последователей Эпикура его заветам является не только большей, нежели у пифагорейцев, но даже пря­мо беспримерной в древности. В течение шести веков, вплоть до тор­жества христианства, школа Эпикура хранит их, можно сказать, без изменения. Это одно показывает, что притязания Эпикура на ориги­нальность не лишены основания, сколько бы ни был он обязан своим предшественникам. Его школа есть своего рода философский

134

 

 

орден или секта, без таинств пифагорейцев, без мистики или иной религии, кроме культа памяти учителя. Эта школа есть всецело создание Эпи­кура, давшего ей «догмат» – правило веры и правило жизни, своеоб­разный идеал мудрости и блаженства, который последователи Эпикура должны были воспитывать в себе и своих сочленах, денно и нощно размышляя о преподанном учении. Нравственное общение их между собою и с учителем ценилось здесь выше, чем в любой другой школе; ибо оно являлось условием не искания истины, а счастливой и прият­ной жизни, которая немыслима без дружбы. Совместная жизнь и друже­ский союз заменяли семью, «в которой все было общее», хотя комму­низм oотвергался и никаких правил относительно распоряжения личной собственностью не существовало: такие внешние правила казались Эпи­куру излишними или оскорбительными для общества истинных дру­зей.

Эпикурейский идеал был чуждым для многих, прежде всего – для людей с деятельным умом и научными интересами, а также и для людей с деятельной, живой волей: печать утомления лежит на этой муд­рости – утомления мысли в ее исканиях, утомления личности в ее борьбе нравственной и политической. Это – философия квиетизма, филосо­фия безмятежного, безбоязненного, по возможности безболезненного и мирного конца, ясной, радостной резигнации и покоя, без всякой веры в будущее и без страха пред будущим. Такая философия соответ­ствовала требованиям эпохи, требованиям в высшей степени утон­ченной культуры умственной и эстетической, клонящейся к упадку, пережившей своих богов и утратившей ту свободную политическую атмосферу, среди которой она расцвела. Сумерки богов приближаются – сумерки греческих богов, безмятежных и ясных, как греческий день. «Гость, тебе будет здесь хорошо; здесь удовольствие – высшее бла­го» – такова была надпись на вратах Эпикурова сада, где входяще­го ждала свежая вода и блюдо ячменной крупы, утолявшей, а не разд­ражавшей голод. Этот сад был в свое время незаменимым санаториумом для многих душ, которые Эпикур сажал на самую строгую диету, проповедуя удовольствие.

Другой вопрос: насколько был последователен гедонизм Эпи­кура, и не было ли между основным принципом его учения и дальней­шим его развитием такого же несоответствия, как между надписью над вратами сада и той ячменною кашей и водою, которые ждали в нем гостя? Можно ли сводить удовольствие к невозмутимому, бесстраст­ному покою, к простому прекращению страданий? Можно ли, после­довательно развивая принцип удовольствия, прийти к тому же резуль­тату, к какому приходили философы, считавшие удовольствие поло­жительным злом?.. Во всяком случае, за проповедником удовольствия скрывается практический моралист, глубоко проникнутый верой в единство добродетели и счастья – основным эвдемонистическим убеждением греческой морали. Последовательно или нет, учение Эпи­кура было цельно и жизненно. После смерти учителя в его саду менять ничего не приходилось: надо было лишь поддерживать его. Он привле­кал к себе множество симпатий; целыми городами нельзя счесть дру­зей Эпикура, говорит

135

 

 

Диоген Лаэртский. Врагов у Эпикура было не­много: проповедники мирного, покорного довольства, дружбы, тиши­ны и спокойствия, принципиально чуждавшиеся публичной деятель­ности, эпикурейцы и не могли вызвать против себя общественной враж­ды, несмотря на свое вольнодумство, которое так хорошо умело уживаться с мертвыми и «живыми идолами» народной веры. Однако и у этой мирной школы нашлись ожесточенные враги в лице стоиков: полемика разгорелась и с обеих сторон велась нередко с большим разд­ражением и озлоблением.

В Риме успех Эпикура был велик; поэма Лукреция служит красно­речивым памятником того значения, какое имело его учение в духовной жизни предхристианского века. Значение Эпикура как освободителя от суеверий, просветителя и благодетеля человечества, усиливается для многих умов по мере возрастания религиозного брожения, мистициз­ма и суеверия, знаменующего собой период упадка. Сад Эпикура пред­ставляется тихим убежищем от духовных и политических бурь времен империи. При Адриане, при Антонинах количество эпикурейцев возрас­тает; Марк Аврелий, назначая стипендии афинским философским шко­лам, не исключает и эпикурейскую философию. Даже в III и начале IV века она еще существует: епископ Дионисий Александрийский (249– 252) опровергает трактат Эпикура «о природе» в пространном коммен­тарии (выдержки у Евсевия «Praep. ev.» XIV, 23 – 27); Лактанций рез­ко нападает на учение Эпикура. Но уже с половины IV века сад Эпи­кура пустеет: он не пережил торжества церкви (Usener, «Epic, LXXI – LXXVI»).

136


Страница сгенерирована за 0.08 секунд !
Map Яндекс цитирования Яндекс.Метрика

Правообладателям
Контактный e-mail: odinblag@gmail.com

© Гребневский храм Одинцовского благочиния Московской епархии Русской Православной Церкви. Копирование материалов сайта возможно только с нашего разрешения.